6

– Еще немного сахару, ваше преподобие? – спросила Жаклина, и на ее тонких бледных губах появилось нечто вроде улыбки.

– Благодарю вас, сударыня, я уже положил достаточно, – ответил отец Будрэ.

Он наклонил чашечку, в которой лежало четыре куска сахару.

– Как же это сочетается со святостью жизни, ваше преподобие? – с легким лукавством спросила Жаклина.

– Но я вовсе не святой, сударыня, куда там! Я бы еще мог, пожалуй, приблизиться к истинно святой жизни, останься я таким, каким был в двадцать лет, или если бы, скажем, я с тех пор стал лучше. Но мне думается, в большинстве своем люди всю жизнь только и делают, что утрачивают надежды и чаяния, присущие им в двадцать лет. А я не настолько обуян гордыней, чтобы считать, будто представляю исключение из общего правила.

Ему показалось, что он говорит слишком серьезно о себе, и он со смехом добавил:

– К тому же я ужасно люблю сладкое…

Поистине доминиканец, присланный к Жаклине отцом де Гранвилажем и посещавший ее уже почти два месяца, выглядел человеком необычным. У этого рослого шестидесятилетнего мужчины под белой рясой явственно обозначался живот. Опускаясь в кресло, он не разваливался, а сидел прямо. Он был совершенно лыс, почти без бровей и ресниц, щеки на его массивном лице обвисли, тяжелый подбородок утопал в жирных складках шеи. О таких людях говорят: неладно скроен, да крепко сшит.

Он происходил из крестьян и не скрывал этого.

– Меня часто спрашивают, не родственник ли я маркизу де Будрэ. О нет! Я вовсе не знатного происхождения. Я из небогатых Будрэ: шестеро моих братьев трудятся, обрабатывая землю в Артуа, а я счел себя вправе трудиться на ниве Господней.

В этом человеке не было и следов томного аристократического благочестия, свойственного настоятелю монастыря отцу де Гранвилажу. И все же отец Будрэ был по-своему не менее величествен.

Год назад во время поста он с успехом прочитал проповедь в церкви Мадлен, в нынешнем году ему поручили выступить с проповедью в соборе Парижской Богоматери, и доминиканец мало-помалу завоевывал известность в духовных кругах.

Ничто не могло повредить его железному здоровью и ясности духа. Шла ли речь о том, чтобы проповедовать Евангелие в храме, или о том, чтобы наставить на путь истинный воспитанников коллежа, или, наконец, о том, чтобы вернуть в лоно церкви заблудшую овцу, – за все он брался с одинаковым и всепоглощающим рвением, ибо все на свете казалось ему одинаково важным.

Когда отец Будрэ впервые пришел в особняк на авеню Мессины и его провели в будуар Жаклины, то, едва взглянув на молодую женщину, он сказал себе: «Борьба будет трудной».

Пока служитель церкви объяснял молодой вдове причины своего визита, он не увидел в ее глазах ни вражды, ни недоверия, но прочел в них молчаливое презрение. Казалось, взгляд Жаклины говорил: «Ну что ж, святой отец, исполняйте свои обязанности!» – словно он был фельдшером, который приготовляет все необходимое для бесполезного укола.

И тогда доминиканец совершенно неожиданно для Жаклины принялся разглядывать безделушки и всякие редкости.

Целых десять минут он только и делал, что восклицал:

– А это что такое?.. А это? О, как красиво!

Особенный интерес у него вызывали старинные книги с тисненными на переплетах большими гербами. Он терпеливо расспрашивал, и даже его удивление выдавало знатока, который разбирается в самых различных областях и стремится еще более углубить свои познания.

– Жизнь маршала Таванна… Должно быть, один из ваших предков?.. Да-да, он участвовал в битве при Монконтуре…

Поведение отца Будрэ поразило Жаклину. Уже одно присутствие этого дородного человека в белой рясе нарушало привычную обстановку небольшого будуара. Могло показаться, что сюда вошел оживший Бальзак, изваянный Роденом.

Внезапно доминиканец взял со стола чуть пожелтевший портрет молодого драгунского офицера в парадном мундире; в углу рамки виднелась другая, маленькая фотография того же офицера – это были те самые снимки, которые стояли на ночном столике Жаклины, когда она родила Жана Ноэля. Старик долго разглядывал обе фотографии.

– Это ваш муж, не правда ли?.. Какое прекрасное лицо, прямое, открытое… Должно быть, я его буду очень любить, сударыня, – произнес он.

Отец Будрэ сказал это с таким видом, словно речь шла о человеке, с которым ему завтра предстояло познакомиться и долгое время бок о бок идти в жизни.

Затем он повернулся к Жаклине и пристально посмотрел ей в глаза…

Встретив взгляд старика, державшего в руках портрет Франсуа, Жаклина горько разрыдалась.

– Вам не за что просить прощения, сударыня! У вас нет причин стыдиться своего горя, – сказал доминиканец. – Всякая любовь, представляющаяся людям чрезмерной, есть путь к Богу.

С этими словами отец Будрэ удалился. Принимая свой плащ из рук слуги, он произнес:

– Благодарю, брат мой.

На следующий день он снова появился, через два дня пришел опять; так началась его борьба за душу Жаклины.

Как известно, исповедоваться в грехах нелегко. Но еще труднее открывать другому человеку свою тоскующую душу.

Между тем и дни, и ночи, и сновидения Жаклины были одной длинной цепью душевных и физических страданий.

«Если загробная жизнь существует, то Франсуа навеки проклят… Но это неправда, Бога нет, загробной жизни тоже нет, есть только бездонный мрак, пустота. Если бы Бог существовал, он не допустил бы его гибели. Да, за гробом нас ждет лишь мрак, и я никогда больше не увижу Франсуа… Я мертва, мертва, хоть и не отдаю себе в этом отчета. Я тщетно ищу Франсуа во мраке, и не нахожу его!.. Я предпочитаю страдать от ужасных воспоминаний, связанных с его гибелью, лишь бы не очутиться одной перед лицом небытия… Я трушу, я боюсь умереть. Он призывает меня, а я делаю вид, будто не слышу, потому что у меня недостает мужества убить себя…»

Полубредовое состояние приводило к тому, что Жаклина по ночам пробуждалась в полном изнеможении, близкая к обмороку, либо в страхе вскакивала с постели и заливалась слезами; сердце ее лихорадочно колотилось, руки и ноги были холодны как лед, глаза застилала черная пелена, окружающий мир представлялся ей чем-то призрачным, она с трудом сознавала, где находится и что происходит вокруг.

Кошмарные видения переплетались между собой, менялись местами, смещались во времени. Молодой женщине казалось, будто мозг ее опутан густой сетью, и это ощущение было до жути реальным.

Каждую минуту она ожидала, что Франсуа позовет ее к себе, и, не слыша этого призыва, не только отрицала существование Бога, но даже словно упрекала его за то, что он не существует.

Следовало опасаться не столько возможности самоубийства Жаклины, сколько того, что она лишится рассудка.

Терпеливо, шаг за шагом отец Будрэ трудился над тем, чтобы разорвать сеть, в которой билась Жаклина, и заменить ее более просторной сетью – верой во всемогущество Бога.

Ему пришлось нелегко. Смерть дорогого нам существа, погибшего в расцвете сил, подрывает самые основы веры и порождает неверие, которое почти невозможно преодолеть.

Жаклина обычно сидела, забившись в угол дивана, бессильно уронив на колени исхудалые руки и беспрестанно поворачивая на пальце ставшее слишком свободным обручальное кольцо. Постепенно она начала чувствовать, что присутствие доминиканца приносит ей облегчение.

Ощущение физического здоровья и жизнелюбия, которое словно излучал отец Будрэ, благотворно действовало на нее. А его глаза, светившиеся добротой, рождали в ней желание довериться ему и обрести в этом опору…

Пребывая в состоянии полной душевной растерянности, Жаклина не могла не склониться перед подобной силой и не покориться ей. Просторная белая сутана доминиканца казалась больному воображению несчастной женщины единственным светлым пятном в окружавшем ее мраке.

Стоило отцу Будрэ взмахнуть широким рукавом, как в комнату будто входила толпа верующих со всех концов земли, и он призывал их в свидетели. В другой раз он воскрешал пятнадцать поколений предков Жаклины, глубоко преданных церкви и догматам религии. Но главное – он изо дня в день воссоздавал мир, и при этом так, что и умерший Франсуа, и живая Жаклина могли существовать в нем одновременно, связанные какими-то таинственными узами.

Уже два месяца доминиканец упорно трудился над обращением безутешной вдовы и теперь чувствовал, что победа близка. Ему оставалось преодолеть остатки ее сопротивления, и тогда Жаклина должна будет склонить перед всемогуществом Творца свое скорбное чело и, обновленная, возродиться к жизни.

* * *

Отец Будрэ выпил свой сладкий, как сироп, чай, отставил чашку и стал внимательно слушать Жаклину.

