Глава 1
Скрип. Скрип. Скри-и-ип!
Тычок-толчок.
Стон.
— Пи-и-ить!
Это я? Я пить прошу?
Нет, не я. Губы не разлепить, спеклись.
А глаза? Глаза смогу открыть?
Смог, но лучше б с этим повременил. И дело было вовсе даже не в ослепительно ярком пятне зависшего в зените солнца, просто вмиг головокружение навалилось, закрутило сознание в своём водовороте, потянуло куда-то на самое дно беспросветной серости и едва не отправило в забытьё.
Пришлось зажмуриться крепко-крепко, но кое-что я сумел осознать и так.
Скрипело тележное колесо. На этой самой телеге меня и везли, а трясло-мотало из-за кочек и выбоин на неровном просёлке. Везли на телеге не меня одного, слева кто-то подпирал, справа кто-то просил пить. И не в городе мы, через перелесок дорога идёт. Даже через смеженные веки ощущаю, как тени деревьев на лицо набегают.
Это что же получается — эвакуация раненых?
А я ранен?
Тело было ровно ватное, ни рукой не пошевелить, ни ногой, ещё и голова раскалывалась, а в груди противно ныло и пекло, но в остальном самочувствие вроде бы не беспокоило. Бывало и хуже. Один раз — так уж точно. А то и не единожды.
И всё же — как я вообще очутился на этой телеге? Нас же поставили оборонять торговые ряды!
Только подумал об этом и сразу вспомнился взрыв. Сдетонировал лабаз, точнее — заполонившая его взвесь мучной пыли. Вырвались из приоткрытых ворот клубы огня, подкинуло крышу, разметало ударной волной стену и снесло бежавших через двор нихонцев, а потом… Потом…
Я попытался ощупать голову и не смог — не послушались руки.
Затекли? Или что похуже?
Пришлось сосредоточиться и продраться через дурноту, тогда только сумел согнуть в локте правую руку и дотянуться пальцами до лица. То оказалось в полном порядке, но стоило лишь сдвинуть кисть чуть выше, и в голову словно гвоздь забили. Не сдержался, застонал.
— Тише! — шепнул кто-то, и мою руку заставили опуститься. — Спокойно лежи.
Я спорить не стал. Просто не имел на это сил ни физических, ни моральных. Да и смысла не видел.
Насколько успел разобрать, весь мой лоб представлял собой одну сплошную шишку, как если бы жеребец лягнул. Но не жеребец конечно же, вовсе нет. Не иначе каменюка из стены взорванного лабаза в голову прилетела. Если б не трофейная каска, точно б череп проломило, а так сотрясением мозга отделался. Может, ещё контузило попутно — очень уж вестибулярный аппарат отвратно себя вёл. Но это не беда. То, что не убивает оператора сразу, не убивает его вовсе.
Научный факт!
Впрочем, оперировать сверхсилой и даже просто погрузить сознание в поверхностный транс, я не стал и пытаться. Раскалывалась и кружилась голова, волнами накатывала дурнота, хотелось пить. Ну как тут сосредоточиться? Никак.
— Пи-и-ить! — простонали справа, и я ощутил злость на невесть куда запропастившуюся медсестру или раззяву-санитара.
Так сложно раненых напоить?
Подскочил пульс, болезненно закололо сердце, в солнечное сплетение словно бур вкрутили, ещё и раскалённый докрасна.
«Тише, тише, тише… — принялся увещевать я теперь уже сам себя. — Тише! Успокойся!»
Телегу качнуло на кочке, меня всего так и передёрнуло. Кто-то из спутников застонал, кто-то прошипел ругательство, но ни один и не подумал прикрикнуть на возницу. Тряхнуло ещё и ещё, заколыхался в черепной коробке студень мозгов, и я не сдержался, зашипел от боли, распахнул глаза. Сразу зажмурился, но на этот раз приступ головокружения оказался уже не столь силён, и мне удалось подметить некоторую странность.
Мы не отступали на север от Белого Камня к Зимску и не уходили лесными дорогами на запад или восток — телега катила строго на юг. Сомнений в этом не было ни малейших, сумел оценить расположение солнца. Тут не ошибиться и на контузию не списать.
Нас везли на юг!
Я переборол ватную слабость и заставил себя приподняться на одном локте, огляделся по сторонам. Сразу же повалился обратно и часто-часто задышал, перебарывая дурноту.
Форма сидевшего ко мне спиной возницы была непривычного желтовато-зелёного оттенка, вместо пилотки он водрузил на голову кепи, на плечах краснели странные узкие погоны.
Нихонец! Управлял телегой нихонец!
Я бы решил, что это военнопленный, если б не заметил шагавших за телегой пехотинцев в форме республиканской армии. Все шли с непокрытыми головами и в запылённых гимнастёрках без ремней и портупей. И — никакого оружия, зато хватало окровавленных повязок.
Проклятье! Да это не возница военнопленный, пленные тут мы!
У меня даже дыхание от испуга перехватило.
Нет! Не может быть!
Только не это!
Накатила дрожь, но сумел совладать с паникой, изогнул в злорадной улыбке пересохшие губы, даже кожа лопнула.
Не беда! Я — оператор! Я им сейчас устрою!
Но кидаться шаровыми молниями я, разумеется, повременил, решив для начала самую малость оклематься, а заодно выявить присутствие других операторов и набрать потенциал.
Ну какие мне сейчас шаровые молнии, ну в самом деле! Пустой как барабан!
Я размеренно задышал, попытался расслабить мышцы, осторожно потянулся к сверхсиле и — ничего, будто в кирпичную стену упёрся.
Промелькнула в голове ужасная догадка о блокировке способностей, разом испариной покрылся, но тут же выкинул этот бред из головы, поскольку моё нынешнее состояние на последствия приёма чего-то вроде приснопамятного «Нейтрал-С» нисколько не походило. Я прекрасно ощущал присутствие сверхсилы и мог дотянуться до неё, не получалось лишь втянуть ту в себя, разогнать по организму и набрать потенциал.
Спазм входящего канала?
Вспомнилось окончание схватки с вражескими операторами в торговых рядах — то ощущение закупорившего артерию тромба и удара, когда вал сверхсилы на самом излёте резонанса врезался в неожиданную преграду и не смог прорваться внутрь, снёс меня с ног.
Спазм. Как пить дать — спазм.
Но ведь клин клином вышибают? Так?
Я стиснул зубы и потянул в себя энергию сразу на предельной мощности, рывком!
В груди будто что-то порвалось, сместилось, встало комом — да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Скрутила судорога, из горла вырвался сдавленный сип, сознание начало уплывать в серую бездну забытья, и я откуда-то знал — обратно оно уже не вынырнет, это конец.
А умирать не хотелось. Совсем-совсем не хотелось. И поскольку на помощь реаниматоров рассчитывать не приходилось, я попробовал выправить ситуацию, повторив воздействие Федоры Васильевны, только не извне, а изнутри. Ударил, силясь сместить обратно сорванный с места энергетический узел, надавил всей своей волей, захрипел, закашлялся, забился в судороге.
— Тише-тише!
Сосед слева навалился на меня, прижал к днищу и удержал на месте. Я вывернулся, перевалился на бок и сплюнул наполнившую рот кровь. Кашель так и рвал лёгкие, но спазм удалось пересилить, я вновь задышал. Голова кружилась, а стоило только закрыть глаза и стало ещё хуже. Звон в ушах усилился, всё затопила распадающаяся на мелкие серые точки хмарь, я попытался сопротивляться подступившему забытью и не смог, провалился в беспамятство.
