The Late Man. KGBT+
Я покрыт позором. Я лучусь им, как гнилушка зеленым болотным светом.
Формально упрекнуть меня не в чем. Но я знаю, что это я, лично я виновен в бедах, постигших моих сограждан. Я даже не пытаюсь спихнуть вину на кого-то другого. Мне нет прощения. То, что я был обманут – не оправдание.
Так мне объясняли восемьдесят два тюремных года, и сегодня это моя официальная позиция. В том числе и по поводу стоящего на мне рептильного штампа.
Я – тот самый KGBT+.
Перед вами мои воспоминания и размышления, издаваемые по случаю юбилея. Я хочу честно вспомнить свою жизнь и время.
Попутно, чтобы сделать эту книгу полезной для самого широкого круга потребителей (мой труд позиционируется не только как публичное покаяние на коленях, но и как практическое пособие по жизненному успеху), я постараюсь изложить главное, что понял за время своей карьеры. Если юный читатель захочет пойти по моему пути, лучшего руководства он не найдет (к сожалению, по независящим от автора обстоятельствам возрастной ценз этой книги «28+»).
Про свои труды и дни рассказать просто. Про время сложнее. Особенно про наше время. Почему это так?
В карбоне жило много разных умников, размышлявших о будущем. Неудивительно – о собственной эпохе люди тогда знали мало. Все важное рассекречивалось в среднем лет через сто, и открывалось много интересного про великие танковые победы, убийства президентов, лунные высадки, контакты с рептилоидами и так далее.
Но, хоть люди жили во мгле, кое-что про свое настоящее и прошлое они знали. Например, что некое великое танковое сражение действительно произошло такого-то числа в таком-то месте. Или что такого-то президента действительно убили в таком-то городе.
Рудименты свободы у тогдашних людей тоже оставались. Спорить друг с другом и даже с официозом еще получалось, хоть это было связано с массой рисков.
А про будущее можно было болтать что угодно – оттуда валенком не пнут. Поэтому в карбоне постоянно писали статьи и романы о грядущих эпохах. Мол, то у них будет так, а это эдак.
Ну вот мы и приехали в будущее. И выясняется, что даже с самыми наивными предсказаниями наших предков нам сложно спорить.
Потому что сегодня мы не знаем про мир ничего. Ну вообще. Но говорить про это нельзя – сама вера в существование «секретов» строго карается и называется «конспирологией» (да, я намекаю на свою известнейшую вбойку, но о ней потом).
Список того, что нам известно доподлинно, очень короток. Можете посчитать на пальцах вместе со мной. Хватит одной руки.
1) Добрым Государством (бывшей Россией) правят сердобол-большевики во главе с Дядей Отечества – баночным генералом Судоплатоновым (такова официальная позиция, но все знают, что Судоплатонов умер, а правит генерал Шкуро, хотя сомнения есть и в этом). В Европе демократический ислам, Америка скрыта за атлантическим файерволом. За степями Курган-Сарая – великая азиатская империя Да Фа Го (если не путаю орфографию), про которую мы знаем и того меньше. На планете гуманная зеленая эра на ветряках и лошадиной тяге.
2) Все богатые люди давно отъехали в банки. Их мозги хранятся под землей в специальных цереброконтейнерах, и у них своя иерархия – целых десять таеров.
3) Заправляют нашим экологическим раем «TRANSHUMANISM INC.» и «Открытый Мозг». Что по сути одно и то же, просто трансгуманисты специализируются по подземным мозгам в банках, а «Открытый Мозг» – по мозгам живых людей (нулевой таер).
4) Владеет всеми таерами, кроме нулевого, Прекрасный Гольденштерн (он же Гоша, если не боитесь минусов в карму) – личность легендарная и, скорей всего, мифическая: эдакий корпоративный хай-тек-Санта-Клаус. Говорить про него вслух без крайней необходимости не рекомендуется. С ним связано сразу несколько баночных культов, а что бывает за оскорбление технорелигиозных чувств, вы знаете без меня.
5) Оставшихся на поверхности земли гомиков (от «homo sapiens») держат на электронных ошейниках-кукухах как собак на цепи – разумеется, для нашего же удобства. В Добросуде нас контролируют одновременно сердоболы и «Открытый Мозг», враждующие между собой – чтобы понять, как такое возможно, надо здесь немного пожить. В голове у каждого гомика стоит работающий вместе с кукухой имплант, разворачивающий консумерические, политические и прочие предпочтения в пользу властей, «Открытого Мозга» или тех, кто за это платит (это деликатно называется «подсветкой»).
Все. Нет, правда – все.
Думали, будет больше? Проверьте сами.
На остальные вопросы, которыми задавались наши пытливые предки: мыслят ли машины, каковы пределы технологического роста, у кого реальная власть над миром и Облаком, как выглядит точная политическая карта пространства и кто здесь бенефициар – ответа мы не знаем.
Но не потому, что от людей что-то скрыто.
Сейчас ничего не нужно скрывать.
Кукуха с имплантом не подсвечивают слишком далекие экспедиции человеческого любопытства. Мы даже не знаем, что у нас за экономический строй – феодализм? Капитализм? Пост-капитализм? Мета-социализм? Может, вообще клепто-корпоративный коммунизм? Я лично пытался выяснить это для одной своей вбойки и не смог.
Вопросы больше так не стоят.
Они теперь вообще никак не стоят потому что их перестали ставить.
Вот твоя лошадь, вот твоя усадьба, вот твоя фема, вот твоя контора. Суди, дружок, не выше сапога, а конкретно – крокодилового голенища генерала Судоплатонова, на которое так любят плевать в криптолиберальных кругах. Хотя какие, если вдуматься, у того могут быть сапоги, если его мозг уже второй или третий век плавает в банке под Лондоном (по официальной версии, хотя все знают, что на самом деле его слили).
Любому элементу реальности сегодня разрешено проникать в человеческое сознание только в том случае, если это диктуется политической необходимостью или коммерческой выгодой. Вы начинаете видеть новые кусочки пазла, когда вам положено по чину – или когда пазл пытаются вам продать. Целиком ситуацию не понимает никто.
Своего рода исключением здесь являются творческие люди. Особенно вбойщики нулевого таера.
Партия сердобол-большевиков, «Открытый Мозг», «TRANSHUMANISM INC.» и прочие рептилоиды доверяют нам мыслить максимально свободным образом, иначе мы не смогли бы творить. Да, мы видим смутно и гадательно, но иногда интуичим всю панораму целиком. Поэтому автобиография вбойщика – всегда интересное чтение.
А уж когда она совмещена с селф-хелпинструкцией и практическим мемо-пособием о том, как прийти к окончательному финансово-творческому успеху оптимальным путем, продукт становится и вовсе уникальным.
Именно его, читатель, ты и держишь сейчас в руках.
Я стараюсь помочь тебе стать вбойщиком – поэтому с самого начала обращаюсь к тебе как к одному из нас.
Мема 1
Вбойщик!
Книги о пути к успеху обычно пишут люди, чей главный жизненный успех – нормально продать книгу о пути к успеху. Если ты не планируешь писать подобных книг сам, читай только тех, кто чего-то реально достиг. От них ты узнаешь об успехе больше, даже если само это слово не всплывет ни разу.
Про титана вбойки под ником «KGBT+» читатель, конечно, знает, так что в дополнительной рекламе мой продукт не нуждается.
Я видел много смешных и диких спекуляций на тему того, как были созданы мои «Катастрофа» и «Летитбизм», а особенно – мой огромный тюремный цикл. Теперь пришла пора рассказать об этом правду.
Конечно, я расскажу про барона Ротшильда и его роль в моей судьбе, а то вокруг развели столько лжи и слэша, что противно.
Самое же главное, я изложу стратегические принципы успеха в нашем тесном и злом бизнесе. Гарантирую, что любой, кто применит мою мемо-мудрость на практике, окажется на две головы впереди конкурентов. Если, конечно, конкуренты не прочтут тот же самый мануал.
Эта книга может оказаться самой важной в твоей жизни – если ты из тех, кому адресовано ее послание. Она может оказаться и простой развлекухой на пару вечеров, что тоже неплохо по нашим мрачным временам.
В общем, все зависит от твоих потребностей в настоящий момент, милый читатель, читательница и читательницо.
Сразу прошу извинить меня за нежелание перегружать текст морзянкой добродетели. Я буду обращаться к читателю на «ты», в каком-нибудь одном роде, не перечисляя каждый раз всех возможных местоимений. Кто бы ты ни был гендерно или вендорно, мой далекий друг, это не значит, что я твоефоб. Я люблю тебя. Правда. Но еще я люблю деревья, из которых делают бумагу и ветер.
Теперь о моих политических и социальных взглядах. У меня их нет. Какие-то были перед тюрьмой, но сейчас я их не помню.
Еще один важный момент. Во всех биографиях вбойщиков Зеленой Эры есть обязательные мотивы, детали и сюжетные повороты – их требуют маркетологи. Если убрать их, читатель ощутит себя обманутым. Даже в том случае, если ему предложат подлинный мемуар вместо обычной нейросетевой подделки (а я пишу эту книгу сам, разве что чуть помогают контент-бустеры).
Поэтому я не стану избегать обязательных для жанра тем, подсказываемых нейросетью, но честно предупреждаю, что буду отрабатывать их экономно и быстро, чтобы поговорить о том, что кажется мне более важным.
Нейросеть уже намекает, что начать следует с первого детского воспоминания – так делают все.
Засим погнали.
* * *
Мне четыре года. Вокруг двор нашей подмосковной фазенды. Улыбающаяся мама держит меня на руках. От нее исходят тепло и любовь. Рядом стоит папа, и от него разит уже хорошо знакомым мне к этому возрасту гневным электричеством.
Родители о чем-то спорят. Постепенно мать тоже пропитывается грозой – улыбка исчезает с ее лица, она сажает меня на траву, и они с отцом уходят в дом.
Я обижен, испуган, но и обрадован тоже. Я могу самостоятельно исследовать мир. Я уже умею ходить, но сейчас мне хочется ползать (отчасти чтобы отомстить маме, заставив ее стирать лишний раз мои тряпки) – и я ползу в направлении хлева по влажной земле со следами тележных шин.
Дальше в моей памяти пробел. Следующее, что я помню – я в хлеву. Я прячусь в углу и с веселым ужасом гляжу на идущего по проходу хелпера-биоробота. Это битюг в грязной марлевой маске и рваной сермяге. Во время ходьбы он раскачивается всем торсом, словно набирая кинетическую энергию для нового шага. В руках у него керосиновая лампа.
Дойдя до стены, он вешает лампу на высокий крюк, складывает огромные исцарапанные руки на груди и замирает, вглядываясь в огонек.
Я перевожу взгляд на белое керосиновое пламя. И вдруг что-то происходит. Мне кажется, хлев куда-то исчез, мое тело тоже, и я стал просто восприятием, чистым зрением, глядящим на висящую в пространстве яркую звезду. Я знаю, что там мой настоящий дом, и хочу вернуться к этой звезде, попасть туда, откуда начался мой путь. Но тут же понимаю, что это невозможно. Я живой свет, сорвавшийся с ее поверхности. Я протянутое в бесконечность щупальце. Мне некуда возвращаться, потому что я и есть эта звезда – ее дотянувшийся до места моей высадки луч, ни на миг не перестававший быть ею…
Когда я излагаю свой опыт в словах, кажется, что это сложные взрослые мысли. Вернее, они становятся такими при попытке их сформулировать, но само переживание было простым, даже базовым, как запах сена или вечерняя прохлада. И оно было настолько непохожим на все, знакомое мне прежде, что я заревел.
Этим и кончилось. Я напугал хелпера – до этого он не подозревал, что я прячусь рядом. Дальше он действовал по программе: вышел из хлева и нажал на гашетку сигнальной сирены.
Мать нашла меня, слегка отшлепала и сделала мне горячую ванну. Ей казалось, что я продрог. Но на самом деле меня трясло от нового опыта.
Через много лет мне объяснили, что это могло быть телепатической наводкой от хелперского импланта – так случается иногда с нечипованными маленькими детьми.
Еще, конечно, таким могло быть первое включение маяка господина Сасаки, но об этой странной теме, то и дело мелькавшей в моей судьбе, я расскажу позже.
Сверкнувшая из лампы звезда запомнилась мне навсегда.
Что у нас вторым обязательным для автобиографий пунктом, дорогая нейросеть?
Читательницу интересует, был ли в моем детстве сексуальный абьюз. Да, милочка, само собой – и вообще мое детство было ужасным.
YoASS, TREX, PSRT и другие титаны вбойки уже пожаловались человечеству в мемуарах на свою препубертатную боль. Пора и мне расстегнуть на душе все пуговки, чтобы предъявить общественности уходящий глубоко в трусы незаживающий шрам.
Когда мне было десять лет, меня поймала на деревенском сеновале пьяная фема-корма (это случилось уже не под Москвой, а в Сибири). Она заперла ворота и заставила меня трогать себя за нейрострапон, а потом начала мазать его черничным вареньем, чтобы я его слизывал, и скормила мне таким образом почти две банки. Не скажу, чтобы я вообще не понимал, что происходит. Я догадывался, но особого ужаса не испытывал. Одинокие фемы в сибирских деревнях часто абьюзят таким образом детишек, которые, если честно, очень это любят. Фемы победнее мажут страпон сгущенкой, те, что побогаче – медом. Официально эта девиация называется «кормосексуализм» или «кормофилия», но не от слова «карма», как думают многие, а от глагола «кормить».
Конспирологи с «Ватинформа», естественно, обвиняют во всем «Открытый Мозг» – якобы так проявляет себя изувеченный имплантом материнский инстинкт. Некоторые вуманистки борются за легализацию подобных практик (хотя при нынешнем режиме это вряд ли произойдет).
Что я могу сказать, как выживший? Варенье было вкусным, тетка показалась мне доброй, несчастной и одинокой, ее нейрострапон был отстегнут – да и держала она его скорее как ложку. В общем, тогда я не слишком рефлексировал по этому поводу. Но со временем я понял, конечно, какую незаживающую рану мне нанесли.
Ее прибор («FEMA++», такие здоровые елдаки не рассчитаны на мужчин, так что это была, скорей всего, нейролесбиянка) работал в сухом интернет-режиме, из чего следовало, что меня абьюзят еще и дистанционно, снимая через ее кукуху иммерсивный клип. Его я потом нашел в даркнете. Мало того, из клипа сделали дарк-промо для варенья, которое я с удовольствием уплетал – недаром она все время держала банку в кадре.
А значит, на моем детстве оттоптались грязные подошвы не только тех, кто смотрел и смотрит этот клип, но и всех тех, кто ест это варенье (бренд не называю по досудебному соглашению с производителем).
