Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Несколько лет тому назад по разным странам, по разным городам, а преимущественно по мелким, захудалым городишкам чуть ли не всего света бродил с ящиком марионеток старый итальянец, который называл себя Иеронимо и с гордостью прибавлял: «Из Падуи…»
Он давал представления и этим зарабатывал кусок хлеба. Труд – тяжелый и неблагодарный, но итальянец не унывал, был бодр и даже весел. За исключением одной замужней дочери, кажется, у него не было родных даже в той самой Падуе, о которой он с гордостью упоминал как о месте своего рождения.
Многие знали итальянца, привыкли к его оригинальной, сухощавой, маленькой фигурке и там, где он бывал чаще, ждали его.
Но вдруг итальянец исчез. В последний раз его видели где-то на границе; такой же подвижный, моложавый, хотя немного странный, он сидел в скверном трактире и пил скверное местное пиво. Всем бросался в глаза его растерянный вид, он как будто чего-то боялся. Несколько раз он наклонялся к своему ящику, стоявшему подле стула, и дергал висячий замок, как бы желая убедиться в том, что он заперт и сокровища его – марионетки – целы.
Может быть, это странное поведение итальянца объяснялось тем случаем, который только что произошел с ним в одном заброшенном, забытом и Богом и людьми городишке, как знать, но состояние итальянца нельзя было назвать нормальным.
Случилось же с ним вот что.
В городишке, насчитывавшем всего около двух тысяч жителей, Иеронимо на Рождестве решился дать представление. Для этого нужно было съездить к начальнику города, представить программу, просить разрешить печатать анонсы, затем нанять какую-нибудь залу.
Дело было хотя зимою, но погода стояла скверная, сырая, с утра до ночи сеял мелкий дождь, превративший немощеные улицы в сплошное болото; холодный ветер пронизывал насквозь, и бедному старику в его суконном синем плаще и войлочной шляпе приходилось плохо. Об извозчиках нечего было и думать уже по той причине, что тот десяток, который был в городе, был подряжен с утра, по случаю приходившейся в этот вечер свадьбы одного богатого местного коммерсанта, да, кроме того, извозчик был бы не по карману бедному и, кстати сказать, немного скупому итальянцу.
И Иеронимо решился обделать все свои дела пешком. Вооруженный мужеством и терпением, старый итальянец надел огромные галоши, взял широкий парусинный зонтик и направился к начальству.
Его ввели в темную и узкую переднюю и велели ждать. Иеронимо сел на стул и, сжимая в костлявой ладони свернутое в трубку прошение, стал терпеливо смотреть на улицу. Там ничего не было интересного. Дождь, слякоть, унылые, хмурые фигуры пешеходов.
И итальянец от скуки и усталости слегка вздремнул.
Громкий окрик разбудил его.
Перед ним стоял слуга и, дергая его за рукав, спрашивал:
– Вы хотели видеть господина начальника? Что вам нужно?
– Да, да! Я хотел видеть господина начальника! – подтвердил Иеронимо. – Можно к нему войти?
Слуга внимательно оглядел его.
– Ступайте! – сказал он, видимо удовлетворенный осмотром. – Оставьте только ваш плащ! Плащ оставьте!.. Слышите!
Итальянец скинул плащ на руки лакея и, стараясь ступать возможно тише, вошел в приемную.
Там, за широким письменным столом, сидел среднего роста, плотный мужчина с длинной седой бородой и держал в руке сверток, который итальянец предварительно отдал слуге.
– Это вы Иеронимо из Падуи? – спросил начальник.
– Я самый, эччеленца! – поклонился Иеронимо. – Я самый, Иеронимо из Падуи.
– Вы хотите дать представление в нашем городе?
– Да, я хотел бы… по примеру прежних городов, – пробормотал итальянец.
– Это театр марионеток?
– Да, эччеленца, это театр марионеток.
– Я никогда не видал марионеток! – сознался начальник. – Это должно быть интересно.