Очнулся от льющейся в рот воды, едва не подавился и всё не расплескал, лишь в самый последний момент заставил себя сделать глоток. Тётка с ржавым ковшиком оставила меня в покое и перешла к следующему раненому. Ходячим пленным выдали ведро, и они пустили его по кругу. Пили жадно, многие едва стояли на ногах, кто-то присел на корточки, кто-то без сил повалился в пыль.
Уже начинало вечереть, мне самую малость полегчало. Голова как болела, так и болела, но, когда попытался оглядеться, кругом уже не пошла. Замутило, конечно, но куда меньше прежнего.
Остановилась телега неподалёку от колодца на околице какой-то деревеньки. Вокруг согнанных в кучу пленных расположилось несколько караульных на низкорослых джунгарских лошадках, да и сами караульные были из джунгар. И ещё на лавочке в тени сидели два нихонца, рядом стояли винтовки с примкнутыми штыками.
Я осторожно потянулся к сверхэнергии, и сразу ворохнулись в груди уголья боли.
Увы — пока что никак.
Но скоро. Скоро!
Впадать в уныние я не стал и погрузился в лёгкую медитацию, попытался оценить состояние энергетических каналов и узлов, сразу ощутил дурноту и заставил себя расслабиться, приступил к лёгким расслабляющим упражнениям. Пусть быстрый результат они не обеспечат, зато и не навредят. А во времени я, так понимаю, нисколько не ограничен. Плен — это надолго.
Стоянка продлилась до вечера, а уже в сумерках к деревне в сопровождении легкового вездехода подъехал нихонский военный грузовик с тентом. Низкорослый офицер тут же принялся что-то орать и размахивать руками, наш возница мигом закинул за спину винтовку и рванул к телеге, но вожжи хватать не стал, вместо этого рывком сдёрнул на землю моего соседа. Тот упал и застонал, получил ботинком под рёбра и скорчился, прижимая ладони к боку, где на гимнастёрке темнело пятно засохшей крови.
Нихонский язык я изучал не слишком-то и прилежно, но какие-то слова всё же запомнил, уловил что-то вроде: «убирайтесь!» и не стал дожидаться, когда и меня вываляют в пыли, полез с телеги сам. Увы, недостаточно быстро.
И без того голова кружилась, а тут ещё за плечо дёрнули, оступился и упал рядом с товарищем по несчастью. Ладно хоть возница не пожелал тратить время на рукоприкладство и принялся стаскивать с телеги моих спутников.
Везли нас вшестером, ходячим из всех был лишь бледный как мел усач в окровавленной нательной рубахе с рукой на перевязи — то ли унтер, то ли обер-офицер. Сам я, когда попытался подняться на ноги, тут же плюхнулся обратно на землю. Накатила дурнота, вырвало водой и желудочным соком.
Нихонцы начали спускать из грузовика и перекладывать на телегу бесчувственные тела военнопленных, но и о нас не забыли. Желтолицый рядовой ухватил за плечо и попытался поставить на ноги раненого, всю дорогу просившего пить, а когда тот завалился обратно, зло выругался и что-то спросил у офицера.
Ответом послужил резкий взмах рукой, конвоир сдёрнул с плеча висевшую на ремне винтовку и дважды ткнул её широким штыком в грудь пленного. Бедолага дёрнулся и затих, только вспухли и сразу опали на губах алые пузыри.
Кто-то из пленных бойцов не сдержался и крикнул:
— Ты что творишь?! — Но тут же получил по спине нагайкой и присел, закрывая руками голову.
Окровавленный штык нацелился на моего соседа, и он перевалился набок, встал на колени, упёрся руками в землю и — выпрямился. Я попытался повторить его манёвр и почти в этом преуспел. Тело уже более-менее слушалось, но только поднялся и сразу пошла кругом голова, подкосились колени, едва не уселся обратно в пыль.
Нихонец заорал, и сосед ухватил меня под руку, помог устоять, хоть и сам прижимал ладонь к боку, где на гимнастёрке выступила свежая кровь.
— Ну-ка стой! — потребовал он. — Не вздумай падать!
И я устоял. Поднялся с земли ещё один раненый, последнего заколол караульный.
Тварь!
Телега покатила за околицу, нас погнали следом. Голова кружилась, и меня мотало из стороны в сторону, не падал лишь благодаря поддержке товарища по несчастью. Босые ноги кололи попадающиеся в пыли камушки, но очень скоро перестал обращать на них внимание. Дойти бы. Неважно куда идём, главное — дойти!
Раненый с перебинтованной ногой почти сразу сместился в хвост колонны, там его подхватили под руки два бойца, но подъехавший сзади джунгар рубанул саблей, и на дорогу повалилось тело с раскроенным черепом.
Мой товарищ тоже едва ковылял и чем дальше, тем сильнее выдыхался, я закинул его руку себе на плечо и распорядился:
— Просто веди меня! Понял?
Дождался утвердительного мычания и закрыл глаза. Тогда понемногу начало отступать головокружение, и меня перестало мотать из стороны в сторону. Это всё контузия и сотрясение мозга. Тело в порядке.
Только этого мало. Как минимум — недостаточно.
Шли мы с час, и едва ли удалились от деревни так уж далеко, поскольку не только раненые, но и все остальные пленные едва ноги переставляли. Уже стемнело и солнце перестало жарить, но пить хотелось даже сильнее, чем днём. На зубах скрипела пыль.
Мне вновь поплохело, сам по себе бы точно не дошёл. Ну а на пару мы доковыляли как-то до широкого поля, на краю которого была выстроена ферма. У ворот нас выстроили и забрали документы, у кого они при себе имелись. А вот телегу сразу загнали за ограду, кто-то в строю даже негромко спросил:
— Никак офицеров захватили?
— Сверхов, — послышалось в ответ.
Я едва стоял на ногах, но тут сделал стойку.
Так это операторы были? Их чем-то накачали, получается? Ни один ведь за всю дорогу не пошевелился — бревна брёвнами ехали. А если получится привести их в чувство…
Додумать эту мысль я не успел, нас погнали внутрь, дальше развели по длинным коровникам с набросанной на засыпной пол соломой. Туда кого-то уже поместили до нас, но сейчас мне было не до знакомства с товарищами по несчастью. В коровнике нестерпимо смердело навозом и жужжали мухи, было невыносимо душно и жарко, но я уснул тотчас, как только отыскал свободное место и подгрёб под себя немного соломы.
Проснулся на рассвете, когда со скрипом распахнулись ворота, и два военнопленных занесли внутрь бочонок с колодезной водой и холщовый мешок. Обитателям коровника позволили напиться и вручили по сухарю, этим завтрак и ограничился. Особого аппетита я не испытывал, но сгрыз кусок засушенного хлеба до последней крошки.
Караульные со взятыми наизготовку винтовками остались стоять на входе — оттуда веяло свежим воздухом, стало самую малость легче дышать. У меня в ушах звенело, а голова кружилась, но с утра так уж откровенно не мотало, да и шишка слегка уменьшилась в размерах, а вот моему товарищу определённо стало хуже. Его рана никак не закрывалась, наспех сделанная повязка промокла насквозь и пятнала свежей кровью гимнастёрку на боку.
— Юрий, — представился он, когда мы напились и вернулись обратно на своё место.