Не буду приводить другие подробности. Читатель хорошо знает, где такие клипы висят в даркнете. Просто зайдите в эту клоаку, сделайте поиск по «KGBT+ABUSEJAM002», заплатите за просмотр, и сами все увидите.
Хейтеры, утверждающие, что это нейрогенерация с моим программно омоложенным дублем и унылый маркетинговый ход, повторяемый в каждой музыкальной биографии (последнее, увы, правда), просто не понимают, через какое унижение и боль мне пришлось пройти. А что касается распространенности подобных сюжетов, то шеймить лично меня по этому поводу не надо. Видимо, есть глубинная связь между жизненным успехом и детской сексуальной травмой.
Нейросеть говорит, что засим тема абьюза тоже закрыта. Теперь, успокоившись и смахнув слезы сострадания, читательница может ознакомиться с остальными фактами моего мрачного детства.
Отец думал назвать меня Иваном, а мама – Няшем: оба хотели подарить мне свои имена. Но договориться они не смогли и после серьезной ссоры решили, что дадут мне первое мужское имя, которое услышат в новостях.
А там, естественно, начали рассказывать о баночном террористе Салавате Страшном. Это был один из нулевых лейтенантов баночного вождя Средних тартаренов шейха Ахмада. Так я стал Салаватом, хоть по происхождению и взглядам мои родители ничуть не тартарены.
Салават – древнее и славное имя. Наши предки давали его повстанцам и футболистам. Оно оказалось обоюдоострым в том смысле, что одновременно выбешивало своими семантическими полями и папу, и маму. Дело в том, что оно как бы состояло из двух слов: «сало» и «вата».
Отец, человек прогрессивных взглядов и член секты «Свидетелей Прекрасного», любил сало – как и все, ассоциативно связанное с волшебным светом Европы. Но ему не слишком нравилось слово «вата», как на Руси когда-то звали обскурантов, ненавидящих либеральную повестку.
Мама же была в молодости сердомолкой, зачитывалась Шарабан-Мухлюевым (эту привычку, кстати, у нее перенял и я), и с ней все обстояло наоборот. Слово «вата» она с охотой примеряла на себя. А вот «сало» было для нее ругательством.
Интересно, что у каждого из родителей оставалась возможность полюбить мое тартаренское имя хотя бы на пятьдесят процентов – тем более что они дали мне его сами. Но мама с папой предпочитали на пятьдесят процентов им раздражаться. В остальном они жили дружно, поскольку у них полностью совпадали профайлы во всем, что касалось еды и секса.
Оба были старомодных фрумерских вкусов. Мама терпеть не могла нейрострапоны. Папа тоже – он клялся, что ни разу в жизни так и не лег под кнут. Поэтому они были счастливой парой. Часто они специально начинали спор о политике, чтобы между ними разгорелся доходящий почти до драки конфликт – а потом все разрешалось через бурный, долгий и шумный секс.
Когда я был мал, я не до конца понимал, что в это время происходит. Мне казалось, они дерутся до полного изнеможения. Это была особая и крайне неприличная взрослая драка, доходившая до выковыривания внутренностей. Еще мне казалось, что похожее случается в природе во время грозы.
Отец говорил, что они с мамой зачали меня на самом первом свидании в Парке Культуры, катаясь на колесе «Сансара» (названном так в честь знаменитого баночного аттракциона: нулевому таеру такое льстило). Мама, когда я спрашивал ее об этом, только улыбалась.
Один раз она сказала, что в день моего зачатия лично видела закат Гольденштерна, причем впервые в жизни.
По приметам из сонников это значило, что я попаду в банку. Но мама добавила, что все случилось не во сне, а наяву. Сначала я решил, что она хочет зарядить меня оптимизмом. А став старше, понял настоящий смысл ее слов. Я был зачат по укурке туманом – иначе Прекрасного Гольденштерна на нулевом таере не увидеть.
Ах мама, мама…
Напившись один раз, папа привел дополнительные подробности: мама хотела детей и наврала ему, что на таблетке. Узнав, что она беременна, он смирился, подставив выю под семейное ярмо. А зря, как он часто повторял, зря.
Родив двойню, мама замкнулась и стала быстро увядать.
Причина была не в родах или семейных тяготах. Ее отца арестовали в Сибири по делу пивной оппозиции. А потом в жандармерию поступил донос, что в его загородном имении собираются поэты-метасимволисты, которых к тому времени уже запретили. Случилось это после падения бро кукуратора и воцарения Дяди Отечества – баночного генерала Судоплатонова.
Удар судьбы оказался для мамы слишком тяжелым.
Из убежденной сердоболки она за день превратилась в дочь предателя. Дедушка сгинул в лагерях (шептались, что мозги умерших зэков продают трансгуманистам для опытов), и мама растеряла весь свой задор.
Оптимизм был его частью: перестав улыбаться, она постарела на десять лет. Они с отцом все чаще курили вдвоем и прямо из спальни смотрели на невидимый мне закат Гольденштерна, соединив руки в бугрящийся венами двойной кулак.
У Свидетелей Прекрасного эта практика так и называется – «взяться за руки». Они обожают втягивать окружающих в свой глюк, а сцепка пальцев дает усиление эффекта. Родители в это время выглядели жутковато, прямо как изваяния на каком-то древнем саркофаге.
Мою сестру назвали Няшей. У родителей хватило ума обойтись без гадания по новостям хотя бы с ней, а то быть бы ей какой-нибудь взрывающейся Зульфией.
Несколько лет мы с Няшей Няшевной раздирали маму на части (у нас и правда была такая привычка – тянуть ее за руки в разные стороны во время прогулок), а потом мама поехала за дровами, попала под лошадь и умерла. Это был несчастный случай, хоть у жандармерии возникли и другие подозрения. Но мама любила нас с сестрой и вряд ли бросила бы на этой негостеприимной планете. Хотя, конечно, как знать…
Отец судился с городскими властями, утверждая, что у сбившей маму лошади был неправильно запрограммирован имплант, но доказать ничего не сумел, и дело замяли. После этого он стал пить.
Дело было не только в том, что он не смог пережить разлуку с мамой.
Во время судебных скандалов и разбирательств он часто терял терпение и публично произносил ГШ-слово в неподобающих контекстах. Проще сказать, крыл факом по Гоше что твой скоморох. Поэтому его кармический индекс упал так низко, что его отлучили от Свидетельства – то есть лишили прежней идентичности.
Принудительно поменялась имплант-подсветка, и весь эмоциональный каркас его личности стал рассыпаться. Не то чтобы у отца отобрали надежду на банку – ее не было и прежде. Его лишили надежды на надежду. Но такие нюансы я начал понимать только через много лет.
Из-за пьянства отец потерял работу в конно-трамвайном депо, стал пить еще больше, до изнеможения курил туман, не стесняясь нас с сестрой, а потом Няша нашла его висящим на потолочной балке. Ему было всего тридцать семь.
В записке он написал, что верит в Прекрасного как в Невыразимого несмотря на случившееся – и надеется, что телесный мрак развеется навсегда, освободив скрытый свет истины.
При его жизни никакого света я не замечал. Он считал нас с Няшей глупым недоразумением, а оказалось, что недоразумением для этого мира был он сам. Надеюсь, что он, как обещала его вера, пришел в себя на третьем таере в ниспосланной ему банке и созерцает теперь славу и истину Прекрасного, которую показывал когда-то нашей доверчивой и доброй маме высоко над закатной Москвой.
Няшу забрала сибирская родня матери (с тех пор я ее не видел и даже про нее не слышал). Меня отдали в интернат при училище Претория, когда мне было пятнадцать лет.
Преторианцев, как известно, лучше всего строгать из сирот.
* * *
У нас в училище открыто брали за образец янычарский корпус, существовавший когда-то в Турции.
Разница была в том, что турки отдавали христианских детей на воспитание в мусульманские семьи, а в Претории предпочитали ребят, конфискованных у неблагополучных родителей ювенальной юстицией. Таких для набора хватало – в какой семье нет проблем, если хорошенько поискать?
В пятнадцать лет мне поставили в череп социальный имплант. Раньше это происходило в более зрелом возрасте, но медики научились делать втулку пластичной – она теперь растет вместе с черепом. Этот день, собственно говоря, я и считаю датой своего настоящего рождения.
Все, что я знал о мире, все мои эмоции и мысли находились прежде в состоянии полного хаоса. А как только в моем черепе просверлили дырку, сквозь нее словно упал свет – и то, что пылилось в лабиринтах извилин, сразу построилось в идеальный как на плацу порядок.
Лучшая аналогия, приходящая мне в голову, – это известный опыт из курса естествознания. На лист бумаги высыпают железные опилки, а потом подносят снизу магнит. Опилки выстраиваются вдоль линий магнитного поля, образуя красивые и четкие узоры вокруг двух полюсов.
Вот то же самое произошло с моей душой после начала имплант-подсветки. Все в ней выстроилось по четким и ровным линиям между полюсами. Полюсов было два, и я с изумлением понял, что они очень напоминают… маму с папой.
Маминым полюсом была сердечная привязанность к тому месту, где меня зачали (я имею в виду не колесо «Сансара», а Россию, или Доброе Государство – как ни назови).
У меня была Родина, и это было важно. Родина была большой, хорошей и справедливой, но немного неуклюжей и простоватой, из-за чего врагам век за веком удавалось возводить на нас клевету. Вокруг нашей Родины простиралась вражеская земля, откуда приходили убивать и грабить, а в промежутках между завоевательными походами вливали в наши души смуту и яд.
Я любил свою землю и живущих на ней людей, не задумываясь, заслуживают они этого или нет. Мое сердце радовалось их успехам и горевало о неудачах, ненавидело наших клеветников…
В общем, этот полюс был похож на маму – во всяком случае, до дела пивной оппозиции (сам я был тогда слишком мал и сужу по рассказам отца).
А вот с отцовского полюса было видно, что я живу в жестокой и несправедливой диктатуре, где власть вместе с собственностью по непонятной причине принадлежит кучке спрятавшихся в банки узурпаторов, и все мы – что-то среднее между их рабочим скотом и картежными фишками.
Еще оттуда казалось, что вокруг нашего острова неправды цветет большой и умный мир, живущий по гуманным и мягким правилам, и именно оттуда к нам приходит свет справедливости и добра.
Как только включилась имплант-подсветка, каждая крохотная частичка моего ума развернулась вдоль новых силовых линий и стала крохотным магнитом сама. И у всякой моей мысли и эмоции появились теперь два тех же самых полюса.
Даже в имени «Салават» присутствовала эта заколдованная двойственность. Папино сало, воткнувшееся в мамину вату. С точки зрения сала злом была вата, с точки зрения ваты злом было сало.
И я не просто совмещал каким-то образом эти полярности. Я был этим противоречием сам. В общем, именно в импланте пряталась когтистая лапа Сатаны (как сказала бы мама), или сложное сердце современной политики, экономики и культуры (как сказал бы папа).
Мой преторианский ум говорил то и другое с одинаковой громкостью.
Что-то похожее происходит со всеми мальчишками и девчонками, когда им вживляют имплант, но в куда более мягкой форме. Подобной полярной расщепленности они не испытывают. Такое случается только с нами, курсантами Претория, и дело здесь в особенностях нашей подсветки.
Для большинства очипованных граждан роковая двойственность русского ума не слишком даже заметна, потому что оба нарратива скрыты под густым потоком имплант-рекламы. А на курсантов Претория рекламу практически не транслируют. Взять с нас нечего – наша покупательная способность равна нулю. Мы едим и спим в казарме, а форму нам выдают.
Мы не сердобольская гвардия, и с уланбаторами нас сравнивать нельзя. Мы не присягали ни бро кукуратору, ни Дяде Отечества. Преторианцы – как бы всемирная полиция, которую баночная олигархия планеты использует совместно, несмотря на свои внутренние противоречия и дрязги. Никто не говорит этого вслух, но на самом деле мы солдаты «TRANSHUMANISM INC.»
В России подсветка делит наши мозги на две строго одинаковые половинки, либеральную и охранительную. Нас можно использовать как угодно, мы универсальны и при необходимости способны поддержать немягкой силой любой актуальный нарратив.
Поэтому все мы немного шизофреники.
Отсюда и высокий процент самоубийств в наших рядах. Не всякий такое выдержит.
Я выдержал. Мало того, именно эта симметричная расщепленность души в конечном счете и сделала меня тем, кем я стал: вбойщиком с ником из четырех букв, известных каждому (это один из моих любимых пиар-врезов – меня, может, знают сегодня уже не все, но каждую из букв знают точно; дело тут в формулировке).
Видели? Помните?
Первая буква всегда синяя, последняя всегда красная. Две остальные окрашивали за время моей карьеры по-разному.
Проверьте себя – знаете ли вы, как расшифровывается мой ник? Сам я давно забыл. Вернее, вариантов столько, что я уже не помню, какой настоящий. Если такой был вообще.
Дальше мне трудно будет рассказывать о себе, не сказав пару слов о времени.
* * *
Эпоха было тревожной и грозной.
С тех пор минуло много лет, поэтому мне придется напомнить читателю, что тогда происходило. Вернее, какие конспирологические теории по поводу происходящего были тогда популярны, потому что доподлинно мы не знаем ничего и поныне.
Смена власти в России – всегда опасное время.
Многие, правда, говорят, что никакой смены власти у нас не бывает, а меняется только караул, то есть одна и та же трансфизическая сущность, которую поэты оптимистично называют небом, а лагерные духовидцы национальным логосом, поворачивается к русскому человеку то жопой, то рылом. Так что система у нас тоже в известном роде двухпартийная.
Возможно, так и есть. Но пока караул меняется, за бардак никто не отвечает, и все, что прошлые полвека собирали колосок к колоску (десять лет за колосок, бро), вдруг куда-то исчезает. Gone with the wind of changes, и власть как бы ни при чем. Ну, максимум родственники и школьные друзья, уж это-то святое. А потом опять колосок к колоску и десять лет за право переписки.
Только не подумайте, что я осуждаю подобную динамику русской жизни. Еще в позднем карбоне Г. А. Шарабан-Мухлюев написал, что российский авторитаризм отличается от западной демократии тем, что в России люди точно знают, кто имеет их сзади, а на Западе населению не сообщают даже этого, показывая каких-то роняющих микрофон негров и играющих в гольф блондинов.
Но есть одно обстоятельство, которого классик не упомянул. В России и близких ей по вектору евразийских смыслократиях каждая серьезная смена караула сопровождается конфискацией сбережений.
Когда на смену бро кукуратору, правившему из банки больше века, пришел генерал Судоплатонов, все развивалось по обычной схеме. Из тюрем отпустили пожилых нетерпил, расстреляли за воровство нескольких провинциальных бонз, а потом устроили великий разворот сибирских финпотоков. Бедным людям бояться было нечего – только хлеб немного подорожал, и картошка тоже. А в банках, там да. Многие серьезно расстроились.
