Семь

Это происходит во время одного из последних больших снегопадов. Мистер Джексон поздно возвращается домой из школы, на его плечах и волосах лежат небольшие хлопья. Мы оба стоим в дверном проеме и смотрим, как снежинки прокладывают свой путь к земле. Один за другим зажигаются уличные фонари. От их сияния кажется, будто звезды падают с неба. На мне нет куртки, и мистер Джексон обнимает меня, притянув к себе. Не знаю, стоим мы там несколько минут или часов. Я знаю только, что дрожу, и он тоже, когда поворачивается ко мне лицом.

– Алиса?

Он целует меня нежно, вопросительно. Я пытаюсь ответить ему в губы, но внезапно становлюсь такой же крошечной, как кружащийся вокруг снег. Я разрываюсь на части, когда он затаскивает меня внутрь, закрывает дверь. Его губы все еще прижаты к моим, пока мы, спотыкаясь, направляемся к дивану.

Мы вот-вот упадем, когда он прерывает поцелуй и смеется, внезапный, неловкий звук, который отражается от стен и увеличивает расстояние между нами.

– Господи. Каким клише я стал.

Я не знаю, говорит ли он о снеге, или о поцелуе, или о том факте, что когда-то был моим учителем, а я молодая женщина, его муза. Я пытаюсь придумать что-то умное, чтобы ответить, чтобы показать мистеру Джексону, что беру на себя ответственность за поцелуй и за то, что под ним подразумевается. Тем не менее мне требуется больше времени, чтобы разобраться в своих чувствах. В тот момент единственное, что я знаю, – он должен поцеловать меня снова, прежде чем момент будет упущен. Я не нахожу слов, чтобы объяснить, почему это так важно для меня.

– Все в порядке. Я хочу этого, – все, что мне удается выдавить. Своего рода мольба. Я больше не хочу стоять на краю обрыва.

Покачнувшись, мистер Джексон улыбается и начинает раздевать меня.

– Черт.

Сначала я чувствую на своей груди его руки, потом рот. Он обводит языком каждый сосок, совершенно новое ощущение зарождается в моем животе. А потом мистер Джексон опускается на колени, целует мои бедра, прежде чем его язык проникает внутрь. Я не двигаюсь.

– Алиса.

Он просовывает два пальца, нащупывает языком нерв. Я вижу огонек зажженной спички за моими опущенными веками. И все же не шевелюсь.

– Алиса. Ты так чертовски красива.

Он двигается сильнее, глубже. Его пальцы подобны искрам, я чувствую, что горю. Все в порядке. Я хочу этого.

– Алиса.

Он продолжает произносить мое имя, но теперь оно вдруг кажется чужим. Имя какой-то другой девушки, которую он впервые увидел, когда ей было шестнадцать, а ему – около сорока. После того как умерла ее мать, оставив ее одинокой и печальной, и до того, как он посмотрел на нее так, как смотрит сейчас.

– Пожалуйста, мистер Джексон, – говорю я поверх его головы, потому что знаю, что не возьму эти двести долларов, которые все еще лежат на столе. Потому, что больше не хочу быть одинокой и печальной. Я мечтаю, чтобы он помог мне растопить и забыть мою боль. Она действительно поднимается на поверхность, рассеивается по моей коже, когда он медленно входит в меня, снова и снова повторяя мое имя. Небо снаружи теперь черное, а я кружусь, как снег.

Он говорит, что я подобна небу. Что порой грозовые тучи проходят по моему лицу, но также быстро, как и небо, оно становится ясным, ярким и сияющим. Он говорит, что именно это и пытается запечатлеть, когда рисует меня или фотографирует. Только теперь он не может не прикасаться ко мне, так что у нас есть другой способ дотронуться друг до друга – правда, он не имеет ничего общего с искусством. У меня неплохо получается. По крайней мере, я знаю, куда деть свои руки и рот. Он учит меня, что делать, как двигать бедрами, что говорить. Я даже иногда позволяю ему снимать меня, так что теперь это я с остекленевшими глазами извиваюсь и стону, как женщины на тех видео, которые он показывал мне, казалось бы, целую вечность назад.

– Сколько их было до меня? – спросил он на следующее утро после того первого раза.

– Эм, трое.

Смущенная, я уткнулась лицом в его плечо. У двух из них он преподавал в средней школе.

– Во сколько лет у тебя это произошло в первый раз, Алиса?

– Пятнадцать.

Пятнадцать. Моя мать покончила с собой всего несколько месяцев назад, и один мальчик хотел выразить свои соболезнования. Он был осторожен и неуклюж. Все закончилось через минуту.

