Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Вечерело… Еще запад румянился в потухающем свете зари, а уж над снежной равниною блеснула, робко так блеснула и зажглась одна звездочка. Долго по всей широкой Руси православные ждут появления вестницы небес, целый день соблюдая нерушимо пост; но только увидят, что взошла звездочка, деревенские люди невольно благоговейно перекрестятся и промолвят: «Слава Богу! Дождались мы звезды Христовой». Хозяйки торопливо соберут ужинать, домашние все помолятся иконам и усядутся за накрытые столы, принимаясь за тюрю и «взварец». Между тем показался золотой серп молодого месяца, посмотрел он на звездочку, стыдливую красавицу, отчего та побледнела, и начал светить миру. Незаметно, но тем не менее поспешно опускаясь к земле, будто нарочно с тою целью, чтобы ей было светлее, месяц дал время кому-то рассыпать по небу бесчисленное множество звезд и, не успели еще в деревнях отужинать, завалился куда-то, не то за наметанные высоко сугробы, не то за чернеющийся вдали лес. Как только месяц спрятался, необъятный темно-синий свод, распростершийся над безмолвною снеговою равниною, весь разом вспыхнул и затрепетал: ярко заблистали крупные звезды, переливаясь разноцветными огнями, высыпали все до одной и затеплились малые; а по небу, с юга на север, вскинулась серебристая бесконечная река, в бездонных, каким-то особым юным светом мерцающих глубинах которой кружились без числа хороводы алмазов и бриллиантов-малюток… Сказывают, что это в селениях райских, пред лицом Самого Бога, души невинных младенцев и сирот шумными толпами играют и веселятся по случаю рождения Иисуса Христа… Наступила святая ночь.
Время близко к полуночи. По дороге из деревни Липовки к селу Вознесенью показалась кучка ребяток, человек из десяти; впереди бодро выступали трое пареньков-подростков, а за ними мелкими, частыми шажками поспешали малыши, лет от восьми до одиннадцати. Все они были одеты в новые, крытые черным сукном и казинетом, длинные шубы со сборами назади, в черных валеных сапожках и в пеньковых, похожих на плюшевые, высоких шапках. Исключение составлял один десятилетний мальчуган, на котором казинетовый тулупец едва прикрывал коленки, ноги были обуты в поношенные серые валенцы, а голову покрывала вытертая овчинная шапчонка. Куча подвигалась вперед с оживленным говором; но, приблизясь к лесу, разом стихла и молча продолжала свой путь между двумя стенами высоких сосен и елей, прихотливо разукрашенных пушистым снегом и исполненных какою-то таинственностью. Уже с версту лесом прошли ребятки, теснясь друг к другу и не пророня ни одного слова. Мальчуган в коротком тулупце осмелился, однако, нарушить тишину лесного царства:
– Гляньте-ка, братцы, как звезды-то вверху пышут!
Малыши вздрогнули, боязливо озираясь, и еще плотнее скучились, а большаки подняли кверху головы.
– Да, шибко что-то они горят, – проговорил негромко один и замолк.
– Что делают, что делают! – не унимался малыш в коротком тулупце. – А махонькие-то – ровно в прятки играют!
– А ты помолчи, Ванюшка, – постращал старший из подростков, – ночью в лесу не больно гоже разговаривать-то… Вот сейчас на поляну выйдем – там говори, сколько хочешь.
– Да нешь лес-от страшен? – усомнился Ванюшка. – Вреда никакого, чай, он человеку не сделает. Я бы и один в лесу не забоялся, – добавил уверенно мальчуган.
– Ванька, нишкни! – дрожащим от страха голосом прикрикнул на смельчака сверстник Кузьмин, которого товарищи считали за самого храброго и отчаянного парнишку.
Ребятки наддали и быстрее зашагали дальше.