Память бро кукуратора увековечили. О том, что с ним случилось, официально не сообщали, но прошел слух, что он стал Гольденштерном.
Это было очень интересно и необычно: власть впервые заговорила с народом на языке секты Свидетелей Прекрасного (так называется религия нулевого таера, верящая в Гольденштерна как в бога). Для Свидетелей стать Гольденштерном – высшая степень духовной реализации, примерно как нирвана для буддистов (и точно так же никто не понимает, что это значит).
В общем, народу дали понять, что бро кукуратор ушел на покой, а в дамках теперь генерал Судоплатонов, которому немедленно выписали в Думе титул Дяди Отечества.
На самом деле многие догадывались, почему бро кукуратора убрали. «Открытый Мозг» сковырнул его за то, что тот решил изменить расценки на имплант-рекламу.
Все знают, конечно, про пресловутое «Соглашение о Разделе Мозга». В соответствии с ним через импланты граждан Доброго Государства качают два полярных нарратива – враждебный и наш.
Ребята из «Открытого Мозга» программируют русского человека на смуту, потому что мечтают развалить нашу страну. Но их тоже можно понять. Во-первых, сердоболы до сих пор теоретически способны уничтожить весь мир, что не нравится трансгуманистам. Во-вторых, «Открытому Мозгу» приходится платить сердоболам серьезный налог за имплант-рекламу, что стерпеть еще труднее.
Имплант-реклама – основной заработок «Открытого Мозга». Но, чтобы получить лицензию в России, им приходится транслировать сердобольскую версию реальности тоже.
Договориться с «Открытым Мозгом» оказалось не так сложно. Услышав тихое покашливание партнеров, Судоплатонов оставил тарифы прежними. Доброе Государство отошло от края пропасти, и началось обычное для нового правления раскручивание гаек.
Но в этот раз раскручивали не особо.
При бро кукураторе почти все мощности социального импланта отдали врагу под рекламу, чтобы наполнить бюджет. Поэтому, собственно, вождя и сковырнули с такой позорной легкостью – за него не вписалась ни одна русская извилина. А вот при Судоплатонове в мозги вернулся порядок, хоть жить, конечно, мы стали беднее. Судоплатонов не боялся конфликтов с партнерами. Он напомнил трансгуманистам, у кого в руках рубильник (как это слово ни понимай). Да и новые вооружения помогли – спасибо бро кукуратору.
Судоплатонов начал понемногу входить во вкус большой игры. Он обратил внимание на то, что европейцы уже несколько сотен лет требуют платить им пошлины за карбоновые эмиссии, ссылаясь на свою климатическую науку. А в Соединенных Местечках отдельная климатическая наука и вообще была у каждой из трех партий.
Судоплатонов решил, что Доброму Государству негоже отставать в этом важном вопросе, и перед Тайным советом поставили задачу достичь полного климатического суверенитета. Прошла всего пара лет, и в России появилась своя климатическая школа.
В утюге стали показывать очкастых людей в белых халатах, тычущих указками в разноцветные графики. Сердобольская пресса запестрела рассчитанными на глубинный народ заголовками вроде «Наша наука – наука побеждать» или «Расчеты показывают, кто где срал». А затем наши климатические ученые объявили об эпохальном открытии – а именно, что все главные мировые ветра так или иначе зарождаются над необъятным простором Сибири.
Остальные взгляды были объявлены ненаучными, а работающим на ветряной энергии странам было предложено отныне покупать у Доброго Государства квоты на ветер. Вырученные средства предполагалось расходовать на поддержание экологического баланса, делающего возможным дальнейший ветрогенезис над бескрайней сибирской тайгой.
Про этот самый ветрогенезис столько писали, что слово стало вызывать отрыжку. Даже песни сочиняли. Одна, правда, была очень красивая и трогательная, в исполнении детского хора:
Ветерок, ветерок,
обещай нам, что будешь дуть вечно…
Из-за своего обычного расизма партнеры пытались блекотать, что их климатическая наука правильная, а российская якобы нет (они ведь, если разобраться, всю историю меряют нам череп, просто в каждом веке у них новая методика). Наши криптолибералы во всем им подпевали.
Это, конечно, было русскому человеку смешно, потому что и тут и там все сводилось к медийным вбросам и детскому пению, а в качестве доказательства приводились какие-то малопонятные картинки.
Именно тогда, кстати, и конкретизировалось смутное прежде деление на патриотов и криптолибералов.
Раньше считалось, что либералы – это люди, стремящиеся отменить и запретить всех, кто сомневается в их единственно верном сексуально-политическом учении (конкретно в его последней прошивке).
Но то же самое, если честно, можно было сказать и про консервативных патриотов – с той разницей, что их отключили от стора еще две тысячи лет назад, и с тех пор у них было плохо с апдейтами.
А теперь все стало ясно: криптолибералы стояли за вражескую климатическую школу, а патриоты за отечественную.
Объективные данные тут помогали мало – их можно было интерпретировать как угодно. Все зависело только от бюджета и наглости.
Полной уверенности, что у Доброго Государства хватит огневой мощи для международного признания нашей климатической повестки, ни у кого не было, и мировая напряженность стала понемногу расти.
Партнеры начали заматывать наши предложения, всячески затягивали решение вопроса, придумывали разные бюрократические рогатки и даже официально предлагали отключить им ветер за неуплату. Но Дядя Отечества напомнил злостным неплательщикам, что боевой лазерный модуль «Bernie» (последняя из карбоновых «орхидей на орбите») теперь под нашим контролем.
«Bernie» принялся жечь своим атомным лазером вражеские ветряки с орбиты по одному в час – и партнеры наконец прикинули, что ветер им действительно могут отключить, просто не совсем так, как они думают. И квоты стали покупать.
Некоторое время казалось, что новый международный баланс наконец достигнут. Но партнеры опять решили нас перехитрить и начали переносить свои ветряки в пустыни и степи Курган-Сарая, куда «Bernie» не добивал из-за дефекта одного из орбитальных зеркал, поврежденного космическим мусором.
Дядя Отечества, не будь дураком, тут же ввел в Курган-Сарай улан-баторов (многие помнят красивую съемку – лава пересекающих границу конников с крохотными зелеными саженцами, привязанными к спинам).
И тогда произошло немыслимое.
Прошел слух, что Дядя Отечества погиб – вернее, убит – в подземном хранилище восьмого таера.
Никто точно не знал, когда и как это произошло, потому что слухи так и не материализовались в официальное сообщение. Если верить «Ватинформу» (информация мелькала только на конспирологических каналах), высшие сердоболы получили из Лондона электронное письмо, что банка с мозгом Дяди Отечества разбилась «при уборке помещения».
Это, конечно, было пересечением всех красных линий, какие можно вообразить. Никто в баночном руководстве, планировавшем операцию, даже предположить не мог, что такое возможно.
Больше того, это был самоубийственный шаг со стороны мировых элит, потому что в мозгу генерала Судоплатонова стоял оружейный имплант, и после его смерти начался обратный отсчет в системе детонации Кобальтового Гейзера – радиоактивного вулкана, взрыв которого должен был уничтожить все живое на планете.
Мир спасло только то, что Кобальтовый Гейзер не сработал. То ли это была очередная диверсия врага, то ли промысел, то ли с Гейзера и правда растащили за столетия весь уран и кобальт – но жизнь на Земле не пресеклась.
А поскольку она продолжалась, возник вопрос о том, как именно все будет происходить дальше.
Негласным регентом Доброго Государства после смерти Судоплатонова стал генерал Шкуро (официально у власти оставался Дядя Отечества).
Проблем у Шкуро было выше крыши, потому что Курган-Сарай никуда не делся. Сердобольская конница, так уверенно выглядевшая на параде в сомкнутом строю, расшиблась в бескрайней азиатской степи на пыль и атомы. Надо было гнать на восток новые полки и табуны и, конечно, постоянно втирать что-то ободряющее гомикам с нулевого таера.
Шкуро получил от Думы титул «Мощнопожатного», что по плану сердобольских политтехнологов должно было отвлечь внимание глубинного народа от его баночного статуса и одновременно намекнуть на рукопожатность в криптолиберальных кругах.
Действовать генералу Шкуро приходилось весьма аккуратно, потому что его мозг хранился в том же лондонском бункере (говорили даже, на одной полке с Судоплатоновым), и были подозрения, что канал его связи с Москвой прослушивается персоналом «TRANSHUMANISM INC.»
Это было вполне возможно: и канал, и все необходимое оборудование были выделены Доброму Государству самой корпорацией (своего у нас не было), и сердоболы полагались в основном на внутримозговую шифровку.
Начало нового правления ознаменовалось тем, что Мощнопожатный выпустил «Декрет о защите языка» – или, как его назвали в народе, однобуквенный закон. Суть его была такой: поскольку русский язык есть священное национальное достояние, на котором возносятся молитвы и отдаются боевые приказы, все бранные и клеветнические слова должны обозначаться на письме только в формате /Х-слово/, где «X» – первая буква запретного термина.
Под закон не попадали существительное «жопа», глагол «срать» и некоторые другие относительно мягкие лексемы, что дало зарубежным философам богатую почву для психоанализа.
Одни видели в этом законе закручивание гаек, другие – попытку хоть тушкой, хоть чучелом вернуться в цивилизацию и догнать наконец Соединенные Местечки если не по уровню жизни, то хотя бы по уровню идиотизма.
Это, кстати, было похоже на правду, потому что параллельно с сердобольскими репрессиями родная культура по-прежнему активно отменяла бедняг, нарушающих катехизис «Открытого Мозга».
Ходили слухи, что страну решено при случае вернуть в семью прогрессивных народов. Но как убедить эти народы опять приоткрыть дверку, Вечные Вожди понимали не до конца и подавали разного рода сигналы и знаки. Поэтому в те грозные дни можно было повиснуть на осине не только за матюжок в адрес Мощнопожатного, но и за неправильное гендерное местоимение.
Вообще, в происходящем было много странного, даже абсурдного: после обострения международной обстановки вдруг выяснилось, что вождь хранится в бункере враждебной корпорации, один, беззащитный и уязвимый – и оттуда по линии связи приходят команды, указы, слова одобрения и поддержки…
Да, у генерала Шкуро в мозгу тоже стоял оружейный имплант, и кобальтовый гейзер все еще защищал страну (второй раз он мог и сработать), но вера в нашу мощь была серьезно подорвана.
Некоторые колумнисты с «Ватинформа» даже предлагали рассматривать руководство партии сердобол-большевиков в качестве черного ящика, где живые человеческие мозги заменены искусственным интеллектом. Называли его примерную когнитивность – пятнадцать-двадцать мегатюрингов, хотя узнать, каким образом умники пришли к подобной цифре, не представлялось возможным.
Но в главном конспирологи, увы, были правы – управляющий нами черный ящик фактически принадлежал теперь трансгуманистам. И хоть из ящика и неслись ежедневные угрозы сравнять мировой трансгуманизм с лицом радиоактивного пепла, трудно было понять, кто и где их издает.
Конечно, современные технологии заставляют нас жить по новым правилам, иногда странным, и мы со многим уже смирились. Но разбить банку с мозгом вождя…
Все догадывались, что ответ Мощнопожатного обнаглевшим мировым элитам будет крайне жестким и бескомпромиссным. Конечно, в то же самое время очень острожным и осмотрительным по понятной причине. Но и непреклонным тоже.
Какую форму примет национальное возмездие, мы, молодые курсанты Претория, не представляли. Генерал Шкуро был главой баночной разведки сердоболов и куратором спецслужб. Он мог все. Но, конечно, в известных пределах, на которые нам только что так оскорбительно намекнули.
Главное, непонятно было, когда возмездие осуществится – баночные стратеги мыслят не десятилетиями, а веками. Но что-то подсказывало, что ждать уже недолго.
Помню эти бледные пустые дни, буквально выпитые страхом. Предчувствие большой /В-слово/ и невзгод. Мрачные заголовки новостей. Кровавые слова «ВЕТРОГЕНЕЗИС В ОПАСНОСТИ» на белой кремлевской стене… Месть трансгуманистам… Мы все умрем с беспечальным лицом…
В очередях за дровами шептались, что Вечные Вожди – не просто безумцы (это было бы даже романтично), но еще и бесполезные /М-слово/, и спасти нас теперь некому.
Земля под ногами дрожала, из глубин ее доносился тектонический гул. В те дни казалось, что какой-то огромный вампир склонился над миром, дотянулся до каждого своими медийными отростками – и внушает жуткое, насылает страх, растворяет в нем жизненную силу, чтобы неспешно высосать из души…
Только не подумайте, что я критикую власть, или бизнес-модель корпоративных медиа, или что-нибудь еще, за что может прилететь. Я просто вспоминаю времена своей молодости.
А молодость в нашем мире – всегда пир во время чумы, по-другому здесь не бывает. Я был юн, полон сил и надежд, и завывание адской стужи, долетавшее со всех сторон, не мешало мне радоваться жизни.
Я, кстати, не понимаю, почему в России считают, что в аду жарко. В аду очень холодно. Наверно, церковные влиятели придумали легенду про котлы и угли, чтобы народ случайно о чем-то не догадался.
* * *
Скажу пару слов о своей учебе в Претории, где я провел три с половиной года.
Самым нелюбимым моим предметом на первых курсах были воинские искусства, из чего уже тогда делалось ясно, что бойца мировой олигархии из меня не выйдет.
Это, на самом деле, было странно.
Дело в том, что фехтование на мечах, введенное в обязательную программу еще бро кукуратором, давалось мне подозрительно легко. Я словно бы помнил многие движения и приемы, удивляя своих учителей.
Они считали, что я могу пойти очень далеко, но меня не оставляло отвращение к рубке на заточенных кусках железа. Этот промысел казался мне похожим на труд мясника, которому обрабатываемая туша мешает нормально работать. Какая-то сила в моей душе поднималась и говорила – брось… Ты уже был там, это тупик… Ищи в другом месте.
Сабля и пика вызывали во мне такую же скуку, как меч.
Но меня безумно волновали сверстницы-курсантки с мечами в руках, особенно когда на них были обтягивающие трико телесного цвета (такие служили нам физкультурной формой).
Мне грезились нагие девушки, вооруженные холодным оружием – саблями или кинжалами. Они равно презирали жизнь и смерть, но обожали меня, и я был с ними всеми одновременно, как Кришна со своими пастушками. Иногда я убивал их, иногда они меня, и мы любили друг друга с такой яростной силой, что наша страсть была неотделима от смерти.
Интересно, что девушка с мечом стала моим главным эротическим фетишем еще тогда, когда я ничего толком не знал о фембоксе. Думаю, корни моей главной страсти надо искать именно здесь.
Стрельбу я не любил из-за шума. Борьбу – из-за синяков и ушибов.