Выглядел Юра на пару лет старше меня, а сложением особо и не отличался. Был он высоким и жилистым, русоволосым.
— Пётр, — сказал я и уточнил: — Сильно зацепило?
— Осколком по касательной. Кровит сильно, но это не беда, только бы заражение не началось.
— А меня контузило.
— Да уж понял. Техник?
Собеседника ввёл в заблуждение синий рабочий комбинезон, и я пояснил:
— Шофёр.
— А я из кавалерии. Нас бросили коридор экипажу бронепоезда пробить, да сами в переплёт угодили.
— А с бронепоездом что?
— Нихонцы артиллерию подтянули, прямой наводкой расстреляли. Вчера ближе к вечеру уже.
Я чертыхнулся, устроился поудобней и огляделся. Пленные сбились в кучки и переговаривались, кто-то переходил от одной компании к другой, кто-то лежал на соломе и безучастно пялился в потолок. Настроение у всех было подавленное, не унывал только усатый мужичок средних лет и среднего же роста.
— Да бросьте, братцы! — увещевал он остальных. — Плен — не смерть. У меня старшой брательник в мировую два года у оксонцев в плену просидел. И что? И ничего. Все условия у них там были. Как сыр в масле не катались, врать не стану, но и не голодали.
Кто-то зло сплюнул, кто-то молча отошёл, а кто-то и покивал, соглашаясь.
Юра задремал, и я воспользовался моментом и попытался погрузиться в транс, дабы оценить состояние энергетических каналов, но вот так сразу выполнить это элементарное действо не сумел. Крохотные окошки были под самым потолком, а крыша как раскалилась вчера на солнце, так за ночь особо и не остыла, внутри было душно и жарко, невыносимо смердело, всюду роились мухи, приходилось то и дело отмахиваться, сгоняя их с себя. Кожа от пота стала липкой, комбинезон влажным. Ну и как тут отвлечься?
Но справился, отрешился от угнетающей действительности. На сей раз попытки сосредоточиться уже не приводили к острым приступам дурноты и головной боли, вот только и никаких результатов медитация не дала. Впрочем, было б странно, если б дала. Если уж надорвался, то по щелчку пальцев ситуацию не выправить.
Перво-наперво я выполнял стандартный набор упражнений, затем попытался оценить состояние внутренней энергетики, но поскольку прежде ставить диагнозы ни себе, ни кому-либо другому ещё не доводилось, словно нить в спутанном клубке наощупь отследить пытался. Так и провозился до полудня, не добившись примерно ничего. Впустую время потратил, в общем. Разве что головная боль чуток унялась.
По центру помещения тянулась сточная канава, в неё и справляли нужду, наружу никого не выводили. Раз только к нам зашёл невзрачный седоусый мужичок — судя по гимнастёрке без погон и ремня, тоже из военнопленных, — пересчитал всех по головам и принялся выбирать людей, просто тыкая то в одного, то в другого пальцем.
— Ты. Ты. Ты.
Отобрал он ровно десять человек, и после их ухода смолкли всякие разговоры, неопределённость ситуации повисла в воздухе явственно-различимым напряжением.
Вот куда их повели, а? Куда?
Не на расстрел ведь, так?
Пусть даже кого-то и не заботила участь товарищей по несчастью, о собственной судьбе задумались решительно все. Я тоже исключением не был. Даже из транса вывалился, до того взбудоражен оказался произошедшим. Ещё долго сидел, прислушиваясь, не донесутся ли выстрелы.
Юра так и дремал, занять себя было нечем, вот я и стал наблюдать за остальными и очень скоро приметил, что из общей картины определённым образом выламываются передвижения нескольких человек. Ну да — это молекулы перемещаются хаотически, люди существа социальные и стайные, они определённым законам общежития подчиняются: например, разбиваются на компании по интересам или в соответствии с социальным статусом и между собой потом уже почти не перемешиваются. А тут — ходят. И не один рубаха-парень и душа компании или болтун, которому только дай языком почесать, а сразу несколько человек. Слушают, присматриваются, о чём-то попутно переговариваются промеж собой, иногда с другими беседы затевают, кого-то даже в сторонку отзывают.
И кто такие? Подпольщики-заговорщики или провокаторы?
Это я условно, но всё же, всё же…
К нам с Юрой, к слову, не подошли ни разу. Тоже странно.
Вернулись вызванные из коровника бойцы уже во второй половине дня. Вернулись вспотевшими и усталыми, но в полном составе и без следов свежих побоев. Как оказалось, отправляли их на хозяйственные работы — силами военнопленных возводились караульные вышки.
Немного позже принесли котёл с жидкой баландой, в которой плавали кусочки овощей, из него черпали по очереди. Сытости не ощутил, но хоть жажду немного утолил.
Я помог Юре вернуться к нашему месту и продолжил разбираться со своей внутренней энергетикой. Вроде бы даже начал понемногу переводить восприятие на должный уровень, но тут вновь распахнулись ворота, и всё тот же хмырь, что уводил пленных на работы, стал выкрикивать фамилии:
— Кожемяка! Ягода! Тянижилу! Линь! Винокур!
Следом прозвучал ещё пяток фамилий, все вызванные оказались из вчерашнего пополнения. Мы вышли на улицу, а там от свежего воздуха даже голова кругом пошла.
Господи, хорошо-то как! И ничего больше не надо, просто хоть ненадолго из той душегубки выбраться!
Впрочем, сразу опомнился, огляделся по сторонам. Одним только возведением караульных вышек обустройство лагеря для военнопленных не ограничилось, территорию фермы начали обносить новой оградой, мелькнула даже мысль, что срываться в побег нужно безотлагательно. Вот только попробуй — сорвись!
Долго нам прохлаждаться не дали, построили и повели под охраной трёх конвоиров с винтовками мимо коровников и амбаров к непонятному конторского вида бараку. Там уже выстроились военнопленные, нам велели становиться рядом.
Зазывали внутрь по одному, и к тому времени, когда подошла моя очередь, я едва держался на ногах, колени подгибались, в голове шумело. В бараке, миновав короткий коридорчик, я ступил в заставленную шкафами комнатушку и не опустился даже, а попросту плюхнулся на табурет, как только прозвучало предложение садиться.
— Воды? — с едва уловимым акцентом предложил расположившийся за столом человек.
— Будьте так любезны…
Человек наполнил из закопчённого чайника керамическую кружку с отколотой ручкой, передвинул мне. Я в несколько жадных глотков осушил её, тогда понемногу отступила дурнота, и получилось осмотреться.
Судя по добротной, пусть и заметно обшарпанной мебели, ранее кабинет занимал здешний управляющий. Именно — ранее. Наливший мне воды господин средних лет в сорочке с расстёгнутым воротом и закатанными до локтей рукавами, имел к работе на ферме примерно такое же отношение, как и я сам. А то и меньше.
Не был он и нихонским офицером. Вообще нихонцем не был. Зачёсанные назад светлые волосы открывали высокий лоб; коротко остриженные на висках и затылке, они дополнительно подчёркивали вытянутую форму словно бы даже приплюснутого черепа. Серые глаза были глубоко посажены, нос — прямым, узким и острым, губы — тонкими, а резко очерченный подбородок казался на контрасте с остальными чертами лица излишне массивным.
По всем приметам незнакомец происходил с севера Латоны, мог быть и уроженцем одной из наших прежних северо-западных провинций, а ещё я подметил всякое отсутствие оружия, предположил, что это переводчик.
