Война
После 15 июня все здравомыслящие сотрудники советского посольства в Берлине, торгпредства, иных учреждений поняли, что нападения Германии на СССР следует ожидать если не с часу на час, то со дня на день. Потому что 14 июня было опубликовано печально знаменитое заявление ТАСС.
В исторической литературе последних десятилетий этот документ обычно трактуется как доказательство полной слепоты Сталина в отношении Гитлера и нацистской Германии. На самом деле, по убеждению автора, все обстояло как раз наоборот. На самом деле, заявление ТАСС проявление не слепоты, но определенного прозрения вождя, увы, к сожалению, запоздалого.
Заявление было пробным шаром, зондажем. Если бы Гитлер действительно не намеревался напасть на СССР, сосредотачивал войска у границы, чтобы самому отразить советскую агрессию или хотел таким образом оказать на Кремль давление с целью добиться каких-то выгод, или маскировал этим подлинный план вторжения на Британские острова, он, несомненно, должен был бы незамедлительно откликнуться на заявление ТАСС. Подтвердить в любой, но не вызывающей двусмысленности форме миролюбие Германии.
Этого сделано не было. Официальный МИД Германии ответил на заявление ТАСС полным молчанием. Более того, оно даже не было опубликовано ни в одной германской газете. То был тот самый случай, когда молчание, а точнее, умолчание красноречивее любых слов. Оно означало, что Гитлер уже не желает и говорить о мире. Даже для видимости.
Совсем недавно автор случайно обнаружил весьма авторитетное подтверждение своей точки зрения в книге Феликса Чуева «Молотов. Полудержавный властелин». (Москва, Олма-Пресс, 1999). Ближайший соратник Сталина рассказывал своему конфиденту: «За неделю-полторы до начала войны было объявлено в сообщении ТАСС, что немцы против нас ничего не предпринимают, у нас сохраняются нормальные отношения. Это было придумано, по-моему, Сталиным… Это дипломатическая игра. Игра, конечно. Не вышло. Не всякая попытка дает хорошие результаты, но сама попытка ничего плохого не предвидела… И это не глупость, это, так сказать, попытка толкнуть на разъяснение вопроса. И то, что они отказались на это реагировать, только говорило, что они фальшивую линию ведут по отношению к нам… Этот шаг направлен, продиктован и оправдан тем, чтобы не дать немцам никакого повода для оправдания их нападения…Сообщение ТАСС нужно было как последнее средство». (Ук. соч., стр. 51–52).
Это было понятно всем в высшем руководстве СССР. В том числе и самому Сталину. Но даже теперь он отказывался верить очевидному. Потому что не мог признать себя обманутым, расписаться в том, что не так уж он всесведущ и дальновиден, так мудр и проницателен…
Возможно впервые в жизни Сталин ощутил свое бессилие перед неотвратимым ходом мировой истории, не желающей так же безропотно подчиняться его воле, повелениям и капризам, как подчинялось ему все на одной шестой земной суши. И это прорвалось внезапно в историческом всплеске, так несвойственном, казалось бы, человеку, чья придуманная им самим фамилия была производной от слова «сталь».
Уже после пресловутого заявления ТАСС В. Меркулов направил И. Сталину, В. Молотову и Л. Берии следующую записку:
«№ 2279/М
17 июня 1941 г.
Совершенно секретно.
Направляем агентурное сообщение, полученное НКГБ СССР из Берлина. Народный комиссар государственной безопасности СССР Меркулов
Основание: сообщение «Старшины» и «Корсиканца» № 4261 и 4262 от 16.VI.41 г.
Сообщение из Берлина.
Источник, работающий в штабе германской авиации, сообщает:
1. Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время…
2. В кругах штаба авиации сообщение ТАСС от 6 июня воспринято весьма иронически. Подчеркивают, что это заявление никакого значения иметь не может.
3. Объектами налетов германской авиации в первую очередь явятся: электростанции «Свирь-3», московские заводы, производящие отдельные части к самолетам (электрооборудование, шарикоподшипники, покрышки), а также авторемонтные мастерские.
4. В военных действиях на стороне Германии активное участие примет Венгрия. Часть германских самолетов, главным образом, истребителей, находится уже на венгерских аэродромах…
5. Важные немецкие авиаремонтные мастерские расположены: в Кенигсберге, Гдыне, Грауденце, Бреславле, Мариенбурге, авиамоторные мастерские Милича в Польше, в Варшаве — Очачи и особо важные в Хейлигенкейле.
Источник, работающий в министерстве хозяйства Германии, сообщает, что произведено назначение начальников военно-хозяйственных управлений «будущих округов» оккупированной территории СССР, а именно: для Кавказа назначен Амонн, один из руководящих работников в национал-социалистической партии в Дюссельдорфе, для Киева — Бурандт, бывший сотрудник министерства хозяйства, до последнего времени работавший в хозяйственном управлении во Франции, для Москвы — Бургер, руководитель хозяйственной палаты в Штутгарте. Все эти лица зачислены на военную службу и выехали в Дрезден, являющийся сборным пунктом.
Для общего руководства хозяйственным управлением «оккупированных территорий СССР» назначен Шлоттер — начальник иностранного отдела министерства хозяйства, находящийся пока в Берлине.
В министерстве хозяйства рассказывают, что на собрании хозяйственников, предназначенных для «оккупированной территории СССР», выступал также Розенберг, который заявил, что «понятие Советский Союз» должно быть стерто с географической карты».
Начальник I-го Управления НКГБ СССР Фитин».
Мудрый вождь, видно, нервничавший из-за отсутствия ответа из Берлина на сообщение ТАСС, явно сорвался и собственноручно начертал на этом документе поразительную резолюцию:
«Товарищу Меркулову. Можете послать свой «источник» из военно-воздушных сил Германии к е… матери! Это не источник, а дезинформация. И. Ст.»
В те же дни Павел Журавлев и Зоя Рыбкина составили на основании двадцати семи донесений «Старшины» и «Корсиканца», полученных между 6 сентября 1940 и 16 июня 1941 года, «Календарь» информации берлинской резидентуры на имя Сталина. Вывод составители сделали следующий: «Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время».
Нарком Меркулов, еще не пришедший в себя от резолюции Сталина, подписывать «Календарь» не стал и был по-своему прав: такая настойчивость могла обернуться бедой и для него лично, и для оперативников в Берлине, в первую очередь для Короткова. В Кремль поехал начальник разведки. Вернулся Фитин обескураженный. Тут же вызвал к себе Журавлева и Рыбкину. Кивнул головой на лежащий на столе измятый экземпляр докладной.
— Хозяину доложил. Он ознакомился с нашей запиской, скомкал и швырнул мне обратно. Сказал: «Это блеф. Не поднимайте панику. Не занимайтесь ерундой. Идите-ка и получше разберитесь».
До 22 июня оставалось четыре дня…
О примечательном факте рассказал автору бывший заместитель начальника контрразведки Леонид Райхман. Недели за три до нападения Германии начальник контрразведки Петр Федотов и он, основываясь на данных, полученных ими по своей линии, по их убеждению, неопровержимых, составили проект докладной записки с перечнем самых неотложных мер на имя Сталина и пошли с ним к наркому. Меркулову записку внимательно прочитал и… спрятал в свой письменный стол.
— Наверху (он выразительно указал пальцем на потолок) это не понравится. — Вздохнул и добавил: — Посылать записку не будем. Но вы (он обвел обоих многозначительным взглядом) делайте все, что считаете необходимым…
Федотов и Райхман намек поняли и приступили к выполнению намеченных мер.
…Вот уже несколько недель Коротков спал, должно быть, не более пяти часов в сутки. Некогда было даже пыль в комнате стереть. Выходить на контакты приходилось каждодневно, а то и дважды в день. Даты и часы встреч теперь уже, как правило, назначал не он, а его соратники «по ту сторону»: они тоже были загружены своими служебными обязанностями, выкраивать время для свиданий с ним становилось все труднее и труднее. Выход же в город для Короткова, помимо всего прочего, означал и необходимость, как говорят женщины, «выглядеть».
Если проще, Коротков должен был в любое время дня гладко выбрит, костюм его — пускай не броский, аккуратно отутюжен, воротничок рубашки не заношен, ботинки начищены, из наружного кармана пиджака не должна по российской манере торчать расческа. Немец, тем более столичный житель, всегда обратит внимание на неряшливого человека и, следовательно, запомнит его. Тем более, если этот человек не жалкий старик, которому многое простительно, не инвалид, но пышущий здоровьем, рослый молодой мужчина, к тому же привлекательной внешности. На Короткова и так слишком часто заглядывались женщины…
Что с ним станет, если завтра война? Интернирование… Это в лучшем случае. В былые времена, когда начинались войны, особых проблем с дипломатами не возникало. Через третьи страны персоналы посольств воюющих между собой держав возвращались на родину. Здание посольства брало под свою опеку дипломатическое представительство какой-либо нейтральной страны. Но от властей нацистской Германии всего можно было ожидать.
Почему посол не отправил домой хотя бы семьи дипломатов? (Правда, Амаяк Кобулов, не спрашивая на то ни у кого особого разрешения отослал в СССР свою…) Почему Деканозов не отдал распоряжения спешно покинуть Германию хотя бы части советских специалистов из разных ведомств, находящихся здесь в служебных командировках? А также экипажам наших торговых судов срочно выйти в море? (Именно так поступили капитаны немецких судов в советских портах!) На этих людей дипломатический иммунитет не распространялся. Нацистские власти могли поступить с ними, как заблагорассудится.
Ответ всегда был один, раздраженный: «Не подымайте панику! Это может натолкнуть немцев на провокацию! Занимайтесь своим делом!»
Коротков и занимался… Он знал, что большая часть архива резидентуры все же отправлена в Москву — заботами не Амаяка, но по приказу Фитина, разумеется, согласованному с наркомом. Кое-что из заведомо уже ненужных, но опасных документов пропущено через бумагорезку и сожжено. То, что осталось, надежно охраняется в особых помещениях у шифровальщиков. В случае налета на посольство или торгпредство эти помещения вполне способны выдержать несколько часов осады, за это время сотрудники успеют сжечь оставшиеся бумаги и вывести из строя оборудование. Старожилы разведки и дипломатии рассказывали, что в двадцатые годы в разных странах полиция не раз совершала налеты на советские представительства. Бывало, что захватывали секретные документы. Потом наши учли горький опыт, научились, как вести себя в подобных ситуациях.
Коротков давно уже приготовился к худшему. Просмотрел все вещи в своей комнате, бумаги, предметы, что обычно носил в карманах или портфеле. Не оставил ничего не только секретного или компрометирующего, но и просто лишнего.
В субботу 21 июня на Унтер-ден-Линден поступила телеграмма-молния из Москвы. Послу предписывалось немедленно передать правительству Германии важное заявление.
Бережкову поручили связаться с германским МИДом и просить срочную аудиенцию у Риббентропа. Дежурный по секретариату ответил, что министра нет в городе. Отсутствовал и статс-секретарь Вайцзеккер. Бережков звонил в министерство каждые пятнадцать минут. Лишь около полудня трубку поднял директор политического отдела Верман. Чтобы подтвердить, что никого из руководителей министерства в здании на Вильгельмштрассе нет. Сослался на какое-то совещание у Гитлера, предложил оставить заявление ему, а он, дескать, передаст министру, когда тот появится.
Далее последовало несколько международных звонков: Москва теребила, настойчиво выясняя, почему до сих пор важное правительственное заявление не передано по назначению.
В час ночи, уже 22 июня, поступила еще одна депеша с Кузнецкого моста. В ней сообщалось, что днем нарком иностранных дел Молотов принял посла Германии Шуленберга и пытался выяснить у него, в чем заключается недовольство Германии в отношении СССР. Граф Вернер фон дер Шуленберг, один из самых порядочных людей в германской дипломатии, скованный жесткими инструкциями своего правительства, ничего путного ответить не мог. Он все знал, все понимал и предчувствовал трагедию, которая вот-вот должна была обрушиться на народы не только Советского Союза, но и Германии.
Снова и снова Бережков набирал уже осточертевший ему номер. Безрезультатно.
Неожиданно в три часа ночи, когда в Москве было уже пять утра, телефон зазвонил. Сухой чиновничий голос сообщил, что господин рейхсминистр фон Риббентроп ждет советских представителей в своем кабинете на Вильгельмштрассе.
В качестве переводчика посол взял с собой Бережкова. Едва посольский «ЗиС-101» свернул с Унтер-ден-Линден налево, на Вильгельмштрассе, как его пассажиры издали увидели у ярко совещенного подъезда министерства толпу кинооператоров и фотокорреспондентов. При выходе из машины их ослепили вспышки блицев. Такой прием мог означать только одно…
Советских дипломатов рейхсминистр принял незамедлительно. У Риббентропа было опухшее, багровое лицо, воспаленные глаза. На совещании у Гитлера, не терпевшего пьянства, Риббентроп в таком виде появиться не мог. Видимо, основательно приложился к бутылке в ожидании советских представителей уже в своем кабинете.
Молча протянул руку, так же молча пригласил сесть в огромные кожаные кресла напротив своего стола.
Посол Деканозов не успел даже начать излагать заявление Советского правительства. Риббентроп перебил его, стал быстро, то и дело сбиваясь, говорить что-то о концентрации советских войск на границе, об ее нарушении той же советской стороной, чего на самом деле никогда не было — все обстояло как раз наоборот.
Вдруг, прервав себя на полуслове, Риббентроп уже тихо сказал, что, поскольку создается угроза Германии и немецкому народу, фюрер отдал приказ, в соответствии с которым час назад германские войска перешли границу с СССР на всем ее протяжении.
На какое-то мгновение в кабинете повисла гнетущая тишина. И тут произошло нечто неожиданное. В мутных, набрякших глазах рейхсминистра блеснула искорка некоего просветления. Он выбежал из-за стола и засеменил рядом с направившимися к дверям советскими дипломатами.
Посол Деканозов, не повернув к нему головы, на ходу бросил: — Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на СССР и жестоко за это поплатитесь…
И тут Риббентроп, сбиваясь, глотая слова, стал прямо-таки заискивающе бормотать, что лично он был против войны, но фюрер принял твердое решение.
— Передайте в Москве, что я был против, — донеслись до дипломатов последние слова рейхсминистра. Бережкову показалось, что в них слышалось подлинное отчаяние…
Когда Деканозов и Бережков вернулись на Унтер-ден-Линден, то увидели, что перед зданием посольства выстроилась усиленная охрана. Обычно у ворот дежурил один вежливый и невозмутимый полицейский. Теперь же здесь была выставлена цепочка солдат в форме войск СС, почему-то в стальных касках и с карабинами. Наверняка такая же охрана появилась и на Беренсштрассе.
Телефонная связь с Москвой оказалась прерванной. Не удалось послать в НКИД СССР телеграмму и с ближайшего почтамта на Фридрихштрассе. Через несколько часов из посольства вообще перестали кого-либо выпускать.
Сотрудники включили и настроили на Москву все имеющиеся в помещениях радиоприемники. Но радиостанция имени Коминтерна с Шаболовки голосом ведущего Гордеева передавала урок утренней гимнастики, затем «Пионерскую зорьку», затем вести с полей и прочую бодрую лабуду.
Только в 12 часов дня по московскому времени нарком иностранных дел В. Молотов зачитал Заявление Советского правительства.
Так началась война, вошедшая в историю нашей страны как Великая Отечественная…
Сразу по возвращении Деканозова сотрудники приступили к уничтожению документации. Работники консульского отдела начали составлять и уточнять списки советских граждан, застигнутых войной на территории Германии. Вскоре стало известно, что эсэсовцы и полицейские захватили здание торгового представительства СССР. Они долго таранили железную дверь шифровальной комнаты на верхнем этаже, где забаррикадировался Николай Логачев. Когда дверь, наконец, была взломана, немцы обнаружили лежащего на полу Логачева, потерявшего от дыма сознание, и груду пепла. Одежда на Логачеве уже тлела. Эсэсовцы избили его и увезли в тюрьму. Здесь Логачева и еще трех сотрудников продержали несколько дней, причем их непрерывно избивали, пытались заставить дать какие-то показания.
В два часа дня в посольстве вдруг зазвенел доселе молчавший телефон. Из протокольного отдела МИДа сообщили, что до решения вопроса о том, какая страна возьмет на себя защиту интересов СССР в Германии, посольство должно выделить одного дипломата для поддержания контактов с внешнеполитическим ведомством рейха. Посол назвал фамилию Бережкова.
Представитель протокольного отдела предупредил, что назначенный дипломат может выезжать только в МИД по предварительной договоренности и непременно в сопровождении начальника охраны посольства оберштурмфюрера СС Хайнемана.
Еще одному сотруднику было разрешено по два часа в день перемещаться между посольством и консульством на Принценштрассе. Разумеется, тоже в сопровождении, как потом выяснилось, гестаповца. Связным между посольством и консульством стал Журавлев.
Переговоры с МИДом начались на следующий день. Камнем преткновения на них стал вопрос не о порядке (это было ясно — через третьи страны), а о количественной стороне обмена. К 22 июня в Германии находилось около полутора тысяч советских граждан, на территории же СССР — всего лишь около ста двадцати подданных «третьего рейха». Семьи сотрудников посольства и других германских учреждений успели своевременно выехать на родину «в отпуска». Стоявшие в советских портах немецкие торговые суда вышли внезапно в нейтральные воды, даже не дожидаясь завершения погрузки или выгрузки.
Германский МИД предложил обменять своих соотечественников на такое же количество советских граждан. Это означало, что свыше тысячи трехсот советских граждан обрекались на содержание в гитлеровских лагерях до конца войны, а возможно, и на гибель. Советское посольство заняло твердую позицию: менять всех на всех, и после долгих, изнурительных переговоров добилось своего.
Меж тем у Короткова возникла серьезная проблема. Всего лишь за два дня до полной изоляции посольства от внешнего мира прибыли дипкурьеры. Сбросили свои вализы и тем же поездом отправились обратно в Москву, захватив с собой последнюю диппочту. В одной из вализ был опечатанных пакет, адресованный лично Короткову.
Дело в том, что после того, как берлинские помощники провели пробную передачу («Тысяча приветов всем друзьям»), они обнаружили, что не могут читать шифровки из Москвы. Расстроенный непростительной халатностью какого-то разгильдяя в Центре, Коротков указал в очередной радиограмме Центру: «Остался неотработанным обратный перевод цифр в буквы из-за задержки инструкции Центра».
И вот, наконец, прибыло подтверждение приема пробной передачи и запрошенная инструкция:
«Вашу пробную шифровку № 1 расшифровали, текст ее: «1000 приветов всем друзьям». Замена цифр на буквы и обратно должна производиться по постоянному числу 38745 и постоянному лозунгу: «Schraube».
Кроме инструкции по шифрованию в пакете была крупная сумма денег в рейхсмарках и долларах, предназначенная немецким товарищам для оперативных расходов.
Перед Коротковым встал вопрос, даже два вопроса: можно ли, а если да, то как выскользнуть незамеченным из здания посольства? Охрана поставлена по-немецки обстоятельно. К вечеру она усиливалась, появлялись караульные с собаками.
Понимая, что никто другой ему не поможет, Коротков обратился к Бережкову.
— Валентин, — сказал он, — мне вот так, — он выразительно провел ребром ладони по горлу, — нужно вырваться в город.
Бережков вопросительно посмотрел на коллегу.
— Проститься со знакомой девушкой, передать ей подарок, — совершенно серьезно закончил Коротков.
— Причина уважительная, — понимающе откликнулся Бережков. — Проблема в том, что даже я могу выезжать только по договоренности с Вильгельмштрассе, к тому же меня всегда сопровождает Хайнеман.
Эсэсовец был высоким грузным мужчиной уже под пятьдесят. Звание — всего лишь оберштурмфюрер — явно не соответствовало его возрасту. Можно было предположить, что жалованья при столь скромном чине не хватало для содержания семьи (так оно и оказалось). Судя про манерам поведения, Хайнеман хоть и был эсэсовцем, в сущности, оставался добросовестным берлинским полицейским со всеми достоинствами и слабостями этого стража порядка, которого обстоятельства занесли в СС.
Коротков и Бережков решили прощупать Хайнемана, иного выхода им все равно не оставалось.
Тот оказался человеком добродушным, выполняя добросовестно свои обязанности, он, однако, никакой враждебности к интернированным советским гражданам не проявлял, скорее сочувствовал, охотно беседовал с Бережковым на всевозможные темы, избегая лишь политики.
В результате Валентин скоро выяснил, что младший брат оберштурмфюрера служит в охране рейхсканцелярии, что у него самого больная жена, а сын заканчивает офицерское училище, после чего, видимо, будет направлен на Восточный фронт. Эта мысль Хайнеману явно была не по душе. Похоже, он, старый солдат, вовсе не был убежден, что блицкриг на Востоке закончится, как уверяла нацистская пропаганда через несколько недель.
Коротков и Бережков чувствовали, что их план привлечения Хайнемана на свою сторону приобретает вполне реальные черты. Бережков пригласил его пообедать на территории посольства. Оберштурмфюрер согласился. За обедом он, как бы между прочим, пожаловался, что при выпуске сын должен оплатить стоимость парадного обмундирования и кортика, а денег на это у него нет. Потом, понизив голос, доверительным тоном сказал, что в высших эшелонах многие озадачены, что Красная Армия, несмотря на внезапность нападения и большие потери в первые дни, особенно в авиации, продолжает ожесточенное сопротивление, что блицкриг оказался вовсе не легкой прогулкой, как оно было на Западе (тогда в офицерских кругах родилась шутка: «Что такое вермахт? Ответ — самое большое туристское агентство в мире»). Похоже, что рейх ввязался в большую и кровопролитную войну.
Когда Хайнеман, отобедав, удалился, Бережков передал Короткову их разговор.
— Вот что, — продумав услышанное, — сказал Александр, — попробуй предложить ему деньги на этот самый мундир, нам марки все равно не позволят потратить или вывезти с собой. Хотя у меня есть подозрение, что Хайнемана они не так уж сильно интересуют, вряд ли он стал бы из-за денег рисковать своим положением. Возможно, это намек на то, что он может оказать нам какую-нибудь услугу.
На следующий день Бережков, оставшись с Хайнеманом наедине, словно размышляя сам с собой, сказал: — Знаете, господин обер-лейтенант (он уже заметил, что старый служака предпочитал, чтобы к нему обращались не как к эсэсовцу, а офицеру полиции), я тут обдумал наш вчерашний разговор. Кажется, я могу вам помочь. У меня есть небольшие сбережения. Хотел купить перед отпуском хорошую радиолу, но теперь деньги все равно пропадут. Нам разрешено взять с собой лишь небольшой чемодан с носильными вещами и не больше ста марок на мелкие расходы в пути. Так лучше я отдам свои накопления — это тысяча марок — вам, чем они достанутся правительству.
Хайнеман колебался недолго и деньги принял. Потом осведомился, не может ли он в ответ на такой щедрый подарок в свою очередь оказать господину Бережкову какую-либо услугу.
Валентин сделал паузу, делая вид, что размышляет, потом рассмеялся и сказал:
— Мне — нет, но моему другу Владимиру можете. Понимаете, он человек холостой и обзавелся здесь, в Берлине, пассией. Ему, конечно, хочется с ней проститься. Кто знает, возможно, они никогда не увидятся. Война…
Хайнеман подумал и решительно произнес:
— Мои парни уже привыкли, что вы часто вместе со мной выезжаете из посольства. Думаю, они не обратят внимания, если на заднем сиденье окажется кто-то еще. Раз я с вами, значит, так надо. Мы высадим вашего приятеля где-нибудь в городе, а на обратном пути, скажем, через часа два, подберем.
Операцию решили провести на следующий день в 11 часов утра. Хайнеман взял на себя выяснение важного вопроса: не вызовут ли в этот день Бережкова в МИД.
Утром, явившись в посольство, Хайнеман сообщил Бережкову: он договорился в протокольном отделе, что поскольку сегодня очень занят другими делами, вызова в МИД не будет. Вместе они прошли в гараж. Коротков уже сидел в машине. Бережков, заняв место за рулем, выкатил неприметный «опель» за ворота.
Эсэсовец на тротуаре козырнул своему начальнику. На второго пассажира он внимания не обратил. Все в порядке. Убедившись, что за ними нет хвоста, Бережков кружным путем направился к тому месту, где было договорено высадить Короткова. Хайнеману об этом, разумеется, сказал лишь в машине, на ходу. Тот лишь хмыкнул, дескать, это уже ваши дела.
Обусловленным местом высадки был один из самых людных перекрестков Берлина — вход в метро у вокзала «Цоо». Здесь располагалось множество магазинов и увеселительных заведений. Бережков же с Хайнеманом направились по Шарлоттенбургскому шоссе к парку, окружавшему радиоцентр.
Еще в посольстве Коротков решил, что на встречу вызовет не «Корсиканца» — тот, конечно, занят на службе, тем более, не «Старшину», а Элизабет Шумахер. Та наверняка в этот час пребывает или в ателье, или, скорее всего, дома. К тому же, свидание с дамой будет выглядеть со стороны более естественно.
Система условных звонков, обозначающих место, время и условия встреч была у Короткова и его немецких друзей отработана до совершенства. К тому же, при подобных обстоятельствах нацистские спецслужбы засечь его встречу с Элизабет никак не могли, если, конечно, та не находилась под наблюдением, но оснований для этого не было. Хайнеман, если и вел двойную игру, не знал заранее, где его высадят и подберут. А если, скажем, откуда-нибудь и позвонит в гестапо, сообщит, что высадил его у «Цоо», это уже не будет иметь значения — он мог уже сто раз уехать куда угодно либо на городской электричке, либо подземкой, либо автобусом.
Другое дело, что тогда его могли бы перехватить по возвращении в посольство. Это сулило неприятности, конечно, но лишь для него лично — встреча все равно бы уже состоялась.
Смертельная опасность и абсолютно реальная грозила Короткову лишь в одном случае, если бы его взяли в момент передачи Элизабет инструкций и денег. Ведь он покинул посольство нелегально, власти уже не несли бы ответственность за него, как за дипломата. В ответ на запрос они просто ответили бы, что понятия не имеют, куда подевался сотрудник диппредставительства, тайно покинувший оцепленное здание.
Свидание на станции метро «Тильплац» в районе Далема прошло, как и предполагал Коротков, благополучно. Он передал Элизабет инструкции, двадцать тысяч рейхсмарок и наилучшие пожелания всем друзьям.
Бережков и Хайнеман подхватили его на обратном пути возле бокового входа большого магазина на Ноллендорфплац. Когда они вернулись в посольство, Хайнеман, вроде бы шутя, предложил Короткову, если тот хочет, устроить ему завтра еще одну встречу с его «дамой сердца». При этом он заговорщицки подмигнул: дескать, сами были молодыми, чего уж там… Подумав, Коротков согласился. Грех было упускать такую возможность.
На сей раз Бережков и Хайнеман высадили Короткова у станции подземки на углу Уланштрассе с Курфюрстендам. Выйдя из машины, Александр тут же нырнул в тоннель. Бережков и Хайнеман направились к кольцевой автостраде, отъехали от города, побродили по лесу, потом вернулись в Берлин и выпили по кружке пива в ресторанчике. Тут, правда, едва не произошло чрезвычайное происшествие: в зал неожиданно вошли несколько офицеров-эсэсовцев, знакомых Хайнемана. Обер-лейтенант, не растерявшись, шепнул Бережкову: «Вы родственник моей жены, вас зовут Курт Хюсер. Вы из Мюнхена, работаете там на военном заводе, поэтому больше помалкивайте».
Они провели в этой компании около получаса. Никто из офицеров ничего не заподозрил. Бережков, следуя совету Хайнемана, больше молчал, а когда приходилось все-таки произнести два-три слова, успешно имитировал баварский акцент.
Точно в назначенный час, на том же перекрестке, где и расстались, Бережков и Хайнеман подхватили Короткова и вернулись в посольство.
Как стало очевидно позднее, обе конспиративные встречи Короткова (вторая, по предположению автора, была с Куммеровым) германские спецслужбы не зафиксировали.
2 июля 1941 года, когда советские дипломаты покидали Берлин, Коротков и Бережков попрощались с Хайнеманом. Ухмыльнувшись, обер-лейтенант достаточно откровенно дал им понять, что догадывается, с какой целью встречался молодой секретарь посольства СССР со своей «возлюбленной».
— Возможно, — сказал он уже без улыбки, — мне когда-нибудь придется сослаться кому-нибудь на эту услугу. Надеюсь, это не будет вами забыто…
И Коротков, и Бережков после войны независимо друг от друга пытались найти какие-либо следы своего давнего знакомого Хайнемана. Ни тому, ни другому, сделать это так и не удалось…
Наконец, разрешился вопрос с обменом интернированных граждан воюющих стран. Советские интересы в Германии при этом представляла Швеция, Германии в СССР — Болгария.
Благодаря твердой позиции Советского правительства немцам не удалось задержать в Германии большую часть советской колонии. Нехотя, они были вынуждены согласиться с процедурой обмена по принципу «Все на всех». Наших соотечественников из разных уголков Германии доставили в плохо оборудованный лагерь на окраине Берлина. Все они были голодны, плохо одеты — порой в пижамах и домашних туфлях, кое-кого при задержании избили. 2 июля Борис Журавлев опечатал опустевшее здание посольства СССР…
Дипломатам предоставили нормальный поезд со спальными вагонами, остальные граждане СССР были погружены во второй состав из общих вагонов с сидячими местами.
Маршрут следования был определен: Прага — Вена — Белград — София. Из Болгарии советская колония должна была быть доставлена в Турцию, туда же одновременно должен был подойти эшелон из советского Закавказья с немецкими дипломатами и членами их семей.
В Югославии, однако, немцы попытались внести серьезное изменение в порядок обмена, в результате чего пассажиры второго эшелона провели в город Нише около недели в самом настоящем концлагере, где их содержали в голоде и холоде…
Но и эта провокационная затея сорвалась: немцы вынуждены были произвести обмен, как и предусматривалось соглашением, в турецком городе Эдирне…
Так Александр Коротков в третий раз в своей жизни простился с Германией. Вряд ли тогда он мог предположить, что когда-нибудь ему придется снова работать в этой стране, и не один год. С другими людьми. Никого из тех, с кем он так сблизился перед войной, увы, уже не останется в живых…