Военные навыки, связанные с зелеными технологиями, казались мне куда интересней. Из всех видов оружия, обращаться с которым нас учили, больше всего мне нравилась боевая муха.
Это крохотный кумулятивный дрон, управляемый прямо с преторианского импланта. Он замаскирован под большую жирную муху – летит она бесшумно, и укус ее смертелен. Взрываясь, она проделывает в человеческом затылке миллиметровую дырку и превращает мозг в расквашенную медузу. Крошечный убийца сделан из взрывчатки весь, включая винтокрылышки, переговорный модуль и пикочип.
Это самое гуманное оружие в нашем арсенале. При ликвидации муху можно бесшумно подвести к затылку клиента, и тот умрет, ничего не поняв. Даже лучше, чем смерть во сне – перед ней, говорят, бывают жуткие кошмары, а тут просто не посещает следующая мысль, и все.
В преторианской мухе есть крохотный коммутационный модуль, позволяющий вступать в контакт с террористом перед ликвидацией (если у того, конечно, есть имплант). Иногда получается уговорить его убить своих подельников. Тогда террорист сам решает вопрос с ними, а потом мы гасим его, и вместо нескольких микродронов тратится один. За экономию положена премия.
Через муху можно также зачитать приговор. Словом, это в высшей степени полезное устройство, но я останавливаюсь на нем так подробно лишь потому, что впоследствии оно сыграло в моей судьбе интересную роль.
У преторианского импланта есть и другие особенности. Он позволяет частично контролировать гражданский мозг, но про это я до сих пор не могу подробно рассказывать из-за подписки. Скажу только, что для вбойщика это огромный плюс.
Ну а про «славянку» после моего процесса знают все. Так на профессиональном сленге называют slave-режим. Офицер с высоким рангом допуска может получить контроль над телом преторианца и способен даже управлять несколькими бойцами одновременно – практически как дронами. С гражданскими, как ни странно, такое не получится.
Помню свой ужас, когда пьяный начальник караула впервые взял на славянку меня и еще двух парней. Мы полчаса синхронно маршировали по плацу, отжимались, приседали и подпрыгивали, совершенно не желая этого делать – и даже не могли открыть рот, чтобы высказать недовольство.
Эта технология разработана «Открытым Мозгом» специально для Претория, и у сердоболов нет к ней доступа (если не считать офицеров Претория, состоящих в партии). И слава богу, а то отжималась бы вся страна.
Теперь коротко отвечу на клевету и наветы по поводу этого периода моей жизни.
Мое якобы участие в подавлении скоморошьего бунта, о котором писало несколько таблоидов (У KGBT+ РУКИ ПО ЛОКОТЬ В КРОВИ и так далее) – просто неправда.
Во время известных событий нас действительно возили в Сибирь (в это время я был уже на третьем курсе), но мы стояли в оцеплении вокруг гражданских объектов. Лес прочесывали конные улан-баторы, и если они действительно кого-то отстреливали, что вполне вероятно, я этого не видел и даже не слышал.
Но я понимаю: все могло сложиться иначе, и на моих руках появилась бы кровь. То, что моя совесть чиста – простое везение и подарок судьбы.
Я не убивал людей, не топил за чужую смерть и не убеждал толпу перед винными складами в необходимости срочных перемен. Даже когда я работал преторианским переговорщиком (что продолжалось совсем недолго), я ухитрился не причинить никому зла, хотя был к этому близок.
Один раз в жизни, правда, я пытался прикончить другого человека, используя профессиональные знания. Но это произошло уже после того, как меня отчислили из Претория, и на этих страницах я честно все расскажу.
На первом курсе наибольших успехов я достиг в чистописании. На втором и третьем получил приличные оценки по церковному пению и истории сердобол-большевизма. Но по истопу пятерки были у всех – сердобольская ячейка за этим следила. В смысле, за тем, чтобы курсантам их ставили, а не за тем, чтобы мы реально изучали революционную юность бро кукуратора, расстрел Михалковых-Ашкеназов, трагедию сетевых влиятелей и так далее.
Конечно, когда я был курсантом, я не проводил все время в казарме или за партой. Мы ходили по кабакам, играли в нарды с мигрантами из Курган-Сарая, бегали за юными продавщицами сбитня (чаще, впрочем, от них) – словом, жили обычной молодой жизнью. Еще мы ходили на концерты крэперов и вбойщиков.
Именно тогда я и познакомился с искусством, которое стало моим жизненным выбором и принесло мне славу.
Вбойка…
* * *
Если разобраться, никаких радикально новых форм в искусстве не появлялось уже много тысяч лет. Все создали наши предки, даже рэп и крэп: стишата под музыку начитывали еще блаженные слепцы времен Троянской /В-слово/, а уж император Нерон, как пишет Светоний, достиг в этом деле полного совершенства. Нерон, кстати, был просто образцовый крэпер из Парка Культуры. Отдавался клиентам недорого и стильно, да и умер, не напрягая кукушку – в тридцать два года. Правда, крэпофона у парня не было. Приходилось самому играть на кифаре.
Кстати, только сейчас догнал: возраст Нерона – это за год до возраста Христа. Осталось понять, что я хочу этим сказать, но это можно доверить ассистентам.
В общем, даже Гомер с Нероном не изобрели ничего оригинального: подобные формы самовыражения существовали задолго до них.
Песня, думаю, появилась в палеолите. Наверняка охотники на мамонтов мычали во время разделки туши что-то медленное, протяжное и хорошо ложащееся на дыхание. Типа «Э-эй, ухнем». Вполне допускаю, что слова эти значат на каком-то древнем праязыке «мамонта едим», а песня дошла до наших дней, сменив множество суетливых человеческих смыслов, ложащихся на те же фонемы.
Когда над планетой взошел Прекрасный Гольденштерн и «TRANSHUMANISM INC.» захватила все каналы межчеловеческих коммуникаций, многим было интересно, появятся ли в новом мире радикально иные формы искусства. И они, конечно, возникли. Все на нулевом таере слышали про B2B, brain-to-brain art. В баночном измерении, где плавают освобожденные от тел мозги, столько способов самовыражения, что одно их перечисление занимает много экранов.
Созданная нейросетями «TRANSHUMANISM INC.» метавселенная дает своим обитателям возможности, которые нам трудно понять. Баночники высших таеров – уже не особо похожие на людей существа, а главный трансгуманист планеты и хозяин «Открытого Мозга», Прекрасный Гольденштерн с одиннадцатого таера по сравнению с нами просто бог. И по сравнению с баночниками младших таеров, кстати, тоже. До такой степени бог, что не стоит произносить его имя всуе.
Гомикам с нулевого таера искусство B2B в целом недоступно – они воспринимают мир через ветхие органы чувств. Люди ведь остались прежними. Единственное, что отличает их от Гомера и Нерона, это социальный имплант. Но даже этого импланта оказалось довольно, чтобы в нашем вспомогательном мирке, главная задача которого – поддерживать гармонию в баночной вселенной, все-таки появилось направление B2B, доступное любой голытьбе.
Я говорю, конечно, про вбойку. Считается, что она произошла от крэпа. Но так ли это?
В древности было много музыкальных стилей и направлений – достаточно посмотреть в Вокепедии. Мазурка, менуэт, рок-н-ролл, рэп, саундклауд, спотифай и так далее. Наследником всех этих направлений по праву является крэп: парковый, баночный и мэйнстримный. Здесь одно перетекает в другое, согласен, и говорить об эволюции можно.
Но вбойка – это радикально другое качество. Разрыв. Скачок. И правильнее говорить, что она произошла сама от себя.
В крэпе исполнитель начитывает текст под музыку. То же самое происходило и в карбоне, только биты были другими. Этот процесс сегодня до такой степени нейросетезирован, что самому крэперу надо подбирать одну косметику и прикид. Хотя, если попросить, нейросеть поможет и тут.
Именно поэтому парковая мужская проституция без труда обходит закон, мимикрируя под музыкальный перформанс. Отличить крэпера-музыканта и крэпера из сферы секс-услуг с каждым годом все сложнее, и жандармерия давно махнула на это рукой. То, что профессиональный крэпер-музыкант делает на сцене, без труда повторит на зеленом газоне Парка Культуры любой двусмысленный юноша.
Крэпофон-треха (разрешенный законом предел когнитивности для AI составляет три мегатюринга) без труда подберет и биты, и текст – и даже пропоет его за исполнителя, если у того проблемы с голосом. Крэперу надо только шевелить ртом под возникающий в очках или слинзах текст, и выходной звук будет идеально совпадать с движениями рта. Поэтому парковые ребята в основном практикуются в искусстве эротического танца.
Так что делать крэп, с одной стороны, просто.
С другой стороны, за аренду крэпофона приходится платить, а это не дешевое удовольствие. Если у паркового крэпера бывает за ночь три клиента, два панча из трех идут на оплату аренды.
Я отношусь к этому направлению в музыке без всякого презрения. Иногда крэп доставляет, и его слушают не только те, кто снимает крэперов в Парке Культуры. Но фанатеть по крэп-исполнителям сегодня смешно и отчасти неприлично – могут принять за сексуального извращенца, чья девиация заключается именно в подобном фанатизме (у этого даже латинское название есть).
То, что называется творчеством, давно переместилось из крэпа во вбойку. Она внешне похожа на крэп.
У крэперов бывают концерты. У вбойщиков – тоже, хотя чаще их называют стримами. Все выглядит почти одинаково: люди в большом зале или на стадионе топчутся и вопят, играет музыка. Но сущностная разница огромна.
В пору моей юности возрастные ограничения на вбойку еще не были сняты, поэтому я впервые попал на стрим известного вбойщика уже здоровым парнем – на втором курсе Претория. Меня привел туда мой одногодок, тоже курсант. Он был фанатом вбойки.
– Музыка там примерно как в крэпе, – объяснял он, – но вместо слов народ хавает прямую трансляцию с импланта на имплант. Важно прийти на живой стрим, хотя можно пропереться и дома, если купишь стрим-модуль. Но это уже не то. На концерте круче.
– Почему? – спросил я.
– Потому что штырит еще резонансом от других имплантов. А дома одна трансляция.
– Трансляция чего?
– Состояния, – ответил однокурсник и покрутил рукой в воздухе. – Пока не сходишь на стрим, не поймешь…
Но я был уверен, что все уже понимаю. Подобные объяснения я много раз читал в сети, и они меня не заводили.
Нет, я знал, конечно, что технологически вбойка – это подобие рекламной имплантподсветки, заставляющей девочек покупать чипсы, а мальчиков ложиться под кнуты этих самых девочек для компенсации исторических перекосов. Что такое имплант-реклама, я понимал. Поэтому я был уверен, что вбойка – такое же дерьмо, как и все остальное.
Я ошибался. Хоть природа происходящего действительно похожа, вбойщики создают крайне изощренную стрим-подсветку, собирая в мозгу новые нейронные контуры и подталкивая своих свидетелей (слово «слушатель» не особо точное, хотя им пользуются) к мгновенным постижениям, которые называются врубами.
Суть вруба практически всегда можно кое-как выразить в словах, что я и буду делать на этих страницах. Но пережить его как собственное внутреннее озарение – это совсем другое. Как сказал великий TREX, есть разница между сексом с Красной Шапочкой и рассказом жующей пирожок бабушки про внучкину письку. Первый же стрим, на который я попал, перевернул в моей жизни все.
Приятель привел меня в небольшой окраинный клуб, переделанный из барака, где жили сельхозхолопы.
Это был, по сути, огромный сарай со сценой – конечно, очищенный от клетушек и дезинфицированный. Пустое пространство разбили на несколько секций, разделенных барьерами, чтобы не было давки при выходе. Удобства и буфет размещались снаружи. Там же продавали туман. Под ним вбойка штырит сильнее и глубже, но на вейпы у нас не было денег.
Впрочем, в зале курило столько народу, что туманом бесплатно надышались все. Вокруг стоял гомон и шум. Потом погасли лампы, сцену залил малиновый свет и над ней загорелись желтые буквы:
Это было имя вбойщика. Сразу стало тихо. В пространстве между колонками появился сам DDDD – в сердобольских крокодилах, черных кожаных штанах и майке с пентаграммой.
У вбойщиков уже тогда приняты были ники-аббревиатуры из четырех латинских букв, так что с тех пор ничего не изменилось (мой плюс здесь исключение – это своего рода высший орден, нечто вроде германского зеленого креста).
Иногда наши ники имеют смысл, иногда нет, но чаще всего у них сразу много значений, и со временем расшифровка меняется. Некоторые меняют ее после каждого концерта. Вбойщики называют эту традицию «кодексом подвижных смыслов». Правда, в последнее время по поводу расшифровок уже не слишком парятся.
Стрим начался как обычный крэп-тусняк.
Ударила музыка. Сперва это был просто бит вроде тех, что пишет любой крэпофон, даже самый дешевый, но потом DDDD поднял руки, схватил себя за голову и из клубов малинового дыма вышла его муза с маленьким ручным органчиком в руках. На ней были розовые кружева (совсем немного), но одежду ей заменяли нарисованные на теле пентаграммы. Муза – это техник-аккомпаниатор и контролер стрима. Грубо говоря, человек-оркестр. Уже тогда музами были только девочки: мужики и трансы с подобной работой справляются хуже.
Муза начала крутить ручку органчика (это был настоящий музыкальный инструмент), производя приятную тихую мелодию. Бит-генератор услышал тему, подстроился под нее, подхватил – и поддержал мощным контрапунктом.
Получилось красиво. DDDD переглянулся с музой, обменялся с ней улыбкой, и я каким-то образом понял, что они не любовники, а просто друзья (обычно вбойщик и муза состоят в интимной связи, но иногда ее имитируют, чтобы вписаться в жанровый шаблон). DDDD и его муза не притворялись. Они были сообщниками и реально перлись от того, что делали.
Мне стало завидно. Я подумал – а есть ли у меня такие друзья? Вот, например, сокурсник, притащивший меня на концерт. От учебы нас с ним перло не сильно. Да и другом он мне не был…
Мое внимание куда-то поплыло, и вдруг я с изумлением понял, что друзья и есть на самом деле наши главные враги. Это сделалось так ясно и очевидно, что я засмеялся.
Друзья – просто соперники, поставленные жизнью совсем близко. Часовые нашей судьбы, внимательно следящие за каждым нашим шагом. Мы соревнуемся с ними и пытаемся их превзойти – при каждой встрече, в каждом разговоре и даже обмене взглядами, а они пытаются обогнать нас, и мы сверяем свои удачи и неудачи друг по другу…
Друзья должны стать свидетелями нашего успеха, но они не слишком-то хотят, чтобы удача улыбнулась нам шире, чем им. Мы ревнуем наших друзей, а они ревнуют нас. Это вешки, по которым мы измеряем свой рост.
Да. Но почему? Да потому, понял я с холодным презрением, что все мы участвуем в собачьих гонках на выживание. Но мы не хотим покинуть эту гонку. Мы хотим в ней победить.
Дело здесь не в нас. Дело в том, что нашими мозгами заведуют неизвестные нам инстанции, и по их решению мы обязаны сражаться с ближними, пока живы, делая при этом вид, будто любим других людей… Так хочет небо… Потому что небо – наш главный друг, ревнивый, лицемерный и хитрый. И оно не хочет, чтобы мы стали небом сами. Иначе мы были бы небом уже давно.
– Небо! – тонким фальцетом пропел DDDD со сцены. – Небо – твой главный друг!
Мое переживание вовсе не было так четко артикулировано, как может показаться из этого рассказа. Оно возникло на предсловесном уровне как нечто смутное, и даже непонятно, в какой именно момент. Все выкристаллизовалось в окончательную ясность в ту секунду, когда DDDD запел. Это было скользящее дуновение истины, прошедшее по мне, по залу, по плясавшему рядом однокурснику – и оно расставило все на места.
– Вруб! – закричали в зале.
И только тогда до меня дошло, что эта длинная и сложная мысль, которую я до самого конца принимал за собственное прозрение, и была вбойкой.
Слово оказалось точным.
DDDD вот именно вбил свой смысл в мою голову. Действительно, технологически это была такая же подсветка, как в имплант-рекламе. Но подсвечивалось то, за что никто не платил, и это было так странно, так свежо…
– Вруб, – орал зал, – вруб!!!
DDDD ухмыльнулся, кивнул своей музе – и они каким-то образом оттранслировали уже прошедшую сквозь меня мысль еще раз, с сотней новых оттенков, так, что в ту секунду я понял абсолютно все про дружбу и про нашего главного дружка на небе.
Несколько минут я прозревал это. Все и насквозь. А потом вбойка кончилась, музыка стихла и буквы DDDD над сценой погасли. Мое стройное внутреннее видение, как бы подпертое синхронно чувствующим залом, вдруг погасло.
Я сразу забыл почти все. Но я знал, что минуту назад со мной произошло что-то невероятное. Небывалое. Настоящее.
Только не подумайте, будто DDDD оказал на меня хоть какое-то влияние как вбойщик. Я никогда не принимал его всерьез и даже не знаю его центральных расшифровок.
Помню, что DDDD в то время означало «друг-драг-дрыг-дилер» – но игру вокруг слова «drug» совершенно не оценили сердобольские влиятели, и вскоре после этого стрима он заказал у нейросетевиков новую расшифровку. А про свою козырную вбойку «если драг не пролазит в срак» ему пришлось забыть, когда клизменные соли объявили вне четвертой этики.
Новых его вещей, если они были, я не знаю – давно перестал быть его свидетелем.
Но я до сих пор благодарен ему как повивальной бабке, потому что KGBT+ родился в тот самый день в переделанном из сельхозбарака зале, от которого за две версты разило туманом.
Моего сценического имени, конечно, не было тогда и в зародыше. Но в тот вечер у меня появилась мечта – выйти когда-нибудь на сцену самому, встать вот так же между уродливыми музыкальными коробками, озариться загадочным малиновым светом, улыбнуться музе и расшэрить свой ум на весь зал.
А может быть, и на всю планету.
* * *
Именно по этой причине я и выбрал своей преторианской специальностью переговоры.
В переговорщики мало кто хочет идти – гуляют слухи, что это вредно для мозга и даже вышибает иногда имплант. Но я выбрал такую специальность именно потому, что она казалась самым близким к вбойке. Как бы прокачка нужных мозговых мышц.
Преторианский переговорщик решает много задач. Если коротко, его работа в том, чтобы поддерживать в террористах и врагах отечества надежду, что все обойдется и из ситуации есть удовлетворительный выход.
Группа захвата обычно готовит в это время штурм.
Переговорщик подключается к импланту врага и пробивает его психологические блокировки (террористов готовят к таким ситуациям, но у переговорщика есть серьезные технологические преимущества).
Террористу важно чувствовать, что он еще не разорвал окончательно связь с человечеством и следящий за ним мозг по ту сторону прицела относится к происходящему по-деловому, с пониманием и юмором. Это делает террориста сговорчивей и помогает сохранить жизни в случае захвата заложников.
Переговорщик как бы говорит: «Ну что, брат, набедокурил? Да, вижу, что набедокурил. Давай теперь выбираться из этой ситуации вместе – и тебе, и мне не слишком охота помирать…»
Потом придурка, конечно, убьют, но благодаря переговорщику несколько последних минут его жизни будут озарены оптимизмом. Ничего лучше с человеком в такой ситуации случиться не может все равно, так что в целом мы делаем хорошее дело. В этом смысле мы похожи на священников, только кривим душой бесплатно.
Переговорщик транслирует свое состояние на террориста. Вбойщик – на зал. Поэтому навыки, которым учат переговорщиков, могут пригодиться будущему MC.
Я, кстати, удивился, когда узнал, насколько это древнее погоняло. В карбоне так называли крэперов, и «MC» означало «Master of Ceremonies». Сегодня так называют вбойщиков, и сокращение, в полном соответствии с кодексом подвижных смыслов, означает уже «Mind Cracker». Не берусь перевести это на русский – что-то среднее между мозговой хлопушкой и мозговыми же щипцами.
Идеальное описание переговорщика.
Нас учили множеству полезных на сцене техник.
Быстро расслабляться (дыхание «коробочкой»: одинаковая длина вдоха, выдоха и промежутков между ними).
Мысленно наполнять себя светом (это примитивный, но действенный трюк – при подключении к преторианскому импланту клиенту кажется, что с ним в общение вошла светлая сущность).
Относиться к партнеру по переговорам с «веселым пониманием» (это как бы смесь насмешливого равнодушия к чужой судьбе с готовностью помочь попавшему в переплет бедняге: трюк, где важна точная смесь ингредиентов – если настроиться на любовь к ближнему, можно отпугнуть злодея или даже вызвать в нем ярость, потому что не каждый террорист хочет, чтобы его любили, а вот «веселое понимание», как объясняют преторианские психологи, срабатывает всегда).
Я могу долго перечислять служебные психотехники, которые мне пригодились. Нас учили подключать свою душу к чужой множеством разных способов: «искать», «давить», «шарить», «гладить», «щипать», «стаскивать с думки» – каждое из этих выражений указывает на определенное внутреннее действие, транслируемое на террориста после установки контакта между имплантами.
Все это помогло мне потому, что со слушателем, в сущности, следует вести себя как с террористом на переговорах: сперва надо стащить его с думки, отвлечь, а потом внезапно прострелить навылет.
В хорошем смысле, конечно.
Во время тренировок у меня возник вопрос, рано или поздно встающий перед каждым курсантом. Если нас учат воздействовать на террориста через имплант, почему это не может сделать сама «TRANSHUMANISM INC.»? Почему нельзя просто выключить мерзавца, если уж на то пошло? Ведь имплант наверняка это позволяет.
То, что нам объяснили под подписку о неразглашении, полностью изменило мои взгляды на мир.
Как оказалось, для «TRANSHUMANISM INC.» не было разницы между террористами и правительствами. И речь шла не только о нашей сердобольской хунте, которую к тому времени я уже научился слегка презирать. Нет, это касалось любого – даже самого прогрессивного – режима.
«TRANSHUMANISM INC.» стоит над миром так высоко, что разницы между боевиками и правительствами для нее просто нет. Тем более что за любыми боевиками в конечном счете торчат уши какого-то правительства. Иногда собственного, иногда чужого.
Нарративы меняются, вчерашние негодяи становятся борцами за свободу, кровавые тираны делаются «сильными лидерами» и наоборот. И все платят трансгуманистам. Страны и правительства могут не признавать друг друга, но «TRANSHUMANISM INC.» признают все. А корпорация отвечает им нежнейшей взаимностью. Светит всем, как солнце. И продвигает любые версии реальности со штампом «уплочено», без всяких личных пристрастий.
Это не значит, конечно, что у «Открытого Мозга» нет своей политической линии. Она есть, и очень конкретная. Но складывается она не из личных предпочтений Гольденштерна с Розенкранцем (если допустить, что мифологические собственники корпорации реально существуют), а из векторной суммы проплаченных нарративов планеты.
«Открытому Мозгу» платят все, и самый простой способ выяснить, каков сегодня мировой баланс платежеспособных сил – это отследить, какие ценности продвигает «Открытый Мозг».
Я не хочу сказать, что это плохо. Это как раз хорошо. «Реальность» в наше время – чисто экономическое понятие, не имеющее никакого отношения к философии, идеологии или метафизике. Будь это иначе, мир неизбежно свалился бы назад под пяту фюреров, технических миллиардеров и моральных консенсусов, генерируемых закрытыми акционерными обществами.
Почему я про это так много говорю? Да потому, что у вбойщиков есть один стыдный секрет, делающий их, в сущности, служащими «TRANSHUMANISM INC.»
Наше творчество невозможно без сотрудничества с корпорацией, потому что все имплант-коммутаторы и трансмиттеры для вбойки производят на заводах в Неваде. И поэтому наша творческая свобода кончается там… где надо. Еще можно сказать так: там… тадам. Формулировать точнее я бы не взялся. Все на ощущении. Это не значит, что мы не можем сказать ничего плохого про трансгуманистов. Можем, и еще как – от этого зависят сборы, поскольку публика подобного ждет и хочет. Но мы ограничиваем себя сами, и очень точно знаем, где флажки. Они есть, хоть расположение их постоянно меняется. Поэтому мы вписаны в систему самым конкретным образом, и можно считать, что через нас «Открытый Мозг» протестует сам против себя.
Возможно, где-то сегодня есть вбойщики, полностью забившие на «TRANSHUMANISM INC.» и на все флажки с границами. Вот только никто о них никогда не слышал.
Причина, думаю, ясна.
У некоторых начинающих вбойщиков, увы, отсутствует личное чутье, и они не знают, где именно эти флажки. Дам им простой практический совет.
Мема 2
Вбойщик!
Прекарбоновый философ Гегель сказал (или за кем-то повторил), что свобода есть осознанная необходимость.
Он был совсем не дурак, этот Гегель, даже, некоторым образом революционер, но осознанная необходимость в его время заключалась в том, чтобы провозгласить счастливым концом истории прусскую монархию. Что он и сделал.
Чтобы понять, в чем осознанная необходимость сегодня, читай левых философов-революционеров, продвигаемых спецслужбами через корпоративные СМИ, поглядывай в утюг и вычисляй среднее арифметическое. Научишься быть интеллектуально бесстрашным, не подвергая жопу реальной опасности. «Революционные философы» уже обнюхали и пометили все тропинки, где разрешается ходить у них. А где можно у нас, знаешь сам. Наступай точно в следы, и будет тебе счастье.
* * *
На четвертом курсе меня отчислили из школы Претория за неполное служебное соответствие. Вернее, как было издевательски сказано в приказе, «за полное служебное несоответствие».
Шейх Ахмад серьезно конфликтовал в это время с генералом Шкуро по тарифам, и тартаренские теракты случались почти каждый день. Работы было много, и профессиональных переговорщиков не хватало. Нас, курсантов, стали привлекать для бесед с тартаренскими активистками, когда те брали заложников или обещали устроить взрыв.
Так я получил свое первое официальное задание. Рассказывать о работе переговорщика подробно я не могу из-за подписки, поэтому буду говорить только о том, что и так уже просочилось в сеть.
Меня разбудили за два часа до подъема и велели срочно одеваться. Вестовой улан-батор с двумя лошадьми ждал меня у выхода из казармы – и мы поскакали куда-то сквозь темное сентябрьское утро.
Мы мчались по пустым улицам, и сердце мое стучало в груди громче, чем копыта коня. Я был почти счастлив. Мне казалось, что я перенесся в прошлое и стал странствующим рыцарем… Впереди – первый подвиг.
Когда мы прибыли на место и я увидел свое ристалище, мой романтический пыл поугас.
Старая деревянная застройка на окраине Москвы горбатилась серыми досками, налезающими друг на друга. Заборы были покрыты антигосударственными граффити в несколько слоев, но тут была такая безжандармная дыра, что уголовные письмена никто даже не потрудился стереть.
В центре этой созревшей для пожара фавелы располагалась керосиновая лавка, которую захватила шахидка.
Она не брала заложников – просто сказала, что подорвет себя среди бочек с керосином, и все вокруг сгорит. С чисто санитарной точки зрения это было бы оптимальным решением вопроса, но подобные мысли на службе надо фильтровать.
Штурмовая группа была уже на месте.
Нас отвели в дом напротив и усадили в складской каморке, пропахшей укропом и курагой. Узкое оконце было занавешено, но если бы кто-нибудь заглянул внутрь, он увидел бы двух преторианцев в черных шлемах, неподвижно сидящих у стены (рядом со мной был оператор дрона-ликвидатора – он глядел на мир через его камеры).
Я в камерах не нуждался.
На моей шее висела спецкукуха с направленным коммуникатором. Такие «TRANSHUMANISM INC.» делает для Претория.
Я мысленно навелся на засевшую в лавке террористку и почувствовал реакцию: чужое сознание как бы отшатнулось. Но имплантконтакт был установлен. Я перевел дух. Пока пронесло: самые нервные террористы детонировались уже на этой стадии.
Следовало действовать строго по инструкции – самодеятельность каралась. Я сделал десять вдохов-выдохов коробочкой и наполнил себя светом (эта визуализация всегда удавалась мне без труда, словно я тренировался в ней когда-то прежде).
На имплант тем временем уже поступала информация о личности шахидки. Ее звали Гугуль – распространенное среди тартаренов женское имя. Кажется, в честь карбонового поисковика.
– Гугуль! – прошептал я в ее мозгу.
– Кто это?
– Я шейх Ахмад, – ответил я проникновенно. – Я тот свет, что звал тебя в бой. Та пристань, к которой устремилась твоя ладья. Я здесь, чтобы дать тебе последнее напутствие.
– Имам! Имам Ахмад, да будет благословенно твое имя! Спасибо, что пришел придать мне силы перед подвигом.
– Не это ли я обещал тебе, моя верная? – спросил я, стараясь генерировать как можно больше внутреннего света.
Ахмад действительно обещает нечто подобное в своих роликах. Я не знаю, действительно ли у него есть механизм подключения к имплантам – это вопрос к «TRANSHUMANISM INC.» Высокая политика не наше дело. Но на время переговоров с Преторием имплантсвязь террориста блокируют, чтобы не засвечивать наши средства и методы, так что конкуренции с шейхом можно было не опасаться.
– Я спасу тебя, – сказал я. – Я проведу тебя сквозь кольцо врагов и живую возьму в рай.
Мы заучиваем эти фразы заранее, чтобы во время переговоров слова летели легко, как дыхание.
