Девушка с красным чемоданом
Рейчел Кушнер

В том старом рассказе Эдгара По герои заперлись от простонародья и заперли вместе с собой чуму, незваного на их бал-маскараде гостя. Ошибка высокородных болванов – урок лишь для читателя, поскольку все они отдали богу душу. Рассказ я прочитала, урок извлекла. И тем не менее вот она я – в обнесенном стеной замке с небольшой группой людей, которых назвала бы, если бы на меня надавили, спесивыми развратниками.

Все вышло случайно. Я оказалась здесь задолго до того, как на дорогах выстроились простаивающие фуры-рефрижераторы. Когда я приехала в эту страну, жизнь текла более-менее нормально. Вирус обитал далеко. Я жалела жителей Уханя, но продолжала воплощать в жизнь свои писательские планы, потакая экстравагантным писательским капризам, вроде визита в замок, куда меня пригласили на неделю вместе с другими гостями. Общим у них было только то, что они делали вид, будто такая кучерявая праздность в порядке вещей. Я взяла с собой юного Алекса, вдохновлявшего вдовствующих матрон на поединки, победительницу в которых он сопровождал на второй завтрак. Его красота имела какой-то чужеродный, сиротливый оттенок. Или еще темнее. Вообще-то он здорово похож на Джохара Царнаева, но, клянусь, не разбомбил ничего, кроме парочки корпоративов, куда явился с огромным опозданием.

Мы пережидали светопреставленье, от чего на Земле не уйти никому. Сначала, пытаясь обмануть свое уныние, мы с Алексом восприняли собратьев по замку объектом для забав, пусть и плохоньким. Подшучивали над биографом Карла Великого и пижамоподобной хламидой «хозяина дома», которую тот надевал на ужин, над его одержимостью герцогом Веллингтоном, дуэлями, манерами, короче, по выражению Алекса, всей постнаполеоновской дурью. Высмеивали журналиста, полагавшего, будто бы все левее центра состоят на зарплате у Путина, этой мифической зарплате, столь коварной, что мы чуть было не засомневались, а не получаем ли ее сами. Потешались над норвежским писателем, поскольку самый важный, как нам сказали, и знаменитый скандинавский прозаик тем не менее, в отличие от всех остальных скандинавов, не говорит ни слова по-английски. Он не избегал общества, однако привносил в него лишь толику туманной нездешности, судя по всему, не обращая внимания на лукавые, по дуге рикошетившие вокруг него снобистские англошуточки. Мы, однако, никогда не подтрунивали над его женой, переводившей ему, как некоторые женщины толмачат для мужей, даже понимающих язык. Красивая женщина, говорившая с неопределимым европейским акцентом, ни с кем не делясь своими мыслями, молча сидела на террасе и курила, наблюдая, как остальные портят воздух собственными воззрениями.

Когда то обстоятельство, что мы тут застряли, стало фактом реальности, все они превратились в родственников, в людей, которых ты не выбирал, но обязан любить. Манера биографа Карла Великого называть Алекса homo juvenilis заразила всех. Я тогда работала над романом о первых людях, и биограф каждый вечер расспрашивал меня, что новенького я надумала о своем homo primitivo, как будто я подселила того к себе в комнату. Теперь нас приводил в восторг отказ норвежца от английского, от англосаксонского сверхдоминирования, как монах отказывается от интимных сношений, а луддиты от ткацких станков. Мы мирились с ритуальными упоминаниями журналистом Путина за ужином, как некоторые мирятся с пустым креслом Элияху. Когда биограф Карла Великого предложил скрашивать вечера какими-нибудь историями, причем не про болезнь, не про печаль и смерть, навалившиеся на эти края, а счастливыми сказками, мы согласились. Сегодня была очередь норвежца.

– Моя история про человека по имени Йохан, – сказал норвежец на своем языке, а его жена повторила по-английски.

Дело происходило после ужина, накрытого в небольшой комнате с гигантским столом, от дыма из камина низкий потолок почернел и засалился. Норвежец рассказывал свою историю, делая паузы, чтобы дать жене возможность перевести. Когда она передавала нам его слова, он отстраненно смотрел вдаль, а пышные седые волосы треугольником торчали в разных направлениях, как противоречащие друг другу философские системы.

