Ярость

Это история о том, как писался роман «Ярость». Думаю, она вполне годится на роль предисловия к данному изданию.

Мы с Генри Каттнером зарабатывали на жизнь писательским трудом, так что за «Ярость», конечно же, взялись главным образом ради денег. Но поскольку столь мучительный способ сводить концы с концами был выбран нами осознанно, очень хотелось получать от него нечто помимо прожиточных средств. Что мы и делали.

У многих литературных произведений есть чудесное свойство: после того как появились герои и общая канва, сюжет начинает развиваться самостоятельно. Тут работает подсознание автора. Все его глубинные верования, страхи и надежды весело всплывают на поверхность и берут командование на себя, и у него остается одна-единственная функция: как можно быстрее стучать по клавишам пишмашинки, чтобы угнаться за фантазией.

К сожалению, эта благостная ситуация не так уж широко распространена. Но если она складывается, жизнь становится куда приятней.

Объясняется это, конечно же, тем (помимо финансового фактора), что такая работа дает писателю восхитительное чувство свободного падения, своего рода катарсис бессознательного.

Персонажи являются персонификациями самых сокровенных убеждений и ценностей; все это проверяется действием в вымышленном мире. Вы даже не осознаете, что происходит; вы просто чувствуете себя чудесно. Лишь гораздо позже, перечитывая написанное, понимаете, что кроется сразу под поверхностью.

Вчера я перечитала «Ярость» после многолетнего перерыва и без удивления, но с интересом отметила две повторяющиеся темы, которые вполне откровенно звучат почти во всем, что нами написано в соавторстве. У Хэнка есть базовый принцип, звучит он примерно так: «Власть – это опасно, и я никогда с ней не смирюсь». Мое же главное убеждение таково: в жизни нет ничего опаснее любви. Обе эти идеи лежат в основе всего, что происходит в «Ярости». Уже по ним одним я могу распознать то, что написано мной, а что Хэнком.

Практически над всеми произведениями мы работали вместе, но соотношение наших трудов всегда бывало разным. В «Ярости» это примерно один к восьми. Вот как это происходило. После того как в долгом споре были созданы основные идеи, мир и герои, один из нас уселся за пишмашинку. Когда он выложился полностью, второй, свеженький, уже знал, о чем будет писать, и сменял первого. Так продолжалось до самого конца. Этот прием здорово ускоряет работу.

В процессе мы слегка редактировали написанное друг другом, переделывали отдельные фразы, чтобы улучшить стиль. Но серьезных споров при этом у нас не возникало. Самый острый конфликт мнений, помнится, завершился тем, что один из нас сказал: «Ладно, я, конечно, против, но раз уж для тебя это важно, черт с ним, пусть будет». (Поджимающий срок оплаты жилья быстро улаживает такие разногласия.)

В «Ярости» – хорошем образчике вышеописанного процесса – мой вклад сравнительно невелик. Концепцию разрабатывал Хэнк, я особо не вмешивалась. У Сэма Рида, главного героя, нет ничего общего со мной. Но даже спустя все эти годы я мгновенно узнаю то, что написано моей рукой. Это те места, где преобладают цветовые образы, и те, где появляется мой любимый мрачный драматизм.

Перечитав сейчас роман, я получила огромное удовольствие. Ловлю себя на том, что мне близка тема «Ярости». Я могу даже примириться с Сэмом. Сказать по правде, меня страшат даже не его деяния, а мое личное восприятие того, чем он является. По нашему черновому замыслу Сэм совершенно безжалостен, ужасающе умен и чрезвычайно уязвимым. Ему суждено ежечасно бороться за выживание, пуская в ход самые грязные средства, без колебаний предавая и убивая, чтобы достичь цели, которую он даже не представляет себе толком.

Исходная идея романа такова. В будущем человечество поселилось в роскошном раю, не оставив себе шанса на перемены, и с тех пор оно медленно чахнет, угнетаемое собственной бездеятельностью. Но вдруг откуда ни возьмись появляется мессия с огненным мечом, чтобы повести род людской к возрождению.

А среда обитания на венерианских континентах почти невыносима. Это царство безмозглых зверей, хищных растений и беспощадных насекомых. Даже в почве и воздухе кишат свирепые микроорганизмы, непрестанно сражающиеся за выживание с прочими туземными формами жизни.

О том, как Сэм выполнит свое предназначение, исходя из худших побуждений и применяя самые изощренные методы, и расскажет вам «Ярость».

Иногда я задумываюсь над последней фразой романа. И гадаю: а что же дальше?

Стояла белая ночь на Земле, и был сумеречный рассвет на Венере.

Все люди знали о сияющей тьме, что превратила Землю в звезду на облачном небе. Но мало кто понимал, что и венерианский рассвет незаметно сменяется тьмой. Подводные огни горели все ярче, превращая огненные башни в зачарованные цитадели под поверхностью мелкого моря.

Но семьсот лет назад эти огни горели еще ярче. Шестьсот лет миновало с момента гибели Земли. Шел двадцать седьмой век.

Время замедлилось. Вначале оно двигалось гораздо быстрее. Многое предстояло сделать. Венера оказалась непригодной для жизни, но люди были вынуждены здесь поселиться.

На Земле юрский период миновал задолго до того, как приматы эволюционировали в разумный вид. Человек одновременно прочен и хрупок. Насколько хрупок, он сознает лишь при извержении вулкана или землетрясении. Насколько прочен, можно понять, если учесть, что колонии просуществовали не менее двух месяцев на континентах Венеры.

Человек никогда не знал ярости земной юры. На Венере этот период был гораздо хуже. Человек не имел подходящих средств для завоевания поверхности планеты. Его оружие было либо слишком мощным, либо слишком слабым. Оно могло либо полностью уничтожать, либо легко ранить и не давало человеку возможности выжить на поверхности; здесь он встретился с совершенно новым противником.

Он встретился с яростью… И бежал.

Безопасность ждала его под водой. Наука усовершенствовала межпланетные путешествия и уничтожила Землю; наука смогла создать искусственную среду на дне океана. Были построены купола из импервиума, под ними росли города.

Города были завершены… И как только это случилось, рассвет на Венере сменился сумерками. Человек вернулся в море, из которого когда-то вышел.

Рождение Сэма Харкера было двойным пророчеством. Оно говорило о том, как сложится судьба огромных башен, где все еще горели огни цивилизации, и предрекало жизнь Сэма в этих крепостях под водой и вне их. Его мать Бесси была миловидной, но хрупкого сложения, с узкими бедрами; ей не следовало иметь детей. Она умерла при кесаревом сечении, выпустив Сэма в мир, который он должен был сокрушить, чтобы мир не сокрушил его самого.

Именно поэтому Блейз Харкер ненавидел сына такой слепой и злобной ненавистью. Блейз не в силах был подумать о мальчишке, не вспомнив произошедшего той ночью. Он не мог слышать голос сына, не вспоминая тонких стонов перепуганной Бесси. Местная анестезия не имела возможности помочь, поскольку Бесси и психологически (а не только физически) не годилась для материнства.

Блейз и Бесси… Это была история Ромео и Джульетты со счастливым концом – случившимся к тому времени, когда был зачат Сэм. Они были гедонистами, жили без цели и забот. В башнях приходилось выбирать: либо технология или искусство – удел целеустремленных и вдохновенных, либо гедонизм – для пассивных и умиротворенных. Технология предоставляла широкие возможности – от телассополитики до строго ограниченной ядерной физики. Но куда приятней пассивный образ жизни, если вы можете себе его позволить. Ну а если не можете, лотос в башнях дешев. Вы просто не предаетесь дорогим развлечениям вроде тех, что предлагают олимпийские залы и арены.

Блейз и Бесси могли позволить себе самое лучшее. Их идиллия обещала превратиться в гедонистическую сагу. Казалось, у нее будет счастливый финал, потому что в башнях платят не индивидуумы. Платит весь народ.

После смерти Бесси у Блейза не осталось ничего, кроме ненависти.

Род Харкеров существовал уже несколько поколений: Джеффри родил Рауля, Рауль родил Захарию, Захария родил Блейза, Блейз родил Сэма.

Блейз, развалившись в мягком кресле, смотрел на своего прадеда.

– Можете убираться к дьяволу! – сказал он. – Вы все.

Джеффри был высок, мускулист, светловолос, с удивительно большими ушами и ногами.

– Ты так говоришь просто потому, что молод. Сколько тебе лет? Ведь не двадцать!

– Это мое дело, – отрезал Блейз.

– Через двадцать лет мне стукнет двести, – сказал Джеффри, – и мне хватило благоразумия подождать до пятидесяти, прежде чем обзавестись сыном. И я не использовал для этого законную жену, не совершил такой глупости. Чем провинился ребенок?

Блейз упрямо смотрел на свои пальцы.

Его отец Захария, который до этого сидел молча и смотрел негодующе, вскочил на ноги:

– Да он просто псих! Его место в психиатрической лечебнице. Там из него вытянут правду!

Блейз улыбнулся.

– Я принял меры предосторожности, отец, – заговорил он спокойно. – Сегодня, прежде чем явиться сюда, я прошел через множество тестов. Администрация подтвердила мой коэффициент интеллекта и нормальное психическое состояние. Я в здравом уме и твердой памяти, и закон на моей стороне. Вы ничего не можете сделать, и вы это знаете.

– Даже двухлетний ребенок обладает гражданскими правами, – сказал Рауль, худой и смуглый, облаченный в мягкий, элегантного кроя целлофлекс.

Казалось, его забавляет эта сцена.

– Ты был осторожен, Блейз? Ничего не признал?

– Да, я был очень осторожен.

Джеффри свел бычьи плечи, встретил взгляд Блейза холодным взглядом голубых глаз и спросил:

– Где мальчик?

– Не знаю.

Захария яростно произнес:

– Мой внук! Мы найдем его! Не сомневайся! Если он в башне Делавэр – найдем! Нигде на Венере ты его от нас не спрячешь!

– Точно, – подтвердил Рауль. – У Харкеров большая власть, Блейз. Уж тебе ли не знать? Именно поэтому ты до сих пор мог делать все, что хотел. А теперь этому придет конец.

– Не думаю, – возразил Блейз. – У меня предостаточно собственных денег. А вот вам в ваших поисках придется трудновато.

– Мы могущественная семья, – сказал Джеффри.

– Это верно, – согласился Блейз, ухмыляясь. – Но как вы узнаете мальчика, даже если найдете его?

Вначале он добыл средство для уничтожения волос. Невыносимой была мысль, что к перекрашенным волосам мальчика вернется рыжий цвет. Редкий пушок на голове ребенка исчез, он уже никогда не отрастет.

Культура, склонная к гедонизму, имеет свою извращенную науку. А Блейз мог хорошо заплатить. Не один техник был сломлен стремлением к удовольствиям. Такие люди, когда они трезвы, способны на многое. И Блейз отыскал женщину, которая была на многое способна, но не жила. Жила она лишь тогда, когда носила «плащ счастья». Долго ей не протянуть – пристрастившиеся к «плащу» в среднем выдерживали два года. Этот «плащ» – биологически адаптированный организм, найденный в венерианских морях. После того как были обнаружены его потенциальные возможности, их стали нелегально развивать. В диком состоянии это существо ловило добычу, просто прикасаясь к ней. После того как устанавливался нейроконтакт, добыча была вполне довольна тем, что ее пожирают.

Это было прекрасное одеяние: цвета живого жемчуга, играющее нежными переливами света, по собственной воле колышущееся жуткими экстатическими волнами, когда устанавливался смертоносный симбиоз. Оно великолепно смотрелось на женщине-технике, пока та передвигалась по ярко освещенной тихой комнате, с гипнотической сосредоточенностью выполняя задание, оплата за которое позволит ей убить себя за два года. Превосходный эндокринолог, она потрудилась на совесть, и Сэм Харкер лишился всего, что унаследовал от родителей. Была установлена новая генетическая матрица, точнее, подверглись изменениям исходные паттерны оригинала.

Мозжечок, щитовидная железа, шишковидный отросток – крошечные комочки ткани… Некоторые уже активны, другие ждут, когда их приведет в действие приближающаяся зрелость. Сам ребенок представлял собой тоже комок ткани, только большой и бесформенный, с хрящами вместо костей и грубыми швами на мягком черепе.

– Он не чудовище, – пробормотал Блейз, постоянно думавший о Бесси. – Ничего такого, чтобы из ряда вон. Маленький, мясистый… толстый!

Забинтованный ком лежал на операционном столе под направленными лучами бактерицидных ламп.

Женщина, купающаяся в вожделенном экстазе, сумела дотронуться до кнопки вызова. Затем спокойно улеглась на пол, полностью предавшись ласкам сияющего жемчужного одеяния. Зачарованный взор пустых и гладких, как зеркало, глаз был устремлен вверх. Вошедший мужчина осторожно обогнул ее и приступил к послеоперационной рутине.

Старшие Харкеры следили за Блейзом, надеясь отыскать ребенка через отца. Но слишком уж тщательно Блейз разработал свой план, чтобы не учесть такой возможности. В тайнике он хранил отпечатки пальцев и снимки сетчатки глаз Сэма и знал, что по ним в любое время найдет сына. Он не торопился. Что должно случиться, то случится. Теперь это уже неизбежно. Нужно только задать исходные данные, и для Сэма Харкера не останется никакой надежды.

Блейз мог бы установить в своем мозгу тревожный сигнал, который будет молчать много лет. Но сейчас, впервые в жизни столкнувшись с жестокой реальностью, он изо всех сил старался снова забыть о ней. Но не мог забыть Бесси, как ни пытался.

И он снова бросился в эйфорический водоворот гедонизма.

Ранние годы были погружены в прошлое, воспоминания о котором не сохранились. Время в ту пору двигалось для Сэма очень медленно, еле тянулись часы и дни. Мужчина и женщина, которых он считал своими родителями, даже тогда не имели с ним ничего общего. Ведь операция не изменила его мозг – свой интеллект он унаследовал от мутировавших предков. Хотя эта мутация сказалась лишь на длительности жизни, она позволила Харкерам господствовать на Венере. Они, конечно же, были не единственными долгожителями: несколько сот человек в зависимости от различных сложных факторов могли прожить от двухсот до семисот лет. Но наследственность никуда не делась – этих людей было несложно отличить от других.

Он помнил тот карнавальный сезон, когда его родители неуклюже нарядились в праздничное и влились в толпу. Сэм уже был достаточно большой, чтобы кое-что понимать.