– Делай как я скажу… В комнате две двери – одна на улицу, через которую ты зашла. Другая во двор. Пройди через ту, что ведет во двор.
Сидевший рядом оператор мухи ждал, когда героиня сюжета появится под открытым небом. Моей задачей было вывести ее туда, и все. Дальше муха сделала бы свое дело. Смерть наступала так быстро, что избежать детонации удавалось почти всегда.
– Дверь заперта, имам, – ответила Гугуль тревожно.
Идиоты, подумал я. У них что, нет информации?
Я ощущал ее чувства. Это было теплое истечение преданности, экстаз, доходящий до эротических содроганий. Быть объектом поклонения оказалось весьма мерзко. Что же приходится терпеть богу, если он есть…
– Я чем-то оскорбила вас, имам? – спросила Гугуль, и я понял, что часть моего инстинктивного отвращения оттранслировалась на ее имплант. Я повторил дыхание коробочкой и снова наполнил себя ярким светом.
– Я печалюсь о праведных душах, не готовых оставить этот мир. Если начнется пожар, ты можешь случайно забрать их с собой.
– Но имам говорил, что смерть врага сладка.
– Она сладка, дочь моя, но вокруг тебя не только враги. Есть тут и несколько праведников, еще не завершивших свой земной путь…
Такая смысловая ветка иногда предотвращает подрыв, но использовать ее надо осторожно и лишь как последнюю возможность.
– Что мне делать? – спросила Гугуль.
В потоке ее чувств появилось недоверие. Это было большим облегчением после душного вихря преданности, но с профессиональной точки зрения я уже проиграл.
Тартаренских шахидок инструктируют на наш счет, и важная задача переговорщика – не дать им вспомнить свои инструкции.
– Подойди к окну, – отозвался я задушевно. – Открой его, и спасение войдет в твои глаза с дневным светом…
Это было последним шансом достать ее мухой.
– Так и сделаю, – ответила она.
А в следующий момент на другой стороне улицы сверкнуло, громыхнуло, и волна жара ворвалась в нашу комнату сквозь оконную занавеску.
После взрыва начался керосиновый пожар, сгорело несколько домов, но других жертв, как ни странно, не было.
Вернее, коллатеральной жертвой оказался я сам.
Преторианская нейросеть записывала все мои состояния и мысли во время операции – и выстроила логически безупречный, но совершенно ложный нарратив: якобы я подумал, что фавелу хорошо было бы спалить из санитарных соображений, а потом подвел ситуацию именно к такому разрешению.
Я пытался объяснить начальству, что дело было не в моем желании что-то спалить, а просто в особенностях моего образного метафорического мышления. И подрыв произошел не из-за моей оплошности, а из-за того, что дверь во двор оказалась заперта, после чего шахидка усомнилась во всеведении шейха.
Но меня отчислили из курсантов все равно – волна отвращения, непроизвольно посланная мною на Гугуль в ответ на ее беззаветную любовь, была грубейшей профессиональной ошибкой. Мне объяснили, что школе Претория не нужны люди с образным метафорическим мышлением. Ей нужны переговорщики.
Случись подобное после присяги, или погибни при взрыве кто-то, кроме террористки, меня бы судил трибунал – за ошибки подсознания по преторианскому уложению отвечает сознательная личность.
Я отделался легко и даже сохранил статус рядового запаса. Все-таки меня долго учили, и «TRANSHUMANISM INC.» оставляла за собой права на мой очипованный по высшему разряду мозг. Но никаких компенсаций или пособий в такой ситуации не полагалось.
Жизнь приходилось начинать сначала.
Я был еще юн – и не горевал. Разве мы не начинаем жизнь заново каждое божье утро? Каждый час? Каждый миг?
Теперь между мной и мечтой о вбойке не стояло ничего.
Кроме, конечно, меня самого.
Мема 3
Вбойщик!
Бывают подарки, которые провидение делает особо целеустремленным людям, как бы намекая, что они на особом счету у жизни и для них припасено что-то необычное.
Мы редко узнаем такой подарок. Наоборот, чаще всего нам кажется, что случилось несчастье, перепутавшее все наши планы. Замысел судьбы проясняется позже.
Поэтому не слишком парься, когда тебе кажется, что твои жизненные планы пошли прахом.
Все образуется.
* * *
Московская творческая элита собирается в Сите, в ветхих и скрипучих деревянных переулках, поднявшихся на месте снесенной два или три века назад высотной застройки.
Некоторые говорят, что «Сито» происходит от «Москва-сити».
Другие объясняют название тем, что деловой район, стоявший здесь до Зеленой Эры и взорванный при Михалковых-Ашкеназах, служил чем-то вроде сита для карбоновой буржуазии: лишь самые скользкие жулики протискивались сквозь его ячейки, и именно тут из деловой элиты отсеивались все порядочные люди.
Красивая версия, но, скорее всего, один из тех мифов, которые любят сочинять про себя здешние обитатели.
Сито – странное место. Здесь крутится много успешной буржуазии. Но еще больше лузеров, надеющихся вернуться в общество через черный ход искусства, и не просто вернуться, а триумфально прогрохотать по всем имплантам и кукухам. Некоторым это удается. Застройка в Сите в основном двухэтажная, но иногда попадается трехэтажная палата (за что, ясное дело, каждый месяц башляют пожарной инспекции). Сколько здесь трактиров и чайных, столько же штабов и командных пунктов самой разной богемы.
Богема эта, правда, состоит из творческой публики максимум на треть. Остальные – это детки сердобольских политруков, столоначальников, наркомов и прочих улан-баторов, косящие под творческую оппозицию режиму.
Не присутствуй в богеме этот сердобольский балласт, проблем с жандармерией было бы куда больше. А Сито почти не трогают, хотя асоциальность здесь доходит до пьяной стрельбы из окон по дронам-вакцинаторам, и это даже не считается чрезвычайным происшествием.
В мое время жандармы пуще всего боялись зацепить отпрысков какого-нибудь баночного вождя, поэтому должно было произойти что-то уж совсем вопиющее, чтобы они устроили в Сите облаву. Но такое тоже случалось, и жизнь здесь была интересная и напряженная. Каждый бизнес вывешивал наружу светящуюся надпись-мотто, и гулять по дощатым переулкам было занятно и поучительно.
Между кофейнями, чайными и трактирами существовала неписаная иерархия.
Самым почтенным и древним заведением считался «Джалтаранг», вегетарианский трактир, существовавший еще в позднем карбоне (правда, в другом месте). Туда ходили высокопоставленные сердоболы и кающиеся предприниматели – не столько за едой, сколько за искуплением и благодатью.
В «Джалтаранге» работали давшие обет безбрачия последователи Кришны – они заряжали еду своей чистой энергией, и угоститься их десертами считалось лучшим способом снять депрессию. Но место было очень дорогим, поэтому клиенты попроще ограничивались тем, что фотографировались для галочки под их мерцающей рекламой:
БЕЗ ЕДЫ НЕТ НИ ПРАНЫ, НИ СОЗНАНИЯ.
МАХАРАДЖ
Из чего, если разобраться, вытекало, что ни праны, ни сознания не бывает без денег, но это искателю недуальной истины следовало постичь самому.
Дорогие крэперы ходили в «Яр-С». Туда не пускали девок, и крэперы могли спокойно отдохнуть от женских кнутов. Над входом светилась цитата из древнего скальда:
ПОКРЫЛИСЬ МХОМ ШТЫКИ, БОЛТЫ И СВЕРЛА
Слова эти, вероятно, намекали когда-то на мужской пубертат и были патриархальным гимном весне человечества (в карбоне женских нейрострапонов еще не ввели, и термины «штык», «болт» и «сверло» не имели сегодняшнего смысла), но парковые крэперы видели в этой надписи обещание служебного перерыва и намек на спокойные дни после ухода из профессии.
Для вбойщиков, конечно, ходить в крэперские точки было западло. Они посещали другие места, и в первую очередь – трехэтажную «Голову Сталина», окруженную целым лесом пристроек, холлов и флигелей.
Такое название появилось потому, что полвека назад на огороде у ресторанной кухни рыли колодец и нашли большую мраморную голову вождя с отбитым усом. Теперь она гордо висела в прозрачном кубе в центре главного зала.
Здесь было нечто среднее между трактиром, элитным клубом и еще более элитным притоном. Крышу украшала светящаяся надпись:
ЗАКАЖУ-КА СТЕЙК РЯБОЙ СЕБЕ ИЗ СТАЛИНА
«Стейк Рябой» здесь реально подавали – из комби-мяса, якобы выращенного на основе генома вождя и трижды прокопченного дымом табака «Герцеговина Флор». Думаю, что в меню врали: наверняка табак был самый дешевый, велика ли разница, чем дымить. Но стоил стейк как новая телега.
К сердобольской идеологии «Голова Сталина» отношения не имела, но грозное имя давало защиту от жандармов, помнивших, чей гранитный мозг выносят из Мавзолея каждые Еденя.
Да и сердобольским родителям легче было объясняться с начальством, если их детки попадались с туманом в таком месте. Поэтому тут было самое безопасное место во всем Сите, и сердоболы ходили сюда так же охотно, как Свидетели Прекрасного. В «Голове Сталина» царило вечное идеологическое перемирие.
«Голова» подходила для любого кошелька. Здесь можно было дешево надраться ликеров у высокой стойки за входом. Зайдя поглубже, можно было сытно поесть, но стоило это уже дороже. А в самой дорогой VIP-зоне наверху было целых двадцать кабинетов – небольших комнаток, куда приносили выпивку и еду.
В пяти из них даже стояли гемодиализмашины полного цикла – для богатых господ, желающих позволить себе все и выйти утром на службу огуречно свежими. Такими же машинами пользовались топовые вбойщики во время туров, когда надо было быстро вымести из организма метаболические обломки вчерашних излишеств, не теряя при этом работоспособности.
Это было дорогое удовольствие для самых избранных, и вокруг каждого гемо-чилла (или, как здесь говорили, «холодняка») всегда стояла охрана из бойцов-сердоболов. В их сторону лучше было не смотреть.
Малообеспеченные посетители вроде меня предпочитали проводить время в просторном коктейль-холле, где можно было спать прямо на полу, покрытом соломенными матами.
Я устроился в «Голову» мыть посуду – и провел за этим занятием около двух лет, иногда подрабатывая здесь же официантом.
Конечно, в любой великой автобиографии должна быть подобная строка. Но в то время я совсем об этом не думал, а просто устроился мыть посуду (такая строка в каждой великой автобиографии тоже обязательно должна быть). Культа древнего вождя в «Голове» не было.
Я не слышал его имя ни разу за исключением вечера, когда обслуживал компанию сердобольских пропагандистов, обсуждавших за бутылочкой полугара, как объяснить народу наши проблемы в Курган-Сарае.
Во главе стола восседала настоящая медиавалькирия – с бритой татуированной головой и шрамами от трех дополнительных чипов. Одна из тех гипнотических фурий, которых сердоболы нанимают за огромные деньги прогревать глубинному народу рептильный мозг.
Я в их магию верю не особо. Вернее, магия там есть, и весьма мощная, но сводится она к самопрезентации и разводу на бюджет. А вот с гипнозом у них действительно все в порядке, поэтому находиться в одной комнате с такой валькирией страшновато. Сердоболы сидели, уткнув жала в стол, и даже меня пробивало дрожью от голубого блеска ее линз, когда я подносил закуски.
Вот тогда этот Сталин и всплыл. Один из сердоболов вспомнил его слова о том, что миролюбивые нации всегда оказываются готовы к /В-слово/ хуже, чем нации агрессивные. Поэтому, развил он мысль, когда наша миролюбивая нация напала на агрессивный КурганСарай, все с первого дня пошло через жопу.
Даже я сообразил, что это политтехнологический конструкт мирового уровня. Похоже, впечатлилась и валькирия – то же самое повторили потом в утюге.
Еще в «Голове» собирались сливки криптолиберальной интеллигенции – их легко было опознать по черным косовороткам, жемчужным жилетам и сапогам особого фасона. По какой-то причине их называли «подрейтузниками», хотя рейтуз они не носили. Эти господа вели бесконечные споры о прошлом, настоящем и будущем Отечества.
В то время среди них популярна была теория доброго зла – нравственное учение, зародившееся в позднем карбоне. Поднося им баранки и чай, я постепенно понял суть их взглядов.
«Мы не можем не работать в сердобольской спецслужбе, не можем не получать зарплату сами знаете у кого, не можем не быть мразью в служебное время, потому что именно за это дают еду. Но мы можем вонять умеренно, рубить головы не больно, расстреливать не в живот, а прямо в сердце и так далее. Наша цель – не делать добро, что в настоящее время невозможно, а готовить будущие поколения к добру и свету, как бы намекая своим поведением, с какой примерно стороны придут его лучи…»
В общем, я повидал в «Голове Сталина» много разного люда и смело могу назвать это место своим университетом.
Это были трудные, но веселые годы. Я спал и питался прямо в «Голове» – мне выделили койку и шкаф во флигеле для персонала. Работа была грязной и изматывающей, но занимала всего три часа днем и три часа ночью.
Остальное время я проводил в Катакомбах. Так, с большой буквы «К», называют лабиринты Сита.
Когда здесь высились карбоновые небоскребы, под ними были парковки, склады, магазины и так далее – целый город. Наземную часть этого комплекса снес ветер истории, но катакомбы остались на месте, разве что с мертвых станций метро ободрали отделочный камень, как когда-то с Колизея. Он пошел на украшение игорных клубов, притонов и курилен тумана, занявших брошенные подземелья.
Собираясь в Катакомбы, я надевал жандармские маскировочные штаны, потертые сердобольские крокодилы чуть выше щиколотки и служебную поддевку из «Головы Сталина» со споротым шевроном. В таком виде меня принимали за тихаря из секьюрити, что очень помогало в игорных залах, где я играл по маленькой.
Когда у тебя в башке стоит преторианский имплант, выигрывать в дурачка и сику несложно, но при нелегальном подключении к чужой голове ты нарушаешь закон. Поэтому играть надо по маленькой и сразу после выигрыша проигрывать больше половины. Дельта должна быть достаточно мелкой, чтобы на тебя не обратили внимания. Кроме того, иногда надо специально приходить для проигрыша – и вести эту бухгалтерию следует аккуратно.
Закон в Катакомбах нарушают все, но не всем это одинаково разрешено. Мелкота вроде меня может легко отлететь в Сибирь, ну а про отношения сердобольской верхушки с уголовным законодательством можно выпустить подарочное издание Камасутры. Думаю, это понятно и так.
Под землей сложная структура собственности, но большая часть бизнеса принадлежит, конечно, баночным сердоболам – именно поэтому здесь так сложно провести санацию.