– Я познакомился с ним через университетских друзей в Осло. Летом 1993 года Йохан собрался в Прагу. Город тогда привлекал определенный тип людей – таких, как Йохан, бездельников с высшим образованием, без конкретных устремлений, горевших желанием «открыть литературное пространство» или «делать журнал», но в основном болтавшихся без дела с чувством, что в жизни не очень-то много смысла. Эти типы, которым Йохан служил прекрасным образчиком, отличались угрюмостью и обладали невыразительной внешностью – я, надо думать, в них разбираюсь, поскольку сам входил в их число. Они не вылезали из депрессии, не имели цели, зато, пытаясь определить местоположение хоть какой-нибудь, спали до обеда, запоем читали кинокритику и представителей новой французской философии и тоскливо грезили о недоступных женщинах, блиставших в их поле зрения. За невозможностью пленить таких праздношатающиеся лоботрясы, имевшие кучу свободного времени, считали себя жертвами безбожных преследований, вымещаемых ими на дамах попроще, не строивших из себя недотрог.

После перевода фрагмента муж и жена заговорили по-норвежски, похоже, решая какие-то вопросы, связанные с рассказом, с тем, что писателю говорить дальше. По их общению мы видели: он и есть описанный им тип – вечно недовольный, с тяжелыми чертами лица, в то время как жена обладала красотой, казавшейся разновидностью ума; что-то она поняла такое, чего мы все не понимали.

– Эти парни, представления не имевшие, как быть со своей жизнью, и любившие только тех женщин, которые жестоко их игнорировали, страдали всепоглощающей вялостью, в чем винили Осло, вместо того чтобы винить самих себя. Открывшаяся Западу Прага, возбуждение от Бархатной революции, дешевой аренды, богемных кругов, могущих похвастаться роскошными и более податливыми женщинами, обещали слабым характерам выход из жизненных неудач. Друг Йохана преподавал там в институте кино и пригласил его пожить. Устроив отвальную, где я тоже присутствовал, Йохан уехал к новой жизни. Все мы немного ему завидовали. Потерпи он крах, мы бы торжествовали. Если бы его ждал успех, мы, может, тоже двинули бы в Прагу.

Йохан приземлился в пражском аэропорту холодным, дождливым воскресным утром. Все было, как всегда: не имеющие гражданства выстроились в очередь, и по мере того, как она медленно продвигалась к ритмичной штамповке документов, Йохан с волнением предвкушал новую главу своей жизни. Наконец он подошел к окошку, и тут начались неприятности.

Пограничник потребовал объяснить, почему паспорт у Йохана мятый, а фотография залита водой.

«Но это все еще официальный документ, – возразил Йохан пограничнику, сохранявшему стальную непроницаемость танка. – У него просто несколько потрепанный вид, я что-то на него недавно пролил».

В других будках паспортного контроля хлопали печати и люди один за другим шли дальше, их никто ни о чем не расспрашивал, с ними никто ни о чем не спорил, а Йохан ходил по кругу с сотрудником погранслужбы.

Наконец его привели в маленькую комнату с армированной дверью, заперли (он проверил) и оставили на несколько часов. Уставившись на абсолютно гладкую дверь, он начал догадываться, что под овечьей шубой притаился волк, или как там говорится.

Ближе к вечеру пришел другой человек, такой же грубый и бесстрастный, и задал Йохану ряд вопросов. Тот отвечал, «стараясь не быть полудурком», как он позже выразился. Его опять оставили в комнате. Уже совсем вечером вернулся тот же человек и сказал Йохану, что, если не вмешается представитель норвежского посольства и ему не выдадут новый паспорт, его не пустят в страну. Йохану позволили пройти в помещение, где находился телефон, и позвонить в консульство. Один телефонный звонок, сказали ему, как будто он совершил какое-то преступление. По причине воскресенья консульство не работало.

Йохана опять вывели в длинный коридор паспортного контроля. Сотрудник сообщил ему, что он останется здесь до утра. Если консульство согласится помочь, он получит право на въезд. Если нет, его принудительно отправят домой.

Было поздно, коридор пуст, кабинки закрыты, свет погашен. Остальные пассажиры разлетелись по своим неведомым реальностям, к чему так страстно стремился Йохан – одинокий, заточенный в этом унылом межеумочном пространстве. Он сел в кресло. Он хотел пить, но у него не было воды. У него не было сигарет. Он замерз, но у него не было куртки. Он попытался «лечь» на кресло, примостив шею на жесткую спинку, размышляя, сможет ли так заснуть, как вдруг услышал грохот.

В другом конце коридора стояла девушка. Она бросила на пол и открыла большой красный чемодан. Йохан смотрел, как она, порывшись, нашла сигареты и закурила. Стоя на коленях с тлеющей сигаретой во рту, девушка продолжала проворно перебирать вещи, как человек, который вовсе ни о чем не тревожится, а просто убивает время. Время от времени она вставала и расхаживала.

Откуда у нее столько сил? Йохану пришлось направить всю свою энергию на ярость от задержания.

Она махнула ему. Он в ответ. Пройдя по коридору, она предложила ему сигарету.