– Очень интересно, эччеленца! – воскликнул итальянец, и глаза его заблестели. – Очень, очень интересно! Просмотрите программу!
И, указывая на программу, Иеронимо протянул черный, заскорузлый палец.
– Да, да, я вижу! – сказал начальник.
Но так как он имел похвальное обыкновение в некоторых делах советоваться с супругой, то встал и пошел на ее половину.
Супруга начальника была немного моложе своего мужа, но, как большинство женщин, не лишена была некоторой доли кокетства, что и обнаружила тотчас же при рассмотрении программы.
– У него тут есть очень интересный номер! – сказала она, возвращая афишу мужу.
– Какой именно? – спросил тот.
– Парижские модницы! Какие это модницы: нынешние или старинные? А может быть, все это одна насмешка, может быть, под названием модниц он покажет каких-нибудь оборванных уродов?
– Какие пустяки! – отвечал муж. – Если сказано «модницы», значит, это настоящие модницы, как следует быть. Конечно, ты там увидишь шляпки самого последнего фасона и платья такие, какие носят только в Париже. Меня смущает более серьезное обстоятельство: я хотел бы знать, что это за «торжественное шествие знатных особ», каких именно и как оно вообще поставлено? Придется посмотреть предварительно, пусть комедиант устроит репетицию!..
Как бы то ни было, программа была утверждена, представление разрешено, и счастливый итальянец под дождем, по грязи бросился в типографию печатать афиши. Помещение ему рекомендовал сам начальник – залу местного собрания – и, как почтенный и выдающийся член, обещал, что зала итальянцу будет отдана за самую снисходительную цену.
Обо всех этих скучных подробностях, может быть, и не следовало бы упоминать, если бы не имелось в виду то обстоятельство, что бедный старик, хотя и устал, и изголодался, и промок, тем не менее благодаря тому, что все так хорошо устроилось, чувствовал себя на седьмом небе.
Экспансивный и по-детски живой, как все вообще итальянцы, старый Иеронимо, устроив свои дела, забежал к начальнику с целью выразить ему благодарность и от избытка радости лакею, сообщившему, что начальник не принимает, дал на чай довольно ценную для такого, как он, бедняка монету.
Веселый, счастливый, мурлыча под нос песенку, итальянец вернулся в свой скверный номер гостиницы, заказал любимое кушанье – яичницу с луком и чесноком – ив ожидании ее, а также обещанных к вечеру из типографии афиш уселся с трубкой на диван.
Ноги его ныли от ходьбы и сырости, язык был сух, желудок пуст, и голова болела, – ему как будто немного нездоровилось, но он мало обращал внимания на свое нездоровье, так как весь был поглощен думами о предстоящем представлении. В особенности озабочивал его тот номер, который заинтересовал начальника: «торжественное шествие знатных особ». Для этого шествия, очень сложного, состоявшего из представителей всех народов, населяющих и когда-либо населявших земной шар, требовалась масса фигур, одетых в дорогие, пышные платья. Поэтому нужно было тотчас же, не откладывая дела, заняться самой тщательной разборкой ящика и осмотром марионеток, а также исправить все недочеты, которые могли оказаться вследствие долгого пребывания ящика в пути.
Яичница не замедлила явиться на столе, проголодавшийся, утомленный старик не замедлил покончить с нею и, подкрепив силы, с трубкою в зубах, мечтая о предстоявшей работе, протянул руку к ящику.
Но, прежде чем открыть крышку ящика, он подумал, какой это старый, ветхий ящик и как бы хорошо было, если бы вместо него был другой, красивее и прочнее.
