КТО-ТО ЗОВЕТ МЕНЯ ПО ИМЕНИ.

Она жалобно умоляет о помощи, так, как нам всем нравится.

Ночью я просыпаюсь и обнаруживаю, что братья разговаривают с лицом. Они раскачиваются в темноте, единая слившаяся масса тел – или одного тела. Себастьян в бреду от ярости, его жалобы исходят из трех глоток, как по разным нотам, хорошо гармонирующим со слабым шарканьем в стиле ду-воп. Они смотрят друг на друга, полные беззаветной любви, злости и сожаления, и каждая треть их мозга кипит от воспоминаний и потребностей.

Здесь нет ни Сары, ни Доди, но я чувствую женское присутствие, отчего во мне вздымается ревность. Они хотят ее и пройдут через меня, чтобы заполучить желаемое. Я прислушиваюсь в надежде услышать ее голос, но не слышу ничего, кроме яростного шепота братьев; не чувствую ничего, кроме губ, что-то вытворяющих на моем боку. Слишком темно, чтобы понять, кто из них ее целует. Может, они целуют ее по очереди, и каждый приближает свое лицо в присущей только ему манере.

Я пытаюсь погрузиться в себя, осознавая каждый вдох, каждое биение моего единственного сердца. Холодок в животе и холодное прикосновение их ртов. Иду еще дальше вглубь, надеясь найти мышцы, которые заставят ее глаза моргнуть, маленькие едва заметные ноздри – глубоко вздохнуть, неправильные скулы, красивые мочки ушей.

Никого нет. Это синяк или шрам. Коул всхлипывает, а Себастьян кусает меня от ненависти за бок. Ураган ни в какое сравнение не идет с его возбуждением. Возникает боль, но я не уверен, что она моя. Кровь густо пропитывает матрас. Они улепетывают, судорожно крутя конечностями и как бы специально задевая все вокруг; на бегу один из них смеется.

Я встаю и включаю свет. Дождь барабанит по крыше, дом скрипит и оседает. Братья лежат под простыней, вздрагивают, притворяются спящими, просто изводят меня. Иногда так бывает.

Вдруг комната наполняется громким шумом. Это начинает падать огромное дерево. Звук такой, словно весь дом разваливается под многотонной тяжестью вековой истории. Стропила качаются, шум дождя куда-то растворяется – и на мгновение повисает полная тишина, как перед ударом грома.

Дуб рушится прямо за окном. Все его бесчисленные ветки извиваются как змеи, и от удара о землю грязь и щепки разлетаются в стороны, будто при взрыве.

Я отбрасываю простыню и хватаю Себастьяна, поднимая его жалкую оболочку, которая тащит за собой остальных. Все рты приходят в движение, все говорят одновременно разные слова, тройным голосом, о разном; полная какофония тона и смысла.

Смысла в их словах нет, в моих тоже. Я кричу, но сам толком не понимаю о чем. Распространяюсь обо всем, и у меня хватает своей злости. Злость раздирает меня, даже когда все хорошо, все делают всё, что могут. Пытаюсь посмотреть брату в глаза, но не могу – он же все время повернут лицом к другим, смотрит на Коула, который продолжает всхлипывать.

– Почему ты меня укусил?

– Я этого не делал, – говорит Себастьян всеми глотками.

– У меня кровь.

– Нет, не у тебя.

Кровь капает и оставляет пятна на полу. Ее стук слышен даже при разгуливающем по дому ветре. Он намеренно изображает тупость или играет словами… хочет сказать мне, что не у меня идет кровь, а это лицо, которое может быть лицом моей сестры, – оно укушено и кровоточит? Он хочет добиться от меня признания? От их огромного мозга всего можно ждать.

– Мне больно.

– Нет, не тебе.

Я хочу ударить его, но тогда разобью руку об этот тройной череп. Иду в ванную, чтобы отмыться, и рассматриваю все линии и впадинки на моем боку. Ищу знакомые черты лица, но вижу только следы зубов Себастьяна.

Может, она теперь с ними – прикрепилась к груди, подмышечной впадине или свисает с коленной чашечки – любимая и наконец желанная, наконец-то ей повезло.

ТАЩУЩИЙ ЗА СОБОЙ свое прошлое как жерновой камень, частный сыщик входит в мой кабинет.

Его зовут Ник Стил, и два месяца назад его жена, с которой он жил восемь лет, умерла от лейкемии. Он говорит это ровным голосом, лишенным эмоций. Его веки полуопущены, словно открыть глаза полностью для него – испытание. Руки у него тонкие, но запястья на удивление крепкие. Ремешок для часов слишком туго затянут, и из-под него торчат грубые черные волосы. На ладонях – мозоли, первые две костяшки пальцев взбухли и покрыты шрамами. Он много лет изучал боевые искусства – думаю, какой-то японский стиль. Ни одно из духовных учений не помогло ему справиться с потерей.

Я дал ему папку, содержащую полный отчет о ситуации касательно Евы, и еще одну – с материалами по любителю пинать собак. Приложены карта округа, имена и адреса всех непосредственных участников, фотографии Евы, ключи от джипа, который я арендовал для него, и чек на три тысячи долларов.

– Почему я? – спрашивает он.

– Ваша специализация – пропавшие дети, и вы достигли в этом больших успехов.

– В Лос-Анджелесе. Здесь совершенно другой мир.

– Вы серьезный человек.

Он моргает, пытаясь все обдумать. Он знает, что это неправильно, но слишком занят смертью жены, чтобы развеять туман прошлого. Его разбитое сердце так заметно, что можно сказать – он приживется в Кингдом Кам. А вот если бы попытался обольстить жителей округа Поттс, солгать им, спровоцировать, запугать их или добродушно шутить – они бы только пожали плечами.

– У вас речь не о пропавшем ребенке, – говорит он. – Вы ребенка нашли.

– Надо думать, тем сложнее для вас.

– Верно, – соглашается он. – В деле с пропавшим ребенком почти всегда участвуют родители, члены семьи, соседи или педофил, уже попадавший в тюрьму. Суть в том, чтобы изучить домашнюю ситуацию и вычислить подозреваемых среди соседей.

– Может, что-то подобное было и здесь.

– Может, – говорит Стил. – Если ее доставили сюда намеренно.

– Это рабочая теория.

Гром звучит как контрапункт нашим голосам, заполняя грохотаньем паузы, медленно и ритмично, словно волны, бьющиеся о борт. Стила шум нервирует. Собственно, я тоже к третьему дню начал нервно на него реагировать. Он настолько эмоционально подавлен, что сумеет совладать и с обычаями жителей города, и с плохим отношением со стороны наших ведьм. Те испытывают недоверие, но всякий с такими глазами имеет лучшие шансы на хороший прием.

– Она все еще ничего не вспомнила? – спрашивает он.

– Она так говорит.

– Вы словно не верите ей, – кивает Стив.

– Полагаю, что такое возможно.

– Но маловероятно.

– Да.

Ник Стил слегка ерзает на сиденье, смотря в окно на бегущие по стеклу ручейки дождя.

– Вы знаете этих людей. Подозреваете кого-нибудь?

– Я даже не уверен, что было преступление.

Он проглядывает список имен.

– Святой орден Летающих Валенд – это что еще за чертовщина?

– Монастырь поблизости.

– Звучит как культ.

– Думаю, так и есть.

– Как они тут могут быть замешаны?

– Аббатство притягивает к себе искателей.

– Искателей?

– Именно так. Люди ищут чего-то, что заполнит их жизнь. Бог, вера, а может, уход из большого города. Некоторые остаются, но большинство – нет. Девочку нашли в месте, которое мы называем плоским камнем. Это древняя каменная плита, которая, возможно, имеет языческое или псевдорелигиозное значение.

Уголки его губ чуть поднимает что-то весьма похожее на слабую улыбку.

– Вы правда в это верите?

– Мой отец верил.