Карнавал был почетной традицией. Вся башня Делавэр сияла; цветные дымы висели, как туман, над движущимися Путями, цепляясь к веселым прохожим. В эту ночь смешивались все классы.

Официально низших классов не существовало. На самом же деле…

Он увидел женщину – красавицу, каких еще никогда не встречал. На ней было синее платье, но это слово не описывает всю полноту цветового тона. Густая синева, широкий диапазон оттенков, и такая бархатная гладкость, что мальчику остро захотелось прикоснуться. Он был слишком мал, чтобы оценить утонченность покроя, резкость и правильность линий, соответствие цвета пшеничным волосам женщины. Он увидел ее издали – и вмиг исполнился сильнейшего желания узнать о ней как можно больше.

Приемная мать не могла рассказать о том, что его интересовало.

– Это Кедре Уолтон. Ей сейчас лет двести, а то и триста.

– Ага… – Годы для него ничего не значили. – Но кто она?

– Ну… она ведает очень многим.

– Это прощальная вечеринка, дорогой, – говорила тем временем женщина своему спутнику.

– Так быстро?

– Шестнадцать лет – разве этого мало?

– Кедре, Кедре… Иногда я жалею, что наша жизнь такая длинная.

Она улыбнулась:

– Будь иначе, мы бы не встретились. Это произошло потому, что бессмертных тянет друг к другу.

Захария Харкер взял ее за руку. Под их террасой башня сверкала карнавальными цветами.

– Опять все заново? – печально спросил он.

– А что будет, если мы останемся вместе? Только представь себе эту неразрывную связь на сотни лет!

Захария устремил на нее задумчивый взгляд.

– Наверное, это вопрос меры, – сказал он. – Бессмертным не следует жить в башнях. Эти ограничения… Чем ты старше, тем больше хочется простора.

– Вообще-то, мне вполне просторно.

– Но наш простор ограничен башнями. Юные и короткоживущие не замечают окружающих их стен. А мы, прожившие долго, замечаем. Кедре, мне страшно. Мы уже достигли своих пределов.

– Неужели?

– Во всяком случае, близки к ним. Мы бессмертные. Но я боюсь интеллектуальной смерти. Что толку в долголетии, если нет возможности применять накопленные знания и власть? Мы начинаем закукливаться.

– Что же тогда? Покорение космоса?

– Возможно. Но и на Марсе нам понадобятся башни. И на иных планетах. Я думаю о межзвездных перелетах.

– Это невозможно.

– Это было невозможно, Кедре, когда человек только добрался до Венеры. А сегодня теоретически возможно. Но пока еще не практически. У нас нет… стартовой платформы. Нельзя построить и испытать межзвездный корабль. Я выражаюсь символически.

– Дорогой, – сказала она, – перед нами все время мира. Мы еще поговорим об этом… через пятьдесят лет.

– И до тех пор я тебя не увижу?

– Конечно, ты увидишь меня, Захария. Но не более того. Этот срок – наш отпуск. Зато потом, когда мы снова встретимся…

Кедре встала. Они поцеловались, и это тоже было символично. Оба знали, что их страсть меркнет, как угли в костре. Но они любили друг друга и были достаточно мудры и терпеливы, чтобы подождать, пока огонь разгорится снова.

До сих пор это получалось. Пройдет полвека, и они вновь станут любовниками.

Сэм Харкер смотрел на худого серолицего человека, целеустремленно двигавшегося через толпу. Незнакомец тоже облачился в пестрый целлофлекс, но маскировка получилась так себе – житель башни когда-то так сильно загорел, что и века, проведенные под водой, не стерли этого загара. Его рот кривился в презрительной усмешке.

– Кто это?

– Что? Где? Не знаю. Не мешай.

Он ненавидел компромисс, заставивший его надеть целлофлекс. Но старый мундир выглядел бы слишком подозрительно. Скалясь от злости и страдая от унижения, он позволил Пути нести его мимо огромного глобуса, покрытого слоем черного пластика. В каждой башне земной шар служил напоминанием о величайшем достижении человечества.

Он прошел в сад, обнесенный стеной, и сунул в зарешеченное окошко идентифицирующий диск. Вскоре его впустили.

Вот он, храм Истины!

Какая красота, какое величие! Он проникся уважением к техникам – логикам, логистам… Нет, логисты остались в прошлом. Жрец ввел его в келью и указал на стул:

– Вы Робин Хейл?

– Да.

– Что ж, вы собрали и предоставили нам все необходимые данные. Но осталось несколько уточняющих вопросов. Их задаст сам Логик.

Жрец вышел. Внизу, в гидропонном саду, увлеченно возился с растениями высокий, тощий человек с костлявым лицом.

– Нужен Логик. Робин Хейл ждет.

– О черт! – выругался тощий, поставив лейку и почесав длинный подбородок. – Мне нечего сказать этому бедняге. Ему крышка.

– Сэр!

– Ну-ну, полегче. Я поговорю с ним. Идите и успокойтесь. Его документы готовы?

– Да, сэр.

– Хорошо, я скоро буду. Не торопите меня.

Бормоча под нос, Логик двинулся к лифту. Вскоре он уже находился в зале управления, через видеофон смотрел на худого загорелого человека, в неудобной позе сидящего на стуле.

– Робин Хейл. – Теперь голос Логика звучал по-новому: низко, важно.

Хейл невольно напрягся:

– Да.

– Вы бессмертный. Это значит, что вы можете прожить не менее семисот лет. Но у вас нет работы, верно?

– Верно.

– Что случилось с вашей работой?

– А что случилось с Вольными Компаниями?

Они исчезли. Прекратили свое существование, когда башни объединились под одним правительством и войны между ними потеряли смысл. В прежние времена вольные компаньоны были воинами, их нанимали башни для сражений, в которые не рисковали вступать сами.

– Среди вольных компаньонов бессмертных было немного, – сказал Логик. – И сама их организация осталась в далеком прошлом. Вы пережили свое ремесло, Хейл.

– Знаю.

– Хотите, чтобы я нашел вам занятие?

– Вы не можете этого сделать, – с горечью проговорил Хейл. – А я не могу выдержать века безделья. Предаваться удовольствиям? Я не гедонист.

– Могу предложить легкий выход, – сказал Логик. – Умрите.

Повисло молчание.

– Не возьмусь советовать вам, как это сделать, – продолжил Логик. Вы боец. Вы предпочли бы умереть, борясь за жизнь. А еще лучше – борясь за то, во что вы верите.

Он умолк. Когда заговорил, голос опять изменился:

– Мне нужно ненадолго выйти. Ждите.

Чуть позже его высокая фигура, похожая на огородное пугало, появилась из-за занавешенного проема в стене.

Хейл вскочил на ноги и уставился на Логика. Тот указал на стул.

– К счастью, я здесь хозяин, – сказал он. – Эти жрецы не позволили бы мне с вами встретиться, если б могли. Но что они могут без меня? Ведь я Логик. Садитесь.

Он придвинул другой стул, достал из кармана непривычного вида вещицу – старинную трубку – и набил ее табаком.

– Сам выращиваю, – пояснил он. – Послушайте, Хейл, вся эта фальшь хороша для башен, но зачем она вам?

Хейл изумленно уставился на Логика:

– Но как же… храм?.. Это же храм Истины! Вы хотите сказать, это все…

– Фальшь? Нет, здесь одна лишь правда. Беда в том, что правда не всегда выглядит пристойно. Взять хотя бы древние статуи Истины – она всегда голая. Взгляните на меня – то еще зрелище, верно? Было время, когда мы действовали в открытую и ничего путного из этого не выходило. Люди считали, что я просто высказываю свое мнение. Я похож на обычного человека, но внешность обманчива. На самом деле я мутант, причем непростой. Мы прошли полный круг: от Платона, Аристотеля, Бэкона, Коржибски до машин истины – и вернулись в отправную точку. Теперь для решения человеческих проблем мы используем логику. Я нахожу ответы. Правильные ответы.

Хейлу трудно было понять Логика.

– Но… вы не можете быть непогрешимым. У вас какая-то система?

– Пробовал я и системы, – кивнул Логик. – Уйму четырехразрядных слов. Но все и всегда сводится к одному – к здравому смыслу.

Хейл оторопело моргал. Логик разжег трубку.

– Мне тысяча лет, – сказал он. – Знаю, в это трудно поверить. Говорю вам, я особый мутант. Друг мой, я родился на Земле. Помню атомные войны. Не самые первые – я тогда только успел появиться на свет, и мои родители попали под вторичную радиацию. Я ближе всех к истинному бессмертию. Но мой главный талант… Вы читали о Пророке Бене? Нет? Кого-кого, а пророков в те времена хватало с лихвой. Многие догадывались о том, что их ждет, особой логики для этого не требовалось. Так вот, я и был Пророком Беном. К счастью, некоторые влиятельные люди вняли моим советам и начали колонизацию Венеры. Когда взорвалась Земля, я уже был здесь. Техники подвергли меня изучению и обнаружили, что мой мозг не совсем обычный. Есть какое-то новое чувство, а может, инстинкт, никому так и не удалось разобраться. Но это то же самое, что позволяет машинам давать правильные ответы. Вот только у них получается не всегда, а я, друг мой, не умею отвечать неправильно.

– Вам тысяча лет? – растерянно переспросил Хейл, уцепившись за этот единственный доступный его пониманию нюанс.

– Без малого. Я видел, как приходят и уходят века. С легкостью мог бы прибрать к рукам верховную власть, если бы захотел. Но не приведи господи! Я же вижу последствия, и они мне не нравятся. Поэтому я просто сижу здесь, в храме Истины, и отвечаю на вопросы.

Хейл растерянно пробормотал:

– Но мы всегда считали… что здесь машина…

– Да, я знаю. Забавно: люди скорее поверят машине, чем похожему на них человеку. А может, и не забавно. Послушайте, друг мой, что бы вы обо мне ни думали, я умею находить ответы. Я кручу-верчу в голове информацию и очень скоро понимаю, что следует предпринять. Просто здравый смысл. Единственное требование: я должен знать все о вас и о вашей проблеме.

– Значит, вы предвидите будущее?

– Будущее многовариантно, – ответил Логик. – Кстати, надеюсь, вы не станете рассказывать обо мне. Жрецам бы это не понравилось. Каждый раз, когда я решаю заняться с клиентом и спускаюсь с пьедестала, они поднимают такой шум, что у храма трясется крыша. Впрочем, можете рассказывать, если хотите. Никто не поверит, что непогрешимый оракул – не сверхмашина. – Он улыбнулся. – Главное, друг мой, у меня есть идея. Вы уже поняли, что я складываю циферки п получаю решения. Но иногда решение бывает не одно. Почему бы вам не отправиться на поверхность?

– Что?!

– В самом деле, почему? Вы крепкий парень. Может быть, там найдете свою смерть. Да-да, имеется такая вероятность. Но вы погибнете в борьбе. Здесь, в башнях, вам бороться не за что. Однако есть люди, разделяющие ваши мысли. Вольные компаньоны, а среди них и бессмертные. Найдите их и отправляйтесь на поверхность.

– Это невозможно, – сказал Хейл.

– Вольные компаньоны построили там крепости, вы в курсе?

– Потребовались большие отряды техников, чтобы отвоевать территорию у джунглей. А звери? Мы постоянно вели войну. Что же до крепостей, от них почти ничего не осталось.

– Выберите одну и восстановите.

– А что потом?

– Возможно, вы станете верховным правителем, – спокойно сказал Логик. – Верховным правителем Венеры.

Наступило молчание. Хейл изменился в лице.

– Достаточно, – констатировал Логик, вставая и протягивая руку. – Кстати, меня зовут Бен Кроувелл. Приходите, когда встретитесь с затруднениями, а может, я сам загляну к вам. Но в этом случае не слишком рассчитывайте на мои мозги.

Он подмигнул и зашаркал к выходу, посасывая трубку.

Жизнь в башнях была очень похожа на шахматы. На ферме у домашней птицы социальное превосходство измеряется сроком жизни; длительность существования – птичье богатство. У пешки «жизнь» коротка, у коня, слона и ладьи она больше. Официально существовала трехмерная демократия, но автократия простиралась в четвертом измерении – во времени. Теперь стало ясно, почему библейские патриархи-долгожители обретали власть: они могли ее удержать.

Само собой, в башнях бессмертные знали больше, чем короткоживущие. В те практичные времена бессмертных не обожествляли, но им подчинялись. Добровольно, как дети подчиняются родителям. У родителей всегда есть преимущество перед детьми – зрелость. А еще опыт. И мало-помалу короткоживущие обитатели башен привыкли к своей зависимости от бессмертных.

Дело еще и в том, что у человека есть достойная осуждения привычка перекладывать на других неприятную ответственность. Правда, за века общество отошло от индивидуализма. Социальная ответственность достигла уровня, когда каждый сделался сторожем брату своему. Постепенно все встали в круг и взялись за руки. Бессмертные, зная, что впереди у них долгие столетия, позаботились о том, чтобы эти столетия не были пустыми. Они учились. Времени на учебу у них было вдоволь.

Приобретя знания и опыт, они стали брать на себя ответственность, которую с такой легкостью уступало большинство.

Так возникла новая культура – достаточно стабильная для умирающей расы.

Он вечно попадал в неприятности. Его увлекало все новое – об этом позаботились хромосомы Харкеров. Хотя его звали Сэм Рид.

Он снова и снова бился о невидимые преграды, пытаясь вырваться из плена отмеренных ему лет. Сэму было известно, что их всего лишь девяносто. Какая-то частичка его разума, доставшаяся по наследству, лишенная логики, мучительно искала выход. Что можно успеть за девяносто лет?

Однажды он попытался устроиться в большой гидропонный сад. Простецкое, с грубыми чертами лицо, лысина, рано развившийся ум – все это давало ему возможность убедительно лгать насчет своего возраста. Некоторое время он добросовестно работал, но потом его одолело любопытство и он начал экспериментировать с ботаническими культурами. Поскольку знаний у него не было, он загубил немалый урожай.

Но перед этим он обнаружил в одном из резервуаров синий цветок, который напомнил о женщине, виденной на карнавале. Ее платье было точно такого же цвета. Он спросил у ближайшего работника о цветке.