«Ведь это все тот же ящик, – сказал сам себе Иеронимо, – который ты пятнадцать лет тому назад – шутка сказать, целых пятнадцать лет! – вынес на своих плечах за городские ворота дорогой и славной Падуи! Пятнадцать лет, Пресвятая Мадонна! Интересно, что поделывает дочерин бамбино Паоло, которому тогда был всего год с небольшим? Уморительное создание был этот бамбино! Маленький, черненький, совсем жучок, он так бойко, так смышлено смотрел своими черными глазенками и тянулся к моему носу, словно это был невесть какой диковинный предмет!.. А бедная дочь! Ведь у ней тогда готовился новый ребенок, и если этот ребенок был девочка, то теперь, через пятнадцать лет, она уж невеста!.. Невеста! Дочь бедного рабочего на шоколадной фабрике! Кто посватается к такой невесте!» Старый Иероним хорошо помнит, что он дал слово, да, он помнит это слово, но иное дело дать, иное дело исполнить!.. «А обещался я ни более ни менее как прийти с хорошим приданым для будущей внучки… Эх, Иеронимо, Иеронимо, зачем ты такой самонадеянный!.. Приданое, да еще хорошее!.. Чудак ты, Иеронимо, большой чудак! Лютая нужда выгнала тебя из родного города, она же была твоей неизменной спутницей в течение всех этих скитальческих пятнадцати лет, а ты поди-ка и теперь мечтаешь о приданом для внучки. Да жива ли еще она, эта твоя внучка, а если и жива, то… почем знать, где она находится? Может быть… Нет, нет, лучше об этом не думать!»
Иеронимо замахал руками, как бы стараясь действительно отогнать от себя неприятную мысль, и снова впал в глубокую задумчивость.
«Почему же этот новый ребенок должен быть непременно девочкой? – задал он себе вопрос. – Ведь это мог быть мальчик. И даже наверно был мальчик! Такой же славный бамби-но, как тот, первый, и назван он, наверно, в честь него, дедушки, Иеронимом! И теперь оба помогают отцу! Что-нибудь делают, что свойственно молодым людям! Например, продают газеты, служат гидами для иностранцев, а может быть, и работают на фабрике… Так что он, старый Иеронимо, пожалуй, и не нужен со своим „приданым^ Конечно, не нужен! Кому он нужен, старый, выживший из ума болтун! Птенцы оперились и вылетели на свободу. Может быть, их уже нет, а может быть, дела их пошли так хорошо, что они пробрались в Неаполь, а не то и в самый Рим. И живут в достатке, хорошо, и забыли тебя! Аты, старый, все болтаешься по свету со своими куклами и тешишь детей и глупцов! Ну, так что же? А я все-таки люблю свои куклы и не променяю их ни на что! И жизнь свою, как она ни тяжела, не променяю ни на какую другую!.. Пусть другой раз мне нечего есть, но зато я свободен как птица, куда захотел, туда полечу! Да, вот оно что!..»
На столе горела свеча, тускло освещая мрачный, прокопченный табачным дымом номер гостиницы и его убогую обстановку из пары стульев, кресла, дивана и железной кровати, прятавшейся за темной ситцевой занавеской, заслонявшей альков. Итальянец сидел на полу перед раскрытым ящиком, вынимал по одной марионетке и бережно клал на диван. Нам уже известно, что у старика, как у многих южных людей, вследствие живости темперамента и фантазии было обыкновение говорить вслух. Этому обыкновенно не изменил он и теперь, сопровождая каждую вынутую им куклу соответствовавшим ей замечанием.
Первая лежавшая наверху и попавшаяся в руки Иеронимо фигурка была городской страж. Страшно длинные черные усы на гладко выбритом лице придавали этой фигуре, облаченной в короткий синий плащ и с красным кепи на голове, необычайно воинственный вид.
– Ага, ты тут, мой храбрый Гвидо! – сказал итальянец, вытаскивая фигурку за ноги. – Ты всегда впереди всех, как и следует настоящему стражу! Отлично, старина! Мы положим тебя сюда, и ты опять будешь сверху! Только кто же это помял твое кепи, и ус у тебя почему-то повис? Неужели это после той свалки, которой закончилось наше тогдашнее постыдное представление? Прости, мой храбрый Гвидо, за уступку, которую я должен был сделать зрителям! Ох, как трудно угодить нынешнему зрителю! Некоторые из черни вопили, требуя твоего полнейшего уничтожения, но я не так глуп, чтобы лишить самого себя хлеба! Пусть уж это сделают другие! А ты еще мне послужишь, мой храбрый Гвидо!