Но странно, очень странно…
Господин выждал самую малость, потом спросил:
— Что с вами?
Я осторожно прикоснулся к шишке на лбу и сказал:
— Контузия. — Подумал и добавил: — Скоро буду в порядке.
— Отрадно слышать, — лишённым всяких интонаций тоном произнёс странный тип и указал на коробку папирос. — Угощайтесь.
В комнате, несмотря на открытое окно, чувствовался запах табака, а в жестяной пепельнице лежало несколько окурков, при этом она была передвинута на мою сторону стола. Что-то подсказало, что собеседник не курит.
Странный какой-то переводчик.
Да и переводчик ли он вовсе? Где в этом случае тот, кому надлежит задавать вопросы? Кто станет вести допрос?
И тут мне как-то разом стало не по себе.
Допрос! Ну конечно же! Стоило ожидать!
Нет, никаких военных тайн простой шофёр, пусть даже и вахмистр, знать не может, и потому никто их выпытывать у меня не станет, но если вскроется, что я не простой шофёр, вот тогда придётся лихо…
Совершенно машинально я потянулся к сверхсиле, и в грудную клетку будто невидимую руку запустили, незримые пальцы так всё стиснули, что закашлялся и едва с табурета не сверзился.
— Ещё воды?
— Да, пожалуйста…
Пока хлебал воду, немного успокоился. Попутно приметил кожаный портфель, шляпу и пошитый из дорогой ткани пиджак на вешалке, тогда уверился окончательно, что передо мной никакой не переводчик. Ещё и хронометр на правом запястье — слишком дорогая игрушка для вольнонаёмного армейского толмача.
Но тогда кто это такой?
Незнакомец, как видно, пришёл к выводу, что ничего кроме кашля от меня не дождётся, и взял инициативу на себя.
— Меня зовут Отто Риттер, я уполномоченный представитель комитета Лиги Наций по делам военнопленных и перемещённых лиц. У вас есть жалобы на условия содержания?
Я так удивился, что и словами не передать.
Каким образом представитель Лиги Наций очутился в этой глухомани всего лишь через несколько дней после начала боевых действий? Или он изначально был направлен в Джунгарию, а сюда перебрался вслед за нихонским оккупационным корпусом?
Впрочем — не важно. Сейчас — не важно.
Не знать о том, что пленных заперли в коровниках и кормят неудобоваримой бурдой, господин Риттер никак не мог, поэтому впустую сотрясать воздух и требовать луну с неба, я не стал, сказал о другом:
— Моему товарищу требуется медицинская помощь…
Отто Риттер немедленно меня перебил:
— Ваш товарищ сможет попросить за себя сам. Есть ли жалобы персонально у вас?
Я покачал головой, чем собеседника вроде бы даже удивил. Но виду он не подал, выложил перед собой мою книжку военнослужащего, придвинул листок писчей бумаги, скрутил с автоматической ручки колпачок.
— Пётр Сергеевич Линь? — уточнил он, начиная писать.
— Так точно.
— Год рождения?
— Двадцатый.
Дальше господин Риттер пожелал узнать, каким образом я попал на службу в пограничный корпус, чем именно там занимался и при каких обстоятельствах угодил в плен. Где-то я отвечал чистую правду, где-то наврал с три короба, нисколько не опасаясь оказаться пойманным на лжи, поскольку нигде в моих документах факт перевода из ОНКОР зафиксирован не был. А что новенькая и дата выдачи свежая, так произвели в младшие вахмистры на днях, только и всего.
Представитель комитета Лиги Наций по делам военнопленных зафиксировал на бумаге мои ответы самым тщательным образом, потом уточнил:
— В пограничный корпус вас привело стремление сделать карьеру?
Я для виду поколебался, потом подтвердил:
— Ну да. Надо же было как-то на жизнь зарабатывать, а я машину водить ещё в школе выучился и в стрелковую секцию ходил.
— Не жалеете?
— Теперь-то? — Я совершенно искренне вздохнул. — Не знаю даже, как сказать…
Отто Риттер ободряюще улыбнулся.
— Не спешите ставить на себе крест! Пусть вы, как это говорят, остались у разбитого корыта, но всё ещё можно исправить к лучшему. — Он взял паузу, смерил меня пристальным взглядом и продолжил: — Знаете, что послужило причиной вторжения? Я вам скажу: его вызвала необдуманная и в высшей степени эгоистичная политика республиканского правительства в отношении контроля источника сверхэнергии. «Собака на сене» — так у вас говорят, да? Ни себе ни людям!
Чиновник Лиги Наций дождался от меня утвердительного кивка и многозначительно улыбнулся.
— Этим утром передовые отряды нихонцев вышли к Зимску, и хоть о взятии города донесений не поступало, трансконтинентальная магистраль уже перерезана. Насколько мне известно, соглашение о передаче Лиге Наций контроля над так называемым Эпицентром будет опубликовано в самое ближайшее время. Фактически конфликт исчерпан.
Новости нисколько не порадовали, но я не принял их близко к сердцу. Решил, что собеседник выдаёт желаемое за действительное, и пожал плечами.
— Ну и хорошо.
— Хорошо, но не для всех. Республиканские офицеры могут рассчитывать на обмен, а что ждёт рядовых? В лучшем случае их угонят в Джунгарию и отправят на каторжные работы. Кто-то погибнет по дороге, остальным военнопленным предстоят годы рабства, голода, унижений, побоев и тяжёлого труда. Вы хотите для себя такой участи?
Меня передёрнуло. Не от страха, от омерзения, но вышло вполне натурально, и господин Риттер ободряюще улыбнулся:
— Но этого ещё можно избежать. Как уже говорил, часть территории республики перейдёт под прямое управление Лиги Наций, нами там будет сформировано подразделение охраны правопорядка. Для службы в нём мы привлекаем в том числе и военнопленных. По сути, это даже под статью о дезертирстве не подпадёт, поскольку в текст соглашения о контроле республиканского источника сверхэнергии включён соответствующий пункт. Как вам такое предложение?
«Вербовщик! Да это же чёртов вербовщик!» — сообразил вдруг я.
Вода, папиросы и сам из себя весь рубаха парень. Такой врать не станет.
А ворот расстёгнут и рукава закатаны явно напоказ — кожа-то на руках и шее почти белая, совсем без загара. Не ходит он в таком виде по улице, пиджачок надевает.
— Что скажете? — поторопил меня с ответом господин Риттер.
А что я мог сказать? Буркнул:
— Мне нужно подумать.
— Торопиться с подобными решениями и в самом деле не стоит. Поспешишь — людей насмешишь, правильно? — улыбнулся вербовщик. — Но и слишком уж медлить я бы тоже не советовал. Нихонцы не разделяют естественные для всего цивилизованного мира идеи гуманизма. Оставаясь в плену, вы рискуете здоровьем и даже жизнью. Так стоит ли искушать судьбу? Кто знает, что им взбредёт в голову завтра? Я, конечно, пытаюсь оказать на них влияние, но по факту мало что могу сделать. Гарантии безопасности распространяются лишь на тех, кто пойдёт на службу Лиге Наций.
Казалось совершенно нормальным согласиться, пусть и не всерьёз, пусть ради возможности выиграть время, но на курсах я узнал достаточно о способах вербовки, чтобы не считать себя самым умным. Соглашусь — сам не замечу, как по рукам и ногам повяжут. А если наши вдруг контрнаступление проведут и лагерь захватят, то изменников родины по законам военного времени ещё и к стенке поставят. Никто в мотивах разбираться не станет.