– Нет, нет, отец мой, – говорила она, – я гораздо менее умна и гораздо менее образованна, чем вы, я восторгаюсь вами и завидую вашей несокрушимой вере. Но вечная жизнь – это миф, годный для здоровых и благополучных людей. По-моему, лишь нелепый случай служит причиной нашего появления на свет и нашей смерти. Мы пришли из черного мрака и уйдем в такой же черный мрак…

– …И нам сияют черные звезды, и даже светлая любовь черна, – подхватил отец Будрэ. – И сам Господь Бог придуман лишь для того, чтобы умерять тревогу, обуревающую людей, и по возможности обуздывать их дурные наклонности. Не так ли?

На губах доминиканца играла добрая улыбка. Жаклина ничего не ответила.

– Видите ли, сударыня, – продолжал он, – даже крупные физики все реже и реже склоняются к тому взгляду, будто миром правит нелепая случайность. Наука каждодневно опровергает веру во всесильное господство случая, изгоняет ее и доказывает, что такая вера – лишь свидетельство нашей близорукости. Одни и те же законы управляют и движением планет, и перемещением атомов, одного этого уж достаточно, чтобы уверовать в Бога. Глубоко заблуждаются те, кто полагает, будто в безграничных просторах космоса, где движутся, подчиняясь определенным законам, небесные тела, царит случайность. Либо следует рассматривать Вселенную как выражение абсолютной непоследовательности, как цепь несообразностей, как случайное скопление частиц, движение которых происходит по замкнутому кругу – без первопричины и без конечной цели, как нечто еще более слепое и нелепое, чем античный рок, как проявление непоследовательности во всем, непоследовательности, которой подчиняется и движение звезд, и обращение Земли, и рост трав, и жизнь души… либо следует верить в существование Бога!

Жаклина упрямо покачала головой.

– Мир представляется мне полнейшим хаосом, отец мой, – прошептала она.

– Стало быть, и ваша любовь к Франсуа, сударыня, также следствие нелепой случайности, якобы управляющей миром? Разве, когда вы встретились, познакомились и полюбили друг друга, вы не почувствовали, что само небо предназначило вам стать мужем и женой?

Доминиканец, обращаясь к Жаклине, неизменно прибавлял слово «сударыня», а говоря об умершем, называл его просто по имени; каждодневно молясь за спасение души Франсуа, Будрэ делал это с такой дружеской проникновенностью, что буквально потрясал Жаклину.

Она медленно провела рукой по лицу.

– Но если любовь, соединявшая хотя бы двух людей, не может считаться результатом нелепой случайности, то тогда и все остальное нельзя считать плодом случая! – произнес отец Будрэ, вставая.

Он подошел к окну и приоткрыл его. Весенний вечер спускался на землю, окутывал сад, кусты самшита, клумбы, на которые только что высадили цветы. Было тепло. По мере того как сгущались сумерки, в окнах зажигались огни, глухой нестройный шум города проникал в комнату.

– Разве все это напоминает вам хаос? – спросил Будрэ, осторожно подталкивая Жаклину к окну. – Я, сударыня, несмотря на страдания моих братьев во Христе, восхищаюсь всем сущим, что создал Господь. Ощущение хаоса несовместимо с жизнью, я в этом глубоко убежден, оно возникает лишь перед лицом смерти. И чтобы помочь преодолеть это ощущение, милосердный Господь и даровал нам веру.

Жаклина в глубокой задумчивости созерцала открывшуюся ей картину, стараясь примирить свое горе с окружающим миром. Отец Будрэ притворил окно, возвратился в глубь комнаты и сказал:

– Превыше разума – откровение. Не только мы, христиане, утверждаем это, индусы думают так же. И мы неустанно говорим: вера есть чудесное орудие, которое Господь в своей благости вручил чадам своим, дабы они могли видеть дальше, чем в подзорные трубы, рассуждать глубже, чем позволяет логика, и умели бы побеждать свое горе. Все великие религии походят одна на другую. Человек, обладающий верой, приближается к совершенству, именно вера и совершенствует его.

Жаклина взглянула на отца Будрэ.

– Быть может, вы правы, отец мой… – прошептала она. – Да, должно быть, вы правы.

В это мгновение дверь распахнулась и нежный голосок позвал:

– Мама!

Мари Анж растерянно замерла на пороге при виде доминиканца.

– Входи, детка, поздоровайся с гостем, – сказала Жаклина дочери.

Отец Будрэ опустился в кресло, чтобы ребенку было легче разговаривать с ним. Он расправил рясу на коленях и ласково посмотрел на девочку.