На потолке вдруг выросла громадной величины тень от поднятой руки итальянца с заключенной в ней фигуркой стража, затем тень метнулась в сторону и исчезла.
Иеронимо бережно доставал следующую марионетку – парижской модницы. По правде сказать, эту истрепанную фигурку в синем бархатном казакине и желтой хотя и шелковой, но сильно помятой и местами разорванной юбке, с широчайшей шляпой на голове, на которой искусственные цветы запылились, а стеклярус почти весь поломался и осыпался, разве только в насмешку, пародируя, можно было назвать модницей, но наивный старик, никогда не только не получавший, но и не видевший модных журналов, шатавшийся почти исключительно по маленьким, захолустным городкам, искренно верил, что его «модница» есть образец модниц всего света.
Он посмотрел на фигурку молча, неодобрительно покачал головой при виде разорванной юбки и отложил в сторону, намереваясь впоследствии вооружиться очками, иглой и заняться починкой. Много починок требовали его фигурки! Всего вторая, а вот уж нужно поправить кепи и ус полицейского и починить костюм модницы!
Итальянец тяжело вздохнул, выпустил из трубки густой клуб дыма и полез за следующей фигуркой.
– Ну что, мой бедный студиозус! – говорил он, вытаскивая из ящика странного субъекта, сухого как вешалка, в плаще и широкополой шляпе. – Мой неисправимый энтузиаст и идеалист! Несмотря на то что разочарования ждут тебя на каждом шагу, ты все еще не убедился в людской подлости, в том, что люди – звери, с большим аппетитом поедающие друг друга, ты все еще проповедуешь братство и защищаешь свободу человеческой личности? Эх, голубчик! Посмотри, как ты худ и жалок, мой бедный энтузиаст, посмотри, на что похож твои старый плащ, который нельзя даже починить! Да и к чему? Если одеть тебя в этот хотя и скромный на вид, но дорогой – потому что он сделан из лучшей, тонкой материи – костюм твоего соседа капеллана, то ведь все равно никто не поверит, что ты вдруг исполнился благочестием, сделался сытым и благоразумным, истинным сыном Церкви и гражданином своего отечества. Конечно, не поверят! Таковым привыкли видеть вас, высокочтимый монсеньор, столп благочестия и оплот порядка, – нужды нет, что вы человек довольно-таки лукавый. Как? Вы отрицательно качаете головой, как будто то, что я говорю, – неправда? Ну, уж меня-то вы не обморочите, как ни старайтесь! Хотя, говоря по правде, мне решительно все равно, что вы делаете там у себя, в вашей интимной жизни! Бог вам судья! Право, какое нам дело до всего этого? Ступайте себе в ящик, вы так хорошо сохранились до сих пор, что вас нечего реставрировать!
– А, вот они, мои знатные особы! – воскликнул итальянец, увидя на дне ящика целую группу пестро одетых марионеток. – Вот когда придется поработать иглой бедному, старому Иеронимо! Нет плаща, который бы не поддался времени, нет диадемы, которую не нужно было бы поправить! Впрочем, что же мудреного?
По-настоящему вы бы должны были помещаться отдельно, а я вас смешал в одну кучу со всем этим народом, которого никто не научил не только вежливости и уважению к высшим, но даже сносному обращению между собой! Что делать, добрые, великодушные принцы, доблестные герцоги, бароны, графы, пэры и проч.! Увы! Старый Иеронимо слишком беден, слишком скуден его заработок, чтобы он мог позволить себе такую роскошь, как устройство для вас отдельного помещения! Вот повелитель островов Туамоту; нужно подновить головной убор, украшенный павлиньими и страусовыми перьями, и золотые бляхи на некоторых частях тела. А вот еще король Тубутаи… Э, да что же это такое с ним случилось? Он без носа! В дороге у него откололся кончик носа! Да где же он, этот кончик?
Иеронимо засунул руку по локоть в ящик и с беспокойством принялся шарить по дну, отыскивая кончик злополучного носа. Ему попадались руки, ноги, головы, туловища немногих остававшихся еще в ящике марионеток, но кончика носа не было. Тревога охватила душу старого итальянца, он смутился, побледнел…
Нос! Где же этот несчастный нос? Не захватил ли он его нечаянно в складках пышного платья парижской модницы или нет ли его в мантии капеллана?
Иеронимо снова начал рыться в ящике, перевернул десять раз марионетки, ощупал их, осмотрел – носа нигде не было! Нос пропал! Не сунул ли он его в диван?
Он осмотрел подушку дивана, засовывал длинные сухие пальцы, как крючки, в щели между сиденьем и спинкой; тщательно осмотрел стол со всей бывшей на нем скудной утварью, бросил даже мимолетный взгляд на пустую сковородку из-под яичницы…
Нет, все напрасно! Нос исчез!..
Нос короля Тубутаи!
Положим, у всех этих экзотических королей носы не достигают больших размеров, но, каковы бы они ни были, все-таки у них есть носы. И у Тубутаи должен быть нос!
Иеронимо глубоко задумался…
Да, он должен быть… И если случилось такое несчастье, то его нужно… как можно скорее… исправить…
У Иеронимо есть на всякий случай клей… Но материал? Из какого материала можно сделать нос? Из дерева, каучука, воска? Но ничего подобного, кроме воска, под рукою нет!.. Нос из воска? Но почему же тогда не из репы или моркови? Вот идея! В гостинице моркови всегда найдется сколько угодно… Позвать номерного…
Иеронимо оглянулся и… обомлел.
Все вынутые им из ящика марионетки, все принцы, герцоги, графы, бароны и прочие выстроились в ряд и начали «торжественное шествие знатных особ».
Шествие без него!
Иеронимо в смертельном страхе закрыл глаза и пробыл несколько минут в таком положении…
Ему казалось, что он умер от страха и что душа его не тут, в этом бренном, сухом теле старого бедного итальянца, а витает там, в горних, но напряженный слух Иеронимо улавливал легкий шорох, какой бывает при движении людей, одетых в шелк и бархат.
Он решился и открыл глаза.
– Так это правда! Это правда! – прошептал он, содрогаясь и чувствуя, как холодная испарина выступила по всему телу.
И он смотрел, не будучи в силах отвести глаз, смотрел, как смотрит кролик на широко раскрытую, готовую поглотить его пасть боа-констриктора…
Шествие открывало, как и подобало, духовное лицо – капеллан. С приветливо-лукавой улыбкой сытого человека на широком, лоснившемся от добродушия лице, он шел, смиренно сложив обе пухлые руки на объемистом животе. Тотчас за ним шли два почтенные, седобородые, средневековые властителя, оба в тяжелых коронах, горностаевых мантиях, обсыпанных бриллиантами, и в обшитых дорогими кружевами камзолах. Промежуток между ними и другими заполнялся принцами, герцогами, баронами и проч., которые в своих богатых одеждах шли вразброд, как попало, веселой и шумной толпой старых добрых рыцарей.
Шествие замыкали экзотические короли с их накидками из звериных шкур, страусовыми и павлиньими перьями, пунцовыми плащами, кольцами, продетыми сквозь носы, жемчужными ожерельями и золотыми бляхами, а сзади этого великолепного шествия с выражением немого восторга бежал народ, все эти купцы, торговцы, мелочные лавочники, приказчики и слуги, поденщики и просто люди, не имеющие определенных занятий.
Только бедный Тубутаи отсутствовал. Вне себя от ярости, он прыгал перед оторопевшим Иеронимо, сучил перед его лицом маленькими черными кулачишками и визжал тоненьким голоском.
– Подай мой нос! – кричал он. – Я тебе говорю: подай мой нос, старый дурак! Куда ты его девал, хотел бы я знать? Сейчас же чтобы был нос, слышишь ли? Как я буду участвовать в торжественном шествии без носа? Если бы я еще потерял его на войне – куда ни шло, но ведь мне его отбили в ящике! Я, который больше всех любит всякие помпы и торжества, – и вдруг не могу участвовать в шествии!
– Почтенный Тубутаи! – робко заговорил Иеронимо. – Многоуважаемый король Тубутаи, не волнуйтесь, ради Мадонны выслушайте меня! Неужели я не понимаю, что не только славному владетелю Кабаньих островов высокоуважаемому королю Тубутаи, но последнему босяку и пропойце из нашей падуанской таверны «Голубой осел» нельзя появиться на свет без носа, а тем более участвовать в каком бы то ни было торжестве! Господи Боже мой, я отлично все это понимаю! Но клянусь вам всеми святыми, клянусь святым Антонием, патроном нашей славной Падуи, а также покровителем животных, клянусь, наконец, патроном своим святым Иеронимом, что я искал повсюду эту благородную принадлежность вашего лица и, к моему величайшему несчастию, нигде, решительно нигде не мог найти!.. Что же мне делать, несчастному! Не думайте, что вы страдаете один! Я страдаю не менее вас!.. Эта потеря бьет меня по карману, потому что кто же заинтересуется представлением, в котором участвуют безносые марионетки!..
Но вот что, – заискивающим тоном продолжал Иеронимо, – покуда я раздобудусь деньжонками, чтобы сделать вам приличный нос, не удовлетворитесь ли вы носом из моркови?
– Что? – взвизгнул Тубутаи. – Нос из моркови? Это что еще за новость!
– Представьте, высокоуважаемый Тубутаи, что морковь оказывается самым лучшим материалом, подходящим по цвету к вашему лицу! Право же, уверяю вас! Только на одно это представление я сделаю вам нос из моркови, а когда оно сойдет благополучно и я соберу деньжонок, то, клянусь вам… ну хотя тем же святым Антонием, я сделаю вам нос из надлежащего материала!
– Нос из моркови! Это профанация! – взвизгнул Тубутаи. – Я не хочу носа из моркови, слышишь, не хочу! Я протестую! Я открыто заявляю, что ты шарлатан и что недостойно для нас всех даже оставаться у тебя.
Шествие приостановилось, и глухой ропот пронесся по его рядам.
– Высокомилостивые особы… – залепетал, обезумев от страха, старый Иеронимо, – обратите ваше высокое внимание… Глубокочтимый монсеньор, прибегаю к вашему покровительству…
Но капеллан даже не оглянулся… С тою же приветливой улыбкой на устах, так же смиренно сложив пухлые, белые руки на животе, он шел во главе шествия. Невидимою силою дверь номера раскрылась, и вся процессия потянулась через нее.
Иеронимо вскочил с пола, на котором все время сидел. Вся его фигура выражала ужас и отчаяние. Густые седые волосы его поднялись, безумные от страха, округлившиеся глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит…
– Высокочтимые особы, – залепетал он, стуча зубами и нервно дергая головой, – милостивые короли и благородные рыцари, дамы, вельможи и народ, неужели вы хотите меня оставить, меня, который столько лет и в дождь, и в стужу таскал вас на своей бедной, старой спине? Неужели вы хотите бросить меня в этом чуждом, холодном городе, обречь на голодную смерть? Высокоблагородные синьоры, чем же я заслужил такое ужасное наказание? Разве я относился к вам не с достаточным уважением? Разве я вас не любил и не охранял, как мог? За что же, за что вы покидаете меня? Неужели из-за этого несчастного случая с носом Тубутаи? Но он найдется, я вас уверяю, что он найдется где-нибудь на дне ящика. Наконец, вы слышали, что я обещался сделать ему новый нос из надлежащего материала! Клянусь, что я исправлю все повреждения, все изъяны, которым вы подверглись в моем ящике! Я возобновлю костюм и шляпку парижской модницы, поправлю кепи храброму Гвидо, сошью новый плащ студиозусу, я куплю знаменитого порошку молния и вычищу позументы и фольгу знатных особ так, что больно будет смотреть! Клянусь, я сделаю все, только дайте мне заработать немного денег, не оставляйте меня накануне представления! Ведь вы знаете, что без вас я пропал, я, старый, бедный, не способный ни к какому труду человек! Как?! – возопил старик, увидя последним скрывающегося в дверь полицейского Гвидо. – И ты тоже, мой верный, мой храбрый Гвидо, ты тоже оставляешь меня?
– Я иду туда, куда меня зовет долг! – подняв палец, глухим голосом отвечал Гвидо. – Ты знаешь, что ни одна процессия, ни одно скопление народа не обходится без меня!
– Но ты вернешься, Гвидо, и их вернешь?
– Нет! – решительно отвечал страж. – Мы не вернемся больше. Finis всяким торжествам и процессиям!
Старый Иеронимо взвизгнул и ринулся к двери. Коридор был пуст. Маленькие жестяные лампочки, чадя, скудно освещали этот длинный, холодный, пустынный коридор. Итальянец быстро сбежал с деревянной лестницы, с силой распахнул выходную дверь и очутился на улице.
Мраком и сырым, пронизывающим до костей холодом охватило его.
Дрожа всем телом, он стоял и широкими, безумными глазами смотрел в темноту, стараясь увидать шествие, услышать хотя отдаленный гул шагов.
Но все было мертво, тихо и пустынно вокруг, и только сырость сверху в виде густого, нависшего над городом тумана и снизу – в лужах воды и комьях грязи, соединяясь, словно шептала какую-то таинственную сказку…
– О, горе, горе мне, несчастному! – завопил Иеронимо, схватился за свои седые волосы и… проснулся.
Он проснулся там же, где сидел, на полу. В руке у него была фигурка в синем плаще и кепи с длинными, черными усами на гладко выбритом лице. На столе стоял один подсвечник, свеча сгорела дотла, и в окно, сквозь опущенную штору, пробивался дневной свет.
Иеронимо поднялся и перешел на диван. Все тело его болело, точно было избито, в голове ощущалась тяжесть. Долго ли он спал и отчего заснул там, где сидел, на полу? Который теперь час? Что за странный сон приснился ему? И сон ли это или действительность?..
Глаза старика остановились на ящике с марионетками, рука невольно опустилась в ящик и начала вытаскивать куклы… одну, другую, третью и так до последней. Все было в целости, все были тут и целой кучей, в беспорядке, знатные особы с простолюдинами, лежали на диване. Но сколько же он спал и который теперь час?
Итальянец высунулся в коридор и крикнул номерного.
В дверях появился длинный, рыжий малый с приплюснутым носом, изобразил на своем глупом лице что-то похожее на страх и скрылся.
– Эй, слуга! Поди же сюда, когда тебя зовут.
Рыжий малый снова появился, но стал у притолки с отчаянной решимостью не подвинуться вперед ни на шаг и смотрел на итальянца, разинув рот, как на выходца из могилы.
– Послушай, любезный, подвинься-ка сюда! – поманил его Иеронимо.
– Н-нет! – решительно отвечал слуга, и старому итальянцу послышалось, что зубы его как будто стучали.
– Ну, хорошо, стой там, если это тебе так нравится!
– Очень нравится! – отвечал слуга.
– Хорошо! Скажи мне теперь, долго ли я спал?
– Долго.
– И не просыпался?
– И не просыпались!
– Приходил кто ко мне?
– Приходил.
– Кто же?
– Какой-то человек.
– Что ему нужно было?
– Он приносил какие-то листы!
– Просил он меня разбудить?
– Просил.
– Ну?
– Я пробовал вас будить, но из этого ничего не вышло!
– Как не вышло?
– Сперва вы спали как мертвый! Потом, когда я, с позволения вашей милости, начал вас слегка пошевеливать, вы начали говорить что-то непонятное, страшное… обещались сделать мне другой нос…
– Ну, ну?
– Ну, я испугался и убежал!
– Чего же ты испугался?
– Ваших слов, и кроме того… я думал… да думаю и теперь, что эти фигурки, которые у вас там, в ящике… это или смертные скелеты, или…
– Ну?
– Или чертики, с вашего позволения!
– Ты страшный, непроходимый дурак! – рассердился итальянец. – Приходил ли этот человек еще раз?
– Да, приходил!
– И что же ты ему сказал?
– Ничего не сказал, но, так как немыслимо было спать столько, сколько вы спали, я высказал ему предположение, что вы ушли!..
– О, глупец! – вздохнул итальянец.
– Я сам, сударь, вижу теперь, что поступил глупо, но на меня нашло вроде затмения…
– И затем больше никто не приходил?
– Нет, уж после этого не приходил никто.
Иеронимо сел на диван и глубоко задумался.
Дело ясное: человек, приходивший с листами, был, несомненно, посланный из типографии, который приносил афишу для просмотра, но так как во второй его приход ему сказали, что Иеронимо ушел, то он вернулся в типографию и сообщил об исчезновении заказчика.
Там отнеслись к этому заявлению как к вещи бывалой, сочли Иеронима за проходимца, надувалу, а может быть, подумали, что городские власти не разрешили представления, и на том успокоились.
Люди, обещавшие ему залу, не видя его, сочли его затею пустою и тоже махнули рукой.
Одним словом, о бедном Иеронимо забыли самым основательным образом.
И представление состояться не могло…
Еще бы! Иеронимо проснулся наутро после того вечера, когда должен был его дать, то есть проспал около 16 часов подряд.
– Слушай, – сказал он слуге, – ты видишь теперь, что ничего страшного ни во мне, ни в этих куклах, с которыми я даю представления, нет! Поэтому ты можешь подойти поближе…
– Если вам угодно, извольте! – робко сказал слуга и приблизился на пол-аршина.
Иеронимо вынул кошелек.
– Вот тебе за полтора суток и за яичницу! – сказал он, подавая монету. – А это тебе на чай, хотя бы оно и не следовало! – прибавил он еще маленькую монетку. – Но ты, по крайней мере, поможешь мне взвалить ящик с марионетками на спину!
– Охотно, сударь! – воскликнул слуга, видимо ободренный монетой (деньги часто делают людей очень храбрыми!). – А уверены ли вы в том, что они оттуда не вывалятся?
– Вполне! – отвечал Иеронимо. – Крышка плотно закрыла ящик, а на крышке, видишь, замок!..
– Вижу, сударь, как не видеть, когда он болтается и гремит. А только кому же неизвестно, что для них замки не препона. Пролезут, несмотря ни на какой замок!
– Для глупости и невежества нет препона, это правда! – пробормотал Иеронимо, взвалил ящик с марионетками на спину и без шума, никем не замеченный, удалился из города…
Но на большой дороге, где он очутился затем, среди пустыни, безлюдья и наступавшего зимнего мрака ему, под впечатлением странного сна, показалось, что рыжий малый вовсе не был так глуп, как он думал. При перепрыгивании через ухабы и лужи марионетки стучали у него за спиной в своей тесной и душной тюрьме и как будто просились на волю.
Так и казалось, что неугомонный и дерзкий Тубутаи начнет требовать свой нос, и протестовать, и называть его, Иеронимо, шарлатаном, так и мнилось, что все знатные особы вылезут из-под замка и начнут свое торжественное шествие, а храбрый Гвидо будет его сопровождать…
Старый итальянец так долго возился со своими марионетками, так часто одухотворял каждую куклу теми речами и сентенциями, которые он вкладывал ей, сообразно ее общественному положению, что вся труппа его представлялась ему одухотворенной, живой, одаренной способностью двигаться, действовать, говорить…
Так вот что произошло с старым Иеронимо накануне Рождества, и вот, вероятно, почему он так боялся на границе за целость своего ящика с марионетками.
1904
Войти с помощью соц. сетей: