Тофарская невеста
Много диковин видал я по свету…
Вальтер фон дер Фогельвайде
Подыскивать жилье для съема – такая несусветная морока, доложу вам: вверх и вниз по пыльным лестницам лазаешь, с одной улицы на другую мотаешься, одни и те же ответы на одни и те же вопросы слушаешь – упаси Господь!
С десяти часов я в поисках, а теперь уже три. Устал, как ломовая лошадь!
Итак, еще раз на третий этаж.
– Хотелось бы посмотреть комнаты.
– Пожалуйста. – Женщина проводит меня темным коридором и отворяет одну из дверей. – Вот здесь.
Вхожу. Комната большая, поместительная и не так уж плохо меблирована. Диван, письменный стол, качалка – все, что требуется.
– А спальня?
– Дверь налево.
Женщина отворяет ее и показывает комнату. Даже английская кровать! Я в восторге.
– Цена?
– Шестьдесят марок в месяц.
– Отлично. На роялях тут не играют? Маленькие дети имеются?
– Нет, у меня только совершеннолетняя дочь, и она замужем, в Гамбурге. Что до любителей помузицировать, то и их нет – ни у нас, ни внизу!
– Какое облегчение! В таком случае я снимаю эти комнаты.
– Когда желаете переехать?
– Если можно, то сегодня же.
– Конечно же, заезжайте.
Мы снова вернулись в гостиную. Как раз на противоположной стороне оказалась еще одна дверь.
– Послушайте, – обратился я к хозяйке, – а вот этот проход куда ведет?
– Там еще две комнаты. Они тоже сдаются.
– В них живете вы сами?
– Нет, мое место на другой половине дома. Эти комнаты в настоящее время ни за кем не значатся – жильца на них нет.
Тут я спохватился:
– Надеюсь, что из них имеется самостоятельный выход в коридор?
– К сожалению, нет. Вам придется разрешить жильцу тех комнат проходить через вашу приемную.
– Что? – вспылил я. – Благодарю покорнейше! Вы предлагаете мне проходной двор, по которому будет шляться всякий, кому только не лень? Этого только недоставало!
Так вот почему такая скромная цена! И как я раньше подвоха не учуял! Я готов был лопнуть от злости, и ко всему еще я настолько устал от всей этой беготни, что у меня даже не хватало сил как следует выругаться.
– Отчего же вам тогда не взять все четыре комнаты! – предложила было хозяйка.
– Мне нужны не четыре, а две комнаты, черт вас возьми! – бесновался я.
В ту минуту кто-то позвонил; женщина пошла отпирать, бросив меня в одиночестве.
– Здесь сдаются меблированные комнаты? – услышал я голос из парадной.
«Еще один простак», – подумалось мне злорадно. Загодя потешаясь над тем, что этот человек скажет по поводу столь выгодной пропозиции, я шмыгнул в комнату справа – дверь была наполовину отворена. То была зала средней величины, приспособленная одновременно и для спальни, и для гостиной. Узкая дверь в противоположной стене вела в маленькую пустую каморку, слабо освещаемую маленьким окошком; оно, как и все остальные, выходило в громадный парк – один из немногих пережитков гордости берлинских патрициев.
Я снова вернулся в гостиную; вероятно, все предварительные переговоры были уже окончены, и теперь господину съемщику предстояло глянуть на обратную сторону медали! Но я ошибся. Не спросив даже о цене, гость объявил, что хозяйкин вариант ему не подходит по какой-то неясной внутренней причине.
– Но у меня есть еще дуплет, – сказала женщина.
– Быть может, вы мне его покажете?
Хозяйка и незнакомый господин вошли. Ниже среднего роста, в чернильном, наглухо застегнутом сюртуке, с русой окладистой бородой и в очках, он представлял собой самую заурядную личность, из тех, что при встрече проходят незамеченными. Не обращая на меня никакого внимания, хозяйка показала ему свои хоромы. К большой комнате он не проявил особого интереса, но маленькое помещение, наоборот, осмотрел очень внимательно, и оно, по-видимому, ему весьма понравилось. А когда он заметил, что окна выходят в парк, губы его даже тронула довольная улыбка.
– Что ж, я хотел бы остановиться здесь, – объявил он.
Хозяйка предложила ему цену.
– Устраивает! – Невысокий господин потер руки. – Сегодня же завезу сюда вещи. – С поклоном он обернулся вокруг себя. – А где, извините, выход?
У хозяйки сделалось такое лицо, будто она куснула лимон.
– Как? – воскликнул съемщик. – У этого дуплета нет отдельного самостоятельного выхода? Значит, мне постоянно придется ходить соседней комнатой?
– Ну так возьмите себе все четыре комнаты! – со стоном вырвалось у хозяйки.
– К сожалению, не могу, так как это мне не по средствам.
– Я так никогда ничего не сдам! – возвела хозяйка очи горе. – За последние две недели добрая сотня людей тут прошла. Всем все нравилось – ровно до той минуты, как я объясняла ситуацию с дверьми. Верно, идиот был планировщик, что не сделал двери в коридор! Этот господин тоже совсем было уж остался. – Она указала на меня, промокнув глаза фартуком.
– Вы тоже хотели сюда заселиться? – спросил меня маленький господин.
– Не прямо сюда, а в тот дуплет, что вам не подошел. Но я, конечно, отказываюсь от удовольствия постоянно впускать к себе посторонних. Будьте покойны, я тоже с десяти утра на ногах, в поисках.
Наш короткий разговор показался хозяйке обнадеживающим.
– Господа так хорошо понимают друг друга… что, если бы вы изволили вдвоем снять эти четыре комнаты? – предложила она нерешительно.
– Ну уж нет, – стоял на своем я.
– Поиски помещения меня страшно утомили, – заговорил незнакомец. – Не стоит ли нам в самом деле поселиться вместе?
– Да я даже не знаю, кто вы! – вырвалось у меня.
– Зовут меня Фриц Беккерс, человек я очень спокойный… и почти с уверенностью скажу, что не стесню вас. Да и вы в любой момент сможете съехать, если все-таки я вам не придусь по душе – я же вам не брак предлагаю, в самом-то деле!
Я ничего не ответил, и он продолжил:
– Цена всему помещению – девяносто марок, таким образом, на брата придется по сорок пять. Я возьму эти комнаты, а вы – те, но с одним условием: мне будет предоставлено право проходить вашей комнатой и в ней же пить утренний кофе, так как, нужно заметить, я не люблю пить кофе или завтракать у себя в спальне.
– Так делайте это в том маленьком помещении.
– Увы, оно мне будет служить для… скажем так, для другой цели. Но еще раз уверяю – я никоим образом не помешаю вашим делам.
– Спасибо, я все же против, – упирался я.
– Раз так, – господин Беккерс развел руками, – тогда, конечно, ничего не попишешь, и нам обоим остается лишь продолжить искания… как говорится, дорогу осилит идущий…
Я представил очередную лестницу, завивающуюся незнамо куда, и мне стало дурно.
– Довольно, – обратился я к Фрицу. – Ваша взяла. Принимаю условия.
– Правда? Замечательно! – просиял Беккерс.
И хозяйка просияла на пару с ним, добавив:
– Какой счастливый день.
Я попросил ее прислать за моими вещами пару посыльных и, распростившись, ушел. Голоден я был, точно волк, и потому решил где-нибудь наскоро пообедать. При повторном обдумывании сделка уже не казалась такой выгодной – возможно, стоило вернуться и взять свои слова назад, ведь превыше многих удобств я ценил уединение, – но тут повстречался мне на улице сам Пауль Гаазе.
– Куда держишь путь? – осведомился я.
– У меня нет пристанища, – понуро бросил он. – Я в поиске!
И тут я подумал снова: нет, все же хорошо, что теперь какое-никакое «пристанище» у меня есть. На пару с Паулем – а он был, к слову, художник-оформитель – я отправился в харчевню, где мы основательно и недорого пообедали. Гаазе пригласил меня на выставку и, когда я выразил интерес, пообещал забежать за мной ближе к вечеру.
Когда я вернулся к себе, вещи только-только прибыли. Прислуга и хозяйка помогли мне, и в какие-нибудь два-три часа все было убрано и обставлено, олеографии и безделушки вынесены – комната несколько приобрела характер своего обитателя.
Постучались, вошел Пауль.
– Ба, да тут все уже в порядке, – заметил он. – Пойдем, уже девять часов.
– Правда? – Я взглянул на часы – так оно и оказалось.
Тут опять кто-то постучался.
– Войдите!
– Прошу простить, это я. – Господин Беккерс вошел в комнату; за ним следом двое слуг тащили громадные ящики.
– Кто это был? – спросил Пауль Гаазе, когда мы сидели в вагоне городской железной дороги.
Я рассказал ему все историю.
– Вот так незадача, дружище, – приободрил меня он. – Держись! А… нам уж выходить.
На другой день я проснулся поздно. Когда хозяйка подавала мне чай, я спросил ее, завтракал ли уже господин Беккерс.
– Да, в половине восьмого, – ответила она.
Слова ее меня удовлетворили. Если он и впредь намеревался вставать так рано, то я мог быть уверенным, что он никоим образом меня не озаботит.
Так прошло две недели, за которые я даже и не повидался с ним ни разу, а потому, в сущности, позабыл о самом факте его существования.
Однажды вечером, часов около десяти, ко мне в дверь постучались. На приглашение войти отозвался, как уже, думаю, ясно, Фриц Беккерс.
– Здравствуйте! Не помешаю? – осведомился он, входя в комнату.
– Нисколько. Я как раз заканчиваю свое писанье.
– Точно ли я не стесняю вас?
– Да нет же; нужно вам сказать, в работе своей я дошел до точки замерзания. Сегодня в момент вашего прихода я был занят описанием праздника Осириса, но ввиду скудности материала придется для подкрепления побывать в библиотеке – там-то я найду нужное мне.
Фриц Беккерс улыбнулся.
– Быть может, я сумею быть полезным вам, – предположил он.
Я задал ему несколько вопросов, на которые получил удивительно толковые дельные ответы.
– Да вы, господин Беккерс, не востоковед ли? – изумился я.
– Чуть-чуть, – ответил он.
С тех пор я время от времени видел его; поздно вечером он заходил ко мне выпить стакан пуншу. Иногда я и сам зазывал его к себе. Беседовали мы с ним на самые разнообразные темы; на меня он производил впечатление разносторонне образованного и безусловно интеллигентного человека. О себе он, однако, ничего не говорил, да и окружил себя известной долей таинственности. Дверь, отделявшую его комнату от моей, он завесил тяжелым персидским ковром, не пропускавшим ни звука. Уходя, он постоянно запирал вход в свою комнату, так что хозяйка могла прибираться только в то время, когда он завтракал у меня. Во время «генеральной уборки», по субботам, он усаживался в кресло и, покуривая трубку, ждал окончания чистки. В комнате его, однако, не было ничего необыкновенного; а что скрывалось в той маленькой комнатке, находившейся там, дальше, никто не мог с уверенностью определить: дверь была задрапирована такими же непроницаемыми тканями, да кроме того замыкалась американским тяжелым замком, специально по его пожеланию прилаженным к двум тяжелым железным болтам, вделанным в стену.
Время от времени посыльные приносили Беккер-су большие и маленькие ящики и ящички всевозможного образца и вида. Получая их, господин Беккерс тщательно замыкал свои двери, вынимал из ящиков содержимое, а сами ящики отдавал хозяйке на растопку.
Как-то раз вечером меня посетила моя маленькая приятельница Энни. Я сидел у письменного стола, а она, лежа на диване, читала какую-то книгу.
– Слушай, а ведь уже несколько раз кто-то звонит у входных дверей! – заметила она.
– Ничего, – проворчал я.
– Может быть, хозяйка твоя отлучилась куда-нибудь?
– Да, ее нет дома.
В это время позвонили снова, на этот раз решительнее, энергичнее.
– Я пойду открою, – вызвалась Энни. – Может быть, у кого-то к тебе надобность?
– Открой, если хочешь! Смотри, будь осторожней.
Она быстро вскочила:
– Не беспокойся, я перво-наперво гляну в глазок в дверях.
Через несколько минут Энни вернулась.
– Оказывается, тебе принесли какую-то посылку. Дай мне немного мелочи – нужно же дать на чай посыльному.
Я вручил ей деньги, посыльный поставил на стол квадратный ящик, поблагодарил и ушел.
– Посмотрим, что там такое! – воскликнула Энни, весело потирая руки.
Встав, я принялся внимательно разглядывать ящик. Адреса и фамилии адресата на нем не значилось.
– Я даже и представить себе не могу, от кого это могло быть, – заметил я. – Может, по ошибке мне вручили.
– Почему же? Ведь я сама видела разнарядку у посыльного, а там значилось – улица Винтерфелдская, дом двадцать четвертый, на третьем этаже у госпожи Паульсен; да кроме того, он мне на словах сказал, передавая: для господина доктора! Ну, ясно ведь, что тебе, а не кому-то другому предназначался ящик.
Черт знает, почему я не вспомнил в это время о Беккерсе.
– Да, очевидно, мне, – ответил я.
– Итак, решено! Мы ящик вскроем; там, наверное, что-нибудь съестное, вкусное.
Попавшимся мне под руку старым заржавленным скальпелем я пытался отжать у ящика крышку, но тщетно – та не поддавалась.
– Не могу, – заявил я, оглядываясь по сторонам и глазами отыскивая необходимый для дела инструмент.
– Глупыш! – рассмеялась моя миниатюрная подруга и быстро помчалась на кухню, откуда тотчас же вернулась, весело помахивая молотком, щипцами и отверткой.
– Все это я нашла в ящике кухонного стола, – объяснила она, – а ты, оказывается, ни о чем тут не знаешь.
Опустившись перед столом на колени, она принялась за работу, не самую легкую для девушки, и крышка все никак не поддавалась. По бледному личику Энни разлился яркий румянец, да слышно было, как сильно бьется ее сердечко.
– На, возьми! – сказала она, вставая и прижимая к груди свои миниатюрные ручки. – Ах, это глупая колотушка внутри меня!..
Она была самое милое и нежное создание во всем мире, но такое хрупкое! С ней нужно было обращаться крайне осторожно: с самого детства у нее диагностировали болезнь сердца, со временем прогрессировавшую.
Вытащив несколько гвоздей, я приподнял крышку, и та с треском отскочила. Моим глазам предстали сперва опилки, Энни тут же погрузила в них свои тонкие пальчики. Тем временем я подошел к письменному столу – сложить инструменты.
– Достала, достала! – приговаривала она. – Это что-то мягкое! Это…
Вдруг, жалобно вскрикнув, она пошатнулась и упала.
Еле успев подхватить ее, я уложил Энни на диван. Она была в глубоком обмороке. Распахнув блузу, я расстегнул ее корсет – бедное сердечко снова подвело свою хозяйку. Я растер ей виски и грудь одеколоном, и мало-помалу Энни пришла в себя.
Тем временем в коридоре щелкнул замок, а через минуту кто-то постучал в дверь.
– Кто там?
– Это я!
– Что ж вы не входите? – крикнул я.
На пороге появился Беккерс.
– Что у вас такое стряслось? – спросил он, с интересом оглядывая комнату.
Я рассказал ему обо всем.
– Да ведь ящик-то адресован мне, – заявил он.
– Вам? Так что же в нем такое, отчего бедняжка Энни лишилась чувств?
– О, ничего особенного…
– В нем мертвые кошки! – вскричала очнувшаяся от обморока Энни. – Весь ящик набит мертвыми кошками!
Фриц Беккерс взял крышку, чтобы приладить ее на место, а я, быстро пройдя к столу, заглянул внутрь. Действительно, там были мертвые кошки… на самом верху помещался толстый черный кот, напрочь околевший.
– Черт возьми, на что вам этакая гадость?
Улыбнувшись, Фриц Беккерс медленно, с расстановкой произнес:
– Знаете ли, я неоднократно слышал, что кошачьи шкурки помогают от подагры и ревматизма. На острове Узнам проживает одна из моих старых тетушек – особа болезненная и слабая. Так вот этой самой тетушке я собираюсь послать этот кошачий мех!
– Ваша узнамская карга-тетка, вероятно, не только ваша родственница, но и родная бабушка самого черта! – воскликнула Энни, окончательно оправившаяся от обморока.
– Вы так думаете? – спросил Фриц Беккерс со смешком и, отвесив низкий поклон, вышел из комнаты, захватив с собой наделавшую шуму посылку.
Неделю спустя снова поступило отправление; на этот раз по почте. Хозяйка взяла его и пронесла через мою комнату, наградив меня многозначительным кивком. Вернувшись затем, она подошла, вынула из кармана накладную и протянула мне.
Ящик был сдан в Марселе и заключал в себе двадцать килограммов мускуса – запас вполне достаточный для того, чтобы обеспечить на десятилетний срок всех до распоследней берлинских жриц Венеры! Воистину, странный человек был этот господин Фриц Беккерс!
Однажды, открывая мне двери, хозяйка взволнованно сообщила мне, что утром мой сосед получил посылку таких необычайных размеров и такого вида, что можно было вполне предположить, что в ней находится гроб.
– Через несколько часов он отдал мне пустой ящик, – присовокупила она, – и хоть я и приглядывалась ко всему зорко, пока убирала комнату, не попалось мне на глаза ничего, с гробом схожего хоть слегка!
Мало-помалу Фриц Беккерс и его почта перестали интересовать нас. Он все так же получал одну таинственную посылку за другой, иногда маленькую, вроде той, где были свалены мертвые кошки, иногда большую, длинную. Мы перестали ломать наши головы над этими загадками, тем более что и сам Фриц Беккерс никакими экстравагантностями не отличался. Изредка, по вечерам, он заходил ко мне, и не могу не признаться, что беседы с ним всегда доставляли мне большое удовольствие.
Но однажды случился крайне неприятный инцидент.
Нужно заметить, что маленькая моя приятельница становилась все раздражительнее и капризнее. В силу болезненного состояния, вызванного обострившимся пороком сердца, я относился к ней как к хворому ребенку – бережно, с нежной заботливостью.
Фрица Беккерса Энни ненавидела всеми фибрами души. Когда при ее посещениях он хотя бы на минуту заглядывал ко мне, то наша дотоле мирная беседа обострялась. Если дело доходило до бурных сцен, то они всегда заканчивались ее обмороком, а для моей Энни лишиться чувств было все равно что для обычного человека – чихнуть. Она лишалась чувств часто, при каждом удобном, а иногда и неудобном случае, а в последнее время без всяких видимых причин. Обмороки становились с каждым разом все более длительными, принимая весьма зловещий характер, и я стал бояться, что когда-нибудь она у меня на руках отдаст богу душу. Бедное очаровательное создание!..
Однажды Энни явилась ко мне оживленная, сияющая.
– Тетя уехала в Потсдам! – бросила она мне на ходу. – Я могу до одиннадцати часов оставаться у тебя!
Заварив чай, она уселась ко мне на колени.
– Ну, посмотрим, что ты там такое написал!
Энни перебрала листки и, видимо оставшись довольна прочитанным, крепко меня поцеловала! Да, тогда веселье и здоровье еще не оставили ее.
– Знаешь, – сказала она, – кажется, сердце мое глупое начинает поправляться!
Взяв обеими руками мою голову, она прижала ее к своей груди, чтобы я мог слышать ее биение.
Вечером она наскоро набросала на бумажке: «Хлеб, масло, ветчина, франкфуртские колбаски и яйца», после чего позвонила. К нам вошла хозяйка.
– Вот! Сходите, пожалуйста, за этим! – сказала она, передавая список. – Только вы уж проследите, чтобы провизия была свежая!
– Останетесь довольны, милая барышня, – ответила хозяйка, ласково поглаживая рукав блузы Энни своей заскорузлой рукой. Кажется, все хозяйки меблированных комнат в Берлине прямо-таки души не чают в приятельницах своих квартирантов.
– У тебя сегодня так мило, так славно! – повторяла Энни, улыбаясь. – Только бы этот отвратительный Беккерс не пришел!
А он был как раз легок на помине. В дверь постучали, и я бездумно бросил:
– Войдите.
– Я не помешаю? – как всегда, осведомился он.
– Разумеется, мешаете! Неужто вы сами не понимаете? – вскричала Энни.
– Я сейчас же испарюсь.
– Ах, да вы уже помешали… вы испортили весь вечер! Стоит вам только показаться, как все становится противным, отвратительным. Уйдите уже наконец! Чего же вы ждете? Вы – живодер!
Держась за ручку двери, Беккерс собрался было уходить – в комнате у меня он не пробыл и минуты, но Энни эти несколько мгновений показались вечностью. Она вскочила. Ее белые стройные пальчики судорожно впились в край стола.
– Разве ты не видишь, что он насильно остается здесь! Выдвори его вон, защити же меня! Вышвырни его, эту гадкую собаку!
– Уйдите, пожалуйста! – просящим тоном обратился я к Беккерсу.
Стоя на пороге, он еще раз посмотрел на Энни. Не забуду я этого взгляда – что-то необыкновенное, очень странное промелькнуло в его глазах.
Энни словно обезумела.
– Вон, вон, собака! – в исступлении кричала она. – Сгинь!
Вдруг голос ее пресекся, глаза выступили из орбит, пальцы, судорожно цеплявшиеся за край стола, медленно разжались, и она без слов, без стона, как подкошенная, упала на диван.
– Вот тебе и раз! – воскликнул я. – Опять обморок… ее сердце становится прямо-таки невозможным. Простите, господин Беккерс, бедная малютка очень, очень больна!
По обыкновению, я расстегнул ей блузку и корсет и стал растирать ее одеколоном, но ничто в этот раз не помогало.
– Беккерс! – окликнул я своего сожителя. – Будьте добры принести из кухни уксус.
Но и уксус не сработал должным образом.
– Погодите-ка, – произнес он, – у меня имеется кое-что другое, более действенное.
С этими словами он поспешно удалился в свою комнату, откуда через несколько минут вернулся, держа в руках какой-то разноцветный пакет.
– Зажмите-ка себе нос, ну хоть платком, что ли, – сказал он, вынимая из коробочки и поднося к носу Энни кусок персидской камфары. Запах от нее был так силен, что у меня на глазах выступили слезы.
Моя бедняжка вздрогнула; сильная, хоть и непродолжительная судорога потрясла все ее тельце.
– Слава богу, помогло! – воскликнул я.
Наполовину приподнявшись на локте, Энни широко распахнула глаза. Увидев над собой склоненное лицо Беккерса, она дико вскрикнула, прикусила губу и, отгородившись рукой, в следующую же секунду беспомощно упавшей, опрокинулась на диван.
– Новый обморок… да что же это такое! – вымолвил я.
И снова пошли в ход все известные нам средства – вода, уксус, одеколон. Даже и та камфара, заставившая бы чихнуть не только человека, но и мраморную статую, не помогла.
Припав ухом к груди Энни, я внимательно прислушался – ни звука; она не дышала. Схватив со стола ручное зеркальце, я поднес его к ее полуоткрытым губам – оно осталось чистым, не затронутым дыханием.
– Мне кажется, – осторожно заметил Беккерс, – мне кажется… Надо позвать врача, – быстро договорил он.
Я вскочил:
– Да, да! Разумеется, сейчас! На другой стороне, напротив меня, живет доктор, вы сходите пока к нему. Я сбегаю к моему приятелю, доктору Мартенсу, он квартирует совсем рядом, за углом…
Мы вдвоем быстро спустились с лестницы. Спеша к доктору Мартенсу, я слышал, как энергично стучал Беккерс в двери к жившему наискосок доктору. Бежал я что было сил; достигнув подъезда, я вдавил кнопку электрического звонка. Никто не откликался. Я вновь позвонил – с тем же успехом. Тогда я, прижав кнопку, не отнимал пальца от нее в течение по крайней мере нескольких минут. Неужто так никто и не откроет? Показалось, что я тут стоял и звонил ну никак не меньше тысячи лет.
Вдруг мелькнул отсвет – на пороге появился сам доктор Мартенс, в сорочке, туфлях и со свечой в руках.
– Ну, ну, – проговорил он, – что это вы подняли за трезвон!
– Поднимешь трезвон, коли вы заставляете ждать целую вечность!
– Простите, прислуга ушла, а я, оставшись один-одинешенек, переодевался, чтобы ехать на вечер. Ну, что же случилось?
– Пойдемте со мной, доктор, скорее, сию же минуту!
– Как? Так в одной сорочке и идти? Нет, позвольте мне к этому легкомысленному костюму прибавить ну хоть панталоны! Войдите ко мне, я наскоро оденусь, а вы мне тем временем расскажете, что у вас там стряслось!
Я последовал за ним в спальню.
– Вы ведь, кажется, знаете крошку Энни? Ну да, вы ее как-то раз видели у меня! Так вот, с ней…
Я рассказал ему все по порядку. Наконец-то он закончил сборы… нет, оказывается, нужно еще и раскурить сигару!
На улице мы встретили Беккерса.
– Что, ваш врач уже у нее? – осведомился я.
– Увы, нет. Жду его с минуты на минуту.
В то время как мы поднимались по лестнице, нас догнал и доктор, за которым ходил Беккерс.
– Где же наша пациентка? – спросил Мартенс, первым вошедший в комнату.
– На диване, – сказал я удивленно.
– На диване? Но там никого.
Я глянул в нужную сторону – он не лгал. Энни исчезла. Мои мысли спутались.
– Может быть, она, очнувшись от обморока, легла на кровать, – предположил другой врач.
Мы перешли в спальню, но и там ее не было, и даже простыня оказалась не смята.
Искали ее всюду: и у Беккерса в приемной, и на кухне, и в комнате хозяйки – всюду. Обошли весь этаж – напрасно, Энни бесследно исчезла.
– А ведь вы напрасно всполошили нас, – заметил с усмешкой Мартенс. – Правду же говорят: у страха глаза велики; пока вы ставили нас на уши, ваша дама в беде преспокойно отправилась домой!
– Не может этого быть! Беккерс ждал внизу доктора – он бы заметил!
– Я прохаживался взад и вперед, – признался Беккерс. – Возможно, она незаметно для меня проскользнула за спиной…
– Нет, это положительно невозможно! – воскликнул я. – Она лежала здесь совсем как мертвая – бледная, похолодевшая. У нее сердце не билось, грудь не поднималась, уже губы начали темнеть… Невозможно предположить, что после такого припадка человек встал бы как ни в чем не бывало и убрался восвояси!
– Ваша очаровательница, вероятно, разыграла перед вами маленькую трагедию, ну а потом, посмеявшись над вами, убыла втихомолку, пока вы очертя от отчаяния голову бежали за докторами.
Посмеявшись, врачи удалились. Вскоре вернулась домой хозяйка, посланная купить снедь на ужин.
– Никак барышня уже ушла? – удивилась она.
– Да, – сказал я, – она ушла домой. Со мной поужинает вместо нее господин Беккерс. Смею просить вас?..
– Очень вам благодарен, – поклонился он. – С удовольствием.
Мы закусили и выпили.
– Интересно, чем все объяснится? – протянул я.
– Вы будете искать ее? – спросил Беккерс.
– Что за вопрос – конечно! Имей я возможность, то завтра же чуть свет отправился бы к ней, а уж предлог измыслил бы. Вот только я не знаю, где она живет.
– Не знаете ее адреса?
– В том-то и беда, что не ведаю вовсе! Да что уж там, коли на то пошло, я не знаю даже, как ее зовут. Познакомились мы месяца три тому назад в омнибусе, два раза виделись в парке. Все мои сведения ограничиваются вот чем – я знаю, что у нее нет родителей, но имеется богатая тетка, стерегущая ее, как аргус. Называю я ее Энни, потому что такое имя ей подходит – я как увидел эту изящную фигурку, так сразу подумал: вот идет Энни… а на деле зовут ее, может быть, Ида, Фрида или Паулина… да мало ли имен.
– Как же вы переписываетесь с ней?
– Я писал ей – правда, очень редко – на адрес «Аннхен Мейер, ящик почтамта 28, до востребования». Недурненький псевдоним, а?
– Аннхен Мейер… ящик 28, – машинально, с расстановкой повторил Беккерс.
– Ну да. Выпьем, господин Беккерс, будемте здоровы! Хоть Аннхен и ненавидит вас непримиримо, сегодня она все-таки уступила вам поле битвы! Победа осталась на вашей стороне.
– Ваше здоровье!
Стаканы зазвенели один о другой. Мы пили и болтали, и было уже очень поздно, когда решено было расходиться по комнатам. В спальне я подошел к открытому окну; свет луны, небывало яркий, серебрил уснувшие деревья, чьи листья время от времени трепетали слегка под слабым дуновением ветра.
И вдруг, среди ночной тишины, мне показалось, что меня кто-то окликнул. Затаив дыхание, я стал прислушиваться… да, меня определенно звал голос Энни.
– Энни! – крикнул я. – Энни!
Ответа не было.
– Энни! – повторил я. – Ты внизу, в парке?
Ни звука. Да и как могла она попасть в парк, к тому же в столь поздний час?
Похоже, я перебрал с выпивкой.
Пройдя в спальню, я бросился на кровать и моментально уснул.
Проспал я тяжелым, крепким сном несколько часов. Потом сон мой стал тревожным, беспокойным. Мне кое-что пригрезилось, что, нужно заметить, случается со мной крайне редко.
Она снова позвала меня.
Пригрезилось мне, что Энни лежит на диване, а над ней склоняется Беккерс. Полным ужаса взглядом встречала она его, подняв крохотные кулачки в порыве защиты, стараясь его отвадить хоть как-то, оттолкнуть… Ее бледные губки – столь милые и желанные – с невероятным усилием разомкнулись, и с них слетел крик ужаса… она звала меня до сих пор…
И я проснулся. Холодный пот выступил у меня на лбу и висках. Я стал вслушиваться – напряженно, настороженно. И снова раздался ее голос, звучал он тихо, но ясно; он звал меня. Я вскочил с кровати и поспешил к окну:
– Энни! Энни!
Нет! Все было тихо; я уж было собирался снова улечься, как вдруг в ночной тишине раздался крик ужаса, совершенно нечеловеческого, смертельного ужаса; раздался – и замер.
Нет, сомнений быть не могло – это был ее голос. Но на этот раз крик донесся ко мне не из сада, а словно из комнат, соседних с моими.
Торопливо я зажег свечу и стал искать под кроватью, за занавесками, в шкафах – везде. Обыскав спальню, я перешел в приемную, но и там ее не было.
А что, если Беккерс… Сама мысль – чистейший абсурд! Однако невозможного нет ничего. Недолго думая, я решительно подошел к дверям и дернул за ручку – проход заперт. Тогда я решительно приналег и влетел за порог соседа под трескучий аккомпанемент. Со свечой в руках я бросился в комнату.
– Что случилось? – спросил Фриц Беккерс.
Лежа на кровати, он спросонья щурился и протирал заспанные глаза. Значит, все мои подозрения и домыслы оказались просто-напросто детскими бреднями!
– Простите мне мою нелепую выходку, – сказал я. – Мне тут кое-что приснилось, и я… в общем… я повел себя нетактично.
Я рассказал ему о своем сне.
– Странно, – заметил он, – представьте себе, что мне снился сейчас совершенно такой же – аналогичный! – сон.
Я взглянул на него. В чертах Беккерса сквозила ни капли не скрываемая насмешка.
– Напрасно издеваетесь надо мной! – проворчал я, покидая его спальню.
На следующее утро я написал Энни длиннейшее письмо. Фриц Беккерс заглянул мне через плечо, войдя в комнату, как раз в то мгновение, как я выводил на конверте «Аннхен Мейер, ящик почтамта 28, до востребования».
– Бог знает, получите ли вы скоро ожидаемый ответ, – бросил он, смеясь.
Ответа на свое первое письмо я не получил. Второе я отправил дня через четыре, а третье – через две недели.
После долгих ожиданий мне пришел-таки отклик, написанный, однако, совершенно незнакомым мне почерком. Письмо было следующего содержания:
«Я не хочу, чтобы у вас было одним письмом более – письмом, написанным моей рукой, – а потому диктую его подруге. Прошу вас немедленно вернуть мне мои письма, а также все имеющиеся у вас от меня сувениры. Почему именно я не желаю ни видеть, ни слышать вас, вы и сами поймете; раз вам ваш отвратительный приятель дороже меня, то нам и делить более нечего!»
Подписи не было; вместо нее в конверте было три моих нераспечатанных послания. Я написал ей еще раз, но и это письмо получил спустя несколько дней в первозданном виде. Ввиду такого упрямства – или, вернее, настойчивого желания поставить крест на наших отношениях – я собрал все ее письма, сложил их вместе с разными имевшимися у меня от нее пустяками в большую коробку и послал ее на почту до востребования на имя Аннхен Мейер.
– Вы все вернули? – как бы между прочим спросил Беккерс, сидя у меня вечером того же дня.
– Да, все.
– Прямо-таки ничего не оставили у себя?
– Нет. Решительно ничего. А что?
– Нет так нет. Если хотите знать мое мнение… – он зевнул, – правильно сделали, что выбросили за борт весь этот ненужный балласт. Лучше так, – рассудил он, – чем скрести душу о наждак того, что уже не вернешь.
Прошли месяцы. В один прекрасный день Беккерс объявил, что выселяется.
– Вы покидаете Берлин? – уточнил я.
– Да, – ответил он. – Еду к тетке на остров Узнам. Славное местечко, как по мне.
– И когда собираетесь?
– По-хорошему мне следовало бы уже давно уехать. Но ввиду того, что послезавтра один из моих старых друзей справляет юбилей, придется пробыть два лишних дня здесь. Он взял с меня слово, что я буду присутствовать на его торжестве. К слову, вы бы оказали мне большую услугу, если бы согласились пойти со мной.
– В смысле, вы зовете меня к вашему приятелю?
– Ну да. Вы не пожалеете – юбилей этот несколько иной, нежели вы, быть может, думаете. Как ни крути, а семь месяцев мы прожили бок о бок мирно, не ссорясь, неужели у вас хватит жестокости отказать мне в этой просьбе?
– Ладно, я составлю вам компанию, – сказал я со вздохом.
Ровно в восемь вечера Беккерс зашел за мной.
– Сейчас-сейчас! – заторопился я.
– Я пойду найму извозчика да подожду вас внизу, у подъезда. Ах, кстати, еще одна маленькая просьба – будьте любезны надеть черный костюм, черный галстук и перчатки в тон! Как видите, – он развел руки, – я и сам весь в черном.
– Этого только недоставало, – проворчал я. – Хорошенький у вас там юбилей, нечего сказать!..
Когда я спустился вниз, Беккерс уже ждал меня, сидя на пролетке. Я занял место с ним рядом, и мы покатили по улицам Берлина; по каким именно – не сумею сказать, так как я, по правде, не обращал на это ни малейшего внимания. После путешествия, длившегося ровно три четверти часа, мы остановились. Беккерс рассчитался с возницей и провел меня за массивные кованые ворота. Мы попали в длинный двор, окруженный высокой стеной. Мой спутник толкнул низенькую дверцу, и мы очутились перед маленьким домом, тесно прилегавшим к самой стене. Позади тянулся громадный запущенный сад. Надо же, и еще один частный полупарк в Берлине? Похоже, всех тайн этого города не разведать вовек.
Я не успел толком осмотреться – Беккерс стоял уже на верхней площадке лестницы, и я должен был поспешить за ним. Нам отворили дверь; прямо из темных сеней мы попали в маленькую, скромно обставленную комнату. Посредине стоял стол, накрытый скатертью свежего вида; на нем красовалась большая фарфоровая пиала для пунша. По обе стороны от этой емкости высились два массивных серебряных канделябра, по пять свечей на каждый, такие же стояли на комоде, превращенном этим вечером в буфет с большими блюдами для бутербродов.
Со стен глядели на меня несколько древних олеографий, поблекших и выцветших от времени, таких выцветших, что даже внимательный наблюдатель не смог бы разобрать их сюжет. Поразили же меня не они, а бесчисленное множество венков, перевитых широкими лентами из дорогого шелка. Юбиляр-то, вероятно, либо певец, либо артист, подумал я, да и артист явно незаурядный: такую уйму венков, сдавалось мне, не получала ни одна из звезд парусинового неба. Вся стена, от пола до потолка, была ими увешана. Многие из них увяли и поблекли, но некоторые отличались новизной, будучи полученными, очевидно, на этот теперешний юбилей.
Беккерс взялся представить меня.
– Я привел с собой друга, – сказал он. – Господин Лауренц, его супруга и семейство.
– Рад! Очень рад, господин Беккерс! – проговорил юбиляр и потряс мне руку. – Это большая честь для нас!
Много перевидал я на своем веку знаменитостей, вышедших в тираж, но настолько любопытный экземпляр мне еще ни разу не встречался. Представьте себе, юбиляр был необыкновенно низкого роста, лет с виду семидесяти пяти; его руки нимало не указывали на артистичность натуры – грубые, заскорузлые, точно солдатские подметки. На такие-то клешни никакой предпраздничный маникюр не произведет должного действия! Старое, все в морщинах, лицо его напоминало собой гнилую картофелину, провалявшуюся месяца три на солнцепеке. Огромные уши топорщились, словно крылья летучей мыши, да беззубый рот едва покрывала прореженная щетка седых усов, принявшая от нюхательного табака какой-то неопределенно-бурый оттенок. Жиденькие пряди волос такого же неназываемого цвета были гладко припомажены к черепу, походившему на натертый мастикой мяч.
Супруга юбиляра была немногим моложе виновника торжества. Налив нам крюшон, она поставила перед нами целую гору бутербродов, которые, в силу своего аппетитного, соблазнительного вида, отчасти примирили меня с ней. На хозяйке дома красовалось черно-шелковое платье, ожерелье из непроглядного мориона и браслеты из него же.
Остальные гости, человек пять-шесть мужчин, были также во всем черном. Один из них был еще меньше и еще старше самого юбиляра, остальным я на глаз дал от сорока до пятидесяти лет.
– Ваши родственники? – спросил я господина Лауренца.
– Нет. Вот только тот, одноглазый, мой сын, остальные же – мои служащие.
Служащие? Значит, мое предположение, что господин Лауренц – артист, никак не оправдалось. Но откуда в таком случае у него эта галерея венков? Я стал рассматривать надписи на лентах. На одной, национальных цветов, было вытиснено: «Нашему храброму полковнику – от верных стрелков».
Значит, он – отставной военный! Но на другой ленте я прочел: «От парламентеров – своему собрату». Значит, и политику он не забывает! «Величайшему в мире Лоэнгрину» – так он все-таки певец? «Незабвенному товарищу – от берлинской прессы». Что?! Ко всему еще и писатель? «Красе германской культуры»… нет, этот Лауренц и впрямь личность не из обычных; я начинал стыдиться, что до сего времени ничего не знал о таком выдающемся во всех отношениях человеке. На ярко-красной ленте я прочел надпись: «Певцу свободы от рабочих», а на зеленой: «Моему верному другу и сотруднику – от Штейера, придворного духовника». Это был не только удивительно разносторонний, но и всеми чтимый человек. В самой середине красовалась широченная лента с краткой, но выразительной надписью: «Величайшему сыну Германии».
– Простите, господин Лауренц, – почтительно заговорил я. – Ужасно огорчен тем, что до сего времени не имел чести о вас слышать. Будьте любезны сказать мне…
– Ну-ну, – добродушно похлопал он меня по плечу.
– Какой юбилей изволите вы сегодня справлять?
– Стотысячный! – ответил Лауренц.
– Стотысячный? – переспросил я.
– Стотысячный! – повторил пылко Лауренц, брызнув слюной мне под ноги.
– Стотысячный! – гнусавым голосом произнес его одноглазый сын. – Стотысячный!
– Стотысячный! – повторила госпожа Лауренц. – Могу я налить вам еще стакан вина?
– Стотысячный! – сказал Лауренц еще раз. – Не правда ли, кругленькая цифра?
– Весьма кругленькая, – согласился я.
– В самом деле знаменательное число! – сказал Фриц Беккерс. Он встал и поднял свой стакан. – Сто тысяч, ну разве не прекрасно? Сто тысяч – подумать только!
– Чудесное число! – сказал тот гость, который был еще меньше и старше господина Лауренца. – Совершенно чудесное. Сто тысяч.
– Я вижу, вы понимаете меня, господа, – продолжал Фриц Беккерс, – и поэтому я считаю лишним распространяться по данному поводу. Я ограничусь только этими словами: сто тысяч. А вам, милый юбиляр, я желаю еще столько же!
– Еще сто тысяч! – воскликнули жена господина Лауренца.
Его сын, служащие и все остальные подняли бокалы в честь юбиляра. Меня озарило: Лауренц накопил первые сто тысяч марок или талеров – может, и вовсе где-то выиграл или унаследовал – и по этому поводу угощал здесь всех вином.
Я тоже взял бокал и произнес:
– Позвольте и мне всем сердцем присоединиться к пожеланию господина Беккерса. Еще сто тысяч. Ваше здоровье! Non olet!
– Что он сказал? – обратился юбиляр к Беккерсу.
– Non olet. В приблизительном переводе – «не пахнут», – пояснил ему последний.
– Не пахнут? – смеясь, переспросил господин Лауренц. – Ну, голубчик, этого сказать, положим, нельзя. Бывают случаи, что приходится прямо-таки зажимать нос. Верьте моему опыту.
Каким образом нажил этот старый скряга свою сотню тысяч, если с таким открытым цинизмом говорил о них!..
В это время Беккерс встал, чтобы достать с комода положенный было им туда куль.
– Позвольте мне, господин Лауренц, вручить вам этот маленький знак внимания, который да послужит вам постоянным напоминанием о наших дружеских отношениях, а также и о сегодняшнем вашем славном юбилее.
«Сувенир» этот представлял собой хорошо препарированный, отполированный до матового состояния череп, роскошно оправленный в серебро. Теменная часть была отъята, а затем снова прилажена, отчего получилась правильная кружка с крышкой на шарнирах.
– Дайте-ка мне разливательную ложку, – сказал Беккерс и, получив ее, наполнил эту мрачную кружку до краев крюшоном.
Отпив несколько глотков, он передал ее юбиляру, тот последовал его примеру, а затем вручил ее своему соседу, и пошла чаша вкруговую.
– Знаешь, старуха, – обратился юбиляр к супруге, – ведь эта кружка очень удобна для того, чтобы напиться уже за завтраком!
Фриц Беккер взглянул на часы.
– Четверть одиннадцатого! – объявил он. – Надо торопиться, или на поезд опоздаю.
– Милый друг и покровитель, – взмолился юбиляр, – останьтесь хоть немного еще, ну хоть на четверть часика! Прошу вас!
Надо же, Фриц Беккерс был «покровителем» этой знаменитой личности? Нет, это было для меня совсем уж неразрешимой загадкой.
– Никак не могу, – решительно произнес «покровитель» и, пожав мне руку, добавил с легким поклоном: – До свидания!
– Я тоже ухожу.
– Меня провожать не имеет смысла, так как мне нужно на Штеттинский вокзал, а это огромный крюк для вас. Мне придется прямо-таки бегом добежать до стоянки извозчиков; впрочем, если угодно, пришлю вам экипаж. Прощайте! Нужно поспешать, если я не хочу проворонить поезда.
Все высыпали в переднюю провожать Беккерса, а я остался один, допивать стакан. Вернувшись из передней, виновник торжества снова наполнил его вином.
– Знаете ли, – заговорил он, – если вам когда-либо что понадобится, вспомните обо мне. Я вам услужу, останетесь довольны – спросите господина Беккерса. У меня весь товар – первой свежести!
Значит, он коммерсант! Наконец-то я добился толку.
– Непременно, непременно. При случае не премину явиться к вам, пока же у меня не истощились запасы.
– Вот как?.. Кто же ваш поставщик? – встрепенулся юбиляр.
Что мог я ему ответить, если даже не знал, чем торгует старик?
– Уортгейм, – бросил я наугад.
– Ох уж эти торговые дома! – воскликнул он. – Они-то и разоряют мелких торговцев! Хоть и Уортгейм, а все-таки вас, вероятно, надувают, а потому, прошу вас, возьмите хоть раз у меня, на пробу! Ну что такое Уортгейм! Что у него – дохлая рыба! Завал!..
Ага, догадался я, значит, он – рыботорговец! Наконец-то! Я чуть было не сделал заказ, но вовремя спохватился, вспомнив, что до «первого числа» более недели.
– Пока что у меня еще имеются запасы, в будущем же месяце попрошу вас кое-что прислать мне. Дайте мне, пожалуйста, ваш прейскурант.
– Прейскурант? – удивленно переспросил старик. – Прейскурант! Да разве у вашего Уортгейма есть… прейскурант?!
– А то как же! Дешево и сердито! Низкие цены и свежий товар! То есть не только свежий, но, можно сказать, у него все получаешь живьем!
В это время до меня донесся стук подъезжающей извозчичьей пролетки. Прибегнув к сумятице, вызванной моими словами, я схватил пальто и шляпу и был таков. Вскочив в коляску, я торопливо приказал кучеру везти меня в ближайшее кафе.
Инстинктивно оглянувшись, я увидел у подъезда, рядом с дверями, маленькую белую фарфоровую дощечку, на которой, слегка прищуриваясь, разобрал-таки надпись:
…Ну конечно же! Все сходится – ничего себе! Юбиляр наш – делец похоронных дел!
Через несколько месяцев после отъезда Беккерса из меблированных комнат выехал и я. Укладывал я свои вещи в ящики при помощи хозяйки; заколачивая ящик с картинами, я сломал ручку молотка.
– Ах, черт! – воскликнул я.
– Ничего! У меня найдется еще один молоток, – сказала хозяйка, которая только что тщательно сложила мои костюмы. – Погодите, я принесу его.
– Не беспокойтесь, я сам сбегаю за ним. Где он у вас?
– В ящике кухонного стола. Покопайтесь там… в глубине.
Я отправился на кухню. Ящик был битком набит разными нужными и ненужными предметами. Были тут и всевозможные инструменты, и гвозди, и пуговицы, и веревочки, дверные ручки, ключи. Вдруг совершенно неожиданно я вытащил голубую ленточку, на которой болтался небольшой и простенький золотой медальончик.
Не видел ли я его у Энни? Да, несомненно; в нем даже была знакомая мне, бледная и выцветшая фотографическая карточка ее матери. С портретом этим Энни не расставалась ни на минуту, храня эту дорогую память об умершей родительнице как реликвию у себя на груди.
– Я желала бы, чтобы с ним меня и похоронили, – сказала она однажды, показывая мне медальон.
– Откуда у вас эта вещь? – спросил я хозяйку, указывая на находку.
– Я нашла ее намедни, убирая и приводя в порядок комнату господина Беккерса. Она лежала в темном углу той задней маленькой комнаты. Я хотела медальон этот ему сберечь – вдруг он когда-нибудь еще придет сюда?
– Я возьму это, – сказал я твердо.
В моем бумажнике медальон хранился несколько лет. Впоследствии я подарил его Музею естествознания в районе Митте – всего лишь неделю тому назад.
Дело было так: сидел я как-то в кафе «Монополь», просматривая лежащую передо мной гору газет; в это время в кафе бомбой влетел корреспондент «Биржевого вестника» – маленький Берман.
– Кофе по-венски, господин доктор? – спросил официант.
– Кофе по-венски!
Заняв место за ближайшим столиком, Берман платком стал протирать затуманенные стекла своего пенсне.
– А-а-а, – протянул он, заметив меня. – Мое почтение! – И, обернувшись к несшему ему кофе слуге, присовокупил: – И на тот столик снесите кофе!
Он подсел ко мне, и официант поставил перед нами по дымящейся чашке.
– Вы, венцы, ужасные люди! Ну скажите сами, можно ли пить подобную гадость?
– Вы находите, что это гадость? – удивился он. – А впрочем, я бесконечно счастлив, что встретился с вами, так как не отстану от вас, пока не упрошу оказать мне услугу!
– Гм! – замялся я. – Должен предупредить вас, что сегодня я не свободен.
– Но вы должны выручить меня! Безусловно, должны! Поймите, что, кроме вас, здесь, как назло, ни одной знакомой души, а мне сейчас же необходимо бежать дальше!
– В чем же дело?
– Мне нужно присутствовать на первом представлении новой пьесы в немецком театре, а тут, в последнюю минуту, я вспомнил, что на сегодняшний вечер у меня еще одно весьма важное дело.
– А именно?
– В музее при Академии наук профессор Келлер читает сегодня лекцию на тему новых экземпляров, недавно приобретенных музеем в Египте. Весь цвет научного сообщества там соберется – лекция обещает быть интересной.
– Могу себе представить.
– Вот видите! Так доставьте же мне удовольствие – поезжайте туда вместо меня. Тем самым вы меня безмерно обяжете…
– Охотно верю, жаль только, что меня подобное ничуть не интересует.
– Помилуйте, да это самое животрепещущее событие дня! Будут демонстрировать новейшие приобретения музея. Я в отчаянии от того, что не могу присутствовать лично.
– В таком случае не хотите ли вы направиться в музей? А я, так и быть, посещу за вас немецкий театр.
– Невозможно! К сожалению, абсолютно невозможно! Я обещал кузине взять ее с собой на представление…
– Ну вот, опять не слава богу!
– Так сделайте же мне это одолжение! Вы не раскаетесь. Выручите меня из беды.
– Официант, получите за кофе! – крикнул он, выбросив на стол несколько медяков. – Вот вам входные билеты. Два! Можете еще кому-нибудь доставить удовольствие, взяв с собою!
– Удовольствие, нечего сказать! Да я…
– Да-да! Кстати, не забудьте только отчет о сегодняшней лекции опустить ко мне в почтовый ящик. Надо, чтобы в редакцию он был доставлен как можно раньше! Сердечное спасибо! Всегда готов служить вам, чем сумею! Покорнейший ваш слуга! Честь имею…
И вот его и след простыл.
Передо мной на столе лежали билеты. Ах ты господи, а ехать-то все-таки надо было – Берман неоднократно оказывал мне всевозможные услуги. Ужасный человек!
Покорившись своей участи, я даже не сделал попытки кому-либо навязать билеты, заведомо зная, что это мне никоим образом не удастся. Из чувства самосохранения, что ли, я отправился в музей тогда, когда добрых две трети лекции были уже прочитаны. Подсев к филологу из «Северного вестника», я попросил его поставить меня в курс вопроса.
От него я узнал, что господа советники коммерции Брокмюллер и Лилиенталь музею уготовили поистине царский подарок – редчайшие археологические находки. Предметы эти были найдены в пирамидах близ холмов Тогбао и торгового городка Кумо и приобретены за баснословную цифру. Пирамиды, полуразрушенные памятники истории, были открыты молодым естествоиспытателем на расстоянии нескольких сотен километров к югу от Бухайра Тшад, во владениях Рабиха аз-Зубайра, у которого молодой ученый несколько лет находился в плену.
22 апреля 1900 года тиран Рабих пал в бою с французами под командованием Лами, и один из индийских стрелков отнес в качестве трофея голову рабовладельца во французский лагерь. Тогда сын убитого Фадлаллах вывез молодого германца в Бергаму, в царство Борну, где воинственная его сестра, амазонка Гана, вдова Гайяты, силой женила ученого на себе. Бедный немец освободился от неволи 23 августа 1900 года, в пять утра, когда англичане захватили зону Гуджи и оттуда, направляемые Данджвиллом, пошли боем на последних выживших сторонников и родственников Рабиха. Они застали их врасплох и перебили всех до единого; очутившись наконец свободным человеком, молодой ученый направился в орден Сенусийя. Тамошние фанатики-магометане, под чьи знамена со всех сторон уходили франкофобы-туареги, придерживались антифранцузской политики, а вот немца приняли вполне сносно. С их протекции ему удалось сохранить археологические находки и вывезти через Северный Камерун на материк, а оттуда уже в Германию.
Молодой ученый, к величайшему своему сожалению, не мог присутствовать на лекции ввиду того, что вскоре по прибытии в Европу вновь отбыл в Центральную Африку. Его недостача, к счастью, немного смягчалась визитом обоих господ советников коммерции, сидевших в первом ряду бок о бок и от восторга буквально не чувствовавших под собою ног, ведь им одним приписывали честь этого недюжинного вклада в сокровищницу музея, способного пролить немалый свет на древнеегипетскую культуру.
– А теперь, – закончил свое повествование профессор Келлер, – попрошу вас пройти вперед, чтобы лично, воочию, убедиться в правдивости моих слов; могу с уверенностью сказать, что мы в настоящее время являемся обладателями драгоценного сокровища. – Отдернув занавес, скрывающий все эти сокровища, он присовокупил: – Всем, конечно, известно, что в Древнем Египте почитали священным животным кошку, а также крокодила, чибиса, ястреба-перепелятника и всех животных, посвященных богу Птаху, отмеченных его меткой. В силу этого их бальзамировали так же, как фараонов, верховных жрецов и выдающихся сановников; во всех пирамидах и мастабах мы поэтому находим кошачьи мумии. Наша особенно богатая и разнообразная коллекция кошачьих мумий указывает на то, что египетские колонисты озера Чад были родом из почитающего богиню-кошку Баст города Бубастис. У нас в распоряжении двести шестьдесят восемь этих экземпляров – реликвий седой старины.
С этими словами профессор с гордостью указал на длинные ряды бальзамированных кошек, напоминавшие собой армию мумифицированных грудных младенцев, завернутых в пеленки.
– А вот здесь, – продолжал он, – вы видите тридцать четыре человеческие мумии. Это – редчайшие экземпляры; несомненно, нам позавидует теперь не один музей! Особо отмечу, что эти мумии отличаются от мемфисских своим желтоватым оттенком и матовым блеском, тогда как мемфисские черны, сухи и ломки. А теперь позвольте познакомить вас с венцом нашего замечательного приобретения: пред вами подлинная тофарская мумия! В целом мире всего-навсего три таких экземпляра. Один из них подарен в 1834 году лордом Гэфторном Саут-Кенсингтонскому музею в Лондоне, другой – по всей вероятности, супруга фараона Меренра I из шестой династии, – представляет собой собственность Гарвардского университета. Миллиардер Гульд подарил ее университету, приобретя реликвию за цену в восемьдесят тысяч долларов у хедива Тауфика. Третьим же экземпляром владеем мы, все благодаря просвещенной щедрости господ советников коммерции Брокмюллера и не менее уважаемого Лилиленталя!
Оба упомянутых господина прямо-таки засияли от восторга.
– Тофарская мумия, – продолжал профессор, – это одновременно и археологическая редкость, и памятник странному и страшному обычаю. В Индии, как известно, высочайшим доказательством супружеской верности считалось, если вдова умершего, желая объединить свой дух с духом умершего мужа, восходила на его погребальный костер, совершая тем самым акт самосожжения. В Египте же женщина, желающая последовать за ушедшим из жизни избранником, удалялась в склеп, к его гробу, где ее бальзамировали заживо. Если же вы вспомните, что бальзамировались только тела фараонов и представителей высшей знати, если примете во внимание, что это мучительное доказательство верности и преданности вплоть до гроба было добровольным и очень немногие женщины могли решиться на это… тогда вы, конечно, поймете, как редки подобные экземпляры. Решусь сказать уверенно, что во всей истории Египта едва ли удастся насчитать с полдюжины случаев, когда египтянка добровольно сходила вослед за мужем в гроб. По словам египетских поэтов, такая верная жена отправлялась в сопровождении большой свиты в подземелье, где отдавалась в руки страшным людям, занимавшимся бальзамированием. Последние проделывали тогда с нею те же манипуляции, что и с трупами, с той лишь разницей, что в данном случае сводилось все к тому, чтобы как можно дольше хранить в теле бальзамируемой жизнь. Мумификация заживо – процесс, сопряженный с нечеловеческой мукой, за которую женщина имела очень незначительное утешение: ее труп не высыхал, оставался свежим, как живой, не переменяя даже цвета кожи. Будьте любезны убедиться – эта красавица выглядит так, словно только что уснула. – С этими словами профессор снял со стола большой кусок шелковой ткани.
Изумленные зрители тут же заахали на все лады – на мраморном столе возлежала молодая женщина, до груди обернутая узкими полосками полотна. Свободными оставались руки, плечи и голова. Черные завитки обрамляли лоб. Нежные ноготки маленьких рук были окрашены краской-генной, на третьем пальце поблескивало скромное колечко.
Чтобы лучше рассмотреть демонстрируемое, я вместе с прочими посетителями подошел к телу поближе.
Милосердный Боже, да ведь это была Энни!
Я громко вскрикнул, но крик мой был заглушен говором толпы. Не имея сил хоть бы и слово произнести, я широко открытыми глазами, в холодном ужасе, неотрывно глядел на покойницу.
– Эта тофарская невеста, – словно сквозь сон слышался мне голос профессора, – не феллахская девушка. Черты ее лица указывают на принадлежность к индогерманской расе, мне думается, она была гречанкой. Факт этот вдвойне любопытен тем, что перед нами останки представительницы не только египетской, но и древнегреческой культуры!..
Кровь стучала у меня в висках; чтобы не упасть, я схватился за спинку кресла. В это мгновение на мое плечо опустилась чья-то рука. Я оглянулся… увидел чье-то тщательно выбритое лицо… и все-таки… ведь это был… милосердный Бог… Фриц Беккерс!
Взяв меня под руку, он вывел меня из окружавшей нас толпы. Я как-то апатично, без своей воли, последовал за ним.
– Я обличу вас! – прошипел я, не помня себя.
– Вы этого не сделаете, так как это не принесло бы вам ни малейшей пользы! Вы бы только себе наделали неприятностей. Я – никто, абсолютно никто. Пропустите сквозь сито весь мир, и даже тогда, думается мне, вам не удалось бы найти Фрица Беккерса… ведь, кажется, так меня звали, когда жил я на Винтерфелдской улице? – Он рассмеялся, причем лицо его приняло крайне отталкивающее выражение.
Не будучи в силах смотреть на него, я молча отвернулся.
– А впрочем, – шепнул он мне, – разве так не лучше? Вы ведь поэт, рассудите-ка сами… разве маленькая подружка ваша не милее вам такой, застывшей в вечной красоте, нежели если бы на одном из берлинских кладбищ ее пожирали сейчас черви?
– Вы дьявол, – простонал я, – сущий подлый дьявол!
До меня долетели звуки легких быстрых шагов – подняв голову, я увидел, как исчез за одной из боковых дверей тот, кого я знал Фрицем Беккерсом.
Закончившему свою лекцию профессору рукоплескали. Его поздравляли; он сам и господа советники коммерции многим пожимали руки. Толпа направилась к выходу. Никем не замеченный, я подошел к усопшей. Вынув из бумажника медальон с портретом ее мамы, я спрятал его там, у нее на молодой груди, под полоски холста… и потом, склонившись над нею, я губами припал к ее холодному лбу.
– Прощай, милая маленькая приятельница, – прошептал я.