– Мне очень жаль, – и правда сказал он в конце, но я так и не поняла, о чем именно шла речь. Я ничего не чувствовала, ничего не делала. Это было не ужасно, даже не плохо, – просто ничто, потому что тогда я вообще ничего не испытала.

Второй и третий были попытками что-нибудь почувствовать. Хоть что-нибудь. Желанием быть похожей на других девочек в моем классе. Например, как Тэмми, которая рассказала мне, каково это – кончить: «Как будто твое тело – фейерверк!».

Это я и хотела почувствовать: что взрываюсь, распадаюсь. Только ничего подобного не произошло. Со вторым и третьим я почувствовала себя тяжелой, оцепеневшей.

– Они не были… это было не… слишком хорошо.

Но он не слушал. У некоторых людей по глазам можно понять, когда они не слушают. Глаза мистера Джексона приобрели знакомый блеск.

– Пятнадцать? Боже, похоже, я извращенец, раз говорю подобное, но меня это заводит. Смотри…

И он положил мою руку на себя, двигая ею вверх-вниз.

– Ты раньше делала это?

Я покачала головой.

– А это?

Он подтолкнул, чтобы я опустила голову.

– Это ты делала?

Он наблюдал за мной, пока скользил в мой рот и обратно, и улыбнулся, когда в ответ я снова покачала головой.

– Алиса.

Мое имя звучало как мольба, как зов. Нет, мистер Джексон, я ничего из этого не делала. Не знала, как. На самом деле, я едва узнаю ту девушку, которой стала.

Как будто он разобрал мою жизнь на части и собрал меня воедино снова – но получился совсем другой человек.

Мой первый оргазм совсем не похож на фейерверк. Скорее на то, как если бы я вдруг бросилась бежать. Тот момент, когда мышцы напрягаются, и внезапно кажется, что кто-то, стоящий за спиной, толкает вас вперед. Тяжесть мгновенно превращается в легкость, и вы бежите, едва касаясь ногами земли. Все проносится мимо, и только вы летите прямо в центре.

Вот на что это похоже.

А потом вы падаете обратно на землю с отяжелевшими конечностями и прерывистым дыханием. Все замедляется до своего обычного, невыносимого темпа, и потеря этой легкости так же болезненна, как удар. Вы были свободны, сумели убежать, а теперь снова здесь, на земле.

Я никогда не позволяла мистеру Джексону видеть, как меня огорчает эта потеря. Как она заставляет меня плакать. Каждый раз.

У Руби и Эша не всегда все плохо. Вам стоит увидеть, как они танцуют. В их соприкасающихся ладонях будто заключен целый мир. То, как исчезают все недомолвки и разногласия между ними. Они так хорошо подходят друг другу, когда танцуют. Вы можете даже подумать, что это любовь: Руби кладет голову ему на плечо, а Эш скользит рукой по ее пояснице.

Как и у любой другой пары, у них есть свои любимые песни, слова, которые они проговаривают друг другу одними губами, мелодии, которые обнимают их тела, пока они танцуют.

Все не всегда плохо. Вот почему ей пришлось от него уйти.

– Значит, ты не собираешься возвращаться к Глории?

– Нет. Она все еще думает, что я с тобой на озере, – говорю я, на секунду отодвигая телефон от уха, но все еще слыша доносящийся по линии звук того, как Тэмми драматично затягивается сигаретой. Я практически вижу ее там, на крыльце хижины своего отца, кутающуюся в толстое одеяло в тщетной попытке согреться, потому что он вдруг без каких-либо объяснений запретил курить и пить внутри.

– Ты тоже могла бы бросить курить, – говорю я, когда она рассказывает мне о новых домашних правилах, но Тэмми только хрипло смеется и называет меня сумасшедшей.

– Зачем мне вообще здесь оставаться, если я не могу ни курить, ни пить, Алиса?

Мы сошлись на том, что она права.

Тэмми знает, что последние несколько недель я жила у мистера Джексона. Она даже заявила, что с самого начала это была ее идея, которую она окрестила как «Лучший способ удрать». Хотя, не знай я ее так хорошо, могла бы подумать, что мой внезапный порыв нарушить все правила на свете разом привел ее в замешательство, поскольку обычно главной сорвиголовой была она. Я точно знаю, что она не испытывала никакого уважения к Глории, хотя двоюродная сестра моей матери великодушно согласилась приютить меня.

– Моя мама выбрала ее не просто так, – приходилось мне объяснять много раз, обычно после того, как Глория стучала в дверь моей спальни, крича, чтобы мы заткнулись, или когда посреди ночи я в очередной раз появлялась на пороге дома Тэмми, потому что еще один мужчина не хотел, чтобы кто-то видел, как он выбирается из постели моей опекунши.

– Мама знала, что Глория не станет меня слишком контролировать. У меня не получилось бы ужиться с кем-то… у кого действительно развит материнский инстинкт.

– Она могла бы быть и повежливее, Алиса, – всегда повторяла Тэмми. – Она ведет себя так, словно твоя мама жива, а не погибла совсем недавно.

Тэмми, моя защитница, первая и единственная настоящая подруга, которую мне удалось найти после того, как я переехала к Глории.

– Мне нравится твой пиджак. И мне жаль, что так получилось с твоей мамой, – сказала Тэмми, присев рядом со мной в школьной столовой, когда мы впервые встретились. В двух коротких предложениях она дала мне понять, что не собирается уделять этому слишком много внимания. И я оценила ее отношение к дружбе, хоть в нем было маловато эмоций. К тому же, я знаю ее достаточно хорошо, чтобы понять, – ей все равно, что я лгу Глории. Ей просто любопытно, как мне удалось улизнуть из ее дома.

(– Это довольно просто, – напомню я ей позже. Конечно, просто, если никому до тебя нет дела.)

– В любом случае, хватит болтать об этой сучке, – говорит Тэмми, как будто может читать мои мысли. – Я хочу знать все самые пикантные подробности. Каково это – спать с мистером Джеем? Он так же хорош, как мы думали?

Во время нашего послеобеденного разговора я пью пиво и перекатываю его во рту, пока обдумываю вопрос. Неожиданно я вспоминаю о бурбоне мистера Джексона, о том, как прошлой ночью он вылил его на мои соски, а потом медленно слизывал его. Он сказал, что никогда не пробовал ничего вкуснее, а когда налил бурбон ниже, от жара и трения его языка у меня закружилась голова.

– Эм, да. Он… хорош, – умудряюсь выдавить я, мое лицо пылает.

– Черт, я так и знала!

Даже несмотря на плохую связь, я слышу, как Тэмми хлопает в ладоши.

– Расскажи подробнее, – начинает она, когда я вижу, как на подъездной дорожке останавливается машина. Мистер Джексон сегодня рано вернулся домой.

– Извини, Тэм. Мне пора, – быстро говорю я, мои щеки все еще пылают. – Я расскажу тебе все грязные подробности позже, обещаю.

Тэмми вздыхает в трубку. За последние недели это наш первый полноценный разговор.

– Как скажешь, малолетняя соблазнительница. Просто будь осторожна…

Она не успевает закончить предложение – мистер Джексон уже входит в дом и направляется ко мне. Я вешаю трубку, не попрощавшись, потому что даже не подозреваю, что мы разговариваем в последний раз.

Иногда человек так легко ускользает из вашей жизни, что вы спрашиваете себя, был ли он в ней вообще.

Тэмми назвала меня малолетней соблазнительницей. Сегодня вечером, снимая то, как он медленно входит и выходит из меня, мистер Джексон говорит, что мы друг друга стоим, что он наконец-то встретил свою судьбу. Когда он кончает, закатив глаза и привалившись к моему теплому телу, у меня впервые возникает ощущение, что, возможно, мистер Джексон ошибается. Потому что в тот момент, когда он прикасается к моей коже, я осознаю собственное превосходство. Его потребности можно удовлетворить. Он уже удовлетворен, в то время как я могу выжить с огромной, зияющей дырой в животе. Я могу сделать его счастливым, в то время как мое собственное нутро останется пустым от горя.

Тогда я слышу голос своей матери, вспоминаю, как лежала рядом с ней в постели, когда мне было лет восемь или девять. Она плакала, и я осмелилась войти в ее комнату. Правда, пришлось подождать, пока не хлопнет входная дверь – и еще немного, чтобы убедиться, что я в безопасности. Я подползла к ней и обняла своими тонкими детскими ручками. Она позволила себе поплакать еще минуту, прежде чем, шмыгнув носом, вытерла слезы простыней и повернулась ко мне. Как лица некоторых людей смягчаются от грусти, так и лицо моей матери в свете того раннего утра казалось прекрасным. Она поцеловала меня в нос.

– Не беспокойся обо мне, Алиса. У меня просто выдался трудный день. Он может отправляться хоть в ад, мне все равно. Это всего лишь еще один глупый мужчина, который полагает, что имеет надо мной какую-то власть. Он решил, что я позволю плохо обращаться со мной, потому что… – она обвела рукой комнату, и я поняла, что она имела в виду, – эта кровать, этот дом, этот город принадлежат ему. Грядет еще один переезд.