Через несколько минут лес расступился, и перед глазами пешеходов открылась неоглядная белая поляна. В кучке громко заговорили передние, а среди малышей послышался смех: теперь уже никто и ничего больше не боялся. Но всех довольнее был Ванюшка. К празднику бабушка сшила ему тулупец; два года собиралась она порадовать внука обновкой, по грошам сколачивала деньжонки и наконец сгоношила целых пять рублей, на которые купила овчинок, казинету и сделала внуку шубу. Нужды нет, что тулупец коротенек вышел, снизу поддувает мальчугану, и валенцы с шапкой поношенные, главное – он в новой шубе, и ему не стыдно будет заутреню стоять с товарищами в церкви и слушать певчих, которых учитель набрал в своей школе. У него в кармане копейка, на которую он купит восковую свечку и поставит перед образом праздника Рождества Христова. Наутро разговеется, пойдет гулять, на деревне везде увидит народ. Весело будет!
– Однако, братцы, за нос стало пощипывать, – сказал тот самый паренек, который предостерегал Ванюшку не разговаривать в лесу. – Должно, к утру крепко закалит.
– Нет, Федор, это с леса так, – подхватил Ванюшка, – там шли, тепло было, потому в лесу завсегда теплее, чем в открытом месте.
Большак ни слова не промолвил: соглашался ли он с мальчуганом или, сознавая перед ним свое превосходство, как старший, пропустил мимо ушей замечание Ванюшки; но зато мальчуган, которого прозывали Прошаткою Кузьминым, не утерпел и громко отозвался:
– Уж ты, перевозчик, у нас все знаешь!
Ванюшке насмешка товарища не понравилась.
– А ты вот и про это не знаешь, даром что у своей избы первый храбрец и задирало изо всей деревни.
Кузьмин не нашелся, что ответить перевозчику, а другие ребятки его же самого на смех подняли.
– Что, Прошатка, съел! Вперед не выскакивай.
– Ладно. Я, коли так, не дам Ваньке гармоньи играть.
– Да как ты еще не дашь? Ты не хозяин гармошке: деньги на нее все вложили – гармошка мирская.
– А отец ему больше денег на гармонию дал.
Спор разгорался. Одни за сына Кузьмина стояли, а другие оспаривали право мальчугана распоряжаться мирскою гармошкою. Передние, большаки, не вмешивались: они вели солидный разговор – о нынешнем тяжелом годе, трудности прожить до нового хлеба, а заработки на стороне упали, на фабриках работу сокращают и т. п. Они так углубились в разговор, а малыши увлеклись спором, что и не заметили, как догнали их сани и ехали теперь за ними шагом. На передке, в нагольном тулупе, помещался мужик и правил лошадкою, а в обшивнях сидел кто-то похожий на барина, в медвежьей шубе и черной мерлушечьей шапке. Как седоку, так и кучеру отлично был слышен ребячий спор. Прошатка разгорячает, выпалил в кого-то нехорошим словом.
– Вот это дело, – сказал Ванюшка. – И не стыдно тебе, Кузьмин, браниться? Какой завтра день? Вспомни-ка!
– А ты нишкни! – вскинулся тот. – Я без тебя знаю…
– Нет, брат, видно, не знаешь. Ну-тка, скажи, куда мы теперь идем?
Прошатка запальчиво крикнул:
– Замолчи!.. Вор!
На несколько секунд все стихли: так озадачило их последнее слово.
– Ах, Прохор! – с болезненной тоскою в голосе вымолвил погодя Ванюшка и ни слова более уже не добавил.
– Вот тебе и Прохор! – передразнил Кузьмин. – Что, прикусил язык-то?
Не сразу Ванюшка собрался с духом ответить:
– Я не вор… Мне картинок захотелось… Мал я тогда еще был, ничего не смыслил.
– Не смыслил ты!.. А в лавку к дяде Андрею залезть смыслу достало?
– Да разве я за худым чем? – с тою же мукою в голосе оправдывался Ванюшка. – Ведь я ничего бы не взял.
– Все равно, перевозчик, а в лавку ты залез, – вмешался Петяйка. – Мы помним.
Тут позади раздался звучный голос:
– Мир дорогою, добрые люди!
Ребятки посторонились.
– Учителев барин! – шепотом перемолвились.