– Проклятые сорняки, – ответил тот. – Сотни лет с ними боремся, а они все лезут и лезут. Впрочем, с этим не так уж много хлопот, росичка кровяная гораздо хуже.

Он выдернул сорняк и швырнул в сторону, а Сэм подобрал. Позже он узнал, что это фиалка. Скромной красоты растеньице не шло ни в какое сравнение с великолепными гибридными цветами, выращиваемыми в секциях гидропоники. Он хранил цветок, пока тот не рассыпался в прах. Но и после Сэм помнил о нем, как помнил о женщине в голубом платье.

Однажды он отправился за Мелководное море, в башню Канада. Раньше он никогда не бывал за пределами своей башни, и теперь его очаровал вид большой прозрачной сферы, которая двигалась вверх в пузырящейся воде. Он путешествовал с человеком, нанятым за украденные деньги и выдававшем себя за его отца. Но едва они добрались до башни Канада, «отец» исчез, и Сэм с тех пор его не встречал.

В двенадцатилетнем возрасте он был предприимчив, перепробовал множество способов заработка. Но ни один его не удовлетворил, все были слишком скучными. Блейз Харкер знал, что делает, когда оставил нетронутым мозг в хилом деформированном теле. Впрочем, оно было хилым только по меркам того времени. Длинноногие, рослые бессмертные установили свои стандарты красоты. Безобразными считались приземистые, коренастые, ширококостные короткоживущие.

В Сэме засело крепкое, мощное семя неудовлетворенности, не дававшее ему покоя. Оно не могло развиваться нормально, потому что это было семя бессмертного, а Сэм явно не был бессмертным. Он просто не мог претендовать на работу, которая требовала вековой подготовки. Даже полувековой…

Он шел трудным путем, потому что других путей для него не существовало. И обрел учителя – своего Хирона, своего Фейгина, – когда встретил Щипача.

У толстого старого пройдохи были кустистые седые волосы, прыщавый красный нос и собственная философия. Сам Щипач никогда не предлагал советов, но давал их, если просили.

– Людям нужны развлечения, – говорил он мальчику. – Большинству из них. И они не хотят смотреть на то, что ранит их нежные чувства. Работай головой, парень. Воровством многого не добьешься. Лучше стать полезным для тех, у кого власть. Возьмем банду Джима Шеффилда. Джим обслуживает правильных людей. Не задавай вопросов, выполняй то, что тебе поручают, но вначале установи нужные связи. – Он чихнул и заморгал водянистыми глазами. – Я говорил о тебе с Джимом. Повидайся с ним. – Щипач сунул в ладонь Сэма пластиковый диск. – Я не стал бы этого делать, если бы не разглядел в тебе кое-что. Ступай к Джиму.

У двери он придержал Сэма:

– Ты далеко пойдешь. И ведь не забудешь старину Щипача? Некоторые забывали. Но я умею причинять неприятности так же легко, как делать одолжения.

Сэм вышел, провожаемый чиханием и хихиканьем толстого ехидного старика.

Он увиделся с Джимом Шеффилдом. Тогда ему было четырнадцать, и он был низок, силен и мрачен. Шеффилд оказался сильнее и крупнее. Ему было семнадцать, этому выпускнику школы Щипача, независимому и хитрому дельцу, чья банда уже приобрела известность. Человеческий фактор всегда играл важную роль в интригах башен. Это была не только политика; социальный быт той эпохи своей педантичностью и сложностью не уступал общественным отношениям в Макиавеллиевой Италии. Голая правда не только находилась вне закона, но и считалась дурным вкусом. Над всем царила интрига. В постоянно меняющемся равновесии властей выживал тот, кто хитрее и изворотливей. Обмануть противника, запутать его в собственной паутине, заставить уничтожить самого себя – вот в чем заключалась игра.

Банда Шеффилда работала по найму. Вскоре Сэм Рид (о фамилии Харкер он знал лишь то, что она принадлежит одной из самых влиятельных семей бессмертных) получил первое задание: спуститься вместе с более опытным подельником и собрать образцы синеватой водоросли, запрещенной в башнях. Возвратясь через тайный ход, он опешил, увидев Щипача. Тот ждал с портативным излучателем в руках. Маленькое помещение было герметично закупорено.

На Щипаче был защитный костюм. Голос его доносился через диафрагму.

– Стойте на месте, парни. Лови! – Он бросил излучатель Сэму. – Облучи-ка этот пластиковый контейнер. Он закрыт? Хорошо. Облучай сверху. Так, а теперь медленно переворачивай.

– Эй, ты чего?.. – начал другой парень.

Щипач фыркнул:

– Делай, что говорю, или сломаю твою тощую шею. – И перешел обратно на спокойный тон. – Поднимите руки. Поворачивайтесь медленно, я и вас облучу. Вот так…

Потом они втроем встретились с Джимом Шеффилдом. Джим едва сдерживал возмущение. Он попытался спорить со Щипачом. Тот чихнул и пригладил седые волосы.

– Заткнись, – сказал он. – Что, думаешь, ты уже совсем взрослый? Так вот тебе совет на будущее: когда захочешь попробовать что-нибудь новенькое, найди время посоветоваться со мной – это убережет тебя от неприятностей. – Он хлопнул по пластиковому контейнеру, который Сэм поставил на стол. – Знаешь, почему эта водоросль запрещена в башне? И разве заказчик не предупредил, что с ней нужно обращаться осторожно?

Широкие губы Шеффилда скривились:

– Я был осторожен.

– Обращаться с ней без риска можно только в лабораторных условиях, – сказал Щипач. – Это металлоед, он растворяет все металлическое. Когда у тебя под рукой нужные реактивы, он не опасен. А иначе освободится и наделает бед. Расследование приведет к тебе, и ты загремишь в Психотерапию. Ясно? Если бы ты сразу пришел ко мне, то узнал бы, что нужно взять ультрафиолетовую установку и облучить водоросль. Она могла прилипнуть к костюмам парней. В следующий раз так легко не отделаешься. Я не хочу из-за тебя оказаться в Психотерапии, Джим.

Старик казался совершенно безобидным, однако Шеффилд потупил взгляд. Неохотно выразив согласие, он встал, забрал контейнер и вышел, поманив ребят. Сэм на мгновение задержался. Щипач подмигнул ему:

– Наделаешь уйму ошибок, парень, если не будешь слушаться советов.

Это был лишь один из многих эпизодов внешней жизни Сэма. Внутренне он был не по годам развит, аморален и мятежен. Прежде всего – мятежен. Он бунтовал против краткосрочности жизни – стоило подумать о бессмертных, и любое обучение казалось напрасным. Он бунтовал против собственного тела – ширококостного, приземистого, плебейского. Это был бунт подсознательный, без понимания причин – бунт против неуклонной судьбы, которую он обрел, когда появился на свет.

В мире всегда существовали яростные люди.

Иногда ярость созидательна, как у пророка Ильи, – это огонь Господень. Человек остается в истории как святой, как реформатор, который своим гневом сворачивал горы, чтобы улучшить род людской. Иногда ярость разрушительна – появляются великие полководцы, чтобы уничтожать народы. Эта ярость изливается вовне, ей не нужно пожирать своего хозяина.

А ярость Сэма Рида была направлена против таких вечных явлений, как время и судьба, и единственной целью, на которую она могла обрушиться, был сам Сэм Рид. Разумеется, такая ярость ненормальна для человека. Но Сэм Рид и не был нормальным. И его отец не был нормальным, иначе не стал бы так жестоко карать невинного младенца. Порок, затаившийся в крови Харкеров, – вот что породило лютость, обуревавшую и отца, и сына. Пусть они жили порознь, но гнев не отпускал их ни на миг, вскипая по любой причине, из которых главной была сама жизнь.

Сэм в этой скрытой борьбе прошел через множество фаз – узнав о них, изумились бы и Щипач, и Джим Шеффилд, и другие, с кем он тогда был связан. Поскольку мозг у него был устроен сложнее, чем у остальных, Сэм мог существовать далеко не в единственной плоскости бытия – и таить это. Открыв для себя обширные библиотеки башен, он пристрастился к чтению. Но так и не стал интеллектуалом; душевная неуемность мешала ему воспользоваться единственным преимуществом, которым он обладал, – мощным мозгом – и повысить собственный статус в обществе. Но он пожирал книги, как огонь пожирает топливо, как собственная неудовлетворенность пожирала его самого. Он читал от корки до корки толстые фолианты, зарывался в любые темы, отправлял на бессмысленное хранение в мозг любые знания.

Иногда эти знания помогали ему провернуть аферу или совершить убийство. Чаще же они просто спали в мозгу, предназначенном для хранения полутысячелетнего опыта, но обреченном исчезнуть меньше чем через век. Хуже всего то, что Сэм Рид так и не узнал, что его на самом деле гложет. Он всю жизнь боролся с собственным разумом, пытаясь избавиться от подсознательного знания о тайном наследии. Было время, когда он надеялся найти ответ в книгах…

В те ранние дни книги дали ему отсрочку от эскапизма, который позже он изведал во многих формах (пример – частые переселения из башни в башню), пока не набрел на столь же великую, сколь и невероятную задачу, решение которой стало главной целью его жизни.

Затем на протяжении пятнадцати лет он глотал книги в библиотеках всех башен, где ему случалось бывать, благодаря чему оставалось совсем мало времени на противозаконную деятельность. Глубокое презрение к людям, которых он прямо или косвенно обманывал, сочеталось в нем с презрением к подельникам. Сэм Рид ни в коей мере не был приятным человеком.

Он не мог предсказывать даже собственные поступки. Когда в нем разгоралось пламя ненависти к себе, его криминальная деятельность принимала самые резкие формы. Он приобрел дурную репутацию. Никто не доверял ему – да и как можно доверять тому, кто сам себе не доверяет? Но мозг и руки Сэма Рида были настолько искусны, что всегда пользовались большим спросом, хотя, случалось, проливали кровь, когда Сэм Рид давал волю своему внутреннему огню.

Многие находили его весьма интригующей личностью. Заказов хватало.

Жизнь в башнях протекала слишком спокойно, а покой не свойственен человеческой натуре. В очень и очень многих людях тлел подсознательный огонек – родственник мятежного пламени, что постоянно жгло Сэма Рида, – и этот огонек нет-нет да и прорывался на поверхность. Психологические проекции горазды принимать странные формы, такие как мода на кровожадные баллады, захватившая башни в годы взросления Сэма Рида. Не менее странным, хоть и столь же показательным было повальное увлечение, на грани религиозного поклонения, последним романтическим периодом истории человечества.

Где-то на самом дне человеческого сознания жила уверенность, что война – заманчивая штука. Хотя очень немногим довелось увидеть ее воочию, и случилось это тысячу лет назад, и была та последняя война поистине ужасной. Но легенда оказалась живучей – возможно, потому, что сам по себе ужас чем-то манит многих из нас, будит в душах нечто порочно-сладостное – то, что мы предпочитаем не называть настоящим именем.

Вольные компаньоны, эти простые труженики войны, спустя века в общественном воображении обернулись рыцарями в блистающих доспехах, и редкому мужчине не случалось взгрустнуть о том, что он не родился в ту эпоху головокружительных приключений.

Люди пели на новый лад скорбные баллады, которые были в ходу у вольных компаньонов в начальном периоде освоения Венеры; первоначальные же версии этих баллад остались в невообразимо далеком земном прошлом. Придуманные жителями башен вольные компаньоны – артисты в нарядах, не соответствующих эпохе, – исполняли эти песни перед раскачивающейся в трансе публикой, а та, повторяя каждую интонацию певцов, даже не подозревала, насколько фальшиво это звучит.

И в словах, и в ритме напрочь отсутствовала экспрессия. Потому что в башнях царил застой, а люди, жившие в этом застое, не умели смеяться от всей души. Их юмор был тонок и хитер, он вызывал ехидные смешки, но не гомерический хохот. Зиждился этот неискренний юмор на лукавстве и недомолвках, а не на душевном веселье.

И смех постепенно становился все менее добрым, все более глумливым. Казалось, близится время, когда кровожадные баллады снова будут звучать, как в далекую старину, а смех опять сделается громогласным – на чью-то беду. Единственной альтернативой смеху станут слезы – слезы, означающие поражение. Только покорителям диких просторов, людям примитивной натуры, было свойственно смеяться от полноты чувств. В башнях никто не слышал настоящего смеха, жестокого и дерзкого, кроме, быть может, старейших жителей, помнивших давние времена.

Сэм Рид восхищался вольными компаньонами, оставшимися, казалось, в той же древности, что и земные динозавры. Слава, героизм, романтика – все это будоражило и его воображение. Но он осознавал причины этого душевного увлечения и мог посмеяться над собой. Дело не в подвигах вольных компаньонов, а в мечтах о свободе, которые в последнее время обуревали всех.

На самом деле люди в башнях не изнемогали от жажды свободы. Свобода труднодостижима и опасна; очень немногие готовы были заплатить за нее стабильностью и благополучием. Однако ностальгия обладает своим шармом, и общество упивалось ею на всю катушку.

О первом этапе покорения Венеры Сэм читал взахлеб. Оказывается, человек может всего себя отдать борьбе с таким соперником, как дикая планета, встретившая первопоселенцев в штыки. Еще он с острой тоской читал о старой Земле, о ее широких просторах. И напевал земные песни, и пытался вообразить ночное небо – должно быть, усеянное космическими мирами, оно выглядело жутко.

Проблема заключалась в том, что его собственный мир был примитивен. Этот мир усложнили искусственно, только ради изощренных интриг, но так, чтобы никто не мог, войдя в раж, ринуться на штурм его границ. Тоже искусственные, эти границы могли не устоять. Когда бьешь в стену одной рукой, другой эту стену нужно удерживать.

Единственным достойным противником, которого удалось найти Сэму Риду, было время – длинная, сложная цепь веков, которые ему не суждено прожить. Поэтому он ненавидел мужчин и женщин, ненавидел весь мир и себя самого. Не имея врага, с которым можно было бы вести осмысленную борьбу, он сражался со всеми без разбора.

Так продолжалось сорок лет.

И все это время сохранялось одно обстоятельство, которое он едва осознавал и к которому не испытывал интереса: ничто не воздействовало на его психику так же сильно, как синий цвет. Он предположил, что причиной тому засевшие в памяти истории о старой Земле, о ее невероятно синем небе.