Моя мать еще некоторое время жаловалась на парня, чье имя я уже не могу вспомнить. К тому времени, когда взошло солнце, она, казалось бы, начисто стерла его из памяти, словно излечившись от страшной болезни. Было довольно занятно наблюдать, как быстро она смогла собраться с мыслями.

– Все потому, что мы сделаны из металла, – сказала она, когда я спросила ее об этом. – Мужчины думают, что мы какие-то нежные цветочки. Алиса, они понятия не имеют, насколько мы сильны, сколько всего мы можем вынести. Они убеждены, что мы нуждаемся в них больше, чем они в нас.

– И лучше, – сказала она через несколько дней после этого, – чтобы они продолжали так думать.

– Расскажи мне о своей матери, Алиса.

Голова мистера Джексона давит мне на живот, он на боку поперек кровати. Хотя я чувствую, как от этого вопроса у него перехватывает дыхание, я не могу видеть выражение его лица. Он ждет, что я отвечу.

Никто больше не спрашивает меня о моей матери. В первый раз мне пришлось ответить: меня заставили рассказать о ней, о том, как я нашла ее мертвой на кухонном полу. Просто чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Как будто кто-то может остаться прежним после подобного. Потом я переехала к Глории. Моя судьба была решена, а вскоре появилась какая-то другая история, гораздо более ужасная, чем моя. Довольно быстро всем расхотелось спрашивать о моей матери. Особенно когда я отказалась делиться деталями, которые люди больше всего хотели узнать. Я перестала говорить о своей матери, как только поняла, что никто не может ответить на единственный, самый важный вопрос.

Почему она сделала это? После стольких неудач, которые она пережила, что заставило мою маму покончить с собой в тот день?

Я молчу, глядя на затылок мистера Джексона. Я перестаю играть с его волосами, мои пальцы, запутанные в них, замирают.

Он не поворачивается ко мне лицом.

– Расскажи мне о ней. Расскажи мне, какой она была, Алиса. Я действительно хочу знать.

– Нет, не хочешь.

Я отталкиваю его от себя, подтягиваю колени к своей обнаженной груди. Впервые я устанавливаю дистанцию между нами. Хотелось бы мне, чтобы здесь выросла стена.

– Алиса.

Я так привыкла слышать свое имя из его уст, но в этот раз оно звучит по-другому. В том, как он его произносит, есть что-то до неприличия взрослое. Что-то, что напоминает мне о том, кто он на самом деле. Для других, незнакомых мне учеников он – наблюдательный, требовательный учитель. Учитель, который может превратить любое имя в команду. Я чувствую это. Если бы мы не были здесь, голыми в его постели, я, возможно, предпочла бы уступить этой версии мистера Джексона. Возможно, мне захотелось бы открыть книгу набросков, которую я ношу в себе, показать ему все порванные и поврежденные страницы. Но я чувствую его кожу на своей, чувствую исходящий от него жар, и знаю, что эти руки не смогут меня обнять. Не так, как обнимают мужчины, стремящиеся успокоить. Его роль в моей жизни уже не изменить.

– Я не хочу говорить о ней. О… том, что произошло. Я больше не нуждаюсь в сочувствии.

– Я не думаю, что ты нуждаешься в сочувствии, Алиса.

– Конечно, думаешь. Разве не поэтому я здесь?

Слова звучат резче, чем я предполагала, но в этом обвинении есть доля правды.

Он убирает руку, садится, но не смеет на меня взглянуть – просто долго смотрит прямо перед собой, как будто разбирая мой комментарий слово за словом, прежде чем ответить. Когда он все-таки открывает рот, его голос звучит странно монотонно, как будто он читает заученные наизусть строки.

– Когда мне было одиннадцать, я видел, как моя мать умерла от рака. Точнее, я наблюдал, как она умирала от рака. Медленно. В течение трех дерьмовых лет. Никто никогда не спрашивал меня об этом. Я задал этот вопрос, потому что, если бы кто-то спросил меня тогда, мне стало бы легче. Я думал, что ты сможешь это понять.

Я смотрю на плечо мистера Джексона, легкое подергивание мышцы говорит о том, насколько он, должно быть, был шокирован моим ответом. Я хочу окунуться с головой в его слова, хочу спросить его обо всем и рассказать ему все. Я чувствую, как слова уже готовы сорваться с моего языка, но все мое тело протестует, словно хочет поскорее закончить этот разговор. Мое сердце бешено колотится; я чувствую собственный пульс в кончиках пальцах и знакомый металлический привкус во рту. Это вкус крови моей матери. Никто не знает, что я засунула пальцы в рот после того, как за ее мертвым телом пришли полицейские и судмедэксперты.

– Мне очень жаль. Я не люблю говорить об этом. О ней.