Вблизи Йохан увидел, что девушка ему не по зубам, точнее, как раз в его вкусе: уверена в себе, обтягивающие джинсы и высокие белые конверсы. Позже, рассказывая об этом, он отмечал именно подробности. Джинсы. Конверсы.

– Почему они тебя держат? – спросила она на неестественном английском.

– Им не понравился мой паспорт, – ответил он. – А тебя?

Она улыбнулась:

– Наверно, мой паспорт им тоже не понравился.

Йохан поинтересовался, откуда она. Ее ответ, то, как она произнесла название страны, стало еще одной накрепко запомнившейся ему подробностью.

– Югославия.

Йохан понял, что, возможно, у нее нет вообще никакого паспорта – ни который им понравился бы, ни который им не понравился бы. Так как нет Югославии. Больше нет.

Она сказала, что пытается добраться до Абу-Даби. Йохан кивнул, хотя не мог вспомнить, где это – в Эмиратах, Катаре или где-то еще. Ему приходилось видеть нефтяных шейхов и таких вот девушек. Захотелось задать ей множество вопросов, но придумал он только: «А ты кто?» – о чем спрашивать нельзя и на что никто не в силах ответить.

Югославка вернулась в свой конец коридора. Йохан курил сигарету, будто вдыхая тайну дерзкой, притягательной девушки. Он раздумывал пойти поговорить с ней, но тут в коридоре появились пограничники и двинулись в ее сторону. Завязался разговор, Йохану не слышный. Девушка кивала и говорила не очень много. Ее вывели, волоча большой красный чемодан.

Спал Йохан плохо, сидя прямо, на неудобном кресле. Проснулся он на рассвете. За окнами на асфальт стеной лил дождь.

Переговоры нашего героя с консульством и время, проведенное им попусту в Праге, не представляют интереса для истории. Он сколько-то пробыл там и вернулся домой. Йохан все вспоминал ту ночь на паспортном контроле, девушку, ее смелый, небрежный, скучающий вид. Он поставил себе неуд за реакцию на à la советские репрессивные манеры властей и неуд за то, что ему не удалось разузнать побольше о девушке, когда у него имелась такая возможность.

Вернувшись в Осло, Йохан попал в первую волну индустрии доткомов, продал свою долю в стартапе – что бы это ни означало – и сделал неплохие деньги. Он мог позволить себе какое-то время попутешествовать и не работать. Молодой человек решил отправиться в Абу-Даби и найти ту девушку.

Йохан читал о женщинах из бедных, разоренных войной стран, приезжающих туда по договоренности с плохими людьми, заставлявшими их заниматься проституцией. Он не сомневался: девушка, с которой он повстречался, умышленно, осознанно поехала втереться в богатый нефтью народ. Она еще больше выросла в его глазах.

Две недели он каждую ночь бродил по борделям Абу-Даби, по выстроенным в стиле необрутализма гостиницам с шумными, прокуренными мезонинами, пристально всматриваясь в лица женщин, в свою очередь всматривавшихся в него – очередного лоха. Он разглядывал женщин, выходящих из лифта и щелкающих каблуками по гостиничным вестибюлям, женщин вокруг столиков, прихорашивающихся, бдительных. Разговоры всегда оканчивались непониманием: собеседницы думали, что он ищет определенный тип, а не конкретного человека. Или начинали свою игру, сдавая крапленые карты. Конечно, я ее знаю. Блондинка? Она подойдет попозже. Или: я устрою вечеринку, и вы увидитесь. Или: вы забудете ее, поверьте.

Лишь раз предложение показалось ему достойным того, чтобы его принять. Темноволосая женщина с большими глазами и крючковатым носом говорила с Йоханом открыто, он счел ее слова правдоподобными. Я знаю девушку, о которой вы говорите. Она хорватка. Я тоже хорватка. Да, она добралась сюда. Кажется, рассказывала о каких-то дорожных неприятностях. Да, она еще здесь.

Той ночью он отправился в мерзкий маленький клуб, куда велела прийти девушка с крючковатым носом. Сама она пришла туда с другой девушкой, высокой блондинкой. У той, насколько он помнил, волосы были не длинные, а короткие, высветленные почти набело. Он рассказал ей свою историю о том, что три года назад в аэропорту, пытаясь въехать в Прагу, познакомился с девушкой, может быть, это она.

– Я вас не помню, – сказала она. – Хотя, похоже, в том аэропорту была я.

– При вас был огромный красный чемодан? – спросил Йохан.

– Да.

Это была она, и, разумеется, она его не помнила, вовсе не собираясь обременять себя сентиментальными воспоминаниями о таких ботаниках, как Йохан. Но он ее помнил – вполне достаточно.

Всю следующую неделю Йохан видел ее каждую ночь и каждую ночь платил за то, что она составляла ему компанию. Он намеревался продемонстрировать свой интерес, искренность, настояв на том, чтобы они просто разговаривали, узнали друг друга, и плевать на потраченные деньги. Но события приняли другой оборот. Девушка, судя по всему, предпочитала обмен услугами, к чему привыкла, и Йохан повелся, может быть, слишком легко. Его охватило смятение и чувство вины. Однако через несколько дней, проведенных ими в таких неестественных условиях, он понял: что-то сдвинулось. Девушка, можно сказать, повернулась к нему. Я до сих пор этого не понимаю. Поразительно, но она влюбилась в Йохана.

Норвежец заговорил с женой на своем языке, и в рассказе возникла пауза. Она словно наставляла мужа.

– Ей хочется, чтобы я здесь признал, – возобновила перевод жена, говоря о себе в третьем лице, – никто не понимает, почему люди влюбляются. И возможно, мое удивление тем, что девушка полюбила Йохана вместо того, чтобы его использовать, объясняется дешевым стереотипом: дескать, славянские женщины из бывших социалистических стран циничны и расчетливы. Моя жена права. Я бы не удивился, если бы у девушки оказалось сердце и она нашла в Йохане нечто достойное любви, хоть я и не находил. Я, как уже говорил, во многом похож на него, и, если честно, мы в известной степени соперники. Однако продолжим.

Девушка поехала в Осло вместе с Йоханом. Первые несколько месяцев стали сущим блаженством – для него, во всяком случае, поскольку мы не можем говорить за нее. Человек, о котором он мечтал долгих три года, оказался весел и очарователен. Она понравилась всем его друзьям. К тому же легко адаптировалась и даже взялась учить норвежский.

Но когда они обустроили совместную жизнь, Йохана начали одолевать сомнения. Если он где-то бывал один, она спрашивала где. Когда им попадались на улице другие женщины, случалось, одна его часть отделялась и грезила о незнакомках. Однажды утром она повернулась к нему в постели, и ее дыхание, утром имеющее неприятный запах, опалило ему ноздри, словно нравственный изъян. Он мог только задержать собственное дыхание.

Его стало раздражать, когда оказывалось, что она не знала какую-то музыкальную группу или фильм. Пока она пыталась вырваться из развалившегося государства, он провел начало своего третьего десятка, болтаясь без дела и поглощая плоды культуры, и с трудом переносил ее невежество во всем, имеющем к нему отношение.

Теперь она хотела секса с Йоханом больше, чем он с ней. Постоянная доступность плотской любви обесценила ее до такой степени, какую он даже не мог себе представить. Все равно что идти по комнате, где дымятся горы еды, а вас от еды тошнит. Его от нее тошнило.

Йохан предложил подруге навестить мать, жившую в Загребе. И именно в ее отсутствие начал подозревать: она вовсе не то особенное создание из аэропорта в белых конверсах, а может, никогда им и не была. Мой паспорт им тоже не понравился. Его терзала тоска по той девушке. Поскольку эта – не та. Даже если это она, то это все равно не она. То, что он увидел тогда, то, что хотел, превозносил до небес, – не то, что он нашел. Она не была особенной. Она была обычной, убогой, несовершенной. Отношения, во всяком случае с его стороны, подошли к концу.

Йохан оказался слишком труслив, чтобы объясниться с ней лично. Когда она вернулась от матери, он оставил записку, где писал: уехал, мол, на несколько дней, разберись, что тебе теперь делать и куда податься. Йохан на поезде отправился в Швецию. Он сидел в отвратительном гостиничном баре с наглыми шведами, пил выдохшееся, безвкусное пиво и чувствовал, как по телу растекается уныние. Стояла темная, мрачная зима. Девушку, о которой он мечтал, искать было бессмысленно. Данное обстоятельство погрузило его в экзистенциальный кризис. Он смотрел в окно на тяжелое небо и голые деревья. На ветвях бились полиэтиленовые пакеты.

Норвежец шумно вздохнул и обвел взглядом стол, словно ожидая реакции. Его жена тоже молчала.

Все смутились. И все?

– Но позвольте, – решился биограф Карла Великого, – а как же счастливый конец? Таково условие.

– Это и есть счастливый конец, – ответил норвежец на своем языке, а жена повторила на нашем.

– Состоящий в том, что грустный Йохан в дрянном баре пьет выдохшееся пиво, без любви, в одиночестве?

– История имеет счастливый конец для меня, – сказал норвежец. – Не для Йохана.

– Вот как? И почему же?

– Поскольку я женился на женщине, которую он искал. О чем она вам сейчас и рассказала.

Мы все посмотрели на его жену.

– Мой муж прикалывается. – И она потрепала ему волосы, правда ласково. – А завтра, так как очередь моя, приколюсь я.

На каковых словах мы пожелали друг другу спокойной ночи.