Здесь же кругом царила вода. Воздух наверху был тяжелым от влаги, облака провисали, и в морях, серым одеялом покрывавших башни, воды содержалось совсем ненамного больше, чем в воздухе и облаках. Поэтому голубизна утраченного неба прочно связалась в сознании Сэма со свободой.

Первой женщиной, с которой он вступил в брак, была миниатюрная танцовщица. Когда Сэм впервые увидел ее в одном из кафе, расположенных на Пути, она выступала в скудном наряде из синих перьев. Глаза у нее тоже были синие, хотя и не такие яркие, как перья или незабвенные земные небеса. Сэм снял квартирку на окраинной улочке в башне Монтана, и там супруги прожили полгода, ссорясь не чаще, чем другие пары.

Однажды утром он вернулся после ночного дела с бандой Шеффилда и, открыв дверь, уловил незнакомый запах. В воздухе висела тяжелая сладость, а еще был резкий, густой, кислый аромат – распознать его в те декадентские времена могли очень немногие жители башни.

Маленькая танцовщица, съежившись, лежала у стены. Огромный бледно окрашенный цветок прильнул к ее лицу, обхватив голову лепестками, как пальцами. Цветок был желтый, но прожилки десятка лепестков покраснели, и алая жидкость стекала на синее платье.

Рядом на полу лежали цветочный горшок и разорванная зеленая обертка, в которой прибыл подарок. Сэм так и не узнал, чьих рук это дело. Возможно, некий враг отомстил за причиненную обиду; возможно, кто-то из друзей, – некоторое время Сэм подозревал Щипача – встревожился, что жена возьмет над Ридом слишком много власти и отвлечет от темного, но выгодного бизнеса. А может, это была соперница-танцовщица, потому что среди людей этой профессии не прекращалась борьба за малочисленные рабочие места в башне Монтана.

Сэм провел расследование, узнал все, что хотел узнать, и хладнокровно покарал тех, кого счел виновными. Впрочем, все это было проделано скорее для проформы. Жена оказалась не более приятной в общении, чем он сам. Просто она устраивала Сэма и у нее были синие глаза. Разбираясь с ее убийцами, Сэм всего лишь заботился о собственной репутации.

После нее были другие женщины. Сэм снял новую квартирку, потом нашел жилье получше в соседнем квартале. Выполнив чрезвычайно выгодный заказ, он оставил квартиру очередной брошенной сожительнице и перебрался в довольно элегантные апартаменты с видом на середину Пути. Подыскал хорошенькую синеглазую певичку, чтобы делить с ней кров.

К началу этой истории у него было три квартиры в трех башнях: исключительно дорогая, средней стоимости и дешевая, но очень тщательно выбранная в портовом районе, в самой темной секции башни Виргиния. Жители соответствовали этим квартирам. Сэм по-своему был эпикурейцем. Теперь он мог себе это позволить.

В дорогой квартире было две комнаты, куда он никого не пускал. Там содержались растущая библиотека и коллекция музыкальных записей, а также запас изысканных напитков и наркотиков. Об этом его коллеги по бизнесу не знали. Он приходил сюда под другим именем, и его принимали за богатого коммерсанта из отдаленной башни. Сэм Рид максимально приблизился к той жизни, которую Сэм Харкер вел бы по праву…

В первый день ежегодного карнавала, который проводился в последний год жизни Сэма Рида, тот сидел за столиком и разговаривал о любви и деньгах с девушкой в розовом бархате. Было, вероятно, около полудня, потому что тусклый свет пробивался сквозь Мелководное море и заполнял огромный купол башни. Но все часы останавливались на трое суток карнавала, чтобы никто никуда не спешил.

У того, кто не привык с детства к такому явлению, как карусельное кафе, движение города вызывало бы тошноту. Под негромкую музыку зал медленно вращался внутри прозрачной цилиндрической стены. Столики тоже кружились вокруг своей оси вместе со стульями. За мягким облаком девичьих волос Сэм видел всю башню, проходящую внизу торжественным парадом.

Цветной дым проплывал мимо них длинной ажурной лентой. Сэм ощутил на лице крошечные капли благоухающей влаги. Он отогнал дым раздраженным мановением руки и посмотрел на девушку:

– Итак?

Девушка улыбнулась и склонилась над узкой двурогой лирой, украшенной цветными лентами. У нее были нежные голубые глаза, затененные такими густыми и длинными ресницами, что иногда казались черными.

– Мне выступать через минуту, – сообщила она. – Я отвечу позже.

– Отвечай сейчас, – сказал Сэм не грубо, как он обычно разговаривал с женщинами, но жестко.

Дорогая квартира в верхней части респектабельной башни пустовала, и Сэм считал, что девушка может стать там очередной жиличкой. И возможно, постоянной. Что-то беспокоило его, когда он думал о Розат. Ему не нравилось, что женщина способна вызвать у него такую сильную привязанность.

Розат улыбнулась. У нее был маленький мягкий рот и темные волосы; коротко подстриженные, они окружали голову туманным ореолом. Бывало, выражение ее лица вдруг становилось насмешливым. В васильковых глазах угадывался недюжинный интеллект, а пела она голосом бархатным, как ее розовое платье. Приятный трепет этого голоса щекотал слушателям нервы.

Сэм Рид побаивался ее. Но он не был бы самим собой, если бы не ринулся в эту западню. Он привык встречать опасность лицом к лицу, а потому решил: если невозможно изгнать из мыслей это бархатное создание, то нужно пресытиться им. И как можно скорее.

Розат задумчиво коснулась струны:

– Я слышала сегодня утром кое-что интересное. Джим Шеффилд больше тебя не жалует. Это правда?

Сэм бесстрастно проговорил:

– Я задал вопрос.

– Я тоже.

– Хорошо. Насчет Джима правда. Я завещаю тебе мой годовой доход на случай, если он доберется до меня первым. Тебя именно это заботит?

Она вспыхнула и так дернула струну, что та исчезла в яростной вибрации.

– Сэм Рид, за такое дают пощечину! Ты же знаешь, что я могу заработать на жизнь.

Сэм вздохнул. Она действительно могла заработать, и это делало разговор особенно трудным.

Розат популярная певица. Если она согласится жить с Сэмом, то не из-за денег. И это тоже делает ее опасной для его душевного спокойствия.

Медленный ритм музыки соответствовал медленным поворотам комнаты. А когда мелодия зазвучала громче, заставив дрожать все ароматные струйки в зале, Розат встала и прижала к бедру узкую, высокую лиру.

– Это меня, – сказала она. – Я подумаю, Сэм. Дай мне несколько дней… Я могу оказаться совсем не подходящей для тебя.

– Не сомневаюсь в этом. Иди, пой свою песню. Увидимся после карнавала, но не ради ответа. Я знаю ответ: ты будешь со мной.

Она рассмеялась и отошла, на ходу трогая струны и напевая. Вслед ей оборачивались восхищенные лица.

Он встал и покинул вращающийся зал, провожаемый бархатными трелями: Розат пела ламентацию по мифической Женевьев. Ни одной фальшивой ноты. Она блестяще преодолевала трудные бемоли, которые придавали старинной балладе минорную жалостливость.

«О Женевьев, о милая, приходят дни, уходят дни…» – выводила Розат, глядя на уходящего Сэма.

Допев, она быстро прошла в свою уборную и набрала на коммуникаторе номер Шеффилда.

– Слушай, Джим, – быстро заговорила девушка, когда на экране появилось его смуглое хмурое лицо, – я только что разговаривала с Сэмом…

Если бы Сэм это услышал, то, вероятно, убил бы ее на месте. Но он, конечно же, не слышал. Когда шел этот разговор, произошло нечто важное, резко изменившее курс его жизни.

Он встретил очередную женщину в синем. Прогуливаясь по движущемуся Пути, она подняла руку и набросила край своего тончайшего платья на голову, словно вуаль. Глаза Сэма уловили движение и цвет, и он остановился так внезапно, что люди, шедшие с обеих сторон, столкнулись с ним, и один даже повернулся к нему с руганью, готовый затеять ссору. Но увидев узкое лицо с гранитными челюстями, с суровыми складками возле рта, этот человек стушевался, сам не понимая почему. Поскольку образ Розат еще не померк в сознании, Сэм рассматривал женщину с меньшим энтузиазмом, чем делал бы это несколькими днями ранее. Из глубины памяти всплыло воспоминание. Ветерок, вызываемый движением Пути, шевелил ткань вокруг ее лица, отчего появлялись и исчезали тени – голубые тени от голубой ткани в лазурной синеве ее глаз. Она была прекрасна.

Сэм отогнал розовое облако карнавального дыма, поколебался, что было ему совсем не свойственно, затем решительно оправил золоченый пояс и пошел вперед широким шагом, по привычке ступая мягко и неслышно. Сэм не знал, почему лицо женщины и синее платье так сильно вывели его из равновесия. Он забыл тот давний карнавал, на котором увидел ее впервые.

Во время карнавала не существует социальных барьеров, по крайней мере в теории. Сэм подошел к незнакомке по движущейся ленте и, не улыбаясь, посмотрел ей в лицо. Стоя на одном уровне с ним, она казалась выше – очень стройная и элегантная, с чарующим налетом истомы, столь популярным в башнях. Оставалось лишь догадываться, дань ли это моде, или чарующая истома естественна для нее.

Платье туго обтягивало гибкий золотой корсет, который блестел сквозь прозрачную ткань. Иссиня-черные вьющиеся волосы, прихваченные широкой золотистой лентой, ниспадали до самой талии. С мочек ушей, проколотых нарочито грубо, свисали золотые колокольчики – тогдашняя мода имитировала варварскую витальность. Следующий сезон может потребовать золотое кольцо в носу, и эта женщина будет его носить с такой же точно элегантной надменностью.

Сэм Рид не обратил внимания на эту надменность и произнес спокойным, но твердым тоном:

– Позвольте предложить вам мою компанию.

И приглашающе поднял согнутую в локте руку.

Женщина вскинула голову и посмотрела на него. Вроде бы она улыбнулась – точно сказать было нельзя, поскольку изящный рот под узким носом был от природы слегка изогнут, как на изображениях древних египтян. Если и была улыбка, то высокомерная. Казалось, тяжелая шевелюра еще больше оттягивает ее голову назад. Что же до взгляда, то в нем ясно читалось и обеспокоенность, и надменность, и даже откровенное презрение.

Несколько мгновений она простояла так неподвижно, что даже колокольчики не звенели.

На первый взгляд Сэм выглядел обыкновенным приземистым плебеем. Второй же взгляд открывал для внимательного наблюдателя немало контрастов. Сэм прожил без малого сорок лет со своей неугасимой яростью. Отпечаток этой ярости он носил на лице и, даже отдыхая, выглядел так, будто вел какую-то напряженную внутреннюю борьбу. Это напряжение придавало особую выразительность и энергичность его чертам, убавляя их грубость.

Другое любопытное обстоятельство: он был совершенно лишен волос. Плешивость была в порядке вещей, но Сэм с его голым как яйцо черепом вообще не казался лысым. Форма его головы была классической, причем классической абсолютно, и на этой безупречной выпуклости волосы смотрелись бы анахронизмом. Сорок лет назад ребенку был нанесен большой вред, но по вине «плаща счастья» делалось это впопыхах, небрежно, так что остались точеные уши, плотно прилегающие к благородному черепу, и правильные линии подбородка – наследие Харкеров.

Толстая шея, исчезающая в кричаще алой рубашке, была не харкеровской. Ни один Харкер не облачился бы с ног до головы в алый бархат даже на карнавал, не нацепил бы позолоченный пояс с позолоченными ножнами. Но если бы все же Харкер надел этот костюм, он стал бы похож – пусть едва уловимо – на Сэма.

Толстое тело, бочкообразная грудь, нелепое раскачивание при ходьбе… И тем не менее у Сэма в жилах текла кровь Харкеров, она постоянно выдавала себя в мелочах. Никто не мог понять, как удается Сэму носить одежду с такой элегантностью и двигаться с такой уверенностью вопреки коренастости, столь презираемой у высших классов.

Бархатный рукав сполз с его согнутой руки. Сэм стоял неподвижно и глядел на женщину сузившимися глазами.

Стальные глаза на румяном лице.

Спустя мгновение, повинуясь неосознанному порыву, женщина снисходительно улыбнулась ему. Резким движением плеча откинула рукав, вытянула изящную тонкокостную руку, унизанную широкими золотыми браслетами, очень нежно положила ладонь на запястье Сэма Рида и шагнула к нему. На его мускулистой руке, поросшей рыжими волосами, ее кисть казалась восковой, нереальной. Женщина почувствовала, как от ее прикосновения напряглись его мышцы, и улыбка стала еще снисходительнее.

Сэм сказал:

– В прошлый раз, когда я видел вас на карнавале, волосы были не черными.

Она искоса взглянула на него, не снизойдя до ответа. Сэм разглядывал ее не улыбаясь – черту за чертой, как будто это был портрет, а не живая красавица, оказавшаяся здесь лишь по капризу случая.

– Они были желтыми, – наконец решительно сказал он.

Извлеченный из памяти образ прояснился в мельчайших деталях, и Сэм понял, как сильно был впечатлен им в детстве.

– Это случилось… тридцать лет назад. В тот день вы тоже были в синем, я хорошо помню.

Женщина равнодушно произнесла, повернув голову так, будто разговаривала с кем-то другим:

– Вероятно, это была дочь моей дочери.

Сэм едва не ахнул. Конечно, он многое знал о долгоживущих аристократах, но еще ни с одним ему не доводилось разговаривать без посредников. На человека, чей жизненный срок исчисляется десятками лет, первая встреча с тем, кто ведет счет на столетия, действует ошеломляюще.

Он грубо хохотнул. Женщина посмотрела на него с легким интересом, она никогда не слышала такого смеха из уст представителей низших классов. Это был смех самоуверенного человека, довольного собой и не заботящегося о манерах.

Многие женщины до Кедре Уолтон находили в Сэме Риде таинственный шарм, но мало кто из них обладал такой же, как у нее, проницательностью. Кедре поняла сразу: это же то самое качество, в подражании которому и она, и все модницы из ее круга носят дикарские украшения в проколотых ушах и поют заунывные безыскусные баллады о смерти, кровопролитии, жестокости и тому подобных вещах, не вникая в значение слов. Это жизнестойкость, сила характера, мужество – свойства, давно утраченные людьми.

Она холодно взглянула на Сэма, слегка повернув голову так, что черный водопад омыл плечи, и спросила:

– Как тебя зовут?

Рыжие брови Сэма сошлись над носом.

– Вам незачем это знать, – ответил он с нарочитой бесцеремонностью.

На мгновение она опешила. Потом будто горячая волна прокатилась по мышцам и нервам, растопив лед отчужденности. Она глубоко вздохнула; унизанная перстнями кисть скользнула по рыжим волоскам на руке Сэма.

Отведя взгляд, женщина предложила:

– Можешь рассказывать о себе, пока мне не станет скучно.

– Вам легко наскучить?

– Очень.

Сэм Рид окинул ее взглядом с головы до ног. Увиденное ему понравилось, и он вроде бы понял почему. За сорок лет Сэм накопил огромный запас разрозненных знаний о жизни башен – не только о быте аристократов, который у всех на виду, но и о тех тайных средствах, которыми пользуются бессмертные, чтобы подогревать слабеющий интерес к бесконечной жизни. Он решил, что сможет заинтересовать эту женщину.

– Идемте, – сказал он.

Это случилось в первый день карнавала. А на третий – и последний – день Кедре намекнула, что случайная связь может не прерваться с окончанием празднества. Сэм удивился, но не обрадовался. Во-первых, как быть с Розат? А во-вторых, он заключен в тюрьму, из которой никогда не сможет вырваться, а теперь ему предлагают вдобавок надеть кандалы.

Повиснув в невесомости, пустоте и мраке, Кедре и Сэм следили за трехмерным изображением. Это было чрезвычайно дорогое удовольствие, оно требовало искусных операторов и как минимум одного роботизированного самолета с мощными фото- и телекамерами. Самолет летел высоко над континентом, направив приборы на происходящее внизу.

Там зверь боролся с растением.

Он был огромен, этот зверь, и отменно приспособлен для борьбы. Но его тело было мокрым не только от воды, но и от крови, струившейся из ран, нанесенных кривыми, как сабля, шипами. Ветви хлестали с поразительной точностью, разбрызгивая капли яда, который блестел во влажном сером воздухе. Звучала музыка, ловко подстраиваясь под ритм схватки.

Кедре коснулась кнопки, и музыка стихла. Самолет парил где-то над битвой, импровизатор неслышно перебирал клавиши. В темноте с шелковистым шелестом повернулась женская голова.

– Я ошибалась.

Сэм хотел досмотреть конец схватки. Он отрывисто спросил:

– В чем?

– В тебе. – Кедре легонько коснулась его щеки. – Я тебя недооценила, Сэм, или переоценила. А может, и то и другое.

Он качнул головой, чтобы прервать прикосновение, а затем сам протянул в темноте руку и провел пальцами по гладкой щеке, по черным локонам. Добравшись до золотого обруча, грубо покачал голову Кедре из стороны в сторону. Мягкие волосы скользили по его руке.

– Хватит гладить, – сказал он, – я тебе не собачонка. Скажи, что ты имеешь в виду.

Она язвительно рассмеялась:

– Если бы ты не был так молод…

Сэм столь резко отпустил обруч, что Кедре, сидевшая рядом на кушетке, едва не свалилась; ей пришлось ухватиться за его плечо. Он молчал некоторое время. Наконец холодно спросил:

– Сколько же тебе лет?

– Двести двадцать.

– Я тебе наскучил. Я ребенок.

На этот раз смех прозвучал ласково.

– Ты не ребенок, Сэм! Вовсе не ребенок! Но у нас такие разные взгляды на жизнь. И ты мне не наскучил. Это-то и беспокоит меня. Уж лучше бы наскучил. Тогда я смогла бы расстаться с тобой сейчас же и забыть о случившемся. В тебе, Сэм, что-то есть. А что, не знаю…

Ее голос стал задумчив. Музыка, игравшая позади нее, вырастала в оглушительное крещендо – далеко внизу на болоте кто-то из поединщиков торжествовал победу.

– Может, ты действительно тот, кем кажешься, – проговорила Кедре Уолтон. – У тебя отличный ум. Как жаль, что пользоваться им тебе суждено недолго. Как жаль, что ты простолюдин… Будь иначе, я вышла бы за тебя замуж… на время.

– Каково это – чувствовать себя богом? – мрачно спросил Сэм.

– Прости за высокомерный тон. Ты заслуживаешь лучшей участи… Каково нам, спрашиваешь? Ну, мы ведь практически бессмертные. С этим ничего нельзя сделать. Это хорошо… но и жутко. Это ответственность. Ты же знаешь, мы не только развлекаемся. Первые сто лет я училась, путешествовала, знакомилась с людьми и миром. Потом сто лет увлекалась интригами. Например, наловчилась дергать за ниточки, чтобы склонять на мою сторону Совет. Что-то вроде ментального джиу-джитсу – хватаешь человека за самолюбие, тянешь в нужную тебе сторону. Может, ты и сам хорошо знаешь эти приемчики, но все-таки не сможешь овладеть ими так, как я. Жаль. Что-то в тебе есть… Я… Ну, не важно.

– Не говори о браке. Я не женюсь на тебе.

– Женился бы, если бы я согласилась. А ведь я могу попробовать, хоть ты и простолюдин. Да, могу…

Сэм перегнулся через ее колени и нажал выключатель. Послышался щелчок, и в маленькой комнате с мягкой мебелью вспыхнул свет. Кедре заморгала прекрасными нестареющими глазами и засмеялась то ли протестующе, то ли изумленно:

– Сэм! Я ослепла. Не нужно.

Она потянулась, чтобы выключить свет. Сэм схватил ее за руку и сдавил пальцы с тяжелыми золотыми перстнями:

– Нет! Слушай меня. Сейчас я уйду и никогда не захочу увидеть тебя снова. Понятно? У тебя нет того, что мне нужно.

Он резко встал.

Кедре взвилась на ноги, и было нечто грациозно-змеиное в этом движении; многочисленные блестки на платье сверкнули, как чешуя.

– Подожди! Да подожди же! Забудь все это, Сэм. Я хочу тебе кое-что показать. Сэм, давай мы вместе отправимся на Небо. У меня есть заказ – как раз для тебя.

Он холодно смотрел на нее. Под грубыми кустистыми бровями, между рыжими ресницами его глаза казались стальными полосками. Он назвал сумму, за которую согласен выслушать, и Кедре сказала, что заплатит. Едва различимая египетская улыбка задержалась на ее лице.

Он вышел вслед за женщиной из комнаты.

Небо оказалось данью памяти полузабытой родины человечества. Это была Земля, вернее, ее неточное романтическое подобие: гигантская полусфера, покрытая, как сотами, кабинками, нависавшими над гигантским залом. Кабинка могла дать иллюзию полной изоляции либо, благодаря перенаправлению просвечивающих лучей, иллюзию пребывания в огромной толпе. А еще можно было в соответствии с изначальным замыслом архитектора наслаждаться земным окружением.

Пальмы и сосны якобы росли по ночам из суррогатной почвы, виноградные лозы, розовые кусты и цветущие плодовые деревья теснились друг к другу. Но никого не смущало, что они ненастоящие; заметить разницу смог бы только ученый. Времена года давно стали экзотической частью истории.

Это было дивное, пленительное зрелище. Ритмично чередовались равноденствия, земная поверхность меняла цвета от зеленого и коричневого к блистающему синевато-белому, а потом пробивались бледно-зеленые лезвия травы, лопались почки… И все это было таким естественным, нисколько не похожим на контролируемую гидропонную растительность.

Кедре Уолтон и Сэм Рид вошли в Небо. Из прохода открылся вид на огромную полусферу, усеянную блестящими ячейками. Словно клочки яркого сновидения, они перемещались плавно и рывками вверх и вниз в хитросплетении световых потоков. В самом низу, очень далеко, виднелся бар – змееобразная черная лента. Выстроившиеся у стойки мужчины и женщины сделали ее похожей на многоножку.

Кедре заговорила в микрофон. Одна из кружащих кабинок покинула свою орбиту и мягко опустилась перед вновь прибывшими. Те вошли, и покачивающийся под ногами пол подсказал Сэму, что они с Кедре плывут в воздухе.

У низкого столика на подушках сидели двое. Сэм сразу узнал мужчину: Захария Харкер, глава самой большой семьи бессмертных.

Он был высок и хорошо сложен, с длинными конечностями и красивым лицом, носившим на себе диковинную коллекцию отпечатков – нет, не возраста, а опыта, зрелости, – и эти отпечатки контрастировали со свежестью юности, с отсутствием морщин. Свежесть исходила изнутри, и это ей он был обязан непоколебимой уверенностью, безупречным обаянием и спокойной мудростью.

А женщина…

– Сари, дорогая, – заговорила Кедре, – я привела гостя. Сари – моя внучка. Захария, это… Не знаю фамилии, он мне не сказал.

У Сари Уолтон было нежное надменное лицо – очевидно, семейная черта; длинные волосы невероятного зеленовато-золотистого цвета в тщательно организованном беспорядке падали на обнаженные плечи. Платье было сшито из очень тонкого меха зверя, добытого на поверхности, с темными полосами, как тигриная шкура. Легкое и гибкое, словно шелковое, оно облегало тело от шеи до колен и широкими складками расширялось вокруг лодыжек.

Двое бессмертных подняли голову, в глазах мелькнуло удивление. Сэм понял, что оба подавили приступ негодования. Ему сразу стало не по себе: он так уродлив, так не похож на этих аристократов. И примитивен. Как ребенок злится на взрослых, Сэм злился на высшее знание, которым обладали эти люди с красивыми лицами.

– Садись, – указала на подушку Кедре, и Сэм неуклюже опустился, принял напиток и посмотрел на хозяев с неприязнью, которую и не пытался скрыть.

Да и зачем скрывать?

Кедре сказала:

– Я думала о вольном компаньоне, когда вела сюда этого человека. Ты… Как тебя зовут? Или я сама должна придумать тебе имя?

Сэм угрюмо назвался. Она удобно устроилась на подушках; золотые браслеты мягко блеснули, когда ее рука подняла бокал. Кедре выглядела абсолютно безмятежной, но Сэм улавливал легкое напряжение. Интересно, подумал он, улавливают ли другие?

– Пожалуй, нужно сразу сказать тебе, Сэм Рид, что вот уже двадцать лет я живу в созерцании.

Сэм знал, что она имеет в виду. Нечто вроде интеллектуального женского монашества, высокую религию разума. Послушница отрекается от мира, стремясь найти… то, для чего и слова-то нет? Нирвану? Нет… Стазис? Может, мир? Равновесие?

Он знал о бессмертных немало – вероятно, куда больше, чем, по их мнению, полагалось знать простолюдину. Он понимал – насколько может понимать короткоживущий, – как совершенна жизнь, которая будет продолжаться тысячу лет. Успеет сформироваться очень необычный характер – огромная и сложная мозаика из фрагментов такой же величины, что и те, которые составляют самую обычную жизнь. Ты можешь прожить тысячу лет, но секунда – это всегда секунда. А периоды созерцания нужны, чтобы сохранить душевное равновесие.

– И чем же вам не угодил этот вольный компаньон? – резко спросил Сэм.

Он знал, что общественный интерес в последнее время сосредоточился на Робине Хейле, последнем воине, окружив его искусственным ореолом славы. Глубокая неудовлетворенность, вызывавшая стремление ко всему примитивному, привела к тому, что проект бывшего вольного компаньона – колонизация поверхности – овладел умами. Всем не терпится приступить к его реализации… Вернее, всем так кажется, пока проект остается на бумаге. Когда же дойдет до настоящей борьбы с дикой бестией – континентальной Венерой… Реалисты подозревали, что энтузиазм быстро остынет. Но сейчас идея крестового похода все сильнее разжигала иррациональный ажиотаж.

– Чем он нам не угодил? – повторил Захария Харкер. – Тем, что его затея обречена на провал. А вы, Сэм Рид, считаете иначе?

Сэм посмотрел на него, насупив рыжие брови. Потом хмыкнул и отрицательно покачал головой, решив не тратить слов. Его все сильнее подмывало вызвать разногласия у этих лощеных бессмертных.

– Выйдя из созерцания, – сказала Кедре, – я обнаружила, что проект Вольных Компаний – самое интересное из случившегося. И самое опасное. По многим причинам мы считаем, что в настоящее время попытка колонизации будет гибельной.

– Почему? – буркнул Сэм.

Захария Харкер склонился к столику, чтобы поставить напиток.

– Мы еще не созрели для этого, – спокойно произнес он. – Требуется тщательное планирование, технологическая и психологическая подготовка. Не забывай, Сэм: мы угасающая раса. Мы не можем позволить себе ошибку. Этот проект обречен на фиаско. Нельзя дать ему ни шанса. – Он поднял голову и задумчиво посмотрел на Сэма.

Сэм сощурился. У него появилось неприятное чувство, будто эти спокойные мудрые глаза могут прочесть на его лице то, что он предпочел бы скрыть. Он не понимает этих людей. Они слишком долго прожили. Возможно, слишком много знают.

Он спросил напрямик:

– Хотите, чтобы я убил его?

В кабинке на миг повисла тишина. У Сэма появилось ощущение, что этого вопроса от него не ждали, что они не намеревались зайти так далеко. Казалось, бессмертные молча разговаривают друг с другом, быстро обмениваются мыслями. Может, и впрямь люди, прожившие века, наработали навык чтения мыслей, хотя бы по работе лицевой мускулатуры?

И вот трое бессмертных, похоже, пришли к решению втайне от Сэма.

– Да, – сказала Кедре. – Да, убей, если сможешь.

– Это самый лучший выход из ситуации, – медленно добавил Захария. – Сделайте это сейчас… не позднее чем через сорок восемь часов. События развиваются слишком быстро. Если убрать Хейла сегодня, некому будет занять его место – место лидера. Завтра, возможно, кто-нибудь найдется. Вы справитесь с этим, Сэм Рид?

Сэм презрительно спросил:

– Неужели вы настолько глупы? Или знаете обо мне больше, чем я думаю?

Кедре рассмеялась:

– Кое-что знаем. Три дня прошло, дорогой. Неужели ты думаешь, что я вовлекла бы в это дело человека, о котором мне ничего не известно? В первый же вечер я выяснила твою фамилию. Уже утром у меня были подробные сведения. Я поняла, что тебе можно дать такой заказ. Ты справишься, если хорошо заплатим.

Сэм вспыхнул. Теперь он ненавидел эту женщину осознанно. Да и кому может понравиться, что из него сделали дурака?

– Вам это обойдется вдвое дороже, чем заплатил бы любой другой потенциальный заказчик в башне. – И он назвал очень высокую цену.

– Ну уж нет! – возмутился Захария. – Да за такие деньги…

– Захария, успокойся, – подняла руку Кедре. – Я заплачу. У меня есть причина.

Сэм обеспокоенно взглянул на нее. Эта причина легко читались на ее лице. Захария оторопело заморгал. Он-то надеялся, что их брак без обязательств, прервавшийся, когда Кедре погрузилась в созерцание, вскоре возобновится. Но, видя, как она смотрит на Сэма, Захария понял, что это случится не скоро.

Сари наклонилась вперед и положила бледную, узкую ладонь на его руку.

– Захария, – заговорила она предостерегающим тоном собственницы, – пусть она делает что хочет, дорогой. Времени хватит на все.

Бабушка и внучка – практически зеркальные отражения друг друга – обменялись взглядами, в которых Сэм, ничего не пропускавший, прочел и ревность, и понимание.

– Взгляните туда. – Захария вытянул руку, и стена стала прозрачной.

Одна кабинка держалась вдали от скопления себе подобных, и в ней сидел мужчина. Он был высок, худ, смугл и хмур и носил коричневый костюм тусклого оттенка.

– Он здесь уже два часа, – пояснил Захария.

– Я его знаю. – Сэм встал, и пол слегка качнулся от этого движения. – Спустите меня на площадку. Я займусь им.

Он нашел свободное место возле барной стойки и заказал выпивку. Бармен посмотрел человека с откровенно плебейской внешностью неласково: здесь отдыхали бессмертные и сливки общества смертных. Но мрачное лицо посетителя и его властный тон встревожили бармена, и, пробормотав «Да, сэр», он подал заказ.

Сэм просидел долго. Он еще дважды брал выпивку, а огромная раковина гудела и вращалась над ним, и толпа заполняла ее музыкой и невнятным шепотом. Сэм следил за кабинкой с коричневым силуэтом внутри, бесцельно плывшей по широкому кругу. Он ждал, когда бессмертный спустится, и в его голове стремительно проносились мысли.

Ему было очень не по себе. Опасно вмешиваться в дела бессмертных, даже если это голая политика. А уж вовлекаться эмоционально – чистой воды самоубийство. У Сэма не было никаких иллюзий насчет шансов выжить после того, как он станет не нужен. Он помнил, с каким задумчивым выражением рассматривал его Захария Харкер…

К тому моменту, когда кабинка вольного компаньона опустилась, Сэм Рид уже принял решение. Он заявил без околичностей:

– Хейл, меня только что наняли, чтобы убить вас.

Спустя час, когда банда Шеффилда вышла на след Сэма, они с Хейлом покидали Небо.

Сэм Рид никогда бы не продвинулся так далеко в своей карьере, если бы не обладал талантом убеждать людей.

Робин Хейл очень часто становился целью мастеров убеждения с тех пор, как огласил свой проект, и умел давать им укорот. Но сейчас молчаливо заговорила кровь Харкеров, вызвав отклик у бессмертного Хейла. И хотя Сэм объяснил успех своим ораторским искусством, на самом деле сработала глубинная уверенность, доставшаяся ему от бессмертных предков.

Сэм говорил очень быстро и в то же время спокойно. Он знал, что отныне его жизнь и жизнь Хейла крепко связаны одной веревочкой, причем очень короткой – длиной в сорок восемь часов. Пока не истек этот срок, они в безопасности. А потом обоим придется умереть, если они не придумают нечто чрезвычайно умное. Голос Сэма, объяснявшего это, был полон искренней убежденности.

В этот момент их обнаружили парни Шеффилда. Двое вышли из портала Неба и ступили на ленту медленно движущегося Пути. Здесь толпа на мгновение разделила Сэма и Хейла. Проталкиваясь к спутнику, Сэм слишком поздно увидел поднесенную к его лицу черную грушу – и вдохнул тошнотворно пахнущую пудру, не успев задержать дыхание.

Кто-то схватил его за руку.

Все вокруг замедлилось и остановилось.

Его повели по Пути. Фонари и лампы бросали пятна света на улицу, пока она не повернула. Здесь огни слились в один сгусток гипнотически окрашенного света. Путь мягко скользил и светился, ароматные дымы клубились, образуя туманные ограждения. Но Сэму все это виделось статичным. Смутно он осознавал, что сам допустил роковую ошибку – позволил Кедре отвлечь себя. Взялся за новое дело, не закончив старое, которое требовало полной сосредоточенности. И за это он теперь расплачивается.

Вдруг что-то похожее на медленный вихрь нарушило ровное движение Пути. Сэм смутно воспринимал толчки, крики, удары кулаков. Он не успевал рассмотреть лица, но снова и снова узнавал лицо вольного компаньона; оно накладывалась на другие – смутно знакомые, орущие. Будто во сне он видел, как обладатели этих других лиц отступают на медленно движущийся съезд, как проносятся обочь ускорившегося Пути огни освещения. Робин Хейл схватил Сэма за руку, и тот позволил вести себя. Сэм перемещался в пространстве и в то же время оставался неподвижен. Его мозг почти прекратил функционировать. Сэм едва замечал, как они переходят на пандус и поднимаются к одной из гидропонных ферм, как Хейл со звоном бросает на ладонь дежурному монеты. И вот он стоит перед резервуаром, в котором теснится тяжелая серо-зеленая листва.

Откуда-то издалека доносился голос Хейла:

– Обычно он растет на этом кустарнике. Будем надеяться, вам не успели дать слишком большую дозу. Иначе уже ничего не поможет. Вот! – Раздался звук скребущих ногтей, затем Хейл растер в ладонях какой-то голубоватый лишайник и бросил порошок Сэму в лицо.

Внезапно все кругом бешено ускорилось, сразу войдя в ритм с чиханием Сэма. Жалящая боль возникла в лобных пазухах и добралась до мозга. Там она взорвалась, но уже в следующий миг исчезла.

Потея и дрожа, Сэм обнаружил, что снова может говорить. Время и движения стали нормальными, и он, растерянно моргая, уставился на Хейла.

– Все в порядке? – спросил вольный компаньон.

– Да… кажется. – Сэм вытер глаза.

– Что это было? – равнодушно спросил Хейл.

– Моя ошибка, – коротко ответил Сэм. – Личное дело. Займусь им позже, если выживу.

Хейл рассмеялся:

– Идемте ко мне. Хочу с вами поговорить.

– Они не понимают, что их ждет, – угрюмо произнес вольный компаньон. – Никого не получается убедить. Все грезят романтическим крестовым походом, но хоть бы один из тысячи ступил на сухую землю.

– Убедите меня, – предложил Сэм.

– Я виделся с Логиком, – сказал Хейл. – Крестовый поход – это его идея. Я за нее ухватился, мне требовалось хоть что-нибудь. А теперь начинаю ее бояться. Она уходит из моих рук. Люди слишком эмоциональны, они по натуре авантюристы. Идут и идут ко мне, точно нищие, и клянчат романтики. Но все, что я могу им обещать, – это лишения, каких им даже не вообразить, и надежда на успех для следующих поколений. Наш народ приобрел это качество за века, прожитые в башнях. Может, дело в том, что подводные горизонты слишком узки. Что происходит за ними, мы не знаем. Мы не видим дальше собственного носа. – Он добавил с улыбкой: – Я несу не мир, но меч. И мне никто не верит.

– Я никогда не был наверху, – сказал Сэм. – Каково там?

– Вы, как и большинство людей, видели съемки с самолетов. Вот только смотреть сверху – это неправильно. С высоты джунгли выглядят довольно мило, но если поставить камеру внизу, на болоте, чтобы она показала и грязевых волков, внезапно выпрыгивающих из тины, и хлещущие ядом ветви… Если это сделать, вся затея с колонизацией тотчас рухнет. – Он пожал плечами. – Знаете, я уже начинал в старом форте Дун, – продолжал он. – Но туда снова вернулись джунгли. Защитные барьеры теперь бесполезны, грандиозная технология мертва. В старых стенах полно червей, змей и ядовитых кустарников. Мы расчистили место, но не смогли его удержать – на это у нас просто-напросто нет ресурсов. Лишайники разъедают и дерево, и стекло, и сталь, и плоть, а кроме лишайников еще столько всякого… Мы очень мало знаем о джунглях. Здесь, на Венере, у экологии нет земных аналогов. Да что толку просто удерживать аванпост? Он должен сам себя обеспечивать.

– Для колонизации нужны деньги и поддержка власть имущих, – напомнил Сэм Хейлу. – Семьи теперь категорически против.

– Знаю. Думаю, они не правы. И Логик тоже.

– Вы занимаетесь этим один?

Хейл кивнул:

– Пока что да.

– Но почему? Хороший пиарщик мог бы вам помочь.

– Где взять хорошего пиарщика? Да если бы он и нашелся… Я не стану мошенничать, Рид. Для меня это крестовый поход. Как можно довериться человеку, который возьмется за этот гуж, зная правду?

В мозгу у Сэма возникла идея и стала быстро приобретать элегантную форму. Он спросил:

– А мне вы сможете довериться?

– С чего бы?

Сэм напряг память: много ли правды он успел открыть Хейлу? Не слишком много. Можно продолжать без опаски.

– Ведь я рискнул головой, чтобы вас предупредить. Если бы выполнил заказ Харкеров, то сейчас купался бы в деньгах. Но этого не произошло. Я еще не объяснил вам почему. Я хочу принять участие в осуществлении вашего плана. Не стану отрицать, что смогу заработать на этом, но это будут совсем не те деньги, что я получил бы за убийство.

– Я только что вам сказал: мой проект нереализуем, – проговорил Хейл.

Но его глаза блеснули.

«Попался!» – подумал Сэм, а вслух произнес:

– Думаю, вы ошибаетесь. Думаю, вам нужна мощная поддержка, и я могу ее обеспечить. Мы дадим крестоносцам другую цель, отвлекающую, – то, чего они смогли бы достичь на своем веку. И это не будет обманом. Что скажете?

Хейл задумчиво пощипывал подбородок. Наконец он встал:

– Идемте к Логику.

Сэм боялся Логика, не желал подставлять свою истинную мотивацию под луч мощного разума. Но Хейл, даром что романтик по натуре, имел за плечами несколько веков опыта. Спор продлился больше часа.

А потом Сэм отправился с Хейлом к Логику.

К ним обратился сияющий белый шар, лежащий на железном пьедестале:

– Я говорил вам, Хейл, что не могу предсказывать будущее.

– Но вы знаете верные ответы.

– Верный для многих ответ может оказаться неверным для Сэма Рида.

Сэм беспокойно зашевелился.

– Тогда пусть будут два ответа, – сказал он.

Он думал, что разговаривает с машиной, и поэтому слегка ослабил бдительность, ведь машины – не люди. Волей-неволей ему пришлось сообщить затребованные шаром данные. Теперь он настороженно ждал, чувствуя, как истекают минуты, оставшиеся до назначенного срока. Кедре и Захария Харкер все еще ждут сообщения о смерти вольного компаньона.

В серебряном шаре плавали тени – искаженные отражения длинного лица с неизменной саркастической миной. Робин Хейл улавливал сходство, но знал, что человеку, не знающему секрета, эти тени ничего не скажут.

– Жители башен не годятся для покорения дикой природы, – сказал Логик через некоторое время. – Вам нужны добровольцы из заключенных.

– Нам нужны хорошие люди, – возразил Хейл.

– Большинство преступников – хорошие люди. Они просто оказались не в своей социальной группе или не в своем времени. Любой антисоциальный индивидуум может стать просоциальным в надлежащем окружении. Бунтари и преступники вас не подведут. Вам понадобятся геологи, природоведы, биологи.

– Придется платить огромные деньги, чтобы получить хотя бы второсортных специалистов, – проворчал Сэм.

– Не придется. Вы удивитесь, обнаружив, как много недовольных даже среди лучших специалистов. Башни – слишком ограниченные миры. Хороший работник не бывает счастлив, если не может использовать свои возможности полностью. А кто из жителей башен имел полную свободу творчества с тех пор, как был покорен подводный мир?

– Так вы полагаете, что мы можем действовать? – спросил Хейл.

– Если вам с Ридом удастся избавиться от непосредственной угрозы, обратитесь ко мне снова.

– Хейл сказал мне, – вмешался Сэм, – что Логик не согласен с семьями насчет колонизации. Почему же вы не хотите принять нашу сторону?

В шаре зашевелились тени – Логик качал головой:

– Я не всемогущ. Семьи хотят как лучше, у них есть возможность заглядывать далеко вперед. Считается, что Совет абсолютно независим, но за ним стоят семьи, они формируют политику, интригами и влиянием определяют решения Совета, а потом следят, чтобы эти решения выполнялись. Номинально башнями правят Советы и губернаторы. В действительности же власть принадлежит бессмертным. У них все в порядке с социальной ответственностью, но они безжалостны. Законы, которые они проталкивают, короткоживущим могут показаться слишком жестокими, но внуки жертв этих законов должны благодарить бессмертных за их твердость. С точки зрения семей, общее благо требует долгого срока. Думаю, в этом случае они ошибаются. Народ быстро идет к упадку. Семьи считают, что мы не выдержим еще одной попытки колонизации. Что мы даже не предпримем ее – для этого нет ни ресурсов, ни воли. Нельзя ждать, когда они насторожатся, когда решат, что успех не исключен. Повторяю: они заблуждаются. Катастрофа надвигается быстрей, чем им кажется. Ждать их согласия нам пришлось бы слишком долго… Но этой планетой правят семьи, а не Логик. Я слишком часто оппонировал им в других вопросах, и теперь они не верят мне. Считают, что я во всем против них.

Робин Хейл пока ничего нового для себя не услышал. Когда шар умолк, он нетерпеливо спросил:

– Можете дать нам прогноз, Логик? Есть у нас шансы на успех?

Некоторое время Логик молчал, затем раздался неожиданный звук – хихиканье, перешедшее в хохот. Хейла это удивило, а Сэма Рида изумило. Невероятно, что машина способна смеяться.

– Хейл, поверхность должна быть колонизирована, – сказал Логик, все еще смеясь, – и у вас есть шанс. Хороший шанс. Очень хороший, если с вами Рид. Вот и все, что я могу сказать, друг мой. Думаю, этого достаточно.