– К утрени, что ли, пробираетесь? – спросил из саней в медвежьей шубе.
– К заутрени идем, желаем и обедню отстоять, – отозвались подростки. – А ты, барин, куда едешь?
– Я тоже в церковь… Не подвезти ли кого?
– Спасибо. Не больно, чай, уж много до села осталось… Надобно для Бога потрудиться… Дойдем потихоньку.
Барин обратился к перевозчику:
– Ваня! Ты не хочешь ли? Довезу.
Мальчик хотел броситься к саням, но в нерешительности остановился.
– Нет… Спасибо. Я уж не стану от товарищей отбиваться.
– Ну, как хочешь… А после утрени ты в церкви подойди: мне надо с тобою поговорить.
Мужик хлестнул вожжами, лошадка побежала рысцою, и пошевни очутились впереди. Ребятки их далеко проводили глазами.
– Да что он рано больно поехал? – недоумевала кучка. – Нешто не к попову ли сыну наперед заедет?
Барин, проехавший мимо, гостил в полуторе версте от Липовки, в большой деревне, где была школа. Он приехал весною из Петербурга, нанял в квартире учителя комнату, прожил лето и зазимовал. Ребятки видели его часто с ружьем; отдыхая в их деревне, он перезнакомился с мужиками, и его все звали «учителевым барином».
– А что, ведьучителев барин, пожалуй, слышал, как ты, Прошатка, бранился, – сказал Петяйка.
– Так что, – отвечал тот, – наплевать мне на него.
Еще за час до начала утрени богомольцы пришли в село. У низенькой каменной ограды везде стояли пошевни-сани, в них сидели мужики, девки и бабы; внутри ограды и на ступеньках паперти толпились ребятки, пришедшие из разных деревень. Липовские потолкались между ними, встретились со знакомыми, обменялись друг с другом деревенскими новостями, и, как только дверь на паперти отперли, все хлынули в церковь; некоторые остановились у «казенки», чтобы взять свечки. Купив копеечную тоненькую свечку, Ванюшка сам зажег ее, прилепил на большой подсвечник и стал перед иконою праздника.
Началась служба. При полном освещении, церковь битком набита деревенским людом; впереди, между обоими клиросами, выстроились рядами ребятки и пареньки, одетые хоть и не одинаково, но по-праздничному, все с гладко причесанными волосами, свежими, румяными лицами и блистающими глазами. По церкви разносится синеватый дым ладана, священник и дьякон служат в новых светлых ризах, хор певчих, под управлением регента-учителя, громко и торжественно поет: «Христос рождается, славите!..» Боковые двери приотворены, но в церкви жара и духота. Ванюшка не спускает глаз с иконы, глядит он на Деву Марию, Младенца Христа, лежащего в яслях, и пастухов, преклоняющих колена пред Сыном Бога, на Которого пал широкий луч стоящей на небе звезды. Лицо мальчика грустно, светло-русые волосенки на висках прилипли, в голубых глазах дрожат и сверкают слезы; по временам он глубоко о чем-то вздыхает. Но вот, точно он вспомнил что, поспешно стал креститься и кланяться в землю; долго и не переставая молится, как будто в этой необычайно горячей молитве он хотел излить все горе своего детского сердца, позабыть страшную обиду, от которой жжет ему лицо и бросает всего в испарину… Давно ли еще он был так счастлив, его радовал новый тулупец, и впереди светло улыбался праздник. Он уже почти и позабыл про тот «грех». А ведь это «несчастье» так давно с ним случилось, когда и семи годов ему не минуло, да никто и ни разу не попрекнул его, а вот сегодня Прохор вдруг обозвал его… вором!.. Теперь уж сведал и учителев барин, а к нему, перевозчику, ведь он был всегда добр, говорил, что надо грамоте учиться, и сам хотел куда-то его пристроить… Ванюшка робко повел глазами в сторону клироса. Вот он с кем-то, словно тоже с каким барином, стоит, бородку черненькую пощипывает да изредка серьезно, словно о чем раздумывая, посматривает на мужиков, а те плечо о плечо стоят, пот с лица у них градом льет, и они усердно молятся. Поглядывает барин и на ребятишек, видит и его, Ванюшку… А ему и глаз на барина не поднять – стыдно!.. Что он теперь о Ванюшке думает?.. О чем он хотел с ним поговорить? Верно, об этом… «Нет, лучше убежать из церкви… Вон и парнишки от меня отворачиваются…»
Продолжительна рождественская утреня, особенно когда священники не торопятся и поют певчие. Трудно бывает выстоять всю службу до конца; не раз, кто помоложе, выйдет на паперть освежиться и посидеть, а ребятенки то и дело в боковые двери шмыгают. Еще половина утрени не отошла, а Ванюшки в церкви уже не было; не видели его и товарищи на паперти. Но никто не подумал, чтобы мальчуган куда-нибудь один ушел. Про ссору на дороге они и не вспомнили.