Несмотря на свое нынешнее психическое состояние, он хитрый, уверенный в себе и уже ознакомился с делом. Стил еще не растерял свои инстинктивные навыки. Он может спросить меня, о чем угодно, но знает, что я могу сам оказаться виновным, играть с чужими жизнями, желать быть пойманным. Он оценивает реакции и изо всех сил пытается меня раскусить.

– Как вы думаете, что произошло? – спрашивает он.

Я мог бы сказать, что девочку принесли на плоский камень, чтобы принести в жертву старому богу или, возможно, новому. Или что она – демон в изгнании. Или нимфетка, за которой тянется шлейф разбитых сердец мужчин средних лет, таких, как он сам. Она только притворяется восьмилетней. Еве может быть тринадцать или четырнадцать, или она живет вечно.

– Так я именно за это вам и плачу, Стил, – чтобы вы это узнали.

Видно, что он застрянет в Кингдом Кам вне зависимости от того, раскроет дело или нет. Он проведет кучу времени, опрашивая девочку и разговаривая с Лили. Печаль останется внутри него, но похоть даст о себе знать. Каждый день он будет сидеть среди голых стен маленького пустого домика Лили, встречаясь с ее строгим взглядом и разглядывая смутно видимые пропорции ее тела. Каждый день он будет подмечать все больше: наклон больших грудей, изгиб лодыжки, то, как она снимает очки и сжимает в зубах пластиковую ручку, высовывая кончик язычка.

За шесть недель они могут пожениться или умереть, и если истинная природа Евы не будет раскрыта, он может обнаружить, что сам стал ее отцом.

ОНИ ПРОДОЛЖАЮТ СОБИРАТЬСЯ в темных недрах кабака Ледбеттера, не обращая внимания на молнии и на то, что вода поднялась почти до номерных знаков на машинах, чтобы разделить друг с другом свои беды. Это привычка. Это обряд.

Вербал Рейни, допивая третий кувшин с пивом, швыряет кружку о стену, на которой висит голова дикого кабана, и кричит:

– Черт возьми, хоть бы Глория вернулась к своему мужу!

Другие отвечают с глубокой симпатией, находя самые успокаивающие слова:

– На хрен эту суку!

Вербал скребет свою трехдневную щетину и погружается в глубокую задумчивость. Созерцательное настроение заставляет его заглянуть в почти пустой кувшин с пивом, и бармен приносит ему новую кружку, взяв плату за разбитую.

К Вербалу присоединяются другие мужчины.

– Она говорит, что скучает по Гарри?

– Нет, все время говорит, что больше не хочет его видеть.

– Да, не очень-то хороший знак.

– Не то, на что я надеялся, если говорить правду, – высказывается Вербал.

– Да уж.

Как большинство мужчин, они заурядны и склонны к мифотворчеству. За плечами у них скучные россказни дедушек да кровь воинов и пьяниц. На протяжении многих лет им приходилось соскребать своих сломленных отцов с заднего крыльца и прикладывать холодные компрессы к разбитым носам матерей. Они проснулись сегодня в грязном кухонном углу под хмурые взоры жен, которые сами рано потерпели жизненную неудачу. Вот то, что они получили в наследство и что оставят в наследство своим детям.

– Ее дети тоже переехали к тебе?

– Все трое.

– Трое! Да чтоб я сдох!

– Господи, забери меня уже к себе.

– Вербал, да это просто проклятие какое-то. Неудивительно, что Гарри больше не выглядит таким мрачным.

– Повезло поганцу.

– Она хоть хороша в постели?

– Больше нет, – говорит им Вербал. – Лежишь как на свежепойманном окуне.

– Дидер однажды так и сделал. Случайно, конечно. Не смотри на меня так. Мы с ним, мы были…

– Всего три недели прошло, она могла бы быть и погорячее!

– Печальная история.

– И что, блин, вы с Дидером сотворили с тем бедным окунем?

– Я же сказал, что это была случайность.

– Но охотинспектор сказал…

– Чьим словам ты веришь? Его или моим? Никто ничего плохого не делал, просто, когда Дидер…

– Давайте еще выпьем.

– И в этот раз по полной.

Кружки наполнены до краев, и в пене отражается тусклый свет.