Жан Ноэль и Мари Анж обычно уклонялись от поцелуев, которыми их так охотно награждали родственники. С отцом Будрэ они вели себя по-другому: их пухлые губки, казалось, сами тянулись к его массивному, величественному лицу.

Мари Анж была здоровой, но худенькой девочкой. За последние месяцы она сильно выросла. Ее уже начали обучать катехизису.

– Скажи, милая, что ты выучила на этой неделе? – осведомился отец Будрэ.

– Я выучила «Верую», святой отец, – ответила девочка.

– Вот как? Отлично. И все поняла? И все запомнила?

– Все запомнила.

– Прекрасно, послушаем, послушаем.

Жаклина улыбнулась. «Мари Анж, без сомнения, будет всю жизнь вспоминать, – подумала она, – что знаменитый проповедник слушал, как она читает “Верую”. Отец Будрэ знает, что делает: такие вещи врезаются в память навсегда».

Мелодичным голоском, нараспев девочка торопливо произносила слова молитвы.

– О, не так быстро, не так быстро! – остановил ее отец Будрэ. – Я бы не мог так быстро прочитать «Верую», ведь у меня не хватило бы времени подумать над тем, что я произношу.

В памяти Жаклины невольно всплывали заученные много лет назад и с тех пор не раз повторявшиеся слова, которые теперь слетали с уст ее дочери: «…отпущение грехов, воскресение плоти, вечная жизнь…»

– Воскресение плоти… – старательно выговаривала Мари Анж.

– Воскресение плоти, – торжественно повторил доминиканец, протянув руку вперед. – И в тот день, – продолжал он, четко выговаривая все слова чуть дрожавшим от глубокого волнения голосом, – души предстанут в их земной оболочке, предстанут со всеми своими мыслями, чувствами и деяниями, со всем тем, что они совершили хорошего и дурного от рождения и до смерти, а равно после смерти, а также со всем тем, что другие души совершили ради них…

Отец Будрэ сознавал, что смысл его слов недоступен пониманию ребенка, но не боялся смутить девочку. Между тем в мозгу Жаклины, внимательно слушавшей его, вдруг вспыхнула яркая искра, вроде той, что вспыхивает между двумя электродами вольтовой дуги.

– …и они предстанут, – продолжал доминиканец, – пред своим собственным судом, пред судом всех душ человеческих, пред судом Всевышнего, их отца, а затем по бесконечному милосердию Божию займут свое место друг возле друга… в духе предустановленной гармонии.

Жаклина не могла бы повторить слова, произнесенные отцом Будрэ. Впрочем, слова и не имели для нее большого значения. Она и так понимала доминиканца, их мысли словно устремлялись навстречу друг другу, сливались воедино, и словесная оболочка представлялась ненужной шелухой. Молодой женщине чудилось, что мозг ее пылает; когда-то она уже испытала нечто подобное – в первую пору ее любви к Франсуа. Неугасимое пламя освещало все: и земную жизнь, и потусторонний мир. Франсуа присутствовал здесь, в комнате, и это представлялось ей не менее реальным, чем присутствие дочери; и еще кто-то, казалось, незримо находился тут, а доминиканец был всего лишь его посланником, выразителем его воли.

Жаклина услышала, как отец Будрэ сказал:

– Превосходно, голубушка! А теперь можешь идти играть.

В следующее мгновение мир снова сделался таким, как всегда, но Жаклина была уже обращена.

Когда девочка вышла, молодая женщина сказала просто:

– Благодарю вас.

– Нет, сударыня! Скажите иначе: «Благодарю Тебя, Господи…» – возразил отец Будрэ, вставая с места и украдкой осеняя Жаклину крестом, чего та даже не заметила.

Он спустился по лестнице, взял из рук слуги шляпу и плащ и удалился.

С этого дня в душе Жаклины возникла страстная жажда веры; теперь она хотела верить с такой же силой, с какой недавно хотела умереть. Но подобно тому, как в минуты самого страшного отчаяния ее удерживало от смерти нечто неуловимое и неосязаемое, так и ныне нечто столь же неуловимое мешало ей исполниться безграничной верой…

Каждое воскресенье она отправлялась с дочерью и сыном к обедне в монастырь доминиканцев. На ее ночном столике теперь постоянно лежала одна и та же книга – «Подражание Христу».

Иногда Жаклину встречали весенним днем в аллеях Булонского леса, где она гуляла со своими детьми. Щеки ее слегка порозовели, и она с некоторым интересом стала прислушиваться к разговорам окружающих.

Однажды родные с изумлением услышали, что она смеется.

Отправить