Окончилась утреня, из церкви народ повалил на волю, чтобы отдохнуть и дождаться обедни, которую батюшка обещался, великого праздника ради и ввиду немощи людской, отслужить до света, вскоре после утрени. Липовские ребята хватились Ванюшки, стали разыскивать его в толпе и по ограде, но нигде не отыскивался мальчуган. Порешили, что, верно, он с учителевым барином уехал, ведь тому надо мимо Липовки ехать. Немало ребятки были изумлены, когда воротились в церковь на обедню и увидели у клироса на прежнем месте стоявшего барина.
– Должно быть, с кем из мужиков домой уехал, – догадались они, и скоро товарищи о перевозчике позабыли.
Еще ярче горят и блещут звезды, час от часу светлее лазурь неба, и Млечный Путь разливается в дивном сиянии. Какая-то, чувствуется, небесная радость неслышно проносится по снежной равнине, наполняет собою леса, деревни и села и чистый, с бодрящим морозцем, предутренний воздух. В лесу, где пролегает дорога из Липовки в приходское село, есть сверточек, по которому мужики ездят за дровами, и там, на широком пне, прислонясь к толстому белому стволу березы, чернеется фигурка маленького человечка. Это – Ванюшка. Он не в силах был одолеть своего горя и печальных мыслей, неотступно преследовавших его за Божественной службой, и вышел из церкви, побрел, ясно не сознавая, куда и зачем он идет. Свежестью зимней ночи пахнуло ему в лицо, но он не почувствовал и шел с понурой головою. Сколько времени он брел – не помнит, ноги его начали уставать; он приподнял голову и взглянул на величественное звездное небо. Мальчуган приостановился, огляделся по сторонам и перекрестился… Перед ним чернел знакомый лес, а позади, из снегов, вставала и поднималась высоко не виденная им раньше церковь; она, показалось Ванюшке, стояла на небе и со всех сторон была убрана звездочками. Он вспомнил, что не отстоял всей утрени: зарыдал, упал на колени и принялся горячо молиться… Чудесно светилась «небесная» церковь, вливая в его сердце любовь и покой, а звезды глядели ему прямо в глаза. Снова плетется Ванюшка по дороге к своей деревне; ноги его оступаются, он ежеминутно готов упасть и ищет глазами местечка, где бы можно было присесть. Тихо в лесу, тепло и ничего не страшно; сквозь верхушки сосен и толстые сучья березы на мальчугана заглядывают опять все те же светлые звезды. «Посижу, отдохну маленечко, да после и пойду», – думает Ванюша. Он прислонился к березе, и перед ним, неожиданно для него самого, встала и быстро промелькнула вся его недолгая, сиротливая жизнь.
Отца своего он не помнит; матери невмочь было поднять тягло, она сдала землю в мир и сама ушла на фабрику, где вскоре и зачахла. Изо всей родни у него осталась одна бабушка да еще троюродный дядя, которому «обчество» отдало безвозмездно держать перевоз через реку. Ванюшка стал жить с бабушкой; ему тогда было всего шесть лет. В деревне один крестьянин поторговывал, имел лавочку с разной всячиной. Проходя мимо лавочки, Ванюшка постоянно заглядывался на стеклянную банку, стоявшую на низеньком прилавке: изнутри она кругом была выложена разными маленькими картинками, – Ванюшка после узнал, что это – конфекты. Часто и подолгу любовался он «картинками», ему хотелось иметь хотя одну из них, но попросить у дяди Андрея он не посмел.