– За Дидера и его Большеротого Окуня, пусть Господь простит его заблудшую душу.

Женщины собрались в кружок и танцуют в одиночку или парами под одиночные звуки гитары или банджо, доносящиеся из музыкального автомата. Даже если бы они прислушались к мужчинам, чего женщины никогда не делают, они их не услышали бы. Мужские страхи не имеют к ним отношения. Есть дилеммы, которые невозможно уравнять или разрешить. Его жалкие заботы и проблемы не выдерживают никакого сравнения, думают женщины. Вы только взгляните на растяжки, морщины на верхней губе и двойной подбородок. Хорошо, что задница еще не совсем обвисла.

В комнате стоит такой густой дым, что в нем застреваешь как в колючей проволоке.

Женщины жмутся друг к другу и смеются слишком громко, но совсем невесело и привлекают к себе не того сорта внимание, как и должно быть. Этой ночью все пойдут трахаться или сгинут на парковке в мутных потоках и водоворотах, которые пришли за всеми нами. Так всегда бывает, но сейчас всё хуже, чем обычно.

Звериные головы смотрят вниз, а мы смотрим на них, гадая, кто из нас сильнее заброшен.

Моя мать каким-то образом все еще здесь, растекается по мокрому заляпанному полу. Я не знаю, жива она или мертва, но ее присутствие чувствуется повсюду. Она знает, о чем они говорят, знает их страхи и пахнет ровно так же, как все остальные. Я чувствую, как она проносится поблизости, просто вне поля зрения. Приторный запах сладких духов, пота и безрассудства. Она сидела здесь, на высоком табурете, на том же месте, где я сейчас, когда встретила отца. По крайней мере, мне так рассказывали.

– Хочешь потанцевать, Вербал? – спрашивает женщина. Ей уже под сорок, но говорит она нарочито низким голосом, расставляет бедра так широко, словно перелезает через плетень, и знает, что все происходящее здесь – неизменный ритуал.

Вербал Рейни, хозяин своей собственной судьбы, по меньшей мере такой же храбрец, как его кузены и дяди, царапает ногтями по барной стойке, отколупывая кусочки лака.

– Почему, черт возьми, нет? Пойдем, милашка! – отвечает он.

Бетти Линн окружена клубами дыма. С момента, когда я последний раз ее видел, ее детские округлости практически пропали. Живот плоский, и в девятнадцатилетних глазах видны эоны нелегких переживаний. Она поворачивает голову ко мне, словно благодаря за жизненные уроки. Я киваю в ответ.

Дикий кабан продолжает вершить свой суд, глядя на нас сверху. Мать, невидимая, но находящаяся всего в нескольких дюймах от меня, хихикает. Дым клубится вокруг нас, пока я почти не начинаю верить, что мы больше не существуем.

Мы существуем и знаем это, но больше нет нужды это признавать.

ОНИ РАСПЕВАЮТ И РИСУЮТ ГЕКСАГРАММЫ.

Река разлилась за пределы поймы и вышла из берегов, а группка ведьм под предводительством Вельмы Кутс собралась около дома. Они остановились в лесах на краю наших владений, проводят ритуалы, тыкают пальцами и проклинают. Меня это начинает подбешивать.

Я выхожу к ним в бушующий ветер и дождь. Кроме Вельмы Кутс, там еще шесть женщин – три невзрачные, одна красивая и совсем подросток, старая кошелка и древняя старуха. Для своей церемонии они напялили шали и какие-то рваные тряпки, а головы обмотали кружевными платками. За считаные секунды я промок до костей, как и они. Они вросли в землю глубже, чем любое дерево. Явились из болот на эту странную встречу – на этот колдовской обряд.

– Нам нужно твое семя, – говорит Вельма Кутс.

– Прекрати уже нести чушь!

– Нам нужно взять твой уксус.

Вода льется в ее рот во время разговора. Я оборачиваюсь и замечаю Доди в окне спальни, а рядом изогнутой струей стекает вода с флигеля. Доди возбуждает роль, которую она играет в нашем противостоянии. За ней внезапно возникает какое-то движение. Тени шевелятся, когда братья клонятся вперед. Они понимают, что тоже являются частью происходящего. Семя у нас одинаковое.