Это единственное, что я могу придумать в ответ на вздрагивание его плеча и вкус крови на моем языке.

Мистер Джексон все еще смотрит прямо перед собой и говорит так, словно мы едва знаем друг друга:

– Все в порядке, Алиса. Будь по-твоему.

– Хорошо.

Все явно не хорошо, поэтому я поворачиваю его голову и крепко целую вместо того, чтобы спрашивать об одиннадцатилетнем мальчике и о том, что он видел. Я знаю, что мое молчание равносильно тому, как если бы я закрыла ему рот рукой, но сегодня вечером я не могу дать то, о чем он просит. Существуют разные способы потерять себя; есть способы помочь своему телу забыть о том, что оно пережило. Мистер Джексон должен был стать именно таким забвением, и я стараюсь цепляться за эту его версию так долго, как только могу.

Оглядываясь назад, он, вероятно, думает, что я так и не поняла, каково это – потерять человека, которого любил больше всего на свете.

Когда что-то настолько важное высказывают вслух, оно словно материализуется и ждет, когда вы снова назовете его имя. И неважно, как много сил вы потратите на то, чтобы пытаться игнорировать это что-то. Я как-то читала, что одно облако может весить как сто слонов. Эту тяжесть невозможно увидеть, но она все равно есть. Вот что происходит между мной и мистером Джексоном. Вчера я позировала для него и впервые почувствовала, что он не видит меня, на самом деле не смотрит на меня, когда передвигает мою руку или ногу более небрежно, чем я привыкла. Я решила, что он злится на меня, и я попыталась извиниться телом, потому что у меня снова не нашлось слов, чтобы сказать ему, как мне жаль. Прошлой ночью он заснул еще до того, как я вернулась из ванной, или только притворился спящим, даже когда я провела рукой по его спине и задержалась пальцами на его бедре.

Я хотела прижаться к его спине и сказать: «Расскажи мне. Расскажи о своей матери». Но история гибели моей матери грозила вот-вот вырваться из моего рта, отчего у меня загорелись щеки. Поэтому я убрала руку, и впервые мы спали спина к спине.

Этим утром я последовала за ним в душ. Я так сильно дрожала, что он притянул меня к себе, крепко обнял, и мы вместе стояли под струей горячей воды. Но как только мы вытерлись, он, пожелав мне хорошего дня, ушел. Он даже не сказал мне, куда направляется. С момента его ухода прошло несколько часов. Все это время я сидела на маленьком диване, уставившись на шкафы с книгами. Я чувствовала себя наполненной воспоминаниями, одержимой ими. Единственное, что оставалось делать – не двигаться. Ни шума, ни света. Если сконцентрируюсь достаточно сильно, смогу оттолкнуть эти мысли прочь. Наступили сумерки. Я пережила день, вытерпела резкость дневного света, и мои воспоминания превратились в скользкие, проносящиеся под поверхностью моих мыслей камни. Моя рука на ручке двери, желтая кухня, алая кровь на полу, половины прекрасного лица моей матери больше нет. Ни один образ не остается в моей голове надолго, если я остаюсь неподвижной, если не шевелюсь. Я все еще сижу, уставившись в стену, когда мистер Джексон наконец возвращается домой. Он тут же включает свет, отчего я подпрыгиваю на месте.

– Алиса? Ты в порядке?

Я пытаюсь кивнуть, но вместо этого на глаза наворачиваются слезы. Такие слезы, от которых искажается лицо. Слезы, которые не проливались с тех пор, как погибла моя мать.

– Куда ты ходил? – Вопрос звучит как вопль. – Ты мне не сказал. Куда ты ходил и почему оставил меня?

Теперь я рыдаю, дневной паралич сменяется усталостью от всех тех чувств, что я пыталась сдержать.

Мгновение мистер Джексон стоит на месте, наблюдая, как я плачу, затем подходит и садится рядом со мной. Он обнимает, и я прижимаюсь к нему.

– Мне очень жаль. Мне так жаль. Так жаль.

Я извиняюсь снова и снова, цепляясь за него, впиваясь ногтями в его плечи, пытаясь забраться под кожу, желая стать еще ближе. Разлука, пережитая за сегодняшний день, привела меня в ужас.

Мистер Джексон крепко обнимает меня, пока рыдания не прекращаются. Наконец истощенная и опустошенная, я чувствую, как он укачивает меня, как нежно прикасается ко мне и успокаивает, словно я ребенок.

– Я так скучаю по своей маме.

Мне сразу же хочется взять свои слова обратно, но я проталкиваю их сквозь боль в горле. Это физическая боль, острая, как нож, но слова продолжают литься. Я больше не хочу, чтобы мистер Джексон сердился на меня.