Некоторые клубы имеют статус офшоров и закрытых экономических зон. Такая зона может занимать всего несколько комнат, но туда уже не пойдут с проверкой. Офшорный статус очень помогает, когда один баночный сердобол желает наехать на другого через своих жандармов или улан-баторов.
Но хватит о бизнесе.
Всякая река начинается с крохотного ручейка.
Выдохни, читатель. Я уже рассказал, где и как родился KGBT+. А сейчас я покажу ручеек, из которого появилась носящая мое имя река.
За карточным столом в одном из притонов я познакомился с кухаром из «Орлеанской Девы» – и купил у него перебитый разовый пропуск. По нему я мог каждый день проникать в этот дорогой и изысканный консервативный клуб якобы для кухонного собеседования. Дальше я смешивался с толпой.
Мой вид не смущал никого. Наоборот, он идеально совпадал с местным стилем: в «Деву» ходили весьма деклассированные субъекты, сдававшие свое тело баночным сердоболам в качестве зрительных лож. Главное здесь было иметь пропуск.
А посмотреть в «Деве» было на что.
Это был не просто клуб с тотализатором.
Это был клуб с тотализатором на фембоксе.
Про фембокс в те дни знали не все. У темы была стабильная негативная подсветка самого высокого ранга – если вы встречали это слово в сети, вам совершенно не хотелось выяснять что оно значит. Но были и те, кто про фембокс уже слышал. И никакая подсветка на них больше не действовала.
Если ты, милый читатель, тоже не знаешь про фембокс (после последнего закрута гаек вероятность, думаю, процентов тридцать-пятьдесят), я коротко расскажу, что это такое. Но не удивляйся кринжеватому зуду, который издаст твой имплант по команде Прекрасного Гольденштерна.
Фембокс – это жестокий женский спорт, чрезвычайно популярный в Соединенных Местечках и официально запрещенный на территории Доброго Государства. Но подпольные матчи по фембоксу устраивали и устраивают в Москве, причем много где (катакомбы Сита, конечно, главный центр). Баночные сердоболы обожают играть на них в тотализатор.
Это на самом деле не бокс, а поединок на специальных боевых нейрострапонах, подключенных к тем же центрам женского мозга, на которые коммутируют обычную «фему+».
Размерами боевой страпон ближе к бейсбольной бите, чем к мужскому половому органу, но калибры могут сильно различаться. Он предназначен исключительно для спорта, хоть приблизительно имитирует мужскую анатомию. Но есть извращенки, унижающие с его помощью мужчин, о чем в последнее время начали наконец говорить вслух.
Правила фембокса могут сильно различаться в разных странах, клубах и лигах, но суть не меняется: одна фема должна забить другую своим нейрострапоном и испытать при этом оргазм – без него победа не засчитывается.
С тех пор как женщина стала доминантным гендером, тестостероновую мужскую агрессивность задавила имплант-коррекция. Женщина властвует сразу на двух фронтах – соблазна и насилия. Отсюда и разница между двумя главными версиям фембокса, пенетративным «сквелчем» и его более спортивной «лик-» (или «кик-») версией.
И сквелч, и ликбокс – гремучая смесь боли и наслаждения, но пропорция сильно различается. Сквелч ближе к эросу, ликбокс к танатосу.
«Ликбокс» иногда называют «кикбоксом», потому что девушки обмениваются не только ударами дубинок-нейрострапонов, но и серьезно лупят друг друга ногами, за что тоже присуждают очки. Обычно они дерутся в щитках и шлемах.
Слово «ликбокс» возникло из-за общепринятой среди спортсменок практики нализывания своего нейрострапона перед серией ударов – это делают, чтобы как можно ближе подойти к пороговой зоне возбуждения, засчитываемой имплантом как оргазм. Тогда выше шанс достичь его при атаке.
Но есть здесь и риск. Если оргазм будет достигнут за счет стимуляции языком, победу одержит соперница (это называется «самолиз»). Мало того, если самолиз повторяется несколько раз, возможна дисквалификация – временная или постоянная. Так что нализывать надо осторожно, и мастерство спортсменки именно в том, чтобы подойти к требуемой грани как можно ближе, ни в коем случае не перейдя ее случайно.
Если пропустить удар ногой сразу после нализывания, понятно, что мозгу некоторое время будет не до оргазма. Но иногда бойцухи пропускают удар специально, чтобы перебить возбуждение и отойти от опасной границы. Так что ликбокс – это очень интересный и часто неожиданный спорт, где важна не только тактика, но и стратегия.
Слово «сквелч» переводится на русский как «хлюп». В сквелче дерутся чаще всего голыми, или в кружевном белье. Вести бой можно по-разному, но главной целью поединка считается пенетрация тела соперницы нейрострапоном, после которой один оргазм засчитывается за три. Удары в сквелче разрешены (хотя чаще это пощечины), и нализывают страпон в нем точно так же, как в ликбоксе, но сквелч больше похож на вольную борьбу, где основная часть поединка проходит в партере.
Если честно, сквелч – уже не совсем спорт. Это на пятьдесят процентов эротическое представление, даже если соперницы не сговариваются заранее, кто и как победит. Многие девушки выступают одновременно в обеих дисциплинах, но если в ликбоксе они выкладываются полностью, то в сквелче просто рубят бабло.
По профессиональным правилам IFBA (это ассоциация ликбокса) оргазмов должно быть три. В сквелче для победы чаще всего хватает одного. В подпольной японской версии фембокса оргазмы не отслеживаются вообще, но там женщины дерутся не на страпонах, а на самых настоящих мечах и часто убивают друг друга.
Конечно, в сквелче и ликбоксе страпон настраивают по-разному.
Ликбокс-настройка низкочувствительна, и достаточная для оргазма стимуляция достигается только при сильных ударах. Именно поэтому ликбокс так жесток – даже если одна фема хочет сдаться, вторая, чтобы одержать победу, продолжает молотить ее до оргазма, который должен быть зарегистрирован судьей через специальное имплант-приложение. Правда, в таких случаях бьют не по жизненно важным центрам, а по пяткам или ягодицам.
Сквелч по внешним признакам больше похож на жесткое порно, полученное микшированием категорий «игрушки» и «БДСМ».
В общем, фембокс – это целая вселенная, куда читатель может теперь окунуться без моей помощи.
Замечу, что вуманистки продолжают видеть в фембоксе призрак патриархии: мол, голые женщины дерутся на дубинах и стонут для мужского наслаждения. Но я, как преторианец и некоторым образом мужчина, хорошо знаю, что мужское наслаждение от этого зрелища ограничено возможным выигрышем в тотализатор, потому что все остальные рецидивы патриархального сознания гасит «Открытый Мозг». Так что давайте не будем валить с женского импланта на мужской.
В «Орлеанской Деве» дрались по правилам сквелча и выступали совершенно голыми.
Я уже говорил, как волновали меня в Претории молоденькие гибкие сокурсницы в телесных трико, фехтующие на мечах и саблях. Конечно, я обречен был влюбиться в этот страшный и прекрасный спорт с первого взгляда. Что и произошло. И даже мое чувство к Герде, в сущности…
Но не буду забегать вперед.
Я играл в фембокс-тотализатор не для наживы. Я проигрывал заработанные мелким шулерством деньги, инвестируя их в прекрасное. Я ставил на девчонок, которые мне нравились.
Именно в «Орлеанской Деве» я и увидел это существо впервые. Вернее, двух этих существ.
* * *
Первое сидело в специально освобожденном ряду у октагона – на ворохе цветных подушек, мягкое как разваренный овощ, жирносисястое, с завитыми волосами. Татухи, покрывавшие его кожу, были самого радикального вида, но в уголовном отношении не преследовались.
Существу было хорошо за шестьдесят. Однако на шее у него висела грумерская кукуха со звездами в золотых венках. Почти такая же поколенческая фишка, как у меня самого. Из чего следовало, что существо желает числиться вечно юным.
Как вы, наверно, уже догадались, это был Люсефедор.
Я понимаю, что по нормам современного языка писать про него следует так:
Люсефедоре быле старыме толстыме евнухоме, перешедшиме на женские гормоны (свое прибор, или, как сплетничали столичные медиа, приборчик, оне давным-давно принесле в жертву Прекрасному Гольденштерну по принципу «на тебе боже, что мне негоже» – и сделале из освободившихся тканей искусственную вагину-прайм с живыми нервными окончаниями, фотографии которой регулярно всплывали во всех светских медиа в разделе «Твое здоровье».
Но медицинские процедуры никак не повлияли на самоидентификацию Люсефедора. Он требовал, чтобы при общении с ним употребляли мужские местоимения, и считал себя не обычным крестострелом, а андрогиномстрелкой. Один из ассистентов постоянно носил за ним черный чемодан с разнокалиберными нейрострапонами. Близкие друзья амбивалентно называли его Люсиком.
«Мужчина, ставший женщиной, чтобы стать настоящим мужчиной – диалектическая спираль с гарантированной контрацепцией», как отчеканил один обозреватель. Другие утверждали, будто изначально у Люсефедора был очень маленький пенис, за что он страшно отомстил природе.
Чего еще вы ждете от музыкальной критики? Легендарный продюсер был известен не меньше самых крутых вбойщиков, поэтому я узнал его сразу. Его небинарное имя помнили все, кто так или иначе крутился вокруг крэпа или вбойки. Встретиться с ним для прослушки было всеобщей мечтой.
Про отношения Люсефедора с его подопечными ходило много слухов – но о ком они не ходят? Лично я не почувствовал ничего порочного в его скользнувшем по мне холодном взгляде. Мне вообще показалось, что он смотрит не на людей, а сквозь них.
Второе существо понравилось мне гораздо сильнее.
Рядом с Люсефедором сидела красивая девочка лет двадцати в красном комбинезоне из симу-кожи.
Я много раз видел ее на светских фотографиях рядом с Люсиком. Это была его секретарша-телохранитель Герда, работавшая иногда с подопечными босса как муза. В этом качестве она ценилась в профессиональных кругах, но не стримила ни с одним вбойщиком на постоянной основе.
Красота, как известно, в глазах смотрящего, так что не буду особенно описывать Герду. Скажу только, что она была среднего роста, худая, с темными волосами до плеч. Ее фигура была сухой и тонкой, с великолепно развитыми мышцами. Остальное, боюсь, будет объективно не до конца.
Люсефедор, кажется, не имел с ней никаких отношений, кроме рабочих (что было бы сложно допустить, будь его телохранителем симпатичный молодой человек), но держал ее рядом для того, чтобы все думали, будто и такие отношения в его жизни есть тоже.
Люсик с Гердой отсмотрели два боя. Девки в октагоне дрались вяло, без огонька. Ясно было, что это унылый договорняк – зрители тратили время и деньги, чтобы местная мафия могла заработать на тотализаторе. Зал, конечно, все понимал и свистел. Люсик тоже плевался и делал мультифингеры судьям и комбатанткам.
После второго боя он даже плюнул несколько раз на пол. Тогда победительница подняла над головой мокро блестящий после схватки нейрострапон, указала на Люсефедора пальцем и крикнула:
– Елду!
В зале засмеялись.
Это диковатое восклицание, пришедшее то ли из тюркского языка, то ли из американского сленга, было одной из традиций фембокса. Победительница вопрошала: сомневаешься в моей победе? Выйди и сразись!
После боя девки делали так часто, иногда обращаясь к какой-то конкретной зрительнице, иногда к залу вообще – и это было частью шоу. Пикантность происходящего, однако, заключалась в том, что вызов послали лично Люсефедору. Это содержало мисгендерный наезд и было по понятиям вбойки жесточайшим оскорблением.
Принять или не принять такой вызов было одинаково позорно. Уже ясно было, что это станет главной темой светских разговоров на следующие две недели.
Но тут произошло неожиданное. Герда, сидевшая рядом с Люсиком, подняла руку и прокричала:
– Елдан!
Это означало, что вызов принят.
Над залом прошла волна веселого возбуждения. Ситуация сразу изменилась – поскольку Герда сидела рядом с Люсиком, все теперь выглядело так, будто бойцуха из октагона вызвала на поединок спутницу Люсика, а та согласилась.
Зрелище обещало быть интересным.
Герда пролезла в октагон и, не стесняясь, несколькими движениями сбросила свою красную кожу. Это вышло очень изящно. Я никогда не видел, как линяет змея – но именно такой образ пришел мне в голову.
На ней остались только крохотные трусики и бюстгальтер из розового кружева. Я решил, что она будет драться в белье, но она сняла его тоже, обнажив крепкие смуглые груди и неизбежный квадратик «адольфыча».
Многие спорят, почему именно эта интимприческа в моде уже столько веков, а по-моему, понятно: оставь надежду, всяк сюда глядящий. Именно под «адольфычем» и вживляют наноприсоски, на которые крепится кнут.
Как она прекрасна, подумал я, боже мой, как она хороша… И как недостижима…
Мема 4
Вбойщик!
Когда тебе в голову приходит мысль «как она хороша и как недостижима», сразу задай себе вопрос, кто будет стирать пеленки и есть ли рядом с твоей съемной халупой фабрика-кухня с отделом детского питания. Молочные смеси, все вот это.
Со мной ничего подобного, слава богу, не случилось. С тобой случится обязательно.
Можно делать детей. Можно вбойку. Во всем есть плюсы и минусы, радости и печали.
Выбор за тобой.
Рядом с Гердой появился ассистент Люсика, сидевший до этого в зале. Он открыл черный кейс, и Герда стала выбирать свое оружие.
Она остановилась на толстом рыжем страпоне с ярко-красным навершием, который был чуть более анатомичен, чем стандартный спортивный снаряд. Рефери осмотрел его, подкинул пару раз на ладони, подключил к своему импланту (я понял это по тому, как сморщилось его лицо) и наконец кивнул.
Пока медичка в белом халате дезинфицировала снаряды и смазывала их лубрикантом, Герда принялась разминаться в углу. Она несколько раз махнула ногами вверх и вбок, разогревая мышцы, и уже по амплитуде и скорости этих движений я понял, что титул секретарши-телохранителя – вовсе не фикция.
Такая фема могла постоять не только за себя. Может быть, какая-нибудь тренированная накачанная бабища крупнее раза в два и сумела бы с ней совладать, но любого мужика с имплантом она урыла бы сразу. «Открытый Мозг» компенсирует гендерные диспаритеты очень строго.
Соперница Герды, мускулистая фема чуть за тридцать с короткой желтой стрижкой, уже не рада была тому, что бросила Люсику издевательский вызов. Герда готовилась драться всерьез. Но метаться было поздно.
Девочки встали в исходные позиции и обменялись традиционным фембокс-салютом – как выражаются любители спорта, «прикинули /Х-слово/ к носу».
Судья дал знак начинать. Они пошли по кругу, внимательно глядя друг на друга и нализывая свое оружие. Так продолжалось минуту или две, и скоро по мерцанию табло, на котором загоралось все больше розовых сердечек и звездочек, стало ясно, что пароксизм близок.
Соперница Герды сделала ложный выпад. Герда отскочила. Соперница сделала еще один, и тут-то все и случилось.
Герда ударила ее ногой в живот – не слишком сильно, но резко. Пока согнувшаяся соперница только собиралась отбить уже пропущенный удар, Герда каким-то образом оказалась у нее за спиной и подсекла ее своим страпоном, с оттяжкой залепив по икрам (я уже достаточно разбирался в фембоксе, чтобы понять, до чего это мастерский ход: Герда одновременно купировала возбуждение соперницы и повышала свое). Когда соперница упала на колени, Герда тут же заломила ей руку, заставив встать на свободный локоть.
– Догги! Догги! – восторженно заорали в зале.
Именно это и произошло.
После пенетрации Герда двинула своим снарядом всего несколько раз, запрокинула голову к потолку и застонала. Над залом пронесся гонг – система засчитала оргазм.
Бой был выигран неправдоподобно быстро. Но я уверен, что к его концу всех мужчин в зале мучила эрекция. Сужу по себе.
Судья поднял к потолку руку Герды, сжимающую блестящий резиновый меч. Зал заорал, зааплодировал, взорвался. Розовая гвоздика ударилась в черную сетку и упала на пол. Цветы продавали у входа, но я редко видел, чтобы их кидали в октагон.
Герда оделась и вернулась на свое место, а зал все хлопал и хлопал. Тогда встал и поклонился Люсик – и сорвал еще один раунд аплодисментов.
Когда вместе с остальными зрителями я шел к выходу, Люсефедор с Гердой еще стояли у буфета. Рядом с ними появился легендарный вбойщик TREX – он тоже, оказывается, сидел в зале, скрывая лицо под капюшоном с рептильным гребнем. Подойти к ним было невозможно из-за кольца охраны.
Люсик и TREX что-то обсуждали. Герда вдумчиво кивала и выглядела совершенно спокойной и расслабленной. Думаю, мужик на ее месте еще трясся бы от адреналина.
– Бойцовая фема – это круто, – пробормотали рядом в толпе.
Кто ж спорит… Я хотел задержаться, чтобы еще немного поглазеть на звезд, но меня мягко толкнул в спину охранник:
– Проходим, товарищи-бояре, движемся к выходу…
Я определенно не принадлежал к тем, кому можно было пройти за сердобольское оцепление. Но именно в этот момент я дал себе слово, что когда-нибудь окажусь на месте TREXа, а Герда будет глядеть на меня, слушать – и с улыбкой кивать моим словам.
Вот это и был ручеек, из которого родилась полноводная река под названием KGBT+.
* * *
Я ходил в «Деву» много месяцев, пытаясь познакомиться с кем-нибудь из центральной тусовки. Но вбойщики были недостижимы.
Несколько раз я видел уже известного мне DDDD – он тоже был фанатом фембокса. Приходили CCTV и USSR (ники из позднего карбона вошли в моду уже тогда). Но вбойщиков окружала свита – бритые накачанные девки, сердоболы-бескепочники и прочий опасный люд. Лезть напролом не стоило, надо было ждать.
И мне наконец повезло. Причем не в «Деве», а на работе.
Уходя из пустой «Головы» после ночной смены, я заметил в гардеробе одиноко висящий темный плащ с пластиковым капюшоном-шлемом в виде рептильного черепа.
Такой плащ был только у одного человека. TREX. Известнейший вбойщик, посол рептильных энергий, великий мастер дарк-хоррора. Именно его я видел в тот памятный день в «Орлеанской Деве». Сегодня охраны с ним почему-то не было.
TREX пришел после стрима один и сидел теперь в чайном зале. Я понял, что это мой шанс – и другого может не появиться.
Поднявшись наверх, я перехватил у официанта поднос с его заказом (баранки с икрой и маслом, жареный подсолнух, пуэр). Это стоило мне пять боливаров. Думаю, это было лучшим вложением капитала в истории.
Я знал про TREXа все. Хоррор-эффекты в его вбойках достигались главным образом за счет глубокой имплант-стимуляции рептильного мозга, но TREX не любил, когда об этом вспоминали. Поэтому я сразу сообразил, как подъехать к нему правильно.
Поставив перед ним поднос, я склонился в услужливом поклоне и спросил:
– Скажи, Треха, а как ты придумываешь такие образы? Такие потрясающие темы? Как тебе удается каждый раз меня напугать? Я всякий раз себе говорю – ну, я последний раз повелся. Но ты все делаешь опять… Каким образом?
Я назвал его «Трехой», потому что это было одной из форм его имени: с одной стороны, латинское «тиранозавр-рекс», как и положено рептильному имперсонатору, а с другой – намек на максимальную допустимую по закону об AI когнитивность в три мегатюринга. Самые дорогие крэпофоны так и называли – трехами. TREXу нравилось, когда фаны читали его имя по-русски. Это было секси, потому что ассоциативно напоминало о парковом крэпе.
TREX был укуренный, усталый и благодушный. Мой вопрос, уже содержавший зародыш лестного для него ответа, ему понравился.
– Как вбил Yo ASS, работать над вбойкой означает в первую очередь работать над своим духом, – сказал он и жестом пригласил меня за чайную доску.
Невиданная честь.
Я сел рядом. Он спросил, кто я и почему тут работаю. Слово за слово, и я рассказал, что в моем черепе стоит настоящий преторианский имплант, но сам я уже свободный человек.
Может быть, из меня выйдет вбойщик? Я здесь каждый день, сказал я. Жду своего шанса…
TREX посмотрел на меня с интересом (вернее, на мой череп, словно мог видеть сквозь кость) и обещал, что завтра поговорит обо мне со своим продюсером. Потом он уснул. В зале появился старший официант, увидел меня – и с шипением отогнал от чайной доски.
Следующие несколько дней TREX в «Голову» не приходил. Я решил, что он забыл о нашем разговоре.
Но через неделю ко мне подошел угрюмый сердобол-бескепочник, под глазом которого зеленели три татуированных слезы, подчеркнутые волнообразными линиями (убил трех человек в сибирской ветроколонии, расшифровал я), и сказал:
– Идем.
Мы вошли в VIP-зону, приблизились к самому дорогому чилл-ауту, бескепочник шепнул что-то охране – и втолкнул меня в разрисованную революционной символикой дверь.
Я никогда не был в гемо-кабинетах прежде. Место походило на медицинскую лабораторию, где устроили сквот по эскизам театральных художников, но у дальней стены лаборатория дала последний бой и не позволила сквоту поглотить себя полностью. Там, на сдвоенной медицинской кушетке, лежал ОН. Люсефедор собственной персоной – усталый, синий от излишеств, опутанный медицинскими шлангами. Сегодня, похоже, он не добавлял в свой кровоток никаких веществ (что часто делали на этих машинах).
Люсик просто чистился.
* * *
Люсефедор посмотрел на меня. Вернее, на стену за моей спиной – так мне показалось.
– Ты бывший преторианец? – спросил он слабым голосом. – Тебя отчислили?
– Из Претория? Да.
– Код импланта?
Я назвал код. Люсефедор, видимо, вышел на связь с какой-то базой данных. Несколько секунд он молча моргал, потом кивнул.
– Имплант перепрошили? Заблокировали?
– Нет, – ответил я.
– С такими раньше не отпускали.
– Я рядовой запаса. Судимостей нет.
– А. Тогда понятно. Как тебя зовут, рядовой запаса?
– Салават.
– А я Люсик, – сказал он. – Ты в курсе, я думаю.
– Конечно, – хихикнул я.
– Сейчас мы тебе устроим это… Слепое прослушивание.
– Где?
– А прямо здесь.
– Но я же не готовился.
– Не ври, – сказал Люсефедор. – Все, кто ходит в «Голову», готовятся. У всех есть готовые вбойки. Десяток или больше. Просто я не каждого слушаю.
Люсефедор, конечно, был прав.
Демо-врубы у меня были заготовлены давно, часть еще в преторианской казарме: готовые эмоциональные торпеды, которые мне не терпелось опробовать на каком-нибудь приблудном судне. Но я и надеяться не смел, что в моем прицеле окажется главный авианосец вбойки. Сам Люсефедор.
– А почему слепое?
Мой голос прозвучал так слабо, что я испугался.
– Мы тебе глазки завяжем, – сказал Люсик нежно. – Чтобы ты не видел, кто тебя слушает. И готовился ты тоже зря. Про свои заготовки можешь забыть. Я дам тебе рандомную тему.
Случайная тема радикально усложняла задачу. Но я был готов сражаться за свое будущее и на таких условиях.
– Давайте, ребятки, – прошептал Люсефедор.
Эти слова были обращены уже не ко мне, а к ассистентам, слушавшим его через кукуху.
Открылась дверь, и в комнату внесли древний желтый пульт для вбойки с большими черными «L» по бокам.
Это была легендарная машина, известная мне по гламурным фотографиям и сплетням. Специальная модель для прослушивания, не транслирующая вбойку дальше комнаты кастинга, но имитирующая ауру большого концерта, где много умов светятся и содрогаются в унисон. Прослушка на этом аппарате была настолько судьбоносной процедурой, что вбойщики называли его гильотиной.
Это и к лучшему, подумал я, что меня не предупредили. Знай я, что впереди, наверняка не спал бы всю ночь. А если бы мне сказали про рандомную тему, не пришел бы вообще.
В комнате тем временем появилась Герда. На ней был черный комбинезон из симу-кожи, а в руках она держала навороченный крэпофон.
Она глянула на меня и улыбнулась – вежливо, но без интереса. Ну да, она же не помнила нашей встречи. Если считать это встречей.
– Герда тебе сыграет, – сказал Люсефедор. – Но прежде… Не оборачивайся.
Прошла минута, и кто-то еще вошел в комнату – как мне показалось, сразу несколько человек. Ко мне подошли сзади и завязали глаза мягкой шелковой лентой.
– Зачем это?
– Я же объяснил, – хохотнул Люсефедор, – прослушивание слепое. Тебе не все положено знать, солдат. Готов?
Я пожал плечами. Это движение, кажется, получилось у меня слишком нервным и резким – в комнате засмеялись. Люсефедор сказал:
– Герда, расслабь парня.
Герда включила свой крэпофон, и я услышал приятный недорогой бит из тех, что парковые мальчики продают друг другу по десять боливаров… Нет, пожалуй, по двадцать, подумал я через минуту. Или даже по тридцать – бит звучал чуть самопально, но нежно ласкал душу, и это было самое то. Вот именно под такой звучок и открывают молодые таланты.
Герда знала свое дело.
Я почувствовал, что на имплант пришел запрос на подключение. Это была преторианская частота, и я не сразу сообразил, что стучится Люсефедор. Оказывается, его желтая гильотина умела говорить и так.
– Разреши коммутацию, – сказал Люсефедор.
Я разрешил – и имплант мгновенно договорился с пультом.
Все вбойщики описывают секунду после своего первого подключения как нечто чудесное. Теперь я понял почему.
Это было как осознать себя во сне, когда темнота перед глазами становится прозрачной и превращается в бесконечное пространство.
Со всех сторон меня окружал огромный, невидимый, но ощутимый каким-то еще способом зал со свидетелями. Стадион размером с космос. И, хоть машина Люсефедора просто имитировала его, переживание и правда было поразительным. Сказать, что оно мне понравилось – ничего не сказать. Меня назначили центром Вселенной.
Видимо, я пошатнулся. В комнате опять засмеялись.
– Потанцуй минуту, – сказал Люсефедор, – а потом начинай. Твоя тема… э-э-э… Девственность.
Я начал танцевать на месте, вглядываясь в темноту. Танцевал я так себе, и мои невидимые зрители наградили меня новыми смешками. Но я уже зацепил обратную связь и сообразил, почему мне дали такую тему.
Моя неумелость казалась этим искушенным людям такой же трогательной и прелестной, как не до конца совершенный бит. Наверно, я действительно чем-то напоминал девственника.
Что неудивительно – я им и был. Во всех смыслах.
– Девственность, – прошептал я, раскачиваясь на месте. – Девственность… это действенность! Действенность! Действенность это девственность!
И тут случилась моя первая вбойка.
Когда делаешь что-то в первый раз, только тогда и делаешь это по-настоящему. Потому что во второй и в третий раз движешься уже не в неизвестность, а повторяешь знакомый маршрут, стараясь наступать в оставленные прежде следы. Даже на уже встреченные прежде грабли. Это безопаснее. Именно так мы выживали последние сто тысяч лет. Но ничего нового на этом пути ты не откроешь, потому что все было уже найдено в самый первый раз. Еще Адамом.
Я слетел с мысли, но чувствовал, что у нее есть хвост. Минуту или две я просто танцевал, вслушиваясь в воображаемый стадион, а потом меня вштырило опять. Я увидел продолжение и сразу вбил его:
Поэтому мы живем только тогда, когда делаем что-то в первый раз. Чудо в том, что на самом деле мы все и всегда делаем в первый раз, поскольку мир постоянно меняется вместе с нами. Но мы про это не задумываемся. Вместо нас начинает жить память о том, какими мы были вчера. Мы передаем свою власть над реальностью привычке и засыпаем. Исчезаем. Часто на всю жизнь. Мы вроде бы живы, но соглашаемся умереть, потому что так безопаснее… Это и есть единственная смерть, какая бывает. А жизнь – только то, что происходит впервые. Каждый раз, когда мы, не боясь боли, разрываем слипшиеся веки и вдыхаем режущий воздух нового.
Вот как сейчас…
Открывшаяся мне мысль – как всегда бывает при четком врубе – походила на золотой колодец истины. Я знал, что золото нельзя будет взять с собой и посетившая меня ясность исчезнет точно так же, как исчезают после вбойки любые вайбы, но секунда была прекрасной. Это происходило со мной впервые, и я жил, я по-настоящему жил…
Вместе со мной жили мои слушатели. Вернее, слушатель. Пригрезившийся мне космический стадион был симуляцией: его заполняла бесконечная толпа Люсефедоров, чудесным образом размноженных желтой машиной. Их пробило вместе со мной. И теперь на меня со всех сторон струилась их нежная благодарность.
Это было как любовь. Даже лучше – как свидание с богом. С тем богом, который живет в каждом человеке, но очень редко выглядывает из своей скорлупы. Я сумел его разбудить.
Это была вбойка.
Гильотина отключилась от моего импланта. Невидимые гости заскрипели сапогами, покидая комнату, потом громила-сердобол снял с моих глаз повязку, и Люсефедор ладошкой сделал мне знак выйти. Он даже не поглядел на меня.
Но я не волновался.
Я знал, что прошел прослушку.
Я стащил его с думки, а затем прострелил навылет.
Я все-таки был преторианским переговорщиком – и хорошо знал, чем успешная операция по промывке мозгов отличается от неудачи.