— Я подумаю, — повторил я.
— Думайте, — разрешил господин Риттер и добавил: — Только учтите: набор не продлится вечно!
По возвращении в барак мы не досчитались трёх человек. Как видно, они не посчитали нужным взять паузу и приняли предложение сразу. Хватало и тех, кто сомневался, терзался и советовался с другими. При этом некоторых лишь опросили, но никаких заманчивых предложений делать не стали.
Наверное, тут имелась какая-то закономерность, вот только у меня и без того забот хватало, чтобы пытаться её выявить на основании имеющихся данных.
Юра обратно до коровника едва доковылял, даже не поднялся, когда принесли воду. Пришлось его поить. Потом я поговорил с людьми, выпросил каких-то относительно чистых тряпиц и перебинтовал неглубокую рваную рану на боку товарища. Выглядела она не лучшим образом, но понемногу всё же подживала. Так показалось.
До самого ужина я провалялся на соломе и бездумно пялился в потолок. Так могло показаться со стороны, на деле не оставлял попыток оценить состояние внутренней энергетики. Просто решил, что если способен различать чужие энергетические каналы и узлы, то вполне могу задействовать ясновидение и для обнаружения собственных. Разумеется, на самом деле каких-либо каналов и узлов я не видел, а лишь улавливал перетоки сверхсилы и её же скопления, но меня всецело удовлетворило бы и это.
Ан нет — внутреннему взору открылась одна лишь сплошная муть. И потенциал я удерживаю крошечный, и всякая попытка прогнать энергию по организму такой болью и резью в груди оборачивается, что слёзы на глазах выступили. Разберусь, конечно, но вот когда? Вопрос.
Между тем, жизнь в бараке текла своим чередом. Кто-то трепался о всякой ерунде, кто-то обсуждал предложение перейти на службу Лиги Наций, продолжали фланировать по коровнику типчики, странное поведение которых отметил ещё вчера. Уже в сумерках послышался шум заходящего на посадку самолёта, пленные засуетились, двое подсадили долговязого типа, и тот изловчился выглянуть в узенькое окошко под самым потолком.
— Аэроплан на поле сел. Здоровущий! — сказал он, а минут пять спустя добавил: — Петрович, туда этих повезли… сверхов!
Сурового вида широкоплечий дядька с ожогом во всю щёку и спалённой шевелюрой, судя по форме — унтер железнодорожного корпуса, резко вскинулся и спросил:
— Куда — туда?
— Да к аэроплану же!
Новость эта никого безучастным не оставила, какой-то коротко стриженный мужик даже выругался и обратился к этому самому Петровичу:
— К чёрту всё! Вот чем служба Лиге Наций плоха, скажи мне, а? Никакое это не предательство! А иначе нас всех макаки со свету сживут!
Поднялся гвалт, мужика начали отговаривать, но он вырвался и принялся колотить в ворота коровника. Никто ему не открыл.
Окончания свары я дожидаться не стал, улёгся на солому, задумался.
Нихонцы вывозят операторов. В Зимске пропадали операторы. Платон с концами сгинул опять же.
Подумать тут было о чём, пусть и категорически не хватало информации, но одно я осознал окончательно: ничего хорошего разоблачение не сулит, а вот всякого нехорошего, наоборот, сулит превеликое множество. Даже холодок пробрал.
Я немного ещё полежал, успокаиваясь, потом попытался задействовать технику маскировки энергетических каналов. Совершенно пустяковое в обычной ситуации воздействие обернулось неподъёмной тяжестью — проделал всё технически верно, но ровно штангу в десяток пудов весом над головой поднял. В рывке.
Сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три…
Закружилась голова, кольнуло в солнечное сплетение, я не удержался, спешно расслабился, принялся хватать воздух разинутым ртом и обливаться потом. Стыдоба какая!
Но в грех уныния я не впал, взмахом руки отогнал ползавших по липкой коже мух и повторил попытку.
Сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три…
И снова: сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три…
Дыхание вновь сбилось, в груди начали разгораться уголья ноющей боли, и я всерьёз задумался, а есть ли смысл так мучиться из-за трёх жалких секунд маскировки.
Тогда-то меня и осенило. Маскировка — это ведь сокрытие, по факту я с помощью этой техники взаимодействую непосредственно с внутренней энергетикой, в том числе с узлами и каналами, вроде как размазываю их очертания и лишаю чёткости. Пусть при этом и не изменяю ничего фактически, но не хватит ли этой малости, дабы с помощью ясновидения провести самодиагностику? Эта техника ведь не универсальная, я подгонял её под себя, выбирал области и степень воздействия, то есть готовил шаблон, если угодно — силовую схему!
Я вновь задействовал технику сокрытия, сосредоточился на производимом ею эффекте, и не понял, что именно изменилось в открывшемся ясновидению сверхэнергетическом месиве, но всё же неким образом это искажение уловил и постарался запомнить. А затем повторил подход. И ещё раз. И ещё.
Потом уснул.
Утром разбудили встревоженные голоса, я продрал глаза и обнаружил соседей по бараку столпившимися у сточной канавы. Подошёл, заглянул кому-то через плечо и обнаружил, что в нечистотах лицом вниз плавает тело, а над ним так и роятся крупные зелёные мухи.
Отвратительное зрелище, а мне — хоть бы что. Ещё и невесть с чего мужик вспомнился, который вчера решил присягу нарушить. Я повертел головой, и точно — среди живых его не углядел. Разумеется, этот несознательный гражданин вполне мог пойти ночью справить нужду, потерять сознание от голода, упасть и захлебнуться, но куда более вероятной мне представлялось совсем иное развитие событий.
Его утопили. Ну или удавили, а потом уже скинули в дерьмо.
Прикончили.
И я даже полагал, будто знаю, кто и зачем пошёл на столь радикальные меры. Будто между делом огляделся и в своём выводе уверился на все сто процентов. Мог бы с этими своими догадками кое к кому подкатить, да побоялся разделить судьбу убитого. Примут за провокатора — и амба!
Опять же оставалась вероятность ошибки, да и голова раскалывалась просто немилосердно — не в моём состоянии разговоры разговаривать и в доверие к людям втираться. Мне бы просто переждать…
Со скрипом распахнулись ворота, всем велели идти на улицу. Я растолкал Юру, помог ему покинуть коровник. Рад был на свежем воздухе очутиться просто до одури — дышал и никак надышаться не мог, даже в голове зашумело. Умом понимал, что внимание лагерного начальства нам ничего хорошего не сулит, но сами собой губы в улыбку растягивались. Ещё б не плавал в сточной канаве труп…
Но — обошлось. Всё тот же седоусый мужик, то ли ещё военнопленный, то ли уже надсмотрщик, пересчитал нас по головам, велел разбирать лопаты и распределил фронт работ. Требовалось копать ямы под столбы для новой ограды. Трёх человек он оставил у коровника, им предстояло избавиться от тела.
На первый взгляд за нами никто не присматривал, но на некотором удалении маячили конные джунгары, а большего и не требовалось. До ближайшего лесочка бежать и бежать, вмиг настигнут. А рванём разом, из винтовок положат. Да и не сговориться — одни тут копают, другие там. И не мы одни, из разных бараков людей выгнали.