– Мы заботились друг о друге. Мы всегда были вместе. А без нее я даже не знаю, кто я теперь.

Мистер Джексон осторожно высвобождается из моих объятий.

– Хочешь что-нибудь выпить? – спрашивает он, и я киваю.

– Может быть, даже целую бутылку.

Я жду, когда он вернется с кухни с бурбоном – почему-то я знала, что это будет именно бурбон. Он протягивает мне бутылку, и я морщусь, когда глотаю.

– Может, лучше налить тебе в стакан, малышка? – тихо смеется он.

Звук этого знакомого ласкового прозвища успокаивает. К тому времени, как мистер Джексон возвращается с кухни со стаканом, наполненным льдом, я восстанавливаю дыхание.

– У нас все было хорошо. Она нашла приличную работу, и мы прожили на одном месте целых два года. Два года тогда много значили. И он… он был в тюрьме за какую-то глупую провинность. Не знаю точно. Какое-то мелкое нарушение. Я никогда по-настоящему не пыталась понять, чем он занимался. Если только это не касалось моей матери.

– Он? – перебивает меня мистер Джексон. – Твой отец?

– Нет. Черт возьми, нет! – яростно качаю я головой. – Я не знаю, кто мой отец. Я говорю о Майке – последнем парне моей матери.

Воспоминание. Майк везет меня в школу, но едет слишком быстро. Ремня безопасности нет, и ухватиться мне не за что. Я впиваюсь пальцами в сиденье так, что ногти побелели, а он смеется надо мной, пока мы проносимся мимо других машин на дороге. Когда Майк нажимает на тормоз у знака «Стоп», он протягивает руку и кладет свою толстую ладонь мне на грудь.

– Расслабься, Алиса, – говорит он, скользя пальцами.

Еще одно воспоминание. Он целует мою маму на кухне, его рука у нее под футболкой. Она хихикает и отталкивает его, но он возвращает руку на место. Я стою в дверях, наблюдая за этим танцем. Тошнота подступает к горлу, потому что я знаю, что Майк останется здесь сегодня вечером и каждую следующую ночь, пока снова не случится что-то плохое. Заметив, что я наблюдаю, они оборачиваются, и ухажер моей матери смеется тем же смехом, который говорит, как ему нравится меня пугать. В ту ночь я не только запираю свою дверь, но и придвигаю стул к косяку.

– У моей мамы был ужасный вкус на мужчин, – говорю я, хотя это и на треть не отражает настоящего масштаба «ужасного вкуса». – Она была невероятно красива, так что вокруг всегда было много мужчин.

Я наливаю еще одну порцию бурбона, призраки прошлого витают в воздухе.

– Ты тоже невероятно красива, – говорит мистер Джексон. Я хочу разозлиться на него за то, что ушел, хочу сказать, что мне все равно, что он думает. Но ведь мы, женщины, так не поступаем, верно? Когда мужчина наказывает нас за упрямство, мы изо всех сил стараемся все исправить.

Думаю, моя мать предупредила бы меня о мистере Джексоне. Скорее всего, она рассказала бы, как все эти ужасные мужчины тоже твердили, что она красива. Возможно, она даже толкнула бы меня прямо в объятия моего учителя, посчитав это лучшим подтверждением собственных слов. Ведь я так же красива, как и она. А еще у меня, как и у нее, внутри есть что-то такое, чем мужчины хотят обладать.

Когда мистер Джексон обхватывает руками мое заплаканное лицо и прижимает меня к себе, я осознаю, что он считает мою полную зависимость от него самой прекрасной вещью на свете.

Позже он показывает мне фотографии своей матери. До того, как она заболела. Он похож на нее так же сильно, как я похожа на свою мать. Менее яркая и не такая красивая версия оригинала. Он говорит, что она тоже была художницей, а затем осторожно достает из обувной коробки, лежащей в его шкафу, что-то размером с кирпич, завернутое в красный шелковый шарф. Это прекрасно сохранившаяся камера Leica, которую выпускали в 1930-х годах. Его мать купила эту камеру в секонд-хенде, когда еще была подростком, а заболев, отдала сыну и попросила позаботиться о ней.

– Она не так уж много стоит, – объясняет мистер Джексон. – Может быть, тысячу долларов. Я тоже так много переезжал, что эта камера – единственное, что у меня осталось от матери. Она по-прежнему отлично фотографирует. Тогда все делали на века.

Сбитая с толку незнакомыми циферблатами, рычагами и дисками, я прошу его показать мне, как работает камера. Он загружает свежий рулон черно-белой пленки и дает мне краткий инструктаж, при этом не позволяя прикоснуться к самой камере, пока поворачивает ее то так, то эдак. Мы сидим бок о бок на кровати, когда мистер Джексон смотрит на меня через видоискатель и объясняет, что эта модель была одной из первых, в которой был встроен дальномер, а также как эта функция помогает по-разному видеть объекты через стекло.

– Сначала ты видишь два изображения, а этот рычаг фокусировки помогает приблизить их друг к другу… Видишь?

Он держит камеру слишком близко к моему лицу, и я, смеясь, отворачиваюсь, когда слышу щелчок затвора.

– Глупая девчонка, – говорит он, кладет камеру матери и притягивает меня в свои объятия. – Тебя всегда было трудно учить.

Неужели я думала, что между нами все останется по-прежнему?

Неужели я думала, что есть место, где я могу осесть, а все остальные заботы исчезнут? Место, где ничто другое и никто другой не будет иметь значения, потому что я именно там, где хотела быть?

Думала ли я, что есть такое место и такое время, которое остановится, замрет ради меня, только потому что в том месте и в то время я была в безопасности?

Как еще объяснить мое удивление, когда все это подошло к концу? Как еще объяснить полное замешательство, когда я обнаружила, что земля подо мной снова дрожит как раз в тот момент, когда я начала восстанавливать равновесие. Хотя до встречи с ним эта дрожь была всем, чего меня учили ожидать от жизни.

Он выгнал меня из дома воскресным утром, через месяц после того, как пригласил войти. За день до моего восемнадцатилетия ложь о моем возрасте открылась, удивив нас обоих.

– Завтра у меня день рождения, – говорю я мистеру Джексону, в то место у него под мышкой, куда я так идеально вписываюсь, и облизываю пушистые волоски. – Я только что вспомнила.

Мы жили вне времени. Я перестала отслеживать даты. Странно думать о дне рождения, свидетельствующем, что жизнь продолжается, когда мы совсем забыли о повседневности.

– Мы сделаем что-нибудь особенное, – говорит он. – О, хотелось бы мне снова стать девятнадцатилетним.

– Мммм. – Сонная и беспечная, я забываю про свою первую ложь.

– Мне исполняется восемнадцать, глупый. Нечего добавлять мне еще один год.

Сначала я не замечаю того, как напрягается его тело, того, как он отстраняется от меня.

– Алиса.

– Мммммм?

– Алиса!

Теперь он сжимает мои плечи, костяшки его пальцев краснеют. Что-то закипает у него под кожей.

– Что? Ой, мне больно, мистер… Джейми! Почему ты так на меня смотришь?

– Алиса, – медленно произносит он мое имя. – Алиса, сколько тебе лет?

– А?

– Сколько тебе лет?

Это уже не вопрос, а приказ. Как я могла даже подумать, что у меня есть какая-то власть над этим мужчиной?

– Я… Мне будет восемнадцать. Завтра.

Секунду он смотрит на меня, а затем вскакивает с кровати и пересекает комнату, прежде чем я понимаю, что происходит.

– Черт. Черт. Чеееерт. Господи Иисусе, Алиса, тебе, что, семнадцать?

– Да? Почему…

– Я фотографировал тебя, снимал тебя на видео!

Он швыряет эти слова через всю комнату с таким видом, будто его сейчас стошнит. Я все еще не до конца понимаю, что происходит, почему мой день рождения вызвал такую паническую реакцию. Затем медленно, сквозь туман в моем мозгу, я слышу голос Тэмми, то, как она назвала меня малолетней соблазнительницей, когда мы в последний раз разговаривали. Не могу поверить, что никогда не думала об этом. Девушка, столь одержимая свободой, которую обещало восемнадцатилетие, никогда не должна была упускать из виду то, из-за чего именно ее не считали свободной до этого.

– Джейми, прости. Я думала, ты знаешь. К тому же, это не имеет значения. То есть, я ведь согласилась. Это был мой выбор. Это не было… Ты не…

Это странное, неузнаваемое выражение застыло на его лице. Теперь он смотрит на меня так, как будто никогда раньше не видел.

– Господи Иисусе! Я могу сесть за это в тюрьму.

– Нет! Я бы никогда… Это никогда не…

– Ты должна уйти!

Теперь он ходит по комнате кругами и кричит.

– Нет, Джейми. Не говори глупостей. Всего лишь один день, и все будет хорошо. Еще один день и…

– Заткнись, просто заткнись! Отойди от меня, ты, глупая маленькая сучка!

Это самые гадкие, жестокие слова, которые он когда-либо говорил мне. Хуже, чем все, что я только могла себе представить. Когда он не бросается меня утешать, я понимаю, – он говорит это всерьез. Я прошу прощения снова и снова, но мистер Джексон уже выходит из комнаты. Я слышу, как он пытается найти ключи от машины в прихожей.

– Ты должна уйти к тому времени, как я вернусь, Алиса, – говорит мистер Джексон у входной двери, а затем я слышу, как она захлопывается за ним. Набирая скорость, его машина съезжает с подъездной дорожки. И я снова остаюсь одна во всем мире.

У меня перехватывает дыхание.

Он знает, что мне некуда идти. Он пригласил меня войти, не собираясь разрешить мне остаться. Гнев подступает к моему горлу каждый раз, когда я думаю о том, что он мне предложил, о том, что он скрывал. Эта доброта и спокойствие – лишь короткая передышка перед тем, как я снова погружусь в свою печаль с головой.

Я не могу вернуться к Глории. На днях она написала мне сообщение, что уезжает из города на неделю. В конце она добавила: «Когда я вернусь домой, нам нужно будет обсудить твои дальнейшие планы». Я поняла, что это значит: она ожидала, что после моего дня рождения я съеду.

«Всю весну я собираюсь прожить с Тэмми, – написала я в ответ, думая, что выигрываю время для нас с мистером Джексоном. – Я дам тебе знать, когда вернусь в город».

Ее ледяного «Хорошо» в ответ было достаточно, чтобы я поняла, – она не станет утруждать себя моими поисками. Что касается Тэмми, мы не разговаривали с тех пор, как она назвала меня малолетней соблазнительницей, если не считать нескольких текстовых сообщений, на которые мы обе слишком долго отвечали. Я была занята мистером Джексоном, а она, без сомнения, следила, чтобы ее отец оставался трезвым, а бойфренд Рэй не попал в тюрьму. Я вижу, как она пьет водку из пластиковой банки и скручивает свои кривенькие сигаретки, пока они сидят вместе у воды, вдыхая вещества более крепкие, чем все, что она могла достать дома. Я знаю, она счастлива так, именно этого она и хотела от жизни. Я могу только порадоваться за нее.

Сама же я хочу большего.

Если хочу выбраться из этого города раз и навсегда, мне нужны деньги. Не могу поверить, что позволила мистеру Джексону отвлечь меня от той цели, что я выбрала для себя, сбить с пути.

Я принимаю решение, которое после изменит мою жизнь. Быстро и с ясностью, которую диктует необходимость, я направляюсь туда, где мистер Джексон прячет заработанные на продаже своих картин деньги, и хватаю все до последней засунутой в старую коробку из-под пленки купюры. Затем я бросаю всю чистую одежду, что у меня есть, в спортивные сумки, которые принесла от Глории. Я знаю, что оставила нижнее белье и футболки в ванной, и рада этому. Мне хочется, чтобы здесь были доказательства моего присутствия. Мистеру Джексону придется самому, сознательно отказаться от меня. Он должен знать, что делает, когда собирает мои вещи и выбрасывает их в мусорное ведро. Мысль о дискомфорте, который он будет испытывать при этом, подобна маленькому удовлетворению, что приносит кубик льда, приложенный к пчелиному укусу.

Я почти закрываю за собой дверь, почти оказываюсь снаружи, когда оборачиваюсь. Есть кое-что, что я хочу взять с собой. Брешь, которую я хочу создать в его мире. Когда я достаю ее из коробки, Leica оказывается легче, чем я ожидала. Я никогда раньше не держала ее в руках. Почему-то так она кажется еще более ценной.

Камера его матери. Я знаю, что эта потеря будет означать для мистера Джексона. Сначала слабое, удовлетворение разрастается и взрывается в моей груди. Причиняя кому-то боль, следует подумать о последствиях. Я хочу, чтобы он знал, что я больше не забочусь ни о нем, ни о его искусстве. Он показал мне, какой он. Теперь моя очередь показать ему настоящую себя.

Я сжимаю деньги в кулаке. Прижимаю Leica к моей груди. Шлюха. Вор. Лгунья. Мистер Джексон может назвать меня, как ему заблагорассудится, потому что теперь я знаю, кто я. Я та, кто изо всех сил пытается выжить. Завтра мне исполнится восемнадцать, так что я ухожу свободной. Больше ничто и никто не сможет меня удержать.

Руби Джонс говорит себе именно это, взвешивая чемоданы на стойке авиакомпании в Мельбурне, просматривая паспорт и готовясь сесть на свой рейс до Нью-Йорка.

«Я готова, – думает она, – ко всему, что ждет меня».

Я знаю, что она действительно верит в свой собственный оптимизм, который вдруг появился в ней несмотря на все, что было раньше. Ведь если повторить одну и ту же ложь много раз, в конце концов вы начнете в нее верить.