Сэм замер, глядя на тени, плавающие в шаре. Все его умопостроения мигом перемешались в голове. Неужели Логик шарлатан? Неужели он предлагает лишь догадки? И если он ошибся относительно Сэма, какова цена остальных его слов?

– Спасибо, Логик, – проговорил вольный компаньон.

Сэм удивленно взглянул на Робина Хейла. Почему он благодарит машину, да еще ту, которая только что доказала свою несостоятельность?

Шар глухо захихикал, когда люди повернулись, чтобы уйти. Хихиканье переросло в хохот, который сопровождал их по всему залу. В хохоте звучали одновременно симпатия и ирония.

Логик с высоты своего тысячелетнего опыта насмехался над будущим Сэма Рида…

– Если вам удастся избавиться от непосредственной угрозы… – процитировал Рид Логика.

Они сидели за прозрачным пластиковым столом, покрытым толстым слоем пыли, в сумрачной комнате Щипача. Пока они здесь, опасность им не угрожает, но нельзя же прятаться целую вечность.

Сэм подумал о том, скольким же тайным слугам семей поручено следить за передвижением его и Хейла.

– Есть идеи? – спросил Хейл.

– Вы не очень-то обеспокоены. В чем дело? Не верите мне?

– Отчего же? Спору нет, меня не могла не насторожить встреча с незнакомцем, который подошел ко мне в толпе и заявил, что нанялся убить меня. Чем не легенда, чтобы втереться в доверие? Но я уже ожидал решительных ходов со стороны семей… и я верю Логику. Ну так что же, есть у вас какие-нибудь идеи?

Сэм смотрел на собеседника, хмуря рыжие брови. Он был готов возненавидеть Хейла за уступчивость. Он рассчитывал на нее, нуждался в ней, но ему не нравилась мотивация вольного компаньона. Почему Хейл с такой легкостью ставит успех или неуспех своего крестового похода в зависимость от сомнительного продвиженца, каковую роль взял на себя Сэм? Пусть машина, опираясь на свою дефектную логику, дала благоприятный прогноз и пусть Хейл безоговорочно верит ей, есть еще один непреложный факт: Робин Хейл – бессмертный.

То, что сквозило в поведении Уолтон и Харкеров и что вызывало ненависть у Сэма, он заметил и у Хейла. Крайнюю самоуверенность. Этот человек – не раб времени; напротив, время служит ему. Прожив не одну сотню лет, он наверняка сталкивался практически со всеми социальными обстоятельствами, которые только могли возникнуть. У него было вдоволь времени для экспериментов, для тщательного анализа их результатов, для выработки оптимальной линии поведения в любых обстоятельствах.

Это несправедливо, с детской обидой подумал Сэм. Проблемы, с которыми не суждено справиться короткоживущим, бессмертные, обладающие почти безграничными ресурсами, знают вдоль и поперек. Несправедливо и другое: там, где обычные люди вынуждены платить огромную цену или идти на мучительные компромиссы, бессмертные справляются благодаря простому ожиданию. Бессмертные так любят с уверенностью повторять: «И это пройдет…»

Следовательно, бессмертные – это неизвестные переменные. Они обладают протяженностью во времени – тем, чего короткоживущим не постичь. Чтобы постичь, надо прожить такую же долгую-предолгую жизнь…

Сэм глубоко вздохнул и ответил Хейлу уклончиво:

– Семьи – я имею в виду конкретно Уолтонов и Харкеров – не станут бить открыто. Они не хотят, чтобы общество осуждало их за вашу смерть. Массы им не страшны, потому что не организованы. Мятежей пока не случалось, потому что для них не было причин. Семьи правят справедливо. Лишь такая опасная перспектива, как ваш крестовый поход, способна лишить их гибкости, и тогда возникнет угроза восстания. Я надеюсь, это будет очень серьезная угроза: впервые массы смогут организоваться, воодушевившись идеей колонизации. – Он сощурил глаза, глядя на Хейла. – Есть у меня мысль, как этим воспользоваться, но… – Сэм посмотрел на стену, где висел пыльный телевизионный экран. – Пока я не могу объяснить.

– Хорошо. – Судя по тону, Хейл нисколько не волновался.

«Это вполне нормально», – сказал себе Сэм. У него резко ускорился пульс, стоило подумать, что для этого человека война – славная эпоха, оставшаяся в прошлом часть родовой истории. Его семья видела убийства и сама проливала кровь. Угроза смерти так давно знакома ему, что он смотрит ей в лицо без малейших колебаний. Сэм возненавидел его с новой силой.

– Тем не менее, – он заставил себя говорить ровно, – я предлагаю вам мое участие в крестовом походе. Вы готовы меня выслушать?

Хейл с улыбкой кивнул.

– Перед нами стоит уникальная проблема: необходимо привлечь людей. Не завербовать их, а воодушевить. Нужна рабочая сила, нужны администраторы, которые будут ею управлять. Администраторы стоят недешево, это во-первых. А во-вторых… Вы сможете их защитить?

– Только не от скуки. И не от некоторых враждебных факторов. К примеру, лишайник способен пробраться через вентиляцию и сожрать человека заживо. А еще есть микробы, мутирующие под воздействием ультрафиолета. Нас ждет вовсе не развлекательная прогулка.

– Значит, нужен тщательный отбор. Привлечем недовольных. Тех, кто в ладах с техникой, но не преуспел в личной жизни.

– Согласен – до определенной степени. Что еще вы можете предложить?

Лаконичный ответ вызвал у Сэма неосознанное негодование. Подумалось, что этот человек уже знает большинство решений, что он ведет Сэма на поводу, экзаменует его, не без расчета на то, что у собеседника возникнут ценные идеи, которые можно будет использовать к собственной выгоде. И все-таки за уверенностью, за всем огромным опытом Хейла проглядывала иногда такая наивность, что Сэм не терял надежды. По сути своей Хейл был крестоносцем. По сути своей он был самоотверженным мечтателем. Но даже миллион прожитых лет не дал бы ему того, что Сэм получил при рождении. Да, попытаться стоит…

– Конечно, нам нужны не только недовольные, – продолжал Сэм. – Мы должны выяснить, чем именно они недовольны. У вас были техники в те времена, когда велись войны?

– Да, – кивнул Хейл. – Но за ними стояли традиции вольных компаньонов.

– Мы начнем новую традицию. Я пока не знаю какую. – Сэм задумался. – Вы имеете доступ к психозаписям и личным делам этих техников?

– Некоторые, должно быть, сохранились, и добраться до них, пожалуй, я смогу. Но зачем?

– На будущее. Думаю, ответ кроется в этом. Найдите факторы, способствовавшие их успеху. Воспользуйтесь мощными интегрирующими устройствами. Потом выясните факторы, которые влияют на настроения современных техников. Особое внимание уделите недовольным. Икс – это успешный техник военных времен. Плюс эквивалент прежней традиции. Найдите тех, у кого сегодня есть этот икс, и дайте им новую традицию. Я займусь пропагандой и смысловым наполнением. Все, что нам нужно, – это верно направить общественное мнение. Понадобится лозунг, символ, может быть, новый Петр Амьенский. У тогдашних крестоносцев с пиаром был полный порядок. Как решить проблему техников, я вам подсказал, а теперь что касается рабочей силы и финансовой поддержки. – Сэм посмотрел в спокойное лицо бессмертного и отвел взгляд, но продолжил: – Кого попало мы брать не можем, не так уж много сильных людей осталось у человеческой расы. Нам нужны те, кто не дрогнет при первой же опасности. Каждого потенциального колониста подвергнем очень строгому тестированию. При необходимости обманем их. Один набор ответов – для публики, другой – для нас. Нельзя открыто отбраковывать человека из-за потенциальной трусости, иначе остальные откажутся проходить тест. Но мы должны знать.

– Ну что ж, неплохо, – сказал Хейл. – А деньги?

– Много их у вас?

Хейл пожал плечами:

– Гроши. У нас есть плацдарм, мы расчистили форт Дун. Но потребуются серьезные деньги, чтобы удержать его.

– Учредите компанию, продавайте акции. Люди вечно играют в азартные игры. Особенно если игра стоит свеч. Дивиденды, которые им нужны, – это не только деньги. Еще слава. Азарт. Романтика, по которой они стосковались. От романтики «из вторых рук» они тоже не откажутся.

– Станут ли отвергнутые добровольцы покупать акции?

Сэм рассмеялся:

– Не сомневаюсь. Каждая акция принесет дивиденды в форме тревог и волнений. Каждое событие в жизни колонистов будет показано по телевизору – и держателю акции не придется скучать.

Хейл бросил на собеседника взгляд, в котором смешались гнев и восхищение. Сэму даже показалось, что он уловил нечто вроде одобрения. Но ответ разочаровал его:

– Нет, не годится. Обманывать нехорошо. Колонизация – не римские каникулы для любителей острых ощущений. Я уже сказал вам: это тяжелая работа, рутина, мытарство. Никакой романтики.

– Но она может быть и увлекательной, – возразил Сэм. – Может и должна. Придется идти на компромиссы. Люди платят за волнующие новости. Что мешает поставить их на коммерческую ногу?

Хейл беспокойно пожал плечами:

– Мне это не нравится.

– Нравится, не нравится – это нужно сделать. Чисто теоретический вопрос: можно ли уже сейчас использовать что-нибудь из происходящего на поверхности?

После паузы Хейл ответил:

– У нас проблема с ходячим растением. Оно термотропичное, его привлекает температура человеческого тела. Рефрижераторные установки в джунглях его сдерживают, а еще можно применять что-нибудь зажигательное, например термитные шашки. Оно спешит к теплу и сгорает.

– Как оно выглядит?

Хейл описал. Сэм откинулся на стуле, довольный:

– То, что нужно. Нисколько не опасно, но производит чертовски жуткое впечатление. Поможет нам с отбором добровольцев – напугаем их в первый же день. Ваши люди выключают рефрижераторы и дают растениям бой, а кто-нибудь стоит наготове с термитом, не попадая в кадр. Мы сообщаем, что растения прорвались, показываем «катастрофу» по телевизору… Это обязательно подействует.

– Нет, – повторил Хейл.

– Начало крестового похода надо сопроводить мощным пиаром, – проговорил Сэм.

Но решил не настаивать. Лишь указал, что они оба будут мертвы через шесть часов, если ничего не придумают. Он видел мерцание на стенном экране. Пора переходить к следующему вопросу повестки дня.

– Семьи найдут возможность избавиться от нас без своего видимого вмешательства. Например, заразят микробами. Чтобы этого не допустить, необходимо предпринять нечто экстраординарное. Моя идея в том, чтобы напрочь сбить их с толку. И прежде, чем они опомнятся, наш план начнет работать.

– Что вы предлагаете?

– Семьи очень заботятся о своем престиже, чтобы удерживать власть. Это реальная власть, хоть и не бросающаяся в глаза; ее залог – долголетие. Общество верит в ее незыблемость, потому-то бессмертные и остаются наверху. Ударьте по этой вере. Ударьте так, чтобы им пришлось защищаться.

– И каким же образом?

– Вы популярны. Харкер дал мне всего лишь сорок восемь часов, потому что боится, как бы кто-нибудь из ваших сторонников не занял вашего места, если вас выведут из игры. – Сэм ударил себя в грудь. – Этот сторонник – я, и не потому, что мне так хочется, а потому, что я вынужден спасать собственную шкуру. Но и для вас это выход. Мы разделим опасность пополам, если станем взаимозаменяемы. Пусть одного из нас убьют – это не сорвет крестовый поход.

– Но как, черт возьми, вы сумеете за считаные часы завоевать такую популярность? – Хейл был не на шутку заинтригован.

Сэм снисходительно ухмыльнулся и хлопнул ладонью по ножке своего стула. В стене открылось отверстие, вошел Щипач.

Он опустил свое громоздкое тело на стул и с любопытством взглянул на Хейла.

Сэм заговорил:

– Первое: за мной охотится банда Шеффилда. Сейчас я не могу себе позволить борьбу с ней, у меня есть дело поважнее. Сможешь отвлечь ее?

– Попробую, – ответил Щипач.

Это была гарантия. Старый ловчила все еще был главным авторитетом в криминальном мире башен.

– Спасибо. – Сэм развернулся вместе с креслом, чтобы смотреть Щипачу в лицо. – Теперь самое насущное. Нужно быстро подделать звуковую дорожку.

– Это легко, – уверил его Щипач, чихнув.

– И чтобы лица соответствовали.

– Это труднее. Чьи лица?

– Захарии Харкера и любого из Харкеров или Уолтонов. Но Захарии обязательно.

Щипач впился в Сэма взглядом, даже забыв чихнуть.

– Харкер? – переспросил он. И вдруг расчихался. – Что ж, устрою. Но обойдется недешево. К какому сроку?

Подделка звукозаписи – невероятно старый трюк, почти такой же старый, как сама звукозапись. Нужен минимальный навык, чтобы вырезать слова и расставить их в новой последовательности. Но лишь недавно была создана техника, позволяющая фальсифицировать речь целиком. Требуется очень искусный и опытный оператор, чтобы разложить речь на звуковые компоненты и затем из этих компонентов соорудить совершенно новый фрагмент речи. Перевести с одного языка на другой нельзя из-за различий в артикуляции, но из отрезка речи достаточной длины можно извлечь все необходимое, чтобы сконструировать любую фразу.

Отсюда, конечно, далеко до подделки изображения говорящего. Движение губ, артикулирующих звук, делится на крошечные отрезки, затем создается другое движение и сопоставляется со звуком. Результат поразителен для уха и глаза.

Конечно, приходится многократно расширять и сокращать, чтобы лицевая мимика, запечатлевавшаяся в разные моменты, соответствовала имитированной речи.

Уже разрабатывается технология, позволяющая сразу подстраивать артикуляцию под речь. Для этого из двухмерных полных профилей лица или профилей на три четверти создается объемное изображение и фотографируется заново. И тем не менее требуется высочайшее мастерство, чтобы довести результат до нужной степени убедительности.

У Щипача был выход на такого специалиста, большого знатока своего дела. В хранилище имелось достаточное количество записей выступлений Харкеров и Уолтонов. Но Сэм знал, что его затея исключительно опасна.