Норму нам назначили немилосердную — территорию предстояло огородить такую, словно целую дивизию в плен взяли, — чуть не надорвался, лопатой орудуя за себя и за Юру. Тот копать не мог, поэтому засыпал уже установленные в ямы столбы и утрамбовывал землю. А я чуть не сдох, до того вымотался. Кружилась и пульсировала острой болью напечённая солнцем голова, набухли и лопнули кровавые мозоли, немилосердно ныли мышцы, каждое резкое движение отдавалось сосущей болью в желудке.
Помимо голода сильно донимала жажда, во рту пересохло, пот на глаза стекал столь ядрёный, что их начинало не щипать даже, а разъедать. Одежда сделалась жёсткой, на синей ткани появились белые солевые разводы. Все разделись по пояс, и я вслед за остальными расстегнул комбинезон и стянул его с торса, завязал рукава на талии так, чтобы одежда не сползала с бёдер. И всё бы ничего, но вокруг кружились оводы и слепни, места их укусов жутко болели и сильно опухали, очень скоро работа превратилась в пытку. А на обед нам дали сухари и всё ту же баланду. И сколько её там на человека пришлось — слёзки…
Изредка кто-нибудь из пленных сдавался и просил отвести его к господину Риттеру, но никто из караульных нас к этому целенаправленно не подталкивал. Нас вообще никто не трогал, пока шла работа. Но если вдруг случались накладки, как нечего делать было огрести кнутом. На спинах нескольких человек из нашей бригады уже бугрились красные рубцы, меня пока что бог миловал.
Я старался запоминать имена тех, кого увели к чиновнику Лиги Наций, да ещё время от времени посматривал на бледного и покрытого мелкой испариной Юру, но всё же не предлагал ему последовать примеру изменников. Известно куда благими намерениями дорога вымощена. Каждый из нас сам выбирает собственный путь в ад, не стоит подталкивать в спину человека, который желает поступить правильно. Втихаря поделился пайкой с товарищем, и только. Сам-то за последние месяцы неплохо в весе прибавил, продержусь на подкожных запасах какое-то время.
После обеда вновь копали ямы, и работа давалась тяжелей некуда. Очень уж я привык к сверхэнергетической поддержке, а на одну лишь мышечную массу без полноценного питания полагаться не приходилось. Остальные тоже еле шевелились, и мы время от времени менялись, дабы хоть немного перевести дух. Когда совпадали перерывы, трепались с Юрой о всякой ерунде, когда нет — я валился на землю и пытался разобраться со своей энергетикой, воздействуя на неё техникой маскировки.
Сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три, сто двадцать четыре…
И снова: сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три, сто двадцать четыре… Пять! Сто двадцать пять!
Есть! Нарастил длительность воздействия аж на две секунды!
Ерунда на постном масле? Только не в моём случае!
Солнце жарило просто немилосердно, и во второй половине дня выдерживать заданный темп стало куда сложнее. Удары лопаты о землю болезненно отдавались в голове, и хоть наша бригада не оказалась в числе отстающих, по возвращении в коровник седоусый мужик выдал нам с Юрой в довесок к пустой баланде лишь один ломоть хлеба и сваренное вкрутую куриное яйцо на двоих. Остальные получили полную пайку, и я возмутился:
— Это почему так?!
В ответ хмурый тип замахнулся нагайкой.
— А ну пасть закрой!
И я закрыл, сообразив, что имею дело уже не с военнопленным, а с надсмотрщиком. Ещё и панаму нацепил, сука такая, остальные-то с непокрытыми головами на солнцепёке вкалывали. Нестерпимо захотелось удавить выродка, аж руки затряслись, но нет, конечно же — нет. Сдержался.
Поделился едой с Юрой, сам баландой ограничился. Есть не хотелось. Заодно выспросил товарищей по бригаде о седоусом уроде, запомнил на будущее имя и фамилию, место службы и зазубрил словесный портрет. Просто так, на всякий случай. Чтобы уж точно ничего не упустить.
После ужина кто-то завалился спать, а кто-то собрался в кружок и завёл разговоры ни о чём и обо всём одновременно. Я подгрёб под себя побольше соломы, уселся на неё, спросил Юру:
— Ты как?
— Лучше, — ответил тот. — Устал только и бок болит, но кровит уже меньше.
Мы поговорили о какой-то ерунде, потом Юра начал вспоминать семью и родную станицу, но я, честно говоря, слушал его краем уха, машинально кивал и поддакивал, а сам продолжал воздействовать на энергетические каналы.
Довёл счёт до ста двадцати шести, вот тогда-то ясновидение и выхватило некое изменение в районе солнечного сплетения. Я сосредоточил всё своё внимание на этом месте и понял, что не ошибся. При задействовании техники маскировки там в энергетическом месиве что-то смазывалось, становилось чуть менее чётко выраженным. Едва уловимо, на грани погрешности и самовнушения, но всё же — изменялось.
Энергетический узел? Он самый!
Вот от него и станем плясать!
— Петь, ты чего задумался? — позвал меня Юра.
— Задремал, — соврал я. — Спать пора, завтра день будет не легче.
Юрий явно собирался ещё почесать языком, а вот мне было не до разговоров. Сейчас требовалась полнейшая сосредоточенность, дабы определиться с диагнозом: безнадёжен я или ещё потрепыхаюсь…
В итоге, прежде чем окончательно вымотался и провалился в забытьё, успел локализовать основной энергетический узел, а попутно худо-бедно оценил состояние примыкавшего к нему центрального канала. Едва ли мог считаться компетентным специалистом в этом вопросе, но предположил гипертрофированность вкупе со смещением первого и спазм второго. Все признаки таковых патологий были налицо.
Под конец, оставаясь в состоянии полнейшей сосредоточенности, я потянулся к сверхсиле, и тут же скорчился, захрипел, разом позабыл про ясновидение, всех мыслей осталось — как бы воздуха разинутым ртом хватануть.
— Достал уже зубами скрипеть, болезный! — донёсся из темноты злой шёпот, и я решил с экспериментами заканчивать, иначе был немалый риск очутиться ночью в сточной канаве.
Оно мне надо? Да и нет никаких причин для спешки. Прежде чем искры из глаз посыпались, успел сообразить, что входящий поток перекрыт смещённым энергетическим узлом. Тут тоньше действовать надо. Тоньше.
Утро началось с переполоха.
— Чего там? Что случилось? — толкнул меня Юра, который попытался встать и тут же уселся обратно на солому, приложив руку к боку.
Я оглядел перепуганных военнопленных и вздохнул.
— Да уж ничего хорошего.
Соседей наблюдался явный некомплект. Из четырёх десятков человек в коровнике осталось немногим больше тридцати, остальные бесследно исчезли. И что совершенно не удивило, пропали именно те, процесс самоорганизации которых и привлёк моё внимание сразу, как только оказался помещён в барак.
Все крепкие здоровые мужики в самом рассвете сил. Ни одного раненого, ни одного юнца-новобранца они с собой не взяли. А ушли…
— Петя…
— Погоди! — отозвался я, поднимаясь на ноги.
А ушли они через не столь уж и узкое отверстие сточной канавы. Там — сразу за стеной яма для нечистот, но даже с головой погружаться не пришлось, выбрались и ушли. Все шансы у людей есть. Как минимум фора в три-четыре часа точно обеспечена.
Стало обидно, что не позвали меня, но быстро задавил сожаление об упущенной возможности спастись. Только-только от контузии отходить начал, так и мотает на каждом шагу, в подобном состоянии и километр пробежать бы не вышло.
А они — присматривались. Они — выбирали.
Да и чёрт с ними со всеми! Сам сбегу! Сам!
И остальных вытащу!
Кто-то из пленных запаниковал и бросился к воротам, принялся колотить в них кулаками и пронзительно орать, кто-то попытался оттащить и урезонить кликушу, началась свара и выяснение отношений. Да только было уже поздно. В приоткрывшиеся ворота коровника заглянула усатая физиономия, надсмотрщик вмиг оценил ситуацию и скрылся из виду, снаружи донеслись звонкие удары по железному листу.
Тревога! Тревога! Тревога!
На работы никого не повели, из каждого коровника выдернули по военнопленному, поставили в поле под присмотр поднявшихся на вышки пулемётчиков. Туда же в полном составе выгнали обитателей нашего барака, ещё и выстроили наособицу, что ничего хорошего не сулило. И рта не открыть — за любой шепоток мигом прилетало палкой или плетью.
Следить за военнопленными отрядили едва ли не половину надсмотрщиков, особенно злобствовал седоусый. Он точно был закреплён за нашим отрядом, был бледен и напуган, вот и срывался по поводу и без.
Солнце припекало, в ушах звенело, перед глазами мельтешили серые точки. Но — стою. И Юра стоит. Падать нельзя. Никак нельзя. Водой не окатят, скорее забьют до смерти.
Нестерпимо захотелось дотянуться до сверхсилы и сровнять тут всё с землёй, ещё и паника накатила, едва сумел нервозность обуздать. Усилием воли я заставил себя отрешиться от неприглядной действительности, сосредоточился на внутренней энергетике, погрузился в лёгкий транс и начал отслеживать уходящие от центрального узла отростки основного канала. Сейчас, когда появилась некая точка отсчёта — своеобразное начало координат, — продвижение заметно ускорилось, и пусть я пока что толком не понимал, каким образом это поможет восстановить сверхспособности, но работал, работал и работал. И не впустую — сумел увеличить длительность задействования маскировочной техники до десяти секунд, да и сознания от чрезмерных усилий больше не терял.
Восстанавливаюсь понемногу? Пожалуй, что и так.
Жаль только — недостаточно быстро.
Вездеход, два мотоцикла и грузовик с нихонскими пехотинцами прикатили часа через полтора. Никого из беглецов они с собой не привезли, и, судя по перекошенной физиономии выскочившего из легкового автомобиля офицера, погоня успехом не увенчалась. Я даже не столько радость за пленных испытал, сколько банальное злорадство.
Выкусите, макаки! Выкусите!
Из кузова через задний борт начали выпрыгивать пехотинцы, офицер что-то злобно проорал им, и я сумел разобрать слово «пять». Бойцы побежали вдоль нашего строя, принялись выдёргивать стоявших в нём людей и точно не случайным образом — хватали каждого пятого.
Стоявший рядом с Юрой вихрастый худощавый паренёк только взвизгнул, когда его вытянули их шеренги и ударом под ноги повалили на колени, а у меня буквально дыхание от страха перехватило. От страха и облегчения.
Обошлось. Пронесло! Не меня!
Офицер что-то коротко бросил подошедшему от конторского барака Отто Риттеру, и тот — уже не в сорочке с закатанными рукавами, а в шляпе и застёгнутом на все пуговицы пиджаке, — объявил нам:
— Этот и любой последующий побег будет караться казнью каждого пятого обитателя барака!
Два рядовых заломили руки первому из брошенных на колени военнопленных, заставив его наклониться вперёд, и офицер вытянул из ножен катану. Шеренга дрогнула, нихонские пехотинцы залязгали затворами, взяли нас на прицел.
— Да что ж вы… — только и успел произнести бедолага, когда вскинувший меч нихонец обрушил клинок ему на шею и почти её перерубил.
Хлестануло алым, пехотинцы отпустили дёрнувшееся в конвульсиях тело, и оно неподвижно распласталось на земле, вокруг начала растекаться лужа крови.
Офицер двинулся к следующему обречённому, и паренёк забился в руках бойцов завизжал, заорал:
— Господин Риттер! Господин Риттер!
Чиновник Лиги Наций выжидающе глянул на офицера, и тот с казнью торопиться не стал, нехотя указал скошенным остриём окровавленного меча на бившегося в истерике паренька. По требовательному жесту Отто Риттера того вздёрнули с колен на ноги, а после недолгого разговора, когда приговорённый отчаянно закивал, нихонский офицер кивнул, протёр клинок полученной от подчинённого тряпкой и сунул его в ножны.
Вот тут я господина Риттера прямо даже зауважал. Как видно, не все они там в Лиге Наций пустобрёхи. Есть и люди дела. Из строя выдернули шестерых, спасение пяти жизней уже само по себе оправдало существование комитета по делам военнопленных и перемещённых лиц.
Отто Риттер что-то резко бросил седоусому надсмотрщику, и тот чуть ли не вприпрыжку умчался к конторскому бараку, а мы так и остались стоять на солнцепёке, и пехотинцы отнюдь не торопились опускать винтовки, продолжали держать нас на прицеле. Вездеход с офицером укатил, и только. Даже выдернутым из строя пленным обратно встать не дали, паренька освободили, а остальным так и не дали с колен подняться.
Теперь-то что ещё, а?
Седоусый надсмотрщик пришёл в сопровождении десятка военнопленных и молодого человека, крепкого и мускулистого, в соломенной шляпе, просторного кроя брюках и сорочке с закатанными рукавами и выставленными на всеобщее обозрение помочами. С плеча непонятного молодчика свисал на ремне чёрный пистолет-пулемёт с прямым магазином, пояс оттягивала кобура.
Отто Риттер прищёлкнул пальцами, и ближайший к нам пехотинец ухватил за плечо Юру, дёрнул его к себе и повалил на землю. Я дёрнулся следом, и тут же от удара по затылку клацнули зубы, из глаз полетели искры. На ногах удержаться не удалось, встать с колен — тоже, обратно в строй меня вернули ухватившие под руки соседи. Приклад рассёк кожу, по шее и спине потекла горячая струйка крови, в голове — один только звон.
— Давай! — потребовал господин Риттер, и нихонский пехотинец сунул избежавшему казни парню свою винтовку.
Тот потянулся к рукояти затвора, но после резкого окрика вцепился одной рукой в шейку приклада, а другой в цевьё, шагнул вперёд и ткнул начавшего подниматься с земли Юру штыком. Остриё соскользнуло по рёбрам, мой товарищ охнул от боли, и тут же последовал новый удар. И ещё, и ещё, и ещё! Чуть ли не вслепую, а потому неточно, но часто, очень часто…
Паренёк колол и колол, не останавливался до тех пор, пока у него не вырвали винтовку и не оттащили от уже безжизненного тела. Господин Риттер передал её седоусому надсмотрщику, и тот подошёл к следующему пленному, ударил сильно и точно, будто свинью заколол, ещё и штык в ране провернул, чтобы уж наверняка. Нихонцы расступились, казнённый повалился ничком, не вздрогнул даже, так и замер на земле.
Да что ж это такое творится? Что вы за твари-то такие?!
Из-за прикушенной щеки рот наполнился кровью, и пока я отплёвывался, сумел худо-бедно обуздать эмоции и взять себя в руки, промолчал, принялся во все глаза следить за происходящим. Запоминать.
Винтовку передали долговязому парню из подошедшей к нам группы военнопленных, и тот замялся, заколебался, не желая пятнать руки убийством. Отказался. Уговаривать его не стали, молодчик с закатанными рукавами вытянул из кобуры пистолет и выстрелил в затылок. А винтовка перешла следующему.
Меня затрясло, навалилось ощущения полнейшего бессилия, подкатила к горлу тошнота. И всё это от одного-единственного вопроса: «а что, если бы пятым оказался я?!».
Вот что тогда, а?
Принял бы свою участь как должное или согласился спастись за счёт жизни товарища?
Оправдание бы легко нашлось: я ведь оператор! Я больше пользы родине принести способен! Много-много больше! Моя жизнь несравненно ценнее! Разве нет?
А что кровью повяжут — так не беда, выкручусь, сбегу, раскрою планы противника, покаюсь. Простят или нет — не так важно. Главное, буду жить. Жить!
Меня принялась колотить нервная дрожь, и поддерживавшие под руки соседи усилили хватку, перестарались даже. Вот боль и помогла успокоиться, начать мыслить рационально и ясно.
Никакой господин Риттер не чиновник Лиги Наций, а если и чиновник, это лишь прикрытие для совершенно иной деятельности. Вербовщик. Он точно вербовщик. И едва ли привлекает военнопленных к сотрудничеству с нихонским оккупационным корпусом, скорее уж работает на разведку одного из наших западных соседей.
А Оксон то, Средин, Айла или Танилия — значения не имеет, главное сейчас все эти рожи запомнить, а ещё имена и фамилии, особые приметы. Того выродка, что Юру заколол, зовут Василий Кутёнок, а седоусый надсмотрщик — Захар Кормич, это я знал точно. Надо разузнать и насчёт остальных. Непременно надо.
Пока наблюдал за продолжением казни, старался не упустить ни единой детали. Запомнить всё и всех. Потом ренегаты ушли, а нам приказали избавиться от тел. Под захоронение была приспособлена одна из силосных ям, и запах мертвечины там едва не сбивал с ног. Когда мы с соседом по строю скинули вниз тело Юры, я проследил за ним взглядом и сразу отвернулся, задавил тошноту. Помимо мертвецов в форме хватало внизу и покойников в штатском — мужчин и женщин. Не иначе там нашли свой последний приют работники фермы.
Прощай, Юра. Прощай! Наверное, стоило внимательней слушать тебя, а так не помню даже, откуда ты и где осталась семья. Пропускал мимо ушей всё, что не казалось важным, и вот оно как вышло…
Моего напарника согнул приступ рвоты, я ухватил его за плечо и потянул прочь. Мог бы и не спешить: в назидание обитателям других коровников нас оставили стоять на солнцепёке без воды и обеда. Время от времени кому-нибудь становилось плохо, и тогда соседям приходилось поднимать бедолагу и возвращать его в строй.
Ничего! Постоим. Выдержим…
Самолёт прилетел уже под вечер. Мы так и стояли неподалёку от одной из караульных вышек, пригляд за нами ослаб, кто-то в строю даже начал переговариваться, а кому-то сил хватало лишь на то, чтобы не падать от усталости. Сам я времени попусту не терял, погрузился в лёгкий транс и задействовал ясновидение для выявления всех изгибов своего центрального энергетического канала, протянувшегося от правого виска и до паховой складки.
Изнуряющая жара подействовала на сознание сродни лёгкому отупляющему наркотику, наверное, лишь эта оторванность от реальности и натолкнула на мысль, что канал представляет собой не кривую в пределах одной плоскости и даже не жгут с началом и концом, а скорее схож с жаберной щелью. Он вдруг представился мне многомерным разрезом, чья предельно запутанная бессчётными искажениями проекция и являлась центральным энергетическим узлом — изначальным и крупнейшим из всех; остальные были его отражениями и не более того. Именно поэтому смещение и последовавший за этим спазм вызвали блокировку входящего канала!
Жаль только я и понятия не имел, как распорядиться этим знанием. Да и разобраться в мешанине внутренней энергетики не смог, не получилось даже понять, стало её нынешнее состояние следствием спазма или именно оно и послужило его причиной. Тут было о чём подумать. И в первую очередь стоило поразмыслить о том, как нормализовать ситуацию. Увы, сколько ни ломал я голову, так и не сумел найти способ воздействия непосредственно на энергетический канал. Приспособить для этого технику маскировки не получалось, хоть тресни.
Впрочем, изучение внутренней энергетики занимало меня лишь до тех пор, пока в лагерь не пожаловали прилетевшие на самолёте нихонцы. Встречать их вышел тот самый офицер, что отдал распоряжение о казни, — очевидно, здешний комендант. После недолгого разговора он подвёл трёх худощавых мужчин в табачного оттенка военной форме с тёмно-зелёными петлицами к нашему строю, а когда тех заинтересовали пятна свежей крови, явно ответил что-то не то, поскольку самый возрастной из вновь прибывших, поднял крик. Распекал он коменданта долго и со вкусом, часто повторялся, и я, к своему немалому удивлению, кое-какие обрывки фраз даже понял.
«Брёвна», «отряд» и число — вроде бы семьсот и ещё сколько-то.
«Отряду нужны семь сотен брёвен» или «брёвна нужны отряду за номером семь с чем-то там сотен»? Пленных намеревались использовать на лесозаготовке, а комендант перестарался и слишком многих пустил в расход? Похоже на то. Вот бы его самого сейчас к стенке поставили!
Но нет, не поставили. Я вообще усомнился в своих выводах касательно услышанного, понял только что узкие погончики с одной звездой и двумя просветами позволяют безнаказанно повышать голос на обладателя погонов с тремя звёздами и единственным просветом. Стоит учесть на будущее, если вдруг подвернётся возможность языка взять.
Но это я так — больше хорохорился от страха. В носу буквально свербело от сверхэнергетических возмущений — кто-то из вновь прибывших совершенно точно был оператором, а значит, мог распознать оператора во мне.
Старший из прилетевших закончил отчитывать коменданта и что-то резко бросил совсем молодому нихонцу с парой звёзд на погончиках. Тот направился к началу строя, встал напротив первого из военнопленных и пристально уставился на него, после резко вскинул руку, и крепкий плечистый мужик враз обмяк, мешком повалился на землю.
Вторым стоял парень лет двадцати двух, ему тоже много времени не уделили. Взгляд, взмах — и пленный навзничь падает на землю. А вот следующий только покачнулся вперёд, но устоял, и его сосед — тоже. Дальше кто-то падал, а кто-то только морщился и оставался в строю, но и в тех, и в других случаях караульные на это никоим образом не реагировали.
Ну и как поступить, когда дело дойдёт до меня? Если собьёт с ног, тут ничего особо и не сделаешь, а вдруг устою? Не завалиться ли в этом случае на землю намеренно?
За миг до того, как нихонский оператор остановился напротив, я задействовал технику маскировки внутренней энергетики, и подстраховался отнюдь не напрасно: сразу уловил внимание и даже более — будто незримая рука в самое нутро проникла, пальцами зашарила. Только без толку это всё — внутри-то у меня чистое месиво и ни единого сверхджоуля!
На желтоватом лице оператора не отразилось ровным счётом никаких эмоций, он привычно уже вскинул руку, и я словно прямой в челюсть от тяжеловеса пропустил.
Щёлк! и выключили свет.