Раз, проходя мимо лавчонки, мальчик остановился, чтобы полюбоваться на свои картинки; за прилавком никто не сидел, и неудержимое желание овладело им взять картинку; переступил порог, протянул ручонку к банке и достал одну, как вдруг чья-то рука схватила его за волосы, приподняла кверху, и загремел голос:
– Ты это что делаешь, а?
Он замер от страха. Дядя Андрей потряс и опустил.
– Сирота ты, а за какие дела принимаешься, – проговорил. – Пойдем-ка, я сведу тебя к старухе.
Ванюшка ничего не понимал, только плакал и на все вразумления отвечал одними и теми же словами:
– Мне не конфетки, а картинки любы…
Деревня дня с три только и говорила, что о поступке Ванюшки; товарищи как-то особенно на него посматривали, точно на зверька какого; бабушка утешала его, но наказала, чтобы вперед он без спроса никогда и ничего чужого не брал, что это перед Богом грех и перед добрыми людьми стыд. В деревне перестали о нем говорить, товарищи по-прежнему с ним играли и бегали. Скоро дядя приставил Ванюшку к делу: взял на перевоз в помощники и положил жалованья по полтиннику в месяц.
– Смотри, Ванька, – сказал, – служи честно, деньги, кои без меня с приезжающих или пешеходов чужих станешь получать, отдавай мне до копеечки, безо всякой утайки. А если я про твою фальшь сведаю, то я тебя взлупцую, не в пример лучше, чем дядя Андрей. Помни!
И Ванюшка с ранней весны, как только пройдет лед, и до поздней осени, вплоть до заморозков, дни и ночи жил на реке: забежит домой поесть к бабушке – и опять на перевоз. «Служба» как раз по нем пришлась: на лодке когда случалось перевозить, веслом не трудно было грести, а на пароме, когда скоплялось много народа или ставили телеги с лошадьми, за канат тянули сами мужики. Дядя только вначале перевозил, а потом все дело препоручил Ванюшке, потому что летом мужику крестьянствовать надо. Деньги за перевоз Ванюшка без утайки, все до копеечки, отдавал хозяину, а жалованье свое приносил к бабушке. Случалось, редко, правда, что иногда какой мужичок, возвращавшийся навеселе с базара, зная про сиротство перевозчика и видя, как такой малыш в ненастье и холод, босоногий, в плохонькой одежонке и худых портишках, откладывал и закладывал затворы, тянул за канат, – расчувствуется до слез и, кроме пятака казенной платы, пожертвует от своего жалостливого сердца малышу копейку. А раз проезжая барыня так гривенник ему пожаловала! И эти жертвуемые и жалуемые деньги Ванюшка отдавал своей бабушке… Бедно, ах как бедно они жили с бабушкою! Зиму коровкою только и питались, потому что жалованья зимою Ванюшка не получал… И вот три года он в перевозчиках… Дядя, хозяин, не обижал племянника – разве, когда выпивши, даст тукманку или «леща». Только вот осенью приходилось терпеть: студеная вода заливалась мальчугану за порыжелые голенища дырявых сапог, ноги от холода жгло, и руки коченели, а ночью, лежа в шалаше, он зяб и дрожал… Зато весною, летом…
И по лицу Ванюшки проходит счастливая улыбка. Ему уж рисуется картина весны…
– А не пора ли мне идти? – вспомнил мальчик. – Ровно бы я уж поотдохнул… Али еще посидеть? Тепло, хорошо тутотка… А звезды-то, звезды-то как глядят!.. Вот весной они не так смотрят, и той белой-то реки с заводями не видать тогда. Вишь, по ней сколько звездочек-то махоньких, словно кто их из лукошка просыпал!