Мне до смерти хочется курить.

– Нет.

– Твоя гордость будет стоить жизни всем нам!

– Ты говоришь это, стоя в самом центре всего?

– Я делаю то, что должна.

– Как все мы.

– Только не ты. Томас, ты должен выполнить свою обязанность.

Смех нарастает у меня в груди, но не прорывается наружу.

– Как сказала Доди, есть сила в именах. Мое имя – часть меня и тоже предмет моей гордости. Ты не можешь взять одно без другого.

Вокруг нас завывает и плачет буря, а ивы, тополя и сумахи кланяются ей и дико машут ветвями. Я не умру, как мой отец, и не стану посмешищем.

– Этот ураган – расплата, он пришел за тобой, Томас. Мертвецы здесь, они выходят.

– Меня не волнует.

– Если не у тебя, то Доди получит семя у кого-то из твоих братьев.

– Не сомневаюсь.

Остальные колдуньи начинают новый напев, монотонный, словно мелодии древней Ассирии. Эта песня стара как мир и звучит в ритме грохочущего грома. Я топаю в такт ногой по грязи. Они кружатся и протягивают руки к моему лицу. Никто из них не обращается прямо ко мне.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я девушку-подростка.

Та отступает назад словно от удара. Ноздри у нее горят от озона и бьющих молний. У наших ног плывут утонувшие поганки и утки, а ил плещется как белые барашки в океане. Старуха смотрит на меня и девушку и говорит: «Ш-ш, детка!» У имен есть сила, раскрывать их другим – опасная затея.

На лбу девушки мокрый шнурок, а молнии вспыхивают то слева, то справа от нас.

– Лотти Мэй.

– Ты работаешь на фабрике.

– Да.

– Ты должна быть там прямо сейчас.

Ее обижает эта светская беседа и то, что я поставил под сомнение ее компетентность в роли одного из моих сотрудников. Даже в такой серый мокрый день мне виден заалевший на ее щеках румянец.

– Я попросила другого человека выйти в мою смену. А вам не стоит волноваться о таких вещах в такое время. Как я слышала, на вас лежит ответственность побольше. Ответственность за Кингдом Кам.

– Не больше чем на тебе или ком-либо еще.

Я пристально смотрю на нее, и она ловит мой взгляд. Кажется, я влюбляюсь. Делаю шаг вперед, и она отступает чуть ли не прямо в кусты.

– На что ты готова?

– Что?

– Ради того, что нужно сделать.

Она понимает, о чем речь, и замирает на месте.

– На что ты готова, Лотти Мэй? Чтобы получить мой уксус.

– Послушай, это не то…

Тянусь к концам шнурка и открываю ее лицо. Она красива – темная масса коротких черных волос и вызывающие глаза. Провожу рукой по шее и смотрю, как она краснеет, когда быстро ускользает из-под руки.

– Идите домой, леди.

Вельма Кутс приближается ко мне, желая начать все снова. Старуха удерживает ее за плечо.

– Томас, тебе не скрыться от этой ноши. Это обязательство, которое ты несешь.

– Вельма Кутс, довольно. – От звука своего имени она немного подается назад. – Мне надоело. Идите домой. Ураган завтра кончится.

– Болотные демоны так просто не отступят, сынок. Буря не прекратится, пока ты…

– Уже прекращается. Ты что, не чувствуешь?

Дождь утихает, и Вельма Кутс с чуть ошеломленным видом легонько помахивает пальцами и розовым обрубком, словно проверяя атмосферу. Она в полном недоумении, но еще ведет себя настороженно.

Остальные колдуньи отходят от меня. Старуха рисует в воздухе знаки и обереги. У меня, безусловно, есть и гордость, и эго, но я не уверен, мое эго только что накормили или высосали подчистую, как костный мозг из куриной косточки.

Лотти Мэй вскидывает голову и смотрит в окно. Там судорожно двигаются несколько рук и машут ей.