С другой стороны, у него не было выбора. Потребовалось пять часов, чтобы уговорить Хейла. Вначале Сэм убедил его, что нельзя легкомысленно относиться к непосредственной угрозе. В здание, где они скрываются, в любой момент могут ворваться агенты семей; с этим Хейл не спорил. Куда сложнее было внушить ему, что Сэму можно доверять. Это удалось благодаря применению устройства, сопоставляющего аргументы Сэма с реакцией его кровеносной системы на сознательную ложь. Сэму пришлось мобилизовать всю свою изворотливость, поскольку ему было что скрывать.

– Мы с вами без пяти минут покойники, – говорил он Хейлу, а стрелки полиграфа показывали, что он не лукавит. – Разумеется, это опасный план. Возможно, даже самоубийственный. Но раз уж мне предстоит умереть, я не намерен сдаться без боя. Это наш единственный шанс, конечно, если вы не предложите что-нибудь получше. Есть идеи?

У бессмертного их не было.

Вечером по телевизору сообщили: сейчас Робин Хейл сделает важное заявление насчет колонии. Повсюду в башнях зажигались экраны. Люди ждали, не подозревая, что на самом деле им предстоит увидеть сфальсифицированную запись выступления Харкеров и Уолтонов.

У бессмертных никогда не было по-настоящему личной жизни, а Щипач располагал агентурной сетью, действовавшей весьма эффективно. Слух о том, что выступит не только Хейл, но и бессмертные, подогрел общественный интерес.

И вот на больших публичных экранах и на бесчисленных малых частных появилось лицо Робина Хейла. Одетый для пребывания на поверхности, он говорил неохотно и торопливо, и это придавало его словам особую убедительность.

Он заявил, что собирался подробно изложить великолепную идею его друга Сэма Рида, позволяющую безотлагательно начать колонизацию. Но на поверхности произошли непредвиденные события, и его срочно вызвали туда. Люди, которым угрожает новая смертельная опасность, хотят воспользоваться опытом старого вольного компаньона. Затем он четко отдал зрителям честь и исчез с экранов.

Появилось лицо Захарии Харкера. Потребовалось бы нечто большее, чем опытный глаз эксперта, чтобы уловить мельчайшие несоответствия, выдававшие синтез звуковых и световых волн. Даже Захария, глядевший на экран, едва не поверил, что говорит он сам: каждый звук, каждое движение были естественными.

Синтетическая речь была высшим достижением семантики. Верный своим принципам Сэм, пускаясь в опасную авантюру, не только страховал себя и Хейла, но и продвигал проект колонизации.

Харкер назвал имя Сэма Рида, и тот, скромно войдя в кадр, стал позади бессмертного, охарактеризовавшего его как общественного деятеля и смелого филантропа, не жалеющего сил и средств для того, чтобы колонизация осуществилась.

Сэм Рид, человек из народа, живущий недолго, но видящий далеко, пойдет за Робином Хейлом и поведет романтиков и энтузиастов в великий крестовый поход. Будущее человеческой расы – на поверхности планеты. Даже нас, Харкеров, сказал Захария, в конце концов убедила логика Сэма и Хейла. Впереди грандиозное приключение. Скоро начнется набор добровольцев. Per aspera ad astra!

Он говорил об опасности. Вдавался в детали, тщательно подбирая слова. Старался вызвать недовольство публики, намекая на застой в башнях, на ускорившуюся деградацию населения, на повысившуюся восприимчивость к болезням. А хуже всего то, что человек перестал эволюционировать. Ведь цель человечества – не прозябание в башнях. Великая цивилизация Земли не должна найти свой конец в морях плодородной планеты. Ad astra!

Захария исчез с экрана, и вперед выступил Сэм, чтобы сказать главное. Под маской спокойствия он прятал сильное волнение и нервозность. Сделав решающий шаг, он мучился сомнениями. Что сделают Харкеры, узнав, как фантастически их обвели вокруг пальца? Как дерзко их глубочайшие убеждения были извращены и обращены против них же на виду у всех башен? Должно быть, Харкеры уже действуют – семьи умеют реагировать быстро. И неизвестно, какие меры они принимают.

С экрана Сэм говорил спокойно и убежденно. Он подчеркнул, что принять участие в крестовом походе может любой, внести вклад если не личным трудом, то финансовой поддержкой. Красочно описал, какие опасности и лишения ждут человека на поверхности. А значит, только самым храбрым и стойким следует идти в добровольцы. Эффектно завершая свою речь, он сделал главное заявление.

То, что до сегодняшнего дня могло принадлежать только богатым, теперь предлагается всем, кто послужит величайшему делу человечества. Каждый спонсор будет знать, на что расходуются его деньги, и самым непосредственным образом следить за волнующими событиями на поверхности.

– Взгляните!

На экране появилось пестрое изображение джунглей и с головокружительной быстротой взмыло к зрителю. Круг бархатно-черной грязи был испещрен, как цветочным узором, кронами деревьев. Когда он приблизился, стала видна переливчатая змея, скользящая по черному болоту. В следующий миг жижа взорвалась и челюсти грязевого волка сомкнулись на теле змеи. Рыча и неистово расплескивая грязь, сражающиеся исчезли из виду, и бархатная топь успокоилась, только круги пробегали по ней да розовые пузыри вспухали и глухо лопались, и этот звук слышался во всех башнях.

Сэм поблагодарил аудиторию и попросил потенциальных добровольцев потерпеть еще несколько дней, пока формируется первая отборочная комиссия. Он заметил с вызывающей скромностью, что надеется заслужить доверие общества честным служением ему и вольному компаньону, который передал ему все дела в башнях, а сам сражается на поверхности, в джунглях, которые он так хорошо знает.

– Мы все, – закончил Сэм, – скоро станем очевидцами этой борьбы, и теперь уже не чудовищам, а людям будем сочувствовать – людям, бесстрашно пытающимся завоевать Венеру, как наши предки некогда завоевали Старую Землю…

Семьи ничего не предпринимали.

И это очень сильно тревожило Сэма. Потому что ему не с чем было бороться. Конечно же, он не доверял тишине. Попытки проинтервьюировать кого-нибудь из бессмертных по вопросу, занимавшему все умы, ни к чему не привели. Бессмертные улыбались, кивали, но отказывались давать комментарии.

Однако планы осуществлялись с головокружительной быстротой. В конце концов, говорил себе Сэм, что могут сделать Харкеры? Заявить во всеуслышание, что захватывающая новая игра способна привести к катастрофе? Но нельзя дать ребенку погремушку, а потом отобрать ее, не вызвав истошного визга. Обитатели башен гораздо опаснее детей, и они привыкли к тому, что семьи держат их в отеческих объятиях. Лишив их этой опоры, нужно ждать неприятностей.

Сэм знал, что выиграл лишь гамбит, но не партию. Однако у него было слишком много забот, чтобы беспокоиться о будущем. Конечно, весь план – сплошное мошенничество. Но ведь так было задумано с самого начала. Парадоксально, но Сэм надеялся на рассудительность Харкеров. Они полагают, что попытка колонизации не удастся. Наверняка они правы. Логик считает иначе, и обычно он не ошибается. Разве может ошибаться машина? Но машина очень грубо ошиблась в оценке Сэма, так что стоит ли вообще полагаться на нее?

Единственный способ реализовать задуманное – это гарантировать, что колонизация сорвется. Сэм охотится за большими деньгами. Публика завелась, она вовсю покупает, а он вовсю продает.

Он продал триста процентов акций.

А теперь пузырь должен лопнуть. Если Сэм вложит деньги в строительство на поверхности, ничего не останется ему. Да и как можно выплатить дивиденды по тремстам процентам акций?!

Но на бумаге все выглядело прекрасно. В поисках новых источников снабжения расцветающая цивилизация стряхивала воду с гигантских плеч и широкими шагами устремлялась к берегу. Следующая задача – межпланетные и межзвездные полеты.

Ad astra – волшебный сон. Сэм выкачает из него все, что можно.

Прошло два месяца. Розат, как и прочие плоды успеха, сама упала ему в руки. Сэм продал все три квартиры и вместе с певицей нашел новое место, полное неслыханной роскоши. Окна выходили на гидропонный сад, цветущий так же пышно, хотя и не так опасно, как джунгли над головой. Из этих окон Сэм мог видеть огни всей башни, где каждый житель плясал под его дудку. Мир – шизоидная фантазия, мир – мечта мегаломана, мир – воплощенный волшебный сон. И все это – настоящее.

Сэм еще не осознавал случившегося, хотя, оглянувшись назад, он бы понял. Но его все быстрее кружил водоворот событий, уже вышедших из-под его контроля. Если бы у него было время сделать паузу, спокойно подумать и подвести итоги! Но времени не было.

Когда наступил финал, Розат сидела на пуфике у ног Сэма и тихо напевала. Юбки ее сине-фиолетового платья расстелились по полу, образовав круг, голова с прической-облаком склонилась над лирой.

– Войдя неспешно, тихо в дверь…

До чего же восхитительно взмыл ее нежный голос! Кто только не пробовал себя в исполнении старинных баллад, но куда им было состязаться с таким идеальным инструментом, как горло Розат!

– Она рекла: «Поверьте, о юный друг, что вам теперь…» – пропела она текучим голосом, и ее прервала музыкальная трель телевизора.

Сэм понял: дело важное, иначе бы его не тревожили в столь поздний час. Он неохотно встал.

Розат не подняла головы. Она сидела совершенно неподвижно, как будто звонок заморозил ее. Затем, не поднимая глаз, тронула струны лакированными ногтями и пропела последнюю строчку:

– …Остался час до смерти».

Сэм нажал кнопку, и появившееся на экране лицо едва не заставило его отшатнуться. Это была Кедре Уолтон, причем разъяренная. Бессмертная так резко придвинулась к экрану, что черные локоны взвились, точно змеи Медузы. Похоже, она разговаривала с кем-то, ожидая ответа на вызов, и ее гнев был адресован не только Сэму.

– Сэм Рид, ты болван, – без всякого вступления заявила она. Египетское спокойствие бесследно исчезло с узкого высокомерного лица, а в голосе не осталось даже высокомерия. – Неужели веришь, что тебе это сойдет с рук?

– Еще как сойдет, – пообещал Сэм.

Он не сомневался, что все идет точно по плану.

– Бедный глупец! Ты просто никогда не связывался с бессмертными. Наши планы реализуются медленно, мы можем себе это позволить. Но ты, надеюсь, не внушил себе, что Харкер оставит тебя в живых после того, что ты натворил? Он…

Голос за ее спиной произнес:

– Кедре, дорогая, позволь мне сказать самому. – И на экране появилось юношески гладкое лицо Захарии. Взгляд был задумчив. – Кое за что я должен поблагодарить вас, Рид, – продолжал бессмертный. – Вы действовали умно. У вас оказалось больше талантов, чем я ожидал. Вы заставили меня поднапрячься и тем самым доставили немалое удовольствие. К тому же вы поставили под удар Хейла и весь его амбициозный проект. Спасибо от всей души. Видите, я бываю честен, когда могу себе это позволить.

Это было лицо человека, глядящего на нечто неодушевленное, не вызывающее абсолютно никаких чувств. Глядящего из невообразимых глубин времени, пространства и опыта. У Сэма мороз пошел по коже – должно быть, для Харкера он уже все равно что покойник. То же самое, что разделяет живых и мертвых, разделяло Захарию Харкера и Сэма Рида.

И в этот момент глубочайшего прозрения, потрясшего все, чем жил и во что верил Сэм Рид, он осознал: так было задумано с самого начала. Харкер не сомневался, что Сэм переметнется к Хейлу, а потом и Хейла обведет вокруг пальца. Сэм станет звеном цепи – единственным слабым звеном, которое, лопнув, сорвет весь крестовый поход.

До сих пор Сэм был убежден, что никто не разоблачит его.

– Прощайте, Рид, – сказал ровный голос. – Кедре, дорогая, твоя очередь.

На экране снова появилось женское лицо. Кедре по-прежнему сердилась, но, когда ее взгляд встретился со взглядом Сэма Рида, на длинных полуопущенных ресницах блеснули слезы.

– Прощай, Сэм, – сказала она. – Прощай.

Теперь ее синие глаза смотрели куда-то за его плечо.

Сэму хватило времени, чтобы повернуться и заметить угрозу, но не хватило, чтобы ее остановить.

Потому что Розат стояла за его спиной. И когда Сэм повернулся, ее пальцы оторвались от струн арфы и метнулись к его лицу.

Сэм ощутил сладкий и страшный запах; защипало в ноздрях. Он шатнулся к предательнице и вытянул руки, чтобы сломать ей шею, но она уплыла прочь, и вся комната закружилась, и вот уже Розат стоит и смотрит на него сверху, издалека, и в ее глазах тоже блестят слезы.

Аромат заглушил все чувства.

Сонная пыль, наркотик для безболезненного ухода из жизни.

Последнее, что Сэм увидел, – два женских лица, две пары влажных глаз.

Должно быть, эти женщины любят его, раз плачут. Но они вместе принесли ему гибель…

Сэм очнулся. В носу больше не щипало. Было темно. Он понял, что упирается плечом в стену, и неуклюже встал. Кругом темнота, лишь в отдалении чуть посветлее. Там выход из переулка, сообразил он. Мимо то и дело проходили невидимые люди. В ногах возникла боль. Что с обувью? Сэм обнаружил, что одет в лохмотья, башмаки расхлябаны, подметки в трещинах – он голой кожей касается дорожного покрытия. В смрадном воздухе ощущался аромат сонной пыли, которой его усыпили. Он заковылял к выходу из переулка. Прохожий взглянул на него с любопытством и отвращением. Сэм схватил его за воротник.

– Колония, – прохрипел он. – Ее открыли?

Прохожий сбросил его руку.

– Что еще за колония? – раздраженно спросил он.

– Колония! Колония на поверхности!

– А, вот ты о чем! – Прохожий рассмеялся. – Малость опоздал, приятель. – Очевидно, он решил, что Сэм пьян. – Ее уже давно открыли, теперь от нее мало что осталось.

– Когда?

– Сорок лет назад.

На выходе из переулка стоял торговый автомат. Сэм доплелся до него и, чтобы не упасть, вцепился в рукоятку рычага. Обмякшие колени совсем не держали.

В зеркальном корпусе автомата он увидел вечно юное, рыжебровое, без единой морщинки лицо Сэма Харкера.

– Сорок лет… – Сорок лет… – бормотал Сэм Харкер.