И снова та же счастливая улыбка прошла по лицу мальчика; глаза его жмурятся, точно от солнечных лучей. Он видит голубую реку, окаймленную по обеим сторонам свежей, только что распустившейся, зеленою листвою кустов и деревьев; там, где берег круче и лежит тень, тонкий пар подымается; а где ударяло солнышко – там золотая рябь сверкает. В кустах свищут малиновки, пеночки и другие птички, а под ясным небом заливаются жаворонки… С другого берега кричат: «Перевозчик!» Ванюшка вылезает из шалаша, сбегает на плот, наскоро умывается свежею водою, крестится на «восход» и отвязывает паром… Солнце все выше-выше поднимается, с деревни прибегают ребятенки, начинается по зеленому лугу беганье, игры, и раздаются веселые крики…
Вон идет какой-то охотник, с ружьем и сумкою через плечо, впереди бежит собака. Подходит.
– Здорово, ребятки!
– Здорово.
– Вы здешние?
– Вестимо – здешние. А сам-от ты откуда?
– Приезжий. Я из Питера.
– Ой! Так далеко… Как же ты к нам зашел?
– А я тут близехонько от вас живу, рядом, в деревне Дубках поселился… Знаете вы тамошнего учителя?
– Видали.
– Так я у него живу. Сейчас, видите, на охоту иду. Где тут у вас перевозчик?
– А ты на пойму, что ли, хочешь?
– На пойму.
– Так пойдем к лодке. Я перевезу.
– Да разве самого перевозчика нет?
– Ай ты не разглядел? Я самый и есть перевозчик.
Охотник смеется:
– Ну, перевозчик! Э, да лодка-то какая: ты, пожалуй, потопишь еще меня? Гляди, сколько воды в нее налилось. Худая она у тебя?
– Не сумлевайся! Благополучно доставлю. А воду-то я, пожалуй, ковшичком вычерпаю.
Перевез Ванюшка охотника.
– Сколько за труды тебе следует?
– Две копейки.
– Кому же эти деньги пойдут? Миру?
– Знамо, хозяину.
– Получай хозяйские две копейки! А вот это тебе от меня в награду за то, что не потопил, перевез благополучно.
– Ой! Да что больно много жалуешь?
– Бери.
Пятиалтынный дал! Ушел, в кустах скрылся, и собака за ним побежала, тоже скрылась.
– Кто бы это такой? – переговариваются на лугу.
– Слышал? Из Питера сам, остановился в Дубках, стал к учителю на фатеру.
– Надо полагать – барин.
– Знамо, барин. Видишь, чай, по обличию и по одежде кто… Выходит, он теперь учителев барин.
Помолчали ребятки.
– А что, не выкупаться ли нам, братцы?
– Давайте! Бежим на знакомое местечко.
Вечер. По небу пышет заря. У шалаша, на теплине, ребятенки пекут картошку. Воздух недвижим и тепел; вверху, кой-где, мелькают серебряные звездочки. Слышно, как струится река, всплескивается рыба. В кустах запевают соловьи; сперва один защелкал, за ним другой, а там уж по всему берегу и залились, и закатились… Всю ночь поют. Ванюшка засыпает и просыпается под их несмолкаемые песни, а с лугов во всю-то ночь разливается аромат трав и цветов… Господи, как хорошо весною сиротам на свете жить!..
А лето?.. И новые, одна за другой, встают перед Ванюшкой картины. Везде – река, лес, цветы, солнце и тепло… Время от времени появляется у перевоза охотник, учителев барин, говорит с Ванюшкою, расспрашивает его о житье-бытье… Добрый он барин! Жалеет Ванюшку, говорит, что надо как-нибудь получше устроиться, – промысел его ненадежен, а бабушка стара. Барин к ним и в избушку заходил, разговаривал с бабушкой… «Хорошо, если бы барин в училище меня отдал, в люди произвел…» Но это кто? Прошатка Кузьмин… Какое у него лицо злое… А, вон и дядя Андрей идет, сердитый, глазами так страшно поводит…
– А! Тут ты?
Ванюшка трепещет и весь замирает…
– Дядюшка!.. Я не виноват, я ничего не сделал…
Дядя Андрей обжег только глазами и ухватил Ванюшку за шиворот.
– А про картинки-то, видно, ты и позабыл? – загремел мужик.
– Волоки его, волоки, дядюшка Андрей! – кричит Кузьмин-сынишка…
Громкий, мучительный стон вырвался из груди Ванюшки, и в глазах его помутилось… Вдруг он как будто услышал голос барина, кто-то поднял его, погодя опустил, и он почувствовал, что под ним быстро-быстро так побежала земля.
Уже скоро полдень. Ради великого праздника светит солнце, любовно заглядывая в маленькие оконца бобылкиной избенки. На лавке, прикрытый шубенкой, спал Ванюшка. Старуха беззвучно двигалась по избе, тревожно взглядывая на спящего внучка… Луч солнца упал на лицо мальчугана, веки его дрогнули, и глаза открылись; он посмотрел вокруг и увидел знакомое старушечье лицо.
– Бабушка! Да где я?
– Дома, касатик! – обрадовалась старуха и подошла к лавке. – Выспался ли, дитятко?
Внук недоумевал:
– Бабушка! Да ведь я в лесу был, я помню, оттуда не приходил. Как же я дома-то?
– А тебя, родимый, ангелы принесли. Ты в лесу-то заснул, может, и замерз бы там, а Бог-то не попустил, велел ангелам взять тебя и к бабушке доставить. Головка у тебя не болит? Ты здоров? – И она приложила ко лбу внука свою морщинистую руку.
– Да я здоров, бабушка! Со мной ничего не сделалось.
И мальчик вскочил, сел на лавке и весело глядел на лицо старухи, на прибранную избенку и ясный, солнечный день, манящий все живое на улицу.
– А ты мне скажи, как я домой-то попал?
– Все расскажу, сперва только встань, умойся да наперед Богу помолись.
Внук спрыгнул с лавки, босиком подбежал к глиняному рукомойнику, умылся и помолился Богу.
– С праздником, бабушка, тебя поздравляю!
– И тебя с праздником, касатик!.. Ну а теперь-то оденься и поешь!
Старуха подала внуку новую ситцевую рубашечку и нанковые штаники; поставила черные валеные сапожки и положила на стол хорошую шапку. Мальчик обрадовался, увидав обновки.
– А где ты это взяла? – спросил он.
– Бог тебе прислал.
Нарядив мальчика во все новое, расчесав гребешком мягкие шелковистые волосы и посадив его на лавку, старуха рассказала, как учителев барин, возвращаясь от обедни домой, услыхал близ дороги в лесу ребячий стон, выскочил из саней и побежал на этот стон. Глядит, спит на пне, прислонившись головушкой к березке, мальчик, – испугался, подумал, не помер ли уж мальчик; но видит, теплый весь, а по личику румянчик разливается. Взял мальчика на руки, положил в сани и привез к бабушке.
– Ты и в избе, как несли тебя, не просыпался; так сонного тебя мы с барином и положили, – заключила свой рассказ старуха.
– Так это барин обо мне порадел! – воскликнул благодарно Ванюшка.
– Он, наш кормилец. Вскоре, как ты с товарищами к заутрени ушел, приехал и он, гостинцы, обновки тебе привез. Дорогой-то, сказывал, он обогнал вас.
Мальчик вспомнил, что произошло с ним накануне, и все радужные краски сбежали с его лица. Старуха приметила перемену во внуке.
– Долго ты спал, – промолвила она. – Ребятенки уж два раза по тебя прибегали. Кузьмин Прошатка с гармонией приходил.
– А он ничего тебе не говорил?
– Да говорил, чтобы ты, как встанешь, гулять к ним поскорее выбегал.
Ванюшка просиял.
– Так давай мне чего поесть, да я и побегу к ним.
1893
Войти с помощью соц. сетей: