Глава 14, ст. 53—65
Было уже далеко за полночь, когда воины и служители архиерейские взяли Господа. Ему связали руки и повели из Гефсимании сначала по спуску в долину Иосафатову, потом через мрачный поток Кедрон и по крутой, неудобной тропинке поднялись к городу. По всей вероятности, Его вели через те самые ворота, в которые Он лишь за несколько дней до этого совершил Свой царский вход в Иерусалим. Тогда путь Его был устлан пальмовыми ветвями. Тогда встречавший и провожавший Его народ восклицал в радостном воодушевлении: осанна Сыну Давидову. А теперь через те же самые ворота Его вели связанного, опозоренного, как преступника, как злодея, в сопровождении грубых солдат и враждебно глумящейся толпы.
Далее путь шел по улицам Иерусалима и поднимался на храмовую гору, на высоту 800 футов, где находился дом и двор первосвященника. Эту должность в то время занимал некто Каиафа, представитель саддукейской секты, тот самый, который некогда в совете синедриона высказал свое мнение о Спасителе: лучше, чтобы один человек умер за народ (Ин. 11, 50). На его двор и отвели Господа, после краткого предварительного допроса, произведенного другим первосвященником, Анною, находившимся в отставке и лишенным своей должности римлянами, но пользовавшимся большим влиянием не только в Иерусалиме, но и во всем иудейском народе. Об этом предварительном допросе евангелист Марк, впрочем, не упоминает, вероятно, потому что для решения судьбы Спасителя он не имел значения. Анна, находясь в отставке, не имел судебных прав и не мог постановить никакого приговора по данному делу. Поэтому после краткого допроса он отослал Господа с тем же конвоем к действительному первосвященнику Каиафе.
Иосиф Каиафа, зять первосвященника Анны, подобно своему тестю, был человек хитрый и чрезвычайно неразборчивый в средствах. Он уже приготовился к суду над Иисусом и распорядился как можно скорее созвать все верховное судилище. Надо было торопиться, чтобы в эту же ночь покончить все дело осуждения Спасителя, ибо уже наступал праздник Пасхи, когда сношения с римской преторией, куда следовало по закону представить осужденного для окончательного приговора и казни, были невозможны для правоверного иудея, так как оскверняли его, не позволяя участвовать в обряде вкушения пасхального агнца. Кроме того, несомненно, опасались и возмущения в народе, собравшемся в Иерусалим на праздник в громадном количестве, зная, что в его среде найдется много сторонников и защитников великого Подсудимого. Чтобы избежать нежелательного вмешательства этой восточной толпы, быстро возбуждающейся и способной на самые неожиданные и крайние эксцессы, вернее было закончить дело поскорее, прежде чем разнесется весть об аресте Спасителя. Нельзя было терять ни одного часа ввиду того, что могли возникнуть непредвиденные случайности, грозившие расстроить весь ход дела и разрушить решенный план казни. Вот почему все члены верховного судилища сошлись немедленно по первому зову. В то время, как бедные апостолы не могли бодрствовать и одного часа во время молитвы Христа, эти гнусные заговорщики не спали всю ночь, питая свою злобу. Весь суд имел странно-таинственный, какой-то воровской характер, напоминая не собрание представителей правды и законности, а сговор разбойников, секретно обсуждающих план преступления, низость которого, по-видимому, чувствовалась всеми.
Интересно отметить, что с этого момента фарисеи исчезают из евангельского повествования.
Раньше они являлись перед нами как самые ожесточенные, непримиримые враги Господа, сильно желали и добивались Его смерти и ради этого вступили даже в соглашение с аристократическими главарями священников, саддукеями, от которых в обыкновенное время отделялись всякими различиями – политическими, социальными, религиозными; но с того момента, когда заговор созрел и задержание Спасителя состоялось, фарисеи принимают так мало участия во всем этом деле, что о них ни разу более не упоминается, в особенности при изложении дальнейших событий, имевших отношение к аресту Спасителя, допросам, надругательствам над Ним и Его распятию. На их место заступают священники и старейшины, которые и ведут дело дальше вплоть до смертного приговора и казни; и все эти судьи по преимуществу саддукеи. Объясняется этот странный факт очень просто. Фарисеи не имели законной, официально-судебной власти, так как не занимали тех должностей, которым эта власть была предоставлена. Их почти не было в среде священников и очень мало в составе старейшин народа и членов синедриона. Должности эти требовали постоянных сношений с гражданской римской языческой властью, причем неизбежно возникали столкновения между нормами римского права и римской административной практики, с одной стороны, и постановлениями иудейского отечественного закона, с другой. Приходилось, по необходимости, подчиняясь силе, делать уступки и входить в компромиссы, недостойные чистокровных ревнителей отеческих преданий, какими считали себя фарисеи. Кроме того, подобные уступки возбуждали негодование среди массы еврейского народа, с большим раздражением переносившего римское иго, и роняли авторитет и влияние тех, кто их допускал; а этим влиянием среди народа фарисеи дорожили, кажется, больше всего. Вот почему они не участвовали в открытом суде над Спасителем в качестве официальных судей. Они могли возмущаться Его речами, с ожесточением спорить с Ним, могли натравливать на Него народ, вести подпольную интригу и составлять заговоры против Него, но когда надо было действовать и пустить в ход судебный аппарат, чтобы привести дело к кровавой развязке, тогда надо было предоставить это саддукеям, которые в качестве священников и членов верховного судилища обладали нужной для этого властью.
Но почему саддукеи могли ненавидеть Господа и желать Его смерти? Насколько можно судить на основании евангельских повествований, они редко приходили в открытое столкновение со Спасителем, и из уст Его не выслушали, может быть, и десятой доли тех обличений, которые направлены были против фарисеев. Это вполне понятно: отличаясь религиозным индифферентизмом, они могли совершенно равнодушно выслушивать самые разнообразны учения, особенно по вопросам нравственным и догматическим, а в тех случаях, когда Господь опровергал фарисейски преувеличенные воззрения на значение внешнего, обрядового благочестия, по всей вероятности, они были даже с Ним согласны. Поэтому речи Спасителя, пока они направлялись к народу и касались отвлеченных вопросов и нравственный правил, не возбуждали в них ничего, кроме скептической усмешки и иронических возражений, как это мы видим в их споре о браке и о будущей жизни (Мк. 12, 18–27).
Но был один случай, когда столкновение Спасителя с саддукейскими священниками приняло чрезвычайно резкую форму. Это случилось тогда, когда Господь после Своего торжественного входа в Иерусалим вошел в храм и начал выгонять из него продавцов с огромной укоризной: не написано ли: дом Мой домом молитвы наречется для всех народов? а вы сделали его вертепом разбойников. Услышали это, – прибавляет евангелист, – книжники и первосвященники, и искали, как бы погубить Его (Мк. 11, 17–18).
В чем тут дело? Почему священники, которые сами обязаны были следить за благопристойностью поведения в храме, за порядком и чистотою в нем и не должны были никоим образом допускать возмутительного превращения его в базарную площадь, эти самые блюстители порядка проникаются смертельною ненавистью к Спасителю, когда Он исполняет за них пренебреженную ими обязанность и очищает храм?
Недоумение это разрешается очень просто, когда мы узнаем, что священники сами участвовали в этой торговле, сами содействовали превращению храма в «вертеп разбойников». Корыстолюбие, преобладающий грех Иуды, главный грех иудейского народа, было главным грехом и семейства первосвященника Анны. Известно, что члены этого семейства имели четыре лавки, знаменитые «хануйоты», где продавали предметы, чистые по закону, и торговали ими с таким умением и искусством, что им удавалось поднимать цену жертвенных голубей до золотой монеты. Есть все основания думать, что лавки не только были устроены с позволения священников, но даже и существовали именно ради их выгоды. Вмешиваться в это дело – значило лишать священников важного источника доходов. Уже одно это обстоятельство могло служить достаточною причиною, почему первосвященник Анна, этот главный представитель саддукейской торговли, вместе со своею кликою начал стремиться к тому, чтобы погубить ненавистного им Галилейского Пророка, действия Которого направлены были против их алчности и били по карману, то есть по самому чувствительному месту саддукейского священника.
Но кроме того, у священников, несомненно, возникала ревность о власти. Их самолюбие и властолюбие возмущались при одной мысли, что какой-то выходец из невежественной Галилеи, откуда «ничто доброго быти не может», Который и в храме бывал только по праздникам, позволяет себе так энергично и самовластно распоряжаться там, где они чувствовали себя полными хозяевами.
Вмешательство Господа в храмовые порядки вызывало в них озлобленное негодование и чувствовалось ими, как самозваное нарушение их неотъемлемых прав. Сколько плохо скрытой злобы чувствуется в их вопросе, предложенном Спасителю по этому поводу: какою властью Ты это делаешь? и кто Тебе дал власть делать это? (Мк. 11, 28). Ответа на этот вопрос, как мы знаем, они не получили.
Опасения священников, впрочем, шли, по-видимому, гораздо дальше неприятного беспокойства за свои доходы. Они с тревогой следили за возрастающим влиянием Иисуса Христа на народ, стекавшийся к Нему со всех сторон и готовый провозгласить Его царем, и невольно спрашивали себя: до каких пределов дойдет это влияние и не будут ли они принуждены лишиться всей своей власти, уступив ее этому Галилейскому Пророку? Эта тревога за власть и влияние на народ ясно слышится, когда они рассуждают между собой: что нам делать? Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него (Ин. 11, 47–48).
Нам становится, таким образом, понятною ненависть священников и книжников саддукейской партии по отношению к Господу. Алчность и властолюбие, две страсти, наиболее сильные в душе порочных людей, были потревожены деятельностью и проповедью Спасителя и вызывали это озлобление.
Был, вероятно, уже второй час ночи, когда Господа привели во двор Каиафы и поставили пред верховным судилищем. Почти все были в сборе. Участь Спасителя, конечно, уже была решена заранее, но необходимо было придать суду видимую, формальную правильность, чтобы под маской кажущегося беспристрастия и справедливости не было видно настоящих мотивов убийства, и еще более, чтобы не навлечь на себя обвинения в нарушении закона.
Положение судей было довольно трудное. Само собой понятно, что о настоящих причинах ненависти и возбуждения судебного дела нельзя было говорить в открытом собрании. Но, с другой стороны, и изобрести обвинение, хотя бы отдаленно связанное с действительными фактами и в то же время достаточное для смертного приговора, представляло нелегкую задачу. Не говоря уже о том, что в жизни Спасителя невозможно было найти ни одного темного пятна, которое могло бы служить основанием для такого приговора, сами разногласия между господствующими иудейскими партиями затрудняли положение. Если бы судьи стали обвинять Его в каком-либо мнимом сопротивлении гражданской власти или в очищении храма, которое они могли представить как публичный скандал в святом месте, то это могло скорее вызвать сочувствие к Нему фарисеев, пылавших патриотическою ненавистью к римлянам и неприязненно смотревших на профанацию святынь храма священниками. Поставить в вину Спасителю то, что обыкновенно ставили фарисеи, нарушение отеческих преданий и Моисеева закона, преимущественно постановлений о субботе – саддукейские судьи не могли, потому что такая вина согласовалась бы с их собственными взглядами.
Оставалось одно средство – обратиться к лжесвидетелям. При тогдашнем упадке нравов иудейского народа не составляло большого труда набрать целую толпу негодяев, которые готовы были клятвою подтвердить любое, самое невероятное обвинение, возведенное на кого бы то ни было. По всей вероятности, эти лжесвидетели получили соответствующие инструкции от судей и, подготовленные заранее, выступили со своими обвинениями. Увы! Все эти обвинения не были достаточны для того, чтобы погубить Подсудимого окончательно, быть может, именно потому, что лживые, выдуманные свидетельства редко согласуются между собой, а по закону требовалось единодушное, торжественнее показание, по крайней мере, двух свидетелей, чтобы обвинение имело силу и было принято судилищем.
Наконец явились два лжесвидетеля, говорившие одно и то же. Они единодушно заявили: мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный. Но и такое свидетельство их не было достаточно (ст. 58–59).
Первосвященники, старцы и весь синедрион искали ложного свидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не нашли ничего. Три года они стерегли Его во всех Его словах, делах и во всех Его путях. Три года непрерывно они следили проницательным взором ненависти и злобы за всею Его жизнью, чтобы хоть в чем-нибудь найти вину или проступок. Три года они строили Ему всевозможные козни в надежде, что Он хоть однажды скажет легкомысленное слово, хоть однажды сделает необдуманный или несправедливый шаг. И однако в эту минуту, подводя итоги, они не могли найти в Нем никакой вины, и их придирчивый суд, самым тщательным образом перебрав все мелочи Его прошлого, должен был против воли признать, что перед ними стоял Святой и Безгрешный. В Его жизни не было пятен, и в блеске сияющей невинности Он стоял пред Своими судьями, как олицетворенный вопрос, предложенный Им когда-то: Кто из вас обличит Меня в неправде?
Лжесвидетели оказались бессильны и ничем не могли помочь пристрастному судилищу. А если бы эти судьи захотели действительно услышать голос правды и допросить всех лиц, которые когда-либо были вместе с Господом, слышали Его учение и были очевидцами Его великих деяний; если бы на суд явились все те страждущие, несчастные, больные, бедные, труждающиеся и обремененные, которых Он исцелял, ободрял, утешал, которые на себе испытали Его участие и сострадание; если бы все они дали свои правдивые показания, – о, какой ослепительно сияющий образ великой Божественной Любви встал бы тогда в этом мрачном судилище!
И как позорно рухнули бы все мелочные взводимые на Него обвинения! Но этим судьям правда была не нужна, и других свидетелей, кроме своих лживых, они не вызвали.
Попробуем мы сделать это и исправить их преступное опущение. Будем беспристрастны: допустим не только друзей, но и врагов – всех, кто оставил свой отзыв о Христе на страницах Евангелия. Начнем с врагов.
Вот перед нами мрачная фигура Иуды – предателя. Спросим его: «Иуда, ты должен хорошо знать обвиняемого. Ты был Его апостол; ты везде путешествовал с Ним, всегда находился вблизи, слышал Его речи, наблюдал Его в самом тесном кругу Его учеников… Что ты скажешь о Нем? Что дурного ты нашел в Нем и за что предал нашего Спасителя?» В ответ мы слышим глухой, тяжелый стон, стон отчаяния: согрешил я, предав кровь невинную (Мф. 27, 4). Невинную кровь! И этот предатель, бывший все время в числе постоянных спутников Христа, видевший все подробности Его жизни, не знает за Ним никакой вины.
Не мог найти в Иисусе действительной вины и первосвященник Каиафа, хотя и сделал вид, что обвиняет Его в богохульстве, когда Спаситель в ответ на предложенный вопрос признал Себя открыто Сыном Божиим. Но какое же может быть богохульство в таком признании, если оно правдиво и если Иисус был действительно воплотившийся Сын Божий? Архиерей растерзал свои одежды, но этим он доказал только свое неверие, но не доказал обвинения.
Спросим римского прокуратора, представителя гражданской власти, предавшего Иисуса на распятие: «Пилат! Ты разбирал это дело, ты осудил нашего Спасителя на смертную казнь… За что? Что ты в Нем нашел?» Он отвечает: я никакой вины не нахожу в Нем (Ин. 18, 38); затем Пилат умывает руки и говорит: невиновен я в крови Праведника Сего (Мф. 27, 24).
Хотя он уступил исступленным воплям толпы, возбужденной священниками и старейшинами, но он знает, что обвиняемый, стоящий пред ним, – Праведник и что верховное судилище иудейское предало Его зависти ради (Мф. 27, 18).
Во время самого допроса жена прокуратора послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него (Мф. 27, 19). Язычница признала в Иисусе Христе не просто невинного человека, но безгрешного Праведника.
Послушаем, что говорят о Христе стоящие у креста священники и книжники. «Других спасал, а Себя не может спасти!», – издеваются они. Какое странное обвинение! Да, этим-то именно и дорог нам наш Спаситель, что Он других спасал, а Себя не только не хотел спасти, но, наоборот, отдал Себя в жертву за спасение других. В этом мы видим не вину, не преступление, а изумительную доблесть и проявление величайшей самоотверженной любви!
Но другой вины за Иисусом они не знают, и когда Пилат в упор ставит им вопрос: какое же зло сделал Он? – они ничего не могут сказать и только настойчиво, озлобленно, не отвечая на вопрос, вопят: распни Его! (Мк. 15, 14).
Вот еще новое, веское свидетельство: разбойник, висящий на кресте рядом с Иисусом, унимает своего злословящего товарища и говорит: мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал (Лк. 23, 41).
Сотник, стоявший при кресте и видевший все происшедшее, свидетельствует: истинно Человек Сей был Сын Божий! (Мк. 15, 39).
Наконец, сами бесы кричат, свидетельствуя против воли: оставь! что Тебе до нас, Иисус Нсмаряшн?.. Знаю Тебя, кто Ты, Святой Божии (Мк. 1, 22).
Таковы отзывы врагов Спасителя и лиц посторонних. Послушаем, что говорят друзья.
Вот свидетельство Иоанна Крестителя: видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин. 1, 29).
Свидетельство апостола Иоанна Богослова: всякий, имеющий… надежду на Него, очищает себя так, как Он чист. И вы знаете, что Он явился для того, чтобы взять грехи наши, и что в Нем нет греха (1 Ин. 3, 3. 5).
Свидетельство апостола Петра: Он не сделал никакого греха, и не было лести в устах Его. Он грехи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, избавившись от грехов, жили для правды: ранами Его вы исцелились (1 Пет. 2, 22. 24).
Свидетельство апостола Павла: Таков и должен быть у нас Первосвященник: святой, непричастный злу, непорочный, отделенный от грешников и превознесенный выше небес (Евр. 7, 26).
Свидетельство апостола Фомы: Господь мой и Бог мой! – говорит он, осязав руки и ребра Спасителя (Ин. 20, 28).
Кроме того, мы имеем свидетельство небожителей. Архистратиг Гавриил, возвещая пречистой Деве о рождении Иисуса Христа, говорит: Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего (Лк. 1, 32).
При самом рождении Ангел, явившийся пастухам, возвещает: я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь (Лк. 2, 10–11).
Наконец, Сам Бог Отец свидетельствует об Иисусе Христе при Его крещении: Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение (Мк. 1, 11).
Все эти свидетельства так ясны, так убедительны, что не оставляют никакого сомнения в божественной личности Спасителя. О ком из людей можно сказать, что он безгрешен? Даже лучшие из учеников Христовых имели недостатки, и ни об одном из них мы не можем утверждать, что он не сделал никакого греха. Апостол Иоанн проявляет нетерпимость (Мк. 9, 38), честолюбие (Мк. 10, 37), раздражительность (Лк. 9, 54); апостол Петр – самомнение (Мк. 14, 29), неустойчивость (Мк. 14, 68, 70, 71), маловерие (Мф. 14, 31); апостол Фома – неверие (Ин. 20, 25); апостол Павел в сознании своей греховности называет себя «извергом», недостойным назваться апостолом, потому что гнал Церковь Божию (1 Кор. 15, 8–9).
Что же можно сказать на основании Священного Писания о всех людях вообще?
Помышление сердца человеческого – зло от юности его (Быт. 8, 21).
Нет человека, который не грешил бы (3 Цар. 8, 46).
Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы (Еккл. 7, 20).
Кто может сказать: «я очистил мое сердце, я чист от греха моего?» (Притч. 20, 9).
Все мы много согрешаем (Иак. 3, 2).
Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас (1 Ин. 1, 8).
Кто родится чистым от нечистого? Ни один (Иов. 14, 4).
Если природа человека так растленна и грешна, то ясно, что наш Спаситель, не сотворивший никакого греха, не может быть просто человеком, и все приведенные выше свидетельства доказывают с несомненною убедительностью, что Иисус Христос, осужденный еврейским синедрионом как преступник, есть в действительности Богочеловек, воплотившийся Сын Божий.
В данном евангельском рассказе мы находим прямое, решительное, устраняющее все сомнения, свидетельство Самого Господа Иисуса Христа о Своей Божественной природе: …Первосвященник спросил Его и сказал Ему: Ты ли Христос, Сын Благословенного? Иисус сказал: Я; и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: на что еще нам свидетелей? Вы слышали богохульство; как вам кажется? Они же все признали Его повинным смерти (ст. 61–64).
