Европа, Европа…

Пришла шифровка. Явка в Брюсселе отменяется в связи с осложнением агентурной обстановки в Бельгии. Нам предписывается немедленно выехать в Швейцарию и ФРГ для завершения работы над легендой «Весты». Снова в дорогу. Базель— город на стыке границ трех держав: Швейцарии, ФРГ и Франции. Здесь необходимо отыскать адрес, по которому проживает одинокая пожилая женщина, по легенде «Весты»— ее единственная тетя. «Веста» ее не знает, но в Центре ей было сказано, что это свой человек, и в случае чего она подтвердит, что «Веста» является се племянницей и что она действительно помогала ей материально. Личная встреча с «тетушкой» не предусматривалась.

В базельском зоопарке у клетки с гориллой собралась толпа. Огромная, черная, беременная горилла, ухватившись за косяк двери своей «спальни», раскачивалась в проеме двери, показывая язык и скалясь на зрителей, которые ей уже, по-видимому, изрядно надоели. Вот она стала серьезной. С невинным видом, продолжая раскачиваться из стороны в сторону, она медленно заводит огромную черную лапищу под свой зад и вдруг молниеносным движением, оскалившись, швыряет прямо в толпу свои экскременты. Посетители в ужасе отпрянули. Весь «заряд» пришелся в защитное стекло, как видно совсем не зря установленное прямо на решетке клетки. И все же кое-кто из джентльменов с хохотом стал отряхивать свои шляпы, так как кое-что пролетело поверх стекла. Здесь-то нам и пришла в голову мысль вставить этот эпизод в легенду: «Именно здесь в этот момент мы и познакомились».

В Базеле мы остановились в недорогом отеле, сняв два отдельных номера, которые соединялись между собой посредством ванной комнаты. Это было конечно же смешно, ибо один из номеров фактически пустовал. В дальнейшем мы снимали уже один номер, поскольку на Западе помолвленные официально или де-факто жених и невеста обычно путешествуют вместе, и никому не придет в голову спросить, как они спят — вместе или раздельно, так как подобные вопросы являются вторжением в личную жизнь.

В преддверии брака жених и невеста, как правило, какое-то время живут как муж и жена, устраивая себе так называемый испытательный срок на совместимость, и это считается в порядке вещей.

Поэтому в Дюссельдорфе мы уже останавливались в одном номере. Туда мы приехали поездом из Базеля и уже на следующий день электричкой выехали в находившийся неподалеку город Дортмунд. Там отыскали больницу, в которой, согласно легенде, «Веста» якобы проработала несколько лет. В этой больнице действительно работала женщина, документами которой «Весте» в будущем придется пользоваться. Эта молодая женщина, в своем роде двойник «Весты», оказавшись в ГДР, познакомилась с советским офицером из русских немцев и, выйдя за него замуж (а наши власти не без умысла, разумеется, не возражали против этого брака), выехала в Советский Союз, где она уже находилась под «присмотром». А документами ее будет пользоваться «Веста».

Было начало сентября 1963 года. Дождь лил не переставая, но мы все же съездили в Дортмунд еще два раза все с той же задачей. Отыскали мы также дом, где жила девушка, вышедшая замуж за нашего офицера.

Все это время мы два раза в неделю слушали Центр, поддерживая таким образом при помощи транзисторного приемника «Грюндиг» постоянную связь с Центром. Маршрут наш был отработан, но по ходу дела Центр вносил коррективы. Теперь наш путь лежал в Берн, столицу Швейцарии. Здесь у нас была явка с курьером Центра, который должен был передать «Весте» «железные» документы (пока же ее документы были промежуточными). Мы целый день провели в Берне, бродя по узким улочкам столицы.

На явку должен был выйти я, «Веста» меня подстраховывала, контролируя нашу встречу до и после, то есть проводя контрнаблюдение. Встреча состоялась в условленном месте на окраине Берна в глухом переулке, где практически не было освещения. Я появился в указанном месте точно вовремя (перед явкой встречающиеся должны сверять часы по радио). Курьер Центра, высокий, крепкого телосложения мужчина средних лет, вырос как из-под земли.

— Простите, вы не скажете, как мне пройти на улицу Ля-Рош? (пароль).

— К сожалению, не могу вам сказать, так как нахожусь в Берне всего лишь три дня (отзыв).

Встреча была почти моментальной.

— Вот пакет из Центра, — сказал курьер на русском языке. — Центр интересуется, как идет отработка легенды «Весты» и все ли у вас в порядке, все ли здоровы.

— Передайте, что у нас все идет по плану и мы завтра же выезжаем по намеченному маршруту. На здоровье не жалуемся.

— Тогда желаю вам успеха, — сказал курьер. — Передайте привет «Весте» от Зигмунда. Мы с ней встречались в ГДР.

— Спасибо, передам. Привет всем нашим.

И мы разошлись, пожав друг другу руки.

Снова проверяюсь. На тот случай, если курьер привел «хвост». Хотя это, как правило, исключается, так как явку с нелегалами обеспечивает резидентура и песет ответственность за ее проведение. Прохожу контрольные пункты, оговоренные с «Вестой»: кафе на пустынной улочке неподалеку от набережной, подъезд дома, из которого хорошо просматривается переулок и арка, сюда я должен буду войти. Все в порядке. Через час мы встречаемся у касс на вокзале, где в агентстве «Swissair» покупаем билет на самолет «Женева — Брюссель».

Здесь смена документов «Весты». Ночным поездом выезжаем из Берна в Женеву, прямо с вокзала автобусом — в аэропорт. Через час мы уже в воздухе, и вскоре наша «Каравель» садится в Брюсселе. Отдохнув в отеле после бессонной ночи, мы побродили по городу, побывали на площади парламента. Взяли билеты на самолет в Лондон. На этот раз я уже назвал новую немецкую фамилию «Весты», согласно переданным нам документам. Вечером следующего дня мы городской электричкой Центр — Аэропорт, состоявшей всего из двух вагонов, добрались в аэропорт. Теперь — в Лондон. В одном нагрудном кармане у меня лежали новые документы «Весты», в другом— промежуточные, которые уже отслужили свое и подлежали уничтожению. Зайдя в благоухающий свежими ароматами чистенький туалет аэропорта, я, запершись в кабинке, проверил прежде всего работу сливного бачка. Затем, достав из кармана промежуточный паспорт «Весты», я принялся его резать на мелкие кусочки ножницами, которыми запасся на этот случай. Вначале— твердые корочки, которые я благополучно спустил в унитаз, затем — все остальное. Я вышел из кабинки и тут же встретился со строгим взглядом служительницы туалета, пожилой благообразной женщины. По-видимому, она недоумевала, отчего это я там так долго находился, спуская сливной бачок аж три раза. У выхода из женского туалета стояла улыбающаяся «Веста».

— Все в порядке? — спросила она.

— Конечно. Все на месте.

— Эта тетка как часовой уставилась на твою кабинку, я уже начала было беспокоиться.

— Да нет, все нормально.

Мы идем на посадку на британский «Комет» — первый их реактивный четырехмоторный самолет. Взмываем в ночное небо и вскоре пролетаем над Ла-Маншем. Внизу многочисленные огоньки: на Ла-Манше интенсивное движение судов. Мы то и дело проваливаемся в воздушные ямы. Бросает так, что кажется, будто от нашей «Комет» вот-вот отвалятся крылья. Сквозь иллюминаторы в свете бортовых огней самолета видно, как они упруго гнутся.

Под нами вечерний Лондон. Мы с интересом всматриваемся в цепочки огней столицы туманного Альбиона. Описывая круги, снижаемся на посадку. Хорошо видны улицы, Луна-парк с колесом обозрений, гирлянды огней, вереницы машин, двигающихся по улицам города. Вдруг все это мгновенно исчезает, и мы мягко приземляемся в аэропорту Хитроу. Небольшие формальности в таможне: только декларация, никакого досмотра: «Не везете с собой семена, плоды, животных?» — «Не везем». — «Все в порядке, проходите». В паспортах— штамп о прибытии на Британские острова, где мы можем находиться в течение трех месяцев как туристы. Но три месяца нам не нужно. Здесь необходимо прожить ровно двадцать Девять дней, и тогда в местном загсе мы сможем официально оформить наш брак.

Недорогая гостиница на тихой улице, уставленной Двухэтажными домами стена к стене. Типичный квартал старого Лондона. Сюда из аэропорта Хитроу нас Привез таксист, который знал, что нам нужно. Сдав паспорта администратору, мы прошли в наш номер. Приняли ванну и легли спать. Среди ночи проснулись. К нашему величайшему изумлению (уму непостижимо!), в номере оказались клопы. Вот тебе и Англия! Ай да Англия! Спали до самого утра при включенном свете. Утром по телефону заказали завтрак в номер. Вошел официант, который принес на подносе шипящую сковородку с традиционным завтраком: «Hammon and eggs»— яичница с ветчиной, а также маленькие жареные сосиски и апельсиновый сок, овсянку, сваренную на воде, кофе с молоком в серебряной посуде и горячие румяные булочки.

— Да-а, это тебе не «continental Breakfast» — сказала жена, окидывая взглядом поднос. — И счет тоже приличный, — кивнула она на счет, оставленный официантом на подносе.

Спустившись в вестибюль после завтрака, я обратился к дежурному администратору— смуглому, высокому пакистанцу средних лет:

— Вы меня извините, сэр, но у нас в номере клопы.

— ?!! — На вытянувшемся лице смесь ужаса, изумления и недоверия, извиняющаяся улыбка. — Как клопы?

— Вы что, нам не верите? Сейчас поймаю одного и покажу.

— Что вы, не нужно! Хотя это просто невероятно! Покорнейше извините. Мы немедленно примем меры. Немедленно. Вот, пожалуйста, ваши паспорта.

Но мы тем временем, памятуя о нашем ненавязчивом российском сервисе, сами решили кое-что предпринять.

— У вас есть что-нибудь от клопов? — спросил я в ближайшем магазине хозтоваров, где, казалось, было абсолютно все.

В ответ — изумленное лицо продавщицы. Подошла сама хозяйка магазина.

— Извините, сэр, — сказала она не без гордости, — у пас средства против клопов не выпускаются со времени окончания войны, потому что у нас нет в этом необходимости. Откуда у нас клопы? Их просто быть у нас не может! Я очень сожалею, но не могу вам ничем помочь.

Оглядывая полки магазина, я заметил штепсель, каким пользуются на континенте для подключения электроприборов. Дело в том, что все розетки в нашей гостинице, да и, очевидно, во всей Великобритании, сконструированы так, что абсолютно исключается подключение любого электроприбора небританского происхождения. А мне нужно было срочно побриться, «Весте» погладить платье.

— Я вам, конечно, продам континентальный штепсель — сказала продавщица, — но я должна вас предупредить, что переходник должен будет сделать специалист-электрик.

— А я и есть он самый — специалист-электрик, — сказал я, улыбаясь. — Добавьте-ка, пожалуйста, еще вот эту изоленту, шнур, пассатижи и маленькую отвертку. И не беспокойтесь, пожалуйста, все будет в полном порядке и Лондон не сгорит. — Хозяйка и продавщица блеснули улыбками. Здесь юмор в цене.

Мы возвратились в отель. Навстречу нам вышел сам хозяин отеля, высокий, важный, седовласый господин.

— Мы еще раз приносим наши самые глубокие извинения и сожалеем о случившемся, — сказал он. — Не будете ли вы столь любезны перенести свои вещи в другой номер этажом выше. Я сейчас пришлю боя, ваш этаж мы полностью закрываем на дезинфекцию. Специалисты уже приступили к работе. Еще раз прошу извинить за беспокойство, сэр, и вы, мадам. Надеюсь, это больше не повторится и вам понравится в нашем отеле и в нашем городе.

Мы спокойно прожили в этом отеле положенные двадцать девять дней плюс неделю на оформление брака. Как оказалось, завтрак в этом отеле, если его не заказывать в номер, включается в стоимость проживания, поэтому мы по утрам спускались в маленькую уютную столовую, где две девушки в голубых передничках сноровисто обслуживали гостей отеля, подавая им завтрак — неизменные апельсиновый сок, овсянку, кофе с молоком, сливовый или вишневый джем, масло и поджаренные в тостере хлебцы.

Отель наш был расположен недалеко от центральной части Лондона. Отсюда рукой подать до Гайд-парка и Кенсингтон-гарден, Букингемского дворца и Мабл-арч, Трафальгарской площади, Вестминстерского дворца и Вестминстерского аббатства, где возвышается Биг Бен. В Лондоне есть что посмотреть. Гайд-парк корнер чего стоит! Десятки ораторов выступают с импровизированных трибун, которыми служат чаще всего ящики из-под фруктов. И каждый толкует о своем. Один — религиозную проповедь читает, другой — ратует за освобождение Африки, третий— под красным флагом с серпом и молотом отстаивает идеи марксизма-ленинизма. А поодаль, у чугунной ограды стоит бобби в высоком черном шлеме и делает какие-то пометки в своей записной книжечке. Неподалеку прохаживаются полицейские патрули, на прилегающих улочках стоят одна-две патрульные машины. Так что свобода, демократия — да, но не так все безнадзорно, не так все просто, как иногда кажется из нашего далека.

А иные попросту валяют дурака.

— I am a public speaker! — слышится в одном углу, где собралась немалая толпа. — I am…

— …Son of a bitch! — откликается мордастый рыжий верзила в вельветовом пиджаке, один из завсегдатаев Гайд-парка.

— l am a public speaker! — не унимается оратор — седовласый джентльмен пенсионного возраста в кепке и в помятом костюме, и начинает раздеваться до трусов, не забывая все время напоминать, что он паблик спикер, борющийся за права угнетенного народа островов Тасмании и прочих островных народов.

Его продолжают разыгрывать. Он отвечает остротами, вызывающими хохот присутствующих. Остроты его с политической подоплекой. Затем, пританцовывая, он переходит на кокни, здесь мы уже больше ничего не в состоянии понять.

Центр Лондона освещается в вечернее время лишь огнями рекламы. Площадь Лестер, где в густых кронах деревьев громкое щебетание каких-то ночных птиц заглушает шум уличного движения. Их здесь, в сквере, тысячи. Рядом со входом в фешенебельный кинотеатр «Одеон», за стеклянными витринами, освещенными Яркими лампами, вращаются на вертелах подрумянившиеся цыплята. Безумно аппетитные запахи разносятся по площади. В ожидании сеанса поужинали цыпленком прямо на улице, под сенью деревьев. В «Одеоне» идет премьера фильма Альфреда Хичкока «Птицы». Превосходный фильм. Жаль, что Хичкок у нас не в почете.

В Лондоне мы находились как туристы и вели себя соответственно, проявляя интерес к достопримечательностям столицы, где есть что посмотреть, а главное — это была первая англоязычная страна, где мы могли проверить наши знания английского языка, попрактиковаться в общении с окружающими. Оказалось, что наш язык был на должном уровне: мы все понимали, и нас тоже понимали, хотя конечно же за британцев мы себя выдавать не могли, но и недоуменных вопросов не было: здесь много иностранцев.

Лондонский мост и замок Тауэр. Черные вороны во дворике замка хранят легенды о том, как их кормили телами казненных. Стражники — они же гиды — одетые в красочные одеяния (их называют «beef-eaters» — «пожиратели бифштексов»), они и впрямь похожи на любителей мяса, хотя скорее смахивают на любителей джина: почти у всех красные носы. Набирают их сюда из отставных сержантов, поэтому у каждого на груди позвякивают боевые награды.

Метро в Лондоне называется «The tube»— в буквальном смысле труба. Подземные переходы сложные, запутаешься в два счета. Входишь бесплатно, выходишь — предъяви билет согласно расстоянию, на которое он был приобретен. Проскочил свою остановку — доплати на выходе, а возражаешь — бобби вот он, тут как тут. Он тебя быстро убедит в необходимости доплаты за проезд. Двухэтажные дизельные автобусы даблдеккеры лихо лавируют в уличном движении, обгоняя все другие виды транспорта, включая черного Цвета степенные, старомодные такси, высокие, чтобы Джентльмен в цилиндре мог спокойно там сидеть, не снимая оного. Вход и выход в автобус через широкую заднюю площадку без дверей, так что можно входить И выходить на ходу, если, конечно, ты в состоянии это сделать. Мы вскочили в отходивший автобус. Стоять в проходе нельзя. Если нет свободного места, полезай на второй этаж по винтовой лестнице. Я усадил жену и направился к кондуктору в униформе, с тем чтобы взять билет.

— You, sit down! — рявкнул оп свирепо через весь автобус, грозно сверкнув очками. — Да, да! Это я вам, вам говорю! Садитесь! — снова крикнул он.

— Уже сижу, — смиренно ответил я, опускаясь на сиденье рядом с женой.

«Да, это тебе не Москва, — подумал я. — Надо больше, присматриваться, как ведет себя окружение, а то можно попасть впросак. Да и внимание к себе привлекать совсем не обязательно».

Быстро выдав билеты всем вошедшим ранее пассажирам, кондуктор подошел наконец к нам. Автобус тем временем мчался по улицам, да так, что дух захватывало. Говорят, водителей этих автобусов на медкомиссии проверяют, как космонавтов, и отпускают на пенсию в 35–40 лет.

Заработок у них повыше, чем у иного нашего министра. Можно смело назвать их хозяевами лондонских улиц. Водители эти настоящие виртуозы своего дела, ловко лавируют они своими даблдеккерами (двухпалубный) по нешироким лондонским улицам, да так, что в салоне удержаться на ногах невозможно, поэтому в автобусе стоять запрещается, можно только сидеть.

Поражает изумрудная зелень аккуратно подстриженных газонов в парках Лондона. Здесь какая-то особая, жесткая, как проволока, трава, которая подстригается газонокосилками не реже одного раза в неделю. По газонам можно ходить, можно и полежать, позагорать под осенним солнцем. Как-то мы были в Кенсингтон-гарден, что напротив Альберт-Холла. Толпы подростков, в основном девчонки, возбужденно бегали по площади вокруг огромного округлой формы кирпичного здания. Подойдя к пожилому джентльмену, курившему трубку и спокойно взиравшему на сборище, я спросил:

— Извините, сэр, что это за ажиотаж вокруг?

— Да, говорят, какой-то поп-ансамбль, «Битлз», что ли, называется. Вот они и сходят с ума. И это наше будущее поколение! — с горечью вздохнул он.

В это время стайка девушек-подростков выбежала на газон парка. Они стали с визгом кататься по газону, целуя в экстазе фотографии своих кумиров, трепетно прижимая их к груди. Так мы впервые услышали об ансамбле «Битлз».

Как-то в поисках отдела МИДа, где мы должны были получить, как иностранцы, справку, необходимую при оформлении брака, мы с «Вестой» забрели на небольшую улочку и, толком не зная адреса, остановились. Как на грех, у меня развязался шнурок на ботинке, и я нагнулся, чтобы его завязать.

— Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр? — послышался голос сверху. Надо мной стоял, приветливо улыбаясь, худощавый джентльмен, в шляпе, руки В карманах макинтоша, в конце улицы еще один, чуть поодаль — еще двое. Все они смотрели в нашу сторону. Джентльмен объяснил, как найти нужный нам адрес. Возвращаясь обратно по этой улице, случайно взглянул на в общем-то неприметную, покрытую черным лаком дверь за железной оградой. На двери сияла золотом большая цифра 10. В конце улицы мы прочитали и название самой улицы: Даунинг-стрит.

— Знаешь, куда мы попали? — спросил я жену. — Здесь же резиденция самого премьер-министра Гарольда Вильсона. А мы тут шнурки завязываем. Всю охрану на йоги подняли. — Действительно, никого не было видно, пока мы шли по улице, а стоило только Нам остановиться, как эти джентльмены будто из-под земли выросли.

Учреждение для регистрации брака иностранцев расположено в районе Вестминстера. Строгий чиновник в очках в черной роговой оправе.

— Извините, сэр, мы пришли к вам по очень важному делу: мы хотим зарегистрировать наш брак.

— Мы не возражаем. В брак вступаете впервые?

— Да, впервые.

— Ваша национальность?

— Я — аргентинец, моя невеста — гражданка ФРГ. Какие документы потребуются?

— Ваши паспорта. Кроме того… Где вы остановились?

— В отеле.

— Так вот. Выписка из регистрационного журнала вашего отеля, подтверждающая, что вы там действительно проживали в течение двадцати девяти дней безвыездно. Повторяю: безвыездно. Затем для невесты, согласно законам ФРГ, необходима справка из германского консульства о том, что консульство не возражает против вступления вашей невесты в брак с вами.

— А какие у консульства могут быть возражения?

— Возможно, никаких, но эта формальность должна быть соблюдена во избежание каких-либо недоразумений в будущем. Без этой справки мы ваш брак зарегистрировать не можем.

— А свидетельство о бракосочетании из церкви?

— Церковный обряд поможет вашему делу и ускорит его, так как избавит вас от необходимости получать дополнительные справки. Но справка из консульства ФРГ обязательна. Кроме того, вам необходимо внести десять фунтов на покрытие расходов по регистрации брака. Через церковь, где вы будете венчаться, вы подадите трижды объявление в местной окружной газете о своем бракосочетании за две недели до венчания, и если за это время не последует каких-либо возражений с чьей-либо стороны против вашего бракосочетания, вас обвенчают, и вы снова придете сюда с выпиской из церковной книги о совершившемся обряде вашего бракосочетания. Таков порядок. Вы все поняли?

— Да, мы все поняли.

— Тогда до скорого свидания.

Мы шли по набережной Темзы, я пересказывал «Весте» весь наш разговор с чиновником.

— Центр предупреждал, что обращаться мне в консульство ФРГ нежелательно, — говорила она, — хотя в то же время прямого запрета не было. Меня почему-то не предупредили о том, что при регистрации брака потребуется справка из консульства ФРГ.

Связи на Лондон у нас не было, поэтому мы решили действовать по своему усмотрению.

В консульство с паспортом «Весты» пошел я, предварительно выяснив время обеденного перерыва в консульстве. Придя туда за десять минут до обеда, я застал там лишь молодого чиновника, который явно спешил на ленч, собирая со стола какие-то бумаги. В дверях стоял его товарищ, с которым он, очевидно, собирался пообедать. Я вкратце изложил суть дела.

— Да выпиши ты ему эту справку, нас уже ждет Сузи с подружкой, — сказал нетерпеливо его товарищ по-немецки (несмотря на мои скудные знания немецкого, я приблизительно понял, о чем он говорил).

— Но ведь консула-то нет. И почему сама невеста не пришла? — спросил о.

— Видите ли, она не совсем здорова и послала меня взять эту справку. Завтра мы уже хотели бы подать заявку на регистрацию брака. Время не ждет, понимаете? У нас ожидается прибавление в семье… Ну и…

— Ты подпишешь? — спросил он своего долговязого приятеля, переминавшегося в дверях с ноги на ногу.

— Конечно, подпишу, — отвечал он. — Какие проблемы? Я же ведь все-таки вице-консул. Давай, поторопись же! Дай ему эту справку и пусть убирается восвояси.

Рыжий в очках вставил консульский бланк в пишущую машинку и быстро отбарабанил текст справки о том, что консульство ФРГ не возражает против бракосочетания гражданки ФРГ Ирмы Р. с гражданином Республики Аргентины Л. Мерконисом. Долговязый выхватил бланк и бегом помчался куда-то по коридору.

— Он сейчас поставит печать и вернется, — сказал рыжий на хорошем английском, закрывая сейф. — Пойдемте, мы его подождем в приемной.

Ждать не пришлось, так как долговязый уже стоял у выхода, помахивая справкой в воздухе.

— Так, значит, женишься? — спросил он, улыбаясь и показывая крупные, желтые, прокуренные зубы. — А невеста-то у тебя хороша, судя по фотографии на Паспорте. Ну, желаем успеха в семейной жизни. Жениться — шаг нешуточный.

На этом мы расстались.

В скверике неподалеку от консульства меня ждала «Веста». Я отдал ей справку.

После церковного обряда мы пошли в загс к джентльмену в черных роговых очках, который принял все наши документы и велел прийти через три дня на четвертый.

В небольшую церковь на окраине Лондона вошла молодая элегантная пара. Она — в белом платье и фате, он— в строгом черном костюме. В церкви их ждали священник, облаченный в пурпурную мантию, и двое свидетелей. Больше в церкви никого не было.

— …Согласны ли вы стать ее мужем?

— Да, согласен.

— Согласны ли вы стать его женой?

— Да, согласна.

Служитель церкви подал сафьяновую подушечку, на которой лежали обручальные кольца, и священник, надел кольца на руки новобрачным. Так во второй раз поженились советские разведчики-нелегалы «Вест» и «Веста».

После бракосочетания все вышли во внутренний дворик церкви, вымощенный булыжником. Ярко зеленела трава. Здесь было теплее, чем внутри. Осеннее солнце несмело пробивалось сквозь туманную дымку. Свидетелями были пожилой джентльмен, он же служитель церкви, и горничная из отеля. Священник, седовласый, сухощавый, на вид лет за пятьдесят, проживал в жилой части Вестминстерского аббатства. Он был лично знаком с Уинстоном Черчиллем и вхож в его семью.

Вынесли столик и стул, положили на стол церковную книгу. Священник сел за стол, сделал запись в церковной книге, выписал свидетельство о браке и торжественно вручил его «Вестам». Когда унесли церковную книгу, на столике, с разрешения священника, появилась бутылка шампанского и несколько бокалов из оргстекла, принесенные «Вестами» с собой. Откупорили бутылку. Священник провозгласил тост за здоровье молодых. Много шутили, смеялись, пострекотали восьмимиллиметровой кинокамерой, запечатлев сей торжественный момент для потомков. Затем сердечно попрощались и разошлись довольные друг другом. Нелегалы «Весты» оформили свой брак. Официально. Но во второй раз. В первый раз — тоже официально. Но в Союзе. В Москве. Четыре года тому назад.

В означенное время мы пришли в офис, где поклялись на Библии, что мы представили подлинные документы, после чего нам поставили штамп на нашем церковном свидетельстве о браке и отпустили восвояси, с добрыми напутствиями и пожеланиями.

Наш свадебный ужин после церемонии бракосочетания был тет-а-тет, при свечах, в уютном ресторанчике, где играл квартет— скрипка, виолончель, контрабас и саксофон.

Дальнейший маршрут лежал через Грецию, где по указанию Центра нам предстояло пробыть около двух месяцев. Выбор маршрута следования Центр оставил на наше усмотрение. Конечная же цель маршрута — Монтевидео, Уругвай.

На следующий день утром поезд Лондон-Париж. Купе на двоих. В Дувре— посадка на паром. Над Ла-Маншем стоял туман. Желтые вечерние огни Гавра. Сквозь моросящий дождь поезд мчится по территории Франции. Париж. Начало нашей свадебной поездки. Небольшой отель в центральном районе, куда нас привез услужливый таксист. Оставив свои вещи, отправились погулять. Администратор, тучная женщина, которая гладила в вестибюле белье, долго объясняла мне, как пройти в центр, но мой французский был на таком уровне, что она никак не могла понять, что мне надо. Наше общение кончилось тем, что она, потеряв терпение, рассердилась и выпроводила меня за дверь. Прихватив план, где был отмечен отель, мы отправились по вечерним улицам Парижа.

В первую же ночь мы поняли, что отель был довольно своеобразным. Он предназначался как для проживания обычных гостей, так и для любовных свиданий: всю ночь раздавались звонки, топот по лестнице, женский визг и хихиканье. Это мне уже было знакомо по Буэнос-Айресу.

— Это место, пожалуй, слишком веселое для нас, — сказала поутру жена. — Может, съедем отсюда?

И мы в тот же день переехали в знакомый уже мне отель «У пяти углов». Елисейские поля, бесчисленные кафе, магазины, Эйфелева башня, собор Парижской богоматери, поездка по Сене, Лувр. Надо же было показать жене все достопримечательности Парижа.

Но пора в дорогу. И вот снова Женева. Сигналом на прежнем месте сообщаем о своем прибытии. Продублировали открыткой на почтовый ящик: все в порядке, все идет по плану. Мне Центром поручалось пересечь с «Вестой» Европу в целях «акклиматизации», то есть обкатки.

Проставив в Берне сигнал об отъезде, мы отправились скорым поездом в Венецию. В Венеции стояла солнечная погода. Отель рядом с вокзалом. Соседями по отелю оказалась молодая супружеская пара из США, с которой мы подружились, и все экскурсии по городу проводили вместе с ними. Покатались на гондоле, сходили в казино, где «Веста», к нашему общему удивлению и восторгу, выиграла небольшую сумму. Американская пара вскоре уехала. Он— адвокат, она — домохозяйка, имели собственный дом в пригороде Лос-Анджелеса. Приглашали нас к себе в случае, если будем в США. Мы взяли их адрес, и, возможно, наше знакомство получило бы развитие, если бы мы поехали в США.

Погода испортилась. Дождь и сильный ветер с моря. Поднявшиеся воды лагуны начали заливать набережные Венеции. Предприимчивые носильщики с вокзала за полтинник перевозили прохожих через залитые водой участки набережной. Туристы безропотно платили. Местные же жители давали бой, требуя скидки и споря до хрипоты. Мы заказали такси. В Венеции такси — это быстроходный катер. Двое парней в резиновых сапогах выше колен подхватили наши чемоданы. «Весту» и меня перевез до причала катера все тот же вокзальный носильщик на своей тележке. Штормило. Катер мчался по бурным зеленым водам лагуны. Вот и порт. Мол залит водой. Портовые носильщики перевозят на тележках пассажиров вместе с их вещами. Сначала с борта катера на тележке нас везут в таможню, затем обратно, прямо к трапу судна. Дождь льет как из ведра. Пассажирский теплоход «Сан-Марко» под итальянским флагом направлялся в греческий порт Пирей. Когда вышли из лагуны в открытое море, качка усилилась. Каюта душная, без иллюминаторов. Кондиционер не работает. После ужина с трудом, держась за стенки, добрались до каюты. С ужином нам обоим тут же пришлось расстаться. Ночь провели как в кошмаре. Мутило. Рядом за переборкой завывал вентилятор. Прямо трюм какой-то, а не каюта. Поутру выползли на палубу. Шторм стихал. Большинство пассажиров бродили по палубе с зелеными лицами. Из салона слышались звуки рояля. Средних лет коренастый американец играл Шопена. Играл он классно. Рядом сидела его жена — высокая, стройная, сохранившая следы былой красоты женщина.

Афины. Только что выстроенный отель недалеко от центра. Всю ночь провели в борьбе с комарами, которых здесь превеликое множество. Хорошо хоть, потолки низкие и можно было до них дотянуться и поточнее ударить. Утром за окном в лучах восходящего солнца увидели сверкающий белизной Акрополь. В номер заглянула парикмахерша, и «Веста» решила ее пригласить, чтобы поправить себе прическу, испортившуюся во время морского путешествия. Молодая, высокая, красивая гречанка с русой косой, увязанной вокруг головы, часа три вертелась, тараторила по-гречески, хлопоча вокруг жены. Все мои попытки помочь веселой парикмахерше с ходу отвергались. Красавица гречанка, сделав наконец прическу на свой вкус, отошла шага на три и, довольная своей работой, похлопала в восторге в ладоши, подозвала меня оценить ее мастерство и стремительно исчезла, нанеся определенный ущерб нашему бюджету. «Веста», разочарованно повертевшись перед зеркалом, задумчиво поглядев через окно на Акрополь, ушла в ванную комнату, помыла голову и по-своему переделала заново всю укладку, после чего мы отправились в город. Поскольку жить в отеле было бы слишком дорого, мы решили снять комнату. А пребывание в Греции мне было необходимо в целях дополнительного совершенствования греческого языка, который я успел немного подзабыть. Там была также контрольная явка н намечена тайниковая операция. Вскоре по объявлению в газете мы нашли комнату на втором этаже небольшого двухэтажного особняка. В комнате по соседству обитал сын хозяина, холостяк, вернувшийся из США, где он учился на адвоката. Сам хозяин, старичок грек, благодушный, невысокого роста вдовец, жил во флигеле во Дворе. Нижние комнаты занимала его незамужняя дочь, которой было уже за тридцать, и ее двоюродная сестра. Хозяину усадьбы «Веста» очень нравилась, и каждое утро, сопровождаемый мрачным взглядом дочки, он приносил ей только что срезанную в саду чудесную, всю в росе красную розу. Сын с усмешкой относился к этому. С ним мы были в хороших отношениях. Он был для нас интересным собеседником, разбиравшимся в политике, к тому же превосходно владевшим английским языком. А поскольку у него были выходы на США (он там учился в университете и в Афинах держал адвокатскую контору), то мы к нему внимательно приглядывались, а когда собрали достаточно данных, в отчете сообщили о нем как о кандидате на возможную вербовку, так как у него были связи в правительственных кругах Греции.

Двадцать третьего ноября по радио мы услышали сообщение об убийстве президента США Дж. Кеннеди. Сын хозяина был уверен, что это дело рук русских, но на мой вопрос: «А зачем русским нужно было убивать Кеннеди, когда кубинский кризис позади?» — он не нашелся что ответить.

На явку в Афинах мы выходили раз в неделю, но к нам так никто и не подошел. Тайник, предложенный Центром, был выбран очень удачно: глухой проходной скверик на склоне горы, расщелина в невысокой каменной подпорной стенке справа от второго столба ограды. Посидев с «Вестой» на этой ограде, мы оставили в тайнике закладку. В отчете на непроявленной пленке, отснятой «Миноксом», был описан в деталях весь процесс отработки легенды «Весты» по Европе, наше бракосочетание, новые связи. Связь с Центром, по-прежнему односторонняя, — по радио.

Наш дальнейший маршрут: Монтевидео, Уругвай. Там обосноваться, возможно, завести небольшое дело, постараться для «Весты» получить аргентинское гражданство и загранпаспорт как супруге аргентинского гражданина и ждать дальнейших указаний Центра.

В Афинах мы взяли билеты на рейс израильского теплохода «Теодор Херцль», шедшего рейсом Хайфа — Буэнос-Айрес. Попали мы на этот теплоход совершенно случайно, поскольку рейс итальянского судна, на который мы рассчитывали, был по какой-то причине отменен. На израильское судно мы должны были сесть в Неаполе, а от Пирея до Неаполя мы добрались на турецком теплоходе «Каражоглу».

Порт Неаполь. «Теодор Херцль» запаздывал. Был вечер. Штормило. Лил проливной дождь. Мы сидели под навесом на причале вместе с другими пассажирами, укрывшись от ветра за какими-то ящиками. «Теодор Херцль» медленно подходил к причалу, когда набежавшей волной его вдруг приподняло и ударило форштевнем о бетонный причал. В темноте брызнули искры. Завели концы, судно пришвартовалось.

Наконец объявлена посадка. После промозглой ветреной погоды теплая уютная каюта на двоих показалась сущим раем. Отплыли в ночь. Судно заваливалось то на один борт, то на другой. «Веста», конечно, лежала пластом. Я же привык к качке. Завтрак нам принесли в каюту: две большие жирные селедки с пучками зеленого лука, масло, сыр, джем, кофе с молоком. После такой качки и ночной суеты такой острый завтрак был как нельзя кстати, тем более что шторм затихал.

Рождество отметили в открытом океане, а Новый год— уже в Монтевидео. Поселились в совершенно безлюдном, огромном двухэтажном отеле на самом берегу океана. Пляж— напротив через набережную. После промозглой зимней Европы мы очутились в летнем Южном теплом полушарии.

Канун Нового года. Было тепло, и поэтому, несмотря на небольшой шторм, рискнули искупаться в океане. Бескрайние песчаные пляжи. Небо освещается зарницами. Вода в набегающих волнах магически фосфоресцирует. Даже немного жутковато. Особенно когда после ослепительной молнии прямо над головой громыхнет гром.

Накрыли на стол. Ровно в полночь откупорили бутылку шампанского. Вышли на балкон запустить в честь Нового года каньиту-воладару. Над городом стоит дружный вой клаксонов. По набережной несутся машины и не переставая сигналят. Где-то трубят в трубы, бьют в барабаны. Взрывы петард, фейерверки, бенгальские огни, лай собак. Так мы встречали Новый, 1964-й год, год памятный тем, что сменилось руководство в нашей стране и место Н. С. Хрущева занял Л. И. Брежнев.

Наутро знакомимся с городом. Он оставляет впечатление некоторой запущенности. Буэнос-Айрес несравненно богаче и роскошнее. Пошли в кино на триллер. Что-то связано с неким огромным магическим котом. То и дело сцены ужасов. Соответствующая музыка. По окончании фильма, когда подходили к отелю, обнаружили, что отсутствует сумочка «Весты» со всеми ее документами. Сломя голову понеслись обратно, благо отошли мы не слишком далеко. Сеанс был последним, и народу было немного. Когда мы прибежали туда, служители уже закрыли двери кинотеатра. Постучали. С колотящимся сердцем, с фонариком, который одолжили у сторожа, быстро прошли в темный зал. Сумочка стояла там, где ее поставила «Веста»: у опоры кресла. Проверили содержимое — все на месте. И только тут перевели дух. С тех пор в кино сумочку я у нее отнимал и держал у себя на коленях до окончания сеанса.

Сняли квартиру на окраине города: гостиная, кухонька, спальня на втором этаже. Все в миниатюре, все крайне скромно, строил сам хозяин, водитель городского автобуса. У него жена и двое детей. Оба испанцы из Галиции (гальегос). Оба неутомимые труженики. Отношения у нас установились хорошие. Купили мебель, кухонную утварь. Я пошел было искать работу, но кругом царила жуткая безработица. Легче было бы нам организовать свой небольшой бизнес. Центр положительно рассмотрел этот вопрос. Я уже кое-что было предпринял в этом направлении и вел переговоры, но не прошло и пяти месяцев, как шифрограммой вызывают на явку.

Курьера Центра, худощавого блондина лет тридцати пяти, я заметил еще издалека. Он уверенно шел по направлению ко мне, пристально глядя на мою правую руку, в которой я держал местный журнал в цветастой обложке с заглавием, последняя буква которого была скрыта под большим пальцем моей руки.

— Пароль (на испанском языке): «Простите, мы не встречались с вами у сеньора Гонсалеса в прошлую среду?»

— Отзыв: «Нет, в прошлую среду я был у Родригеса, а у Гонсалеса был в четверг, и вас я там что-то не видел».

Мы прошли в близлежащее уличное кафе и, заказав по рюмочке хинебры-болс и чашечке черного кофе, сели за столик и повели беседу.

Центр предписывал выехать в Буэнос-Айрес и обосноваться там, получив аргентинское гражданство по мужу для «Весты».

А у нас к тому времени намечалось прибавление в семье. Собрались, продали, что могли. Кое-что взяли с собой, благо Буэнос-Айрес рядом, за рекой Рио-де-ля-Плата.

Аргентинские таможенники даже не стали смотреть наши чемоданы, но тщательно упакованный в одеяло тюк с кухонной утварью и посудой (не бросать же ее) велели распаковать. Когда оттуда посыпались ложки-поварешки, махнули рукой, хотя именно там находился тщательно упакованный транзисторный приемник «Грюндиг», за который пришлось бы платить немалую пошлину, или же изъяли бы, его вообще.

В отеле жить неудобно, а главное— накладно. Через неделю с большим трудом нашли комнату, которую сдавала одна итальянка в довольно шумном районе Чакариты. С одной стороны улицы отчаянно дымила труба мусороперерабатывающего завода, с другой, во дворе, куда выходило наше окно и где, казалось бы, должно было быть тихо, целыми днями рабочие резали автогеном трубы и рельсы, а в обед разжигали огонь и готовили себе асадо. Запахи то горячего металла, то жареного мяса постоянно наполняли нашу комнату, от чего очень страдала прежде всего «Веста». Тут еще чуть не случилась беда: сходя с подножки поезда, «Веста» каким-то образом ударилась животом. Местного языка она еще не знала, поэтому необходимо было срочно найти гинеколога с немецким или английским языком. По объявлению в газете «Buenos-Aires Herald» нашли немецкого врача-гинеколога, доктора Эверкена. Вызвали его к себе по указанному в газете телефону. Пришел высокий немец с очень добрым лицом, оказавшийся профессионалом высокого класса, владевшим несколькими языками. Он вел частную практику, подрабатывал также в Немецком госпитале. Оп быстро принял меры, и через три недели «Веста» уже была снова на йогах. Хозяйка квартиры, в которой мы жили, увидев, что мы ожидаем рождения ребенка, стала нас выживать, устраивая мелкие провокации и предъявляя надуманные претензии. Нужно было устраиваться на работу, и я решил поступить на механический завод «Науэль».

Поступавших на завод было несколько человек. Вступительный экзамен на вакантное место слесаря-монтажника был на первый взгляд прост: бригадир вручил каждому из пас по железной пластинке 150 х 200 х 6 мм, ножовку по металлу, плоский напильник, сверло, штангенциркуль, циркуль по металлу и метчик. При помощи этих инструментов необходимо было начертить на металле два одинаковых шести-шестиугольникастрого придерживаясь указанных размеров. Затем в пластине должно было быть вырезано отверстие, в которое с допуском в 0,5 мм должен был войти изготовленный испытуемым шестиугольник, причем входить он должен был в любом положении. Из трех десятков человек— кандидатов на вакантную должность, по качеству и по времени (четыре часа) с этим заданием справились лишь трое, в том числе и я. В условиях ужасающей безработицы на то время это было несомненной удачей.

Через некоторое время «Веста» получила аргентинское гражданство.

Аргентина, как и США, страна многонациональная, добившаяся значительного экономического и технического прогресса за счет квалифицированной рабочей силы, прибывавшей в первую очередь из европейских стран. На заводе вместе со мной работали выходцы из Испании, Германии, Польши, Украины и даже Грузии, приехавшие в страну в основном после Второй мировой войны. Среди них были и власовцы, и бывшие полицаи. Работал я слесарем-сборщиком, освоив эту специальность на курсах механиков сеньора Сливы еще в мой первый приезд в страну. Условия работы на предприятии были довольно тяжелые, так что к концу рабочего дня все мы были совершенно прокопченные и насквозь пропахшие дымом. От холода спасал нас еще и кузнец Томас, у жаркого горна которого мы грелись и кипятили молоко, выдававшееся администрацией за вредность производства. Томас был умным и рассудительным человеком, с которым интересно было поговорить и о футболе, и о политике. Больше о футболе, конечно, хотя в Аргентине футбол, как ни в какой другой стране, тесно связан с политикой, являясь своего рода громоотводом народного недовольства.

Жили мы в это время в небольшом домике под черепицей, которым владела старая одинокая фрейлейн Припица, приехавшая из Австрии еще до войны. Мы снимали в доме крохотную комнатку со стеклянным люком в потолке вместо окна и с кухонькой, строго придерживаясь очень важного для нелегала правила: жить по средствам. При доме был маленький сад, где росли лимоны, апельсины и всевозможные экзотические цветы. Мы ждали нашего первого ребенка, и хозяйка с чувством беспокойства косилась на полнеющую на глазах фигуру «Весты». Старушка уже неоднократно намекала, что она привыкла жить в тишине и покое, и сетовала на то, что с появлением ребенка здесь станет несколько шумно. Сама она замужем никогда не была, детей не имела по причине того, что была убежденной феминисткой-мужененавистницей, и меня самого-то она терпела в своем доме лишь потому, что очень уважала «Весту», с которой они разговаривали только на немецком языке.

Понимая, что работа на заводе, будучи сама по себе крайне утомительной, не давала каких-либо перспектив в смысле выхода на интересующие нас связи, мы по согласованию с Центром решили попытаться открыть свое собственное дело, с тем чтобы занять хоть какое-то место в обществе.

В ноябре 1964 года я уволился с завода, и мы стали подыскивать, чем бы этаким нам заняться. Организация мастерской по ремонту автомобилей или автозаправочной станции в условиях тяжелейшего экономического кризиса, охватившего всю страну, нам казалось делом крайне дорогостоящим и опасным в смысле конкуренции. К тому же Аргентина для нас была страной промежуточной. Могут пройти годы, прежде чем появится постоянная клиентура. Поэтому мы каждый день изучали объявления в газетах, подыскивая что-нибудь для нас подходящее, компактное и к тому же не слишком дорогостоящее.

К этому времени мы снова переехали, на этот раз в баррио Сан-Андрес, где неподалеку от одноименной станции пригородной электрички нашли довольно недорогую квартиру, состоявшую из крохотной гостиной, такой же спальни, кухни и террасы, расположенных на втором этаже двухэтажного особняка. Первый этаж занимали хозяева— хромая старуха баронесса с незамужней дочкой тридцати с лишним лет, с русским именем Натали. Она превосходно владела английским языком, имела машину «опель-рекорд» и работала менеджером в какой-то крупной американской компании.

Центр советовал нам подыскать какое-нибудь дело (небольшой магазин, кафе или что-то в этом роде) в районе, преимущественно населенном выходцами из США или Германии. Это давало бы возможности для расширения наших связей с выходом на США — Канаду. Стоял ноябрь — начало лета в Южном полушарии. Мы стали часто посещать во время наших прогулок районы Акасусо, Оливос, Флорида и другие, где проживал интересующий нас контингент. Проводили время в боулинге, посещали рестораны и кафе, присматриваясь к публике. Однажды после спектакля в театре, где играли актеры-любители, в основном британского происхождения (шла пьеса Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным» на английском языке), мы зашли в маленькую закусочную на авениде Сан-Мартин в баррио Акасусо, где торговали отлично приготовленными гамбургерами и хот-догами. Закусочная эта носила название «У Хардта». За стеклом витрины была табличка, что данное заведение находится в продаже. Шла бойкая торговля. За столиками, выставленными на тротуар, слышалась в основном английская речь. По авениде Сан-Мартин проносились автомобили. Рядом были расположены торговый центр, боулинг, наиболее известные ночные клубы.

— Мне кажется, — сказала «Веста», кивая на объявление о продаже, — что это как раз то, что нам нужно.

— Надо бы познакомиться с хозяином, — сказал я. — Интересно, сколько же он хочет за это свое заведение.

Подошел официант, который исполнял также обязанности управляющего. Это был худой, высокий юноша лет двадцати. На его необыкновенно красивом смуглом латинском лице играла непринужденная улыбка. Он легко и ловко, как челнок, сновал по бару, и чувствовалось, что эта работа доставляла ему удовольствие. Кроме него, в баре работали лишь кассир да повариха, исполнявшая одновременно обязанности судомойки.

— Послушай, мосо, — молвил я, обращаясь к официанту. — Нам хотелось бы поговорить с хозяином.

— Вы хотите купить это негосио? — спросил юноша. — Меня зовут Хуан, — представился о. — Когда хозяин отсутствует, он оставляет меня вместо себя. Если вы купите этот бар, то не прогадаете. Здесь дело хорошо налажено, богатая клиентура, к тому же обслуживающего персонала, как видите, всего три человека. А хозяин, сеньор Хардт, сегодня на бегах на ипподроме, и будет он, наверное, очень поздно. А может, не придет вовсе.

— А ты не мог бы ему передать, что мы хотели бы с ним переговорить? Мы будем завтра в это же время.

— Хорошо. Я передам ему вашу просьбу.

— А он, этот мистер Хардт, он что, нортеамерикано?

— Да, сеньор. У него там семья;

— А почему он продает этот бар? Ведь он, судя по всему, имеет от него неплохой доход.

— О да, сеньор. Наш бизнес идет хорошо. Он сам организовал его три года тому назад, когда эта галерея только строилась, а боулинга не было и в помине. Здесь я работаю вот уже два года. А продает он этот бар, так сказать, по семейным обстоятельствам. У него там, в Штатах, появилась хорошая вакансия, и он туда уедет, как только продаст бар. К тому же там у него жена, дети.

— Сколько же он за него хочет?

— Это уж вы с ним лично поговорите. Я, видите ли, не уполномочен вести какие-либо деловые разговоры.

— Ну, ладно, Хуан, до завтра. В это же время.

На следующий день Хуан представил нас мистеру Хардту. Это был стройный, спортивного вида худощавый брюнет лет тридцати пяти. Мы видели, как он только что подъехал на «мустанге» красного цвета, на заднем сиденье которого лежала спортивная сумка с теннисными ракетками. Хардт превосходно говорил на испанском, но повели мы разговор на английском языке, с тем чтобы «Веста» могла принимать в нем участие, поскольку испанским она владела хуже. Хуан, одетый в свою белоснежную форменную куртку с «золотыми» пуговицами, обслуживал посетителей.

Вел себя мистер Хардт несколько заносчиво.

— Вас интересуют условия? Пожалуйста. Моя цена — один миллион песос (по тем временам довольно крупная сумма, порядка десяти тысяч долларов). Причем вся сумма наличными, поскольку мне нужно срочно выехать в Штаты. Я конечно же мог бы запросить больше, если бы продавал в рассрочку, но для меня время — деньги. А что касается окупаемости, то смотрите сами. У меня приличный торговый оборот, дело налажено, постоянная клиентура, и ваши деньги быстро окупятся. Только учтите, ждать я долго не могу.

— Но недели две-три вы могли бы подождать? — спросила «Веста».

— Извините, мадам, но при всем к вам уважении— нет. У меня уже есть несколько кандидатов, и поэтому я продам свое заведение первому, кто придет с деньгами, которые я требую.

— Нам нравится ваш бар, и мы хотели бы купить его у вас. Надеемся, что вы не продадите его так быстро, как думаете.

— Возможно, мадам, но я вам обещать ничего не могу. Поторопитесь, может, еще успеете.

И о раскланялся, давая понять, что беседа окончена.

В тот же вечер мы проставили сигнал о вызове на срочную тайниковую операцию— три точки мелом (крохотный кусочек которого я брал с собой, а после постановки сигнала выбрасывал), последняя из которых выше предыдущих двух, на металлическом лючке трехэтажного жилого дома на оживленной магистрали. На следующий день вечером мы передали через тайник, оборудованный в ограде «Клуба армейских сержантов» рядом со стадионом Ривер-Плейт, сообщение, которое содержало предварительные установочные данные на Хардта, описание бара, его примерный торговый оборот, месторасположение, выгодное в смысле выхода на американцев. Объяснили, почему деньги нужны срочно. Хмурившееся весь день небо над Буэнос-Айресом вдруг разразилось проливным дождем. Яркие вспышки молнии освещали потоки воды, бешено несущиеся вниз по остаткам асфальта некогда благоустроенной крутой улочки. Мы шли под большим черным зонтом, иногда по щиколотку в воде.

— А не промокнут там наши деньги? — спросила «Веста».

— Если промокнут, будем сушить на веревочке на кухне, — отвечал я.

Подойдя к тайнику, мы остановились. Молнии полыхали, оглушительные раскаты грома следовали один за другим. Но раз сигнал о закладке проставлен, значит, изымать закладку надо, даже если земля встанет дыбом. «Веста» сделала вид, что что-то там поправляет, а я тем временем вынул кирпич, нащупал мокрую полиэтиленовую пленку, извлек пакет из тайника и, положив его во внутренний карман пиджака, вернул кирпич на место. После чего мы продолжили свой путь и вышли на авениду Сан-Мартин, но уже по другой улице. Минут через двадцать мы подошли к воротам приземистого особняка, где на щитке оставили сигнал в виде буквы «s», начертанной таблеткой аспирина. Щиток этот находился в нише каменной опоры ворот и, несмотря на проливной дождь, оставался совершенно сухим, иначе бы нам сигнал не проставить.

Но на следующий день, когда мы поехали к Хардту, оказалось, что тот уже продал свой бар какому-то итальянцу и укатил к себе в США. А итальянец этот уже занялся переоборудованием этого бара в пиццерию. В тот же день мы отправили письмо на обусловленный адрес в Венесуэле. В письме тайнописью сообщалось о неудавшейся покупке. Там же мы изложили свои дальнейшие планы в деле организации прикрытия.

Центр оперативно отреагировал. Через несколько дней мы получили радиограмму, в которой Центр советовал нам продолжить поиски в том же направлении, расширив их на район проживания лиц немецкой диаспоры. Были указаны ориентировочно районы Флориды и Вилья-Балестер. В задании просматривался интерес Центра к немецкоязычной среде.

Мы продолжали поиски аналогичного предприятия, просматривая в основном газеты «Кларин» и англоязычную «Буэнос-Айрес хералд».

«Веста» была на последнем месяце беременности, поэтому в жаркую погоду в основном отсиживалась дома. Я с утра ездил по городу один, а в вечернее время мы вместе посещали адреса предприятий, более или менее отвечающих нашим требованиям. Посетив десятки адресов и, соответственно, их отвергнув по тем или иным причинам, мы решили остановиться на одном из баров и стали там бывать почти каждый вечер, присматриваясь к работе заведения, изучая контингент его посетителей. И хотя ни то ни другое нас не слишком впечатляло, мы пришли к выходу, что район нас в общем и целом устраивает. Что касается торгового оборота и клиентуры, то это в значительной мере зависит от хозяев, от их инициативы и умения привлекать клиентуру.

Бар под названием «Эль-Лacco», вернее, пульперия «Эль-Лacco», был расположен в баррио Флорида, в пригороде Буэнос-Айреса на пересечении Руты Панамериканы (автострада, пересекающая южноамериканский континент с севера на юг) и улицы Сан-Мартин. Баррио Флорида представляет собой жилой район, заселенный в основном выходцами из Европы, особенно немцами, нацистами в частности. Этот район был указан в шифровке. По окончании Второй мировой войны в Аргентине и в сопредельной Чили нашли приют нацистские преступники. Один мой знакомый старик, живущий по соседству с сеньорой Кармен, в прошлом офицер жандармерии, выполнявшей в то время функции погранохраны, рассказывал мне, что в течение всего 1945 года к пустынным берегам атлантического побережья подходили немецкие подлодки, с которых высаживались люди и разгружались грузы, которые увозились в неизвестном направлении. Жандармам были даны строгие указания: вести наблюдение, ни в косм случае не вмешиваться и не подвергать досмотру следовавшие в глубь страны грузовики и легковые машины. Инспектор полиции капитан Сантос как-то сказал мне, что на одной из подлодок в Аргентину прибыл не кто иной, как сам Гитлер (когда мы уже стали владельцами бара «К колокольчику», Сантос стал нашим клиентом и каждодневным собеседником, но об этом дальше).

Нацисты… Они принесли неисчислимые бедствия как моей стране, так и всем народам мира. Не было у нас дома, куда бы не пришла беда. Во время высадки морского десанта погиб дядя моей жены — морской офицер. Десант высаживался в Ораниенбауме и, как стало известно, был полностью уничтожен. Сработала немецкая разведка. Что касается моей семьи, то беда пришла не во время самой войны, а какое-то время спустя. После окончания войны она все еще продолжала пожирать свои жертвы. Умирали от ран, нанесенных войной, десятки тысяч солдат. Продолжали подрываться на минах и снарядах мальчишки. Умирали и те, кто серьезно заболел в результате войны.

Мы переехали из Марийской АССР на только что освобожденную Украину весной 1944 года, когда еще шла война. По прибытии на место назначения в местечко Катеринополь мы тотчас стали разыскивать своих родственников — мамину сестру с мужем и четырьмя детьми. С самого начала войны нам о них ничего не было известно, хотя мы знали, что они должны были эвакуироваться. Как позже стало известно, они вместе с семьями коллег-учителей пытались было эвакуироваться, но были отрезаны стремительно продвигавшимися немецкими танковыми колоннами в районе города Белая Церковь и вынуждены были вернуться в свое село Ставище, где они учительствовали до войны. Вскоре наши поиски увенчались успехом: мы получили письмо, из которого узнали, что все они живы, однако не все здоровы. Когда во время оккупации немцы стали угонять молодежь в Германию, их две дочери, доводившиеся мне двоюродными сестрами, которым в то время было пятнадцать и восемнадцать лет, не захотели ехать на чужбину, стали прятаться, симулировать разные болезни, чтобы обмануть немецкую медицинскую комиссию. Для этого они перед медицинским обследованием обливались в зимнее время ледяной водой, после чего, раздевшись, подолгу стояли в сенях на морозе. Когда на следующий день девушки приходили на медкомиссию, у них обнаруживали и хрип в легких, и повышенную температуру, и учащенный пульс вследствие выпитого накануне крепко-заваренного на особых травах чая. И тогда комиссия, в составе которой, как правило, был знакомый доктор из местных, подкупленный заранее, назначала им повторное обследование. И так повторялось много раз, так как молодежь со всей Украины угоняли в рабство на протяжении всего периода немецкой оккупации, и их медицинские комиссии работали все это время с завидной эффективностью. От рабства девочкам удалось спастись, но обе заработали туберкулез, который медленно, но верно подтачивал их здоровье. Вскоре младшая из них, Валя, стала жить у нас, так как в то время мы могли обеспечить ей сносное питание. В ту пору ей было девятнадцать лет. Это была высокая, стройная блондинка, умная, обаятельная, общительная, не по годам серьезная и начитанная. К тому времени она уже успела окончить в городе Умани два курса учительского института, получив право преподавать в младших классах начальной школы. Дети любили ее. И не просто любили. Они были просто без ума от нее. Все дети были переростки, так как во время оккупации школы были закрыты и дети отстали от учебы на два года. Валя никогда не жаловалась на то, что кто-то портит ей нервы. Время от времени с помощью моего отца ей удавалось съездить на курорт или в санаторий, но чаще всего она бывала в туберкулезном диспансере, где хоть и немного, но поправляла свое здоровье. Больше всего она боялась, что ей запретят преподавать, но в то время учителей в школе катастрофически не хватало, и роно каждый год выдавал ей разрешение на ведение уроков в школе, так как туберкулез был в закрытой форме.

Шел первый послевоенный, 1946 год. К Рождеству в Катеринополь приехал на побывку молодой бравый капитан. Ему было всего двадцать три года, но он успел повоевать, и грудь его украшали ордена Отечественной войны, Красной Звезды и медаль «За отвагу». Прибыл он к себе на родину из Берлина, где служил в военной администрации, и, видно, поэтому его в шутку стали называть «комендантом Берлина». Понемногу шутка эта прижилась и стала казаться правдой, и капитан, у которого здесь была тьма родственников, уже больше не отказывался от столь почетного титула, а когда был подшофе, а был он в этом состоянии на протяжении всего отпуска, он стал уже, то ли в шутку, то ли всерьез, сам представляться комендантом Берлина. Всем своим родственникам и даже учителям, когда-то его учившим (до войны он окончил здесь семилетку и учился в Харькове в каком-то техникуме, где его и застала война), оп привез щедрые трофейные подарки: кому отрез на костюм, кому кожаные заготовки на туфли, а своему другу— аккордеон. Когда о однажды заглянул в свою родную школу, его мельком увидела наша Валя, и он ей приглянулся. Придя домой, Валя поделилась с теткой (моей мамой) своими впечатлениями. Она всегда с ней делилась самыми сокровенными мыслями.

— Тетя Дуся, — говорила она, — он такой красивый, высокий, стройный. Там, в школе, все столпились вокруг него, все от него без ума. А говорят, он был отъявленным хулиганом.

— Если хочешь, мы можем пригласить его к мам, — сказала мама. — Ведь он живет где-то неподалеку, и даже ходит по пашей улице. По-моему, я даже сегодня его видела.

Сказано — сделано. И вот я отправлюсь выполнять крайне ответственную миссию: в кулаке — записка на имя капитана Павла Штепана с приглашением сему достойному воину заглянуть к нам на огонек.

Был вечер накануне Рождества. Только что выпал снег. По узкой, недавно протоптанной через поле тропинке навстречу мне в вечерних сумерках приближаются две фигуры. Впереди шествует высокий подтянутый офицер в длинной шипели, перехваченной портупеей, в зимней шапке. Вслед за ним, ссутулившись, бредет с аккордеоном на плече Грицько Зинькович, очень известный и популярный в районе человек, по прозвищу Свистун. Где бы он ни был, он всегда насвистывал какую-нибудь новую модную мелодию, и не было такой песни (а песен самых расчудесных во время и после войны появилось великое множество), которую он бы не спел, аккомпанируя себе на аккордеоне или на гитаре. Музыкант от Бога, он одно время руководил районным клубом и был закоперщиком всего, что касалось музыки. В Доме культуры при нем ставились даже оперы украинских композиторов. Он создал первый после освобождения района духовой оркестр, раздобыв чудом уцелевшие музыкальные инструменты, хранившиеся на дому у довоенных музыкантов, многих из которых уже не было в живых. Он собрал молодых ребят и девушек и обучил их игре на духовых инструментах. Сам он превосходно играл на любом инструменте, который попадал к нему в руки. Жил он бобылем, воспитывая маленькую дочку, в которой души не чаял. Он был одет в короткий полушубок и в темно-синие суконные галифе, вкупе с ярко начищенными хромовыми сапогами подчеркивавшие колесообразную форму его ног. И вот сейчас он плелся вслед за Павлом (так звали «коменданта Берлина») с большим трофейным аккордеоном, который тот привез ему из Германии. Теперь Грыцько Зинькович, как верный оруженосец, следовал за капитаном, обеспечивая ему музыкальное сопровождение по высшему классу на все время его отпуска. И куда бы они ни заходили (а капитан-победитель во многих домах был желанным гостем), всякий раз там начиналась развеселая пьянка-гулянка и танцы до утра.

— Вы — Павел? — спросил я, когда мы сблизились и я загородил им узкую, протоптанную в снегу тропинку. Судя по описанию, это был именно тот адресат, которому предназначалось Валино послание.

— Предположим, — несколько заносчиво отвечал капитан высоким, слегка хрипловатым голосом, глядя на меня сверху вниз и слегка покачиваясь на каблуках. От него за версту несло самогонным перегаром и трофейным одеколоном. Длинный, тонкий, аристократический нос его резко обозначался на худом, изможденном и в то же время красивом и мужественном лице. Позже я узнал, что в схватке с «вервольфовцами» уже после войны он был ранен в голову и только что вышел из госпиталя, в котором провел несколько месяцев.

— Вам записка, — сказал я.

Чиркнув зажигалкой, он прочитал содержание. Затем не спеша достал из золотого портсигара папиросу и закурил.

— Григорий Зиновьевич! — обернулся он к своему другу. — Тут вот нас куда-то приглашают. Как вы на это смотрите?

Он обращался к нему на «вы», так как Грицько Зинькович был лет на пятнадцать старше его.

— Догадываюсь, куда нас с тобой приглашают, — отвечал Грыцько Зинькович, поправляя на плече ремень тяжелого аккордеона. Он, очевидно, уже узнал меня, когда пламя зажигалки осветило мое лицо. — Я потом тебе расскажу. А сейчас пошли. Нас ждут.

— И все же, что мы ответим?

— Скажи этому пареньку, что мы придем часа через два-три.

— Ты слышал? — строго спросил меня капитан. — Через два-три часа. И передай, что я благодарю за приглашение.

Капитан говорил на чистейшем русском языке без малейшего украинского акцента. Мы не без труда разминулись на узкой заснеженной тропинке, и они направились куда-то вниз по косогору, а я — домой, ужасно довольный и гордый выполненной миссией. Дома меня ждали с нетерпением. Взволнованная, пышущая нездоровым румянцем Валя стала расспрашивать меня что да как, после чего они вместе с мамой и бабушкой стали собирать на стол.

Вскоре они действительно пришли. Хмель у них уже слегка выветрился, оба держались весело, непринужденно, как будто были с нами знакомы тысячу лет. Грыцько Зинькович, еще даже не раздевшись, с ходу рванул меха аккордеона, и дом наш наполнился будоражащими кровь звуками марша «Прощание славянки». «Комендант Берлина» тем временем под звуки марша знакомился с Валей, с нашей мамой, с бабушкой, с моим шестилетним братишкой. Вскоре подошел и отец. Капитан всех поразил своими изысканными манерами. Он много рассказывал о Германии, о быте и нравах населения страны-агрессора, потерпевшего от нас сокрушительное поражение. Первый тост конечно же за победу. Пили голубоватую самогонку, выгнанную из сахарной свеклы (ничего иного в ту пору не было). Закусили солеными огурцами, квашеной капустой, яичницей на сале. Пока бабушка с мамой хлопотали на кухне, Грицько Зинькович уселся в уголке на краешке стула со своим аккордеоном, и дом огласился музыкой и песнями. Первым был «Офицерский вальс». Павел пригласил Валю, и они закружились в стремительном вальсе. Они составляли восхитительную пару. Оба молодые, высокие, стройные, они танцевали модные в то время вальсы, танго, фокстроты, да так, что просто дух захватывало. Наша Валя не сводила глаз с капитана, взгляд ее затуманился, она даже забыла о своем кашле. Было совершенно ясно, что это была любовь с первого взгляда. Затем мы все вместе пели фронтовые и послевоенные песни: «В лесу прифронтовом», «Огонек», «Жди меня», «Синий платочек», «Темная ночь» и много-много других песен, до той поры нам неизвестных, но которые знал Грицько Зинькович, и исполнял он их блестяще, виртуозно переходя от одной песни к другой.

Застолье продолжалось далеко за полночь, возобновившись на следующий день. Они стали приходить к нам каждый вечер, благо были каникулы и мне не надо было делать уроки.

Но однажды они не пришли. Валя весь вечер грустила, а наутро к нам заглянул Грицько Зинькович и сказал, что у Павла открылась старая фронтовая рана и ему нужно побыть несколько дней в постели. Он также передал, чтобы я навестил его дома.

Меня встретила мать Павла и проводила в спальню. Павел лежал в постели и грустно глядел в потолок. Увидев меня, он оживился и попытался сесть. Гримаса боли исказила его бледное лицо.

— Заходи, будь как дома, но не забывай, что ты в гостях, — с совершенно серьезным видом пошутил он. — Садись вот там на стул и рассказывай, как там Валя. Понимаешь, эта чертова рана в плече…

— А где вас ранило?

— Да еще во время Корсунь-Шевченковской операции, когда отражали танковую атаку противника. Они хотели прорвать кольцо окружения, чтобы снасти свою группировку, и мы оказались на острие танкового удара. Пока подоспели наши, от батальона осталось не больше десятка человек, да и те все были ранены. В том числе и я. Этот орден Отечественной войны первой степени, это за тот бой. — И он указал на китель с орденами, висевший на спинке стула. — Подай-ка мне вон ту коробку, где карандаши и блокноты.

Я подал ему картонную коробку с набором немецких карандашей и блокнотов.

— На вот, возьми. — И он протянул мне несколько простых карандашей, пару блокнотов и тетрадей, а также ластик— несметное богатство в те трудные послевоенные годы, когда в школе приходилось писать чернилами, приготовленными из конского щавеля, в тетрадях коричневого цвета, собственноручно изготовленных из немецких бумажных мешков из-под сушеного картофеля.

— Да не надо мне все это, я ведь не за этим пришел.

— Дают— бери, бьют— беги, — молвил он. — А от подарков не отказывайся. Знаю я, на чем вы там в школе пишете. — А вот это передай Вале. — И он протянул мне целый пакет с блокнотами и набор, где были авторучка и карандаш со сменным грифелем. — Скажи, что я скоро снова буду на ногах, и тогда мы еще погуляем и потанцуем.

Но погулять больше не пришлось. И потанцевать тоже. К Вале приехала ее давняя школьная подруга. Красивая, румяная, пышущая здоровьем, что называется, кровь с молоком, пышная, голубоглазая блондинка. Звали се Оксаной. Она только что вернулась из Германии, куда была угнана во время оккупации. По пей нельзя было сказать, что там она претерпевала лишения. Она была нарядно одета во все немецкое, и хотя с Валей они были ровесницами, выглядела гораздо старше ее. Ночь напролет они о чем-то шептались с Валей, полагая, что я сплю. Поэтому мне поневоле довелось услышать многое из того, что никак не предназначалось для моих ушей. Из отрывков разговора, который вели обе девушки, лежа в постелях, когда шепотом, а когда вполголоса (а комната у нас была одна), я уловил следующее: красота и неотразимое женское обаяние Оксаны помогли ей выжить там, в Германии. Еще на этапе ее заприметил и овладел ею немецкий офицер— начальник конвоя. Затем, на заводе в Германии, куда их определили, ее сразу взяли в администрацию предприятия, где она стала любовницей военпреда, затем… и так далее.

— Но как же ты могла? — вопрошала Валя — святая невинность наша. — Почему ты не боролась?

— Эх, Валя! Жизнь дорога, а судьба наложницы во все времена была жестока. Какая уж там борьба? Это в кино только бывает. А там тебя поставят в такие условия, что не пикнешь и не охнешь.

— А тебя наши освободили?

— Наши. От них тоже изрядно натерпелась. Ведь я попала в фильтрационный лагерь. В «СМЕРШ» таскали, пытались мне дело шить, как немецкой пособнице. Оскорбляли по-всякому. А какая я пособница? Потом один подполковник из этого самого «СМЕРШа» на меня глаз положил, и я с ним жила почти полгода, пока шла проверка. Он мне и помог выйти на волю. А многие ведь, особенно парии, так до сих пор в наших лагерях сидят. Да и девчата тоже. Особенно те, кого американцы вызволили. Неласково, ох как неласково встречала нас Родина. Хотя ведь, по сути дела, разве не она нас, молодых да неопытных, бросила в лапы к немцам. Бросила всех нас на произвол судьбы.

На следующий вечер пришел Павел. Он пришел один и был бледным и мрачным, а самое главное — трезвым. И все бы ничего, если бы он не узнал, что Оксана была в Германии. Он пристально, исподлобья смотрел на тщательно ухоженное, румяное лицо Оксаны, и его лихие серые глаза наливались ненавистью и презрением. К тому же он, придя к нам, уже успел пропустить две-три рюмки, не закусывая.

— A-а, так ты — «немецкая овчарка»? — небрежно протянул он. Язык у него уже слегка заплетался. — Знаем, знаем, какое у вас там было рабство.

Гнетущая тишина повисла в комнате. Оксана вскочила из-за стола и выбежала в коридор, прижав к глазам платочек. Лицо ее пылало.

Валя после короткого оцепенения взвилась, превратившись в настоящую фурию:

— Павлик! Возьми свои слова обратно! Извинись перед Оксаной! Она моя подруга, и я не позволю ее оскорблять! Кроме того, она гостья в этом доме.

— Я, боевой офицер, должен извиняться перед какой-то немецкой шлюхой?! Ни-ког-да!

Валя кипела от ярости. Кровь бросилась ей в лицо. Глаза сверкали ненавистью. Такой я ее никогда еще не видел. Она всегда была доброй, ласковой, покладистой. Они стояли друг против друга.

— Послушай-ка ты, боевой офицер! А ты нас сумел защитить от немца в сорок первом? Я тебя спрашиваю: ты нас защитил от немецкого рабства? Ты смог помешать фрицам угнать тысячи таких, как она, в проклятую Неметчину? Молчишь? Тебе сказать нечего? Вы драпали до самой Москвы, а нас всех бросили на растерзание оккупантам, и каждый из нас пытался хоть как-то выжить. Не важно как, иногда дорогой ценой, но выжить! Так что у тебя нет никакого морального права в чем-либо ее упрекать и тем более оскорблять! Ты— победитель! Честь тебе и хвала! А только победа эта досталась нам слишком дорогой ценой. Если ты сейчас же перед ней не извинишься, можешь убираться отсюда. Видеть тебя не хочу!

— Ах так?! Так вот на кого ты меня променяла? Ну, что ж, я ухожу. Но ты еще об этом пожалеешь!

Он вышел в прихожую, медленно и мягко ступая хромовыми, начищенными до блеска сапогами, снял портупею с темно-зеленой диагоналевой гимнастерки и подал ее мне, так как я вышел вслед за ним в прихожую. Я ему помогал, так как его раненая рука не гнулась. Он надел портупею на шинель, надел шапку, посмотрелся в зеркало, закурил и, сказав мне со вздохом: «Вот так-то, брат Володя», — вышел на улицу. Я видел в окно, как он шел по улице широкими шагами с гордо поднятой головой, полный чувства собственного достоинства. Когда я вернулся в комнату, обе девушки, обнявшись, сидели на кровати и плакали.

Через два дня Павел уехал, ни с кем не попрощавшись. Вскоре уехала и Оксана. А Валя долгое время ходила грустная. Много кашляла. Однажды она, пытливо глядя на меня, спросила:

— Что ты думаешь о Сталине, Володя? Он — хороший человек? — При этом она как-то загадочно-зловеще улыбнулась.

— Ты что это, Валя, сомневаешься, хороший ли он? Ведь мы с ним войну выиграли! Он же гений, отец всех…

— Ты просто ничего не знаешь. Он много горя принес всем нам. Во время коллективизации на Украине в тридцатые годы он уморил голодом миллионы. Дети умирали как мухи. Пухли от голода и умирали. А сколько людей хороших посадил в лагеря! А сколько погубил! Он же настоящий душегуб, если хочешь знать…

Мне было не по себе от этих ее слов.

— Но откуда тебе все это известно? А победу, разве не с ним?..

— Победил в войне не он, а весь наш народ. Наши генералы. Солдаты.

Я стоял огорошенный:

— Валя, но как же тогда… Что такое ты несешь? Ты так уверенно говоришь обо всем этом… Откуда ты все это знаешь? Могу ли я тебе верить?

— Да, я знаю это абсолютно точно. Но ты молчи об этом и никому не говори, а то нас всех за это пересажают. Пусть это будет тайной между нами. Ладно?

— Ну разумеется. Можешь быть спокойна.

Эх, Валя, Валя… И откуда только у нее, двадцатилетней девушки, такие по тем временам крамольные мысли?! Ведь тогда фигура Сталина все еще была овеяна ореолом победы, а люди, которые хоть чуточку сомневались в его непогрешимости, гнили в лагерях.

Был слякотный февраль того же 1946 года, когда однажды вечером к нам в дверь постучался сутуловатый, худощавый молодой человек в японском цвета хаки офицерском полушубке с лисьим воротником. На голове его красовалась какая-то замысловатая, также, видимо, японская, меховая шапка с длинным ворсом. Он был среднего роста, на иссиня-бледном худом лице торчал сизый от холода вислый нос, который, однако, ничуть не портил его благообразную интеллигентную внешность.

— Я — Миша, старший брат Павла, который, как мне сказывали, бывал в вашем доме с Грицько Зиньковичем. Они тут оставили гитару, и я хотел бы ее забрать, поскольку эта гитара моя.

С этими словами он указал на гитару, висевшую на ковре на стене в гостиной. Под аккомпанементы этой гитары Грицько Зинькович в один из вечеров исполнял цыганские романсы.

В прихожую вышла бабушка.

— Так вы — брат Павлика? — спросила она. — Вы на него очень похожи. Особенно пос, — лукаво улыбнулась она.

Михаил, смущенно коснувшись носа рукой, виновато осклабился.

— А я могу видеть Валю? — спросил он после минутной паузы.

— Она еще в школе, — сказал я. — Подождите, если хотите. Она скоро должна прийти.

— Да вы раздевайтесь, присаживайтесь, — сказала бабушка.

Михаил снял свой японский тулупчик. На нем был офицерский китель без погон, зеленые брюки военного образца были заправлены в добротные, не нашего покроя яловые сапоги.

— У нас дома много говорят о Вале, о вашей семье, и мне очень захотелось с вами познакомиться.

Вот так, запросто, он вошел в наш дом.

Мише было двадцать семь лет, хотя выглядел он старше своего возраста. Он прошел суровый путь войны: окружение под Киевом в памятном сорок первом, немецкий плен, работа на ферме в Германии, освобождение, фильтрационный лагерь. Ему во многом помогло то, что он был прирожденным музыкантом. Он окончил до войны музыкальное училище в Черкассах, в армии руководил духовым оркестром. Он играл практически на всех инструментах. В фильтрационном лагере сумел понравиться начальству исполнением романсов под гитару, и вместо лагерей, куда попали почти все, побывавшие в немецком плену, он отправился на войну с Японией. Опять-таки в составе духового оркестра. После демобилизации он вернулся на родину, где у него оставались жена и ребенок. Его жена, статная, красивая женщина, «дружила», по слухам, как с немецкими, так и с советскими офицерами, оставляя свою маленькую дочь на попечение матери.

Поэтому после войны Михаил к ней не вернулся и через некоторое время оформил развод.

Наша Валя ему, по-видимому, очень понравилась, и он стал бывать у нас почти каждый вечер. Миша пел романсы и украинские песни под гитару. Затем пошли томные взгляды, поцелуи — и все это у меня на глазах, а мне некуда было деваться, так как я готовил уроки в одной с ними комнате. Ах, уроки! Бедные мои уроки! Какие уж там уроки, когда эти двое сидят и целуются, а паузы заполняют неаполитанскими песнями из репертуара Михаила Александровича. Ухаживание завершилось предложением выйти за него замуж. Меня до сих пор гложет червь сомнения: не слишком ли показной была его любовь к бедной девушке, больной туберкулезом, обреченной на медленное угасание (в то время еще не было найдено эффективных методов лечения этой болезни, которая безжалостно уносила десятки тысяч жизней).

Сейчас, с расстояния в несколько десятилетий, и особенно после знакомства с произведениями А. Солженицына, с «Архипелагом ГУЛАГ» в частности, ситуация Михаила тогда, в том далеком 1946 году, становится предельно ясной: все бывшие военнопленные, особенно те, кто был освобожден союзниками из немецких концлагерей, прямым этапом водворялись в наши лагеря. Михаил отлично сознавал, что над ним постоянно висит дамоклов меч, что он пока каким-то чудом гуляет на свободе. А то, что за ним в любой момент могли прийти, как приходили за многими, такими, как он, говорит следующий случай.

У моей жены был дядя, в прошлом офицер-танкист, адъютант генерала. В первые же дни войны, попав в окружение, он с товарищами утопил свой танк в болоте и направился к своим через линию фронта, но попал в плен. Освобожденный американцами в 1944 году, он после фильтрационного лагеря был разжалован в рядовые и отправлен на фронт в штрафбат. В конце войны его по ранению декомиссовали, и он вернулся домой в Москву к матери. И вот в 1946 году поздним вечером за ним приехал «воронок». Мать сразу поняла, кто они, эти двое, и зачем приехали.

— Вы мать такого-то? Где ваш сын? (Он в это время находился у своей невесты.)

— Зачем вам мой сын?

— Он должен ехать с нами. Вот ордер на его арест.

— Покажите. — Старушка, мать семерых детей, была не робкого десятка. Ей показали ордер. — И что же он такого натворил, что вы его забираете?

— Мамаша, у нас приказ. Скажите, где ваш сын?

— А ничего-то я вам не скажу! У меня вот один сын погиб на фронте! Политруком он был на флоте! Так вы и этого хотите забрать? Я сама на инвалидности, а кто за мной будет приглядывать? Уж не вы ли? Я в революцию большевистские листовки распространяла, семерых детей вырастила, и все при деле были, пока война не грянула. — Старушка тяжело поднялась со стула и пошла на них с клюкой. — Убирайтесь-ка отсюда, подобру-поздорову, и чтоб я вас больше здесь не видела!

Чекисты ушли, пообещав вскоре вернуться. Но они не пришли ни через неделю, ни через десять лет. Очевидно, выполнили свой план, взяв кого-то другого, и бывший военнопленный— дядя «Весты», израненный танкист, им был больше не нужен.

Так вот, возвращаясь к Михаилу: женившись на племяннице прокурора района, он как бы получил своего рода индульгенцию на случай, если его вздумают-таки взять. А прокурор в то тревожное послевоенное время, как бывший старый чекист, был тесно связан с органами ГБ и с милицией, лично принимая участие в ликвидации банд, действовавших в районе. Он мог, конечно, в случае необходимости его защитить.

Врачи категорически возражали против Валиного замужества, но Валя никого не хотела слушать. Она знала, что судьба определила ей короткий срок жизни, и хотела хоть немного вкусить семейного счастья. Хоть самую малость. Сыграли свадьбу. Молодые стали жить в хате его матери. Однако уже через неделю Валя сбежала к нам.

— Ах, тетя Дуся! — говорила она моей матери. — Он почему-то считает меня своей вещью, собственностью, принадлежащей ему!

— Но, Валя, ведь ты же его жена, — пыталась урезонить ее мама.

— А мне отвратительны его ласки, вот и все! И вообще, все, что он делает со мной, не вызывает у меня ничего, кроме чувства омерзения. Я думаю, с Павликом у нас было бы все по-другому! Да! Все по-другому! Все!

— Ты до сих пор не можешь забыть Павлика?

— Более того! Я его по-прежнему люблю, и я надеялась найти его в Мише, но ничего из этого не вышло и не выйдет. По-моему, я его начинаю даже ненавидеть.

А Павел так и не дал больше о себе знать. Как потом я узнал, он около года провел в госпитале, где лечили его фронтовую рану: у него было серьезное ранение головы, где застрял крошечный осколок гранаты, который постоянно подвергал его жизнь опасности и мучил ужасными головными болями, которые привели его в психиатрическую лечебницу, откуда он уже не вышел.

Вскоре Валя окончательно переселилась к нам. Миша продолжал приходить к нам домой, но ночевать уходил к себе. Он готовился к поступлению в университет на заочное отделение истфака и проводил у нас в саду целые дни, отчаянно штудируя историю ВКП(б) и другие дисциплины. Осенью он успешно сдал экзамены и стал студентом-заочником Киевского университета. Работал он в нашем районном Доме культуры, где все тот же Грицько Зинькович поручил ему руководство духовым оркестром, который обслуживал торжественные заседания, митинги и конечно же похоронные процессии.

А тем временем болезнь Вали прогрессировала, медленно и неумолимо приближая ее конец. В трудные голодные годы мы старались, порой отрывая от себя, доставать для нее продукты, барсучий жир с медом, посылали в санатории и диспансеры. Умерла она в феврале 1948 года в больнице на руках у своей матери тети Маруси. Ей было в ту пору всего лишь двадцать два года. Ее сестра Клава пережила ее на несколько лет, также умерев от туберкулеза.

В день похорон Мишу некому было подменить, и ему пришлось руководить духовым оркестром на похоронах собственной жены. На кладбище он стоял с обнаженной головой в своем японском тулупчике цвета хаки с поднятым лисьим воротником и дирижировал своим маленьким духовым оркестром. Когда оркестр умолк, он взял трубу и стал исполнять на ней какую-то ужасно траурную мелодию. Мокрый снег падал на его непокрытую голову и таял, смешиваясь со слезами. Плакала труба, плакали школьники, пришедшие хоронить свою учительницу. Плакало небо.

Война продолжала собирать уже в мирное время свою смертельную дань.

Сотни тысяч подростков, угнанных в Германию во время оккупации, насильно вырванных из своего родового гнезда, разве они были виноваты в случившемся? Система, которая оказалась не в состоянии защитить своих детей, бросила их на произвол судьбы. Самых красивых девушек немцы отбирали и отправляли в офицерские и солдатские бордели. Что они могли предпринять, эти несчастные, превратившиеся в наложниц? А когда их наши освобождали, им подчас давали презрительную кличку «немецкая овчарка». Многие из них на чужбине встретили свою судьбу, обзавелись семьями и уже никогда больше не возвращались на свою родину. А те, кто вернулся, побыв немного дома, уезжали вскоре в города, на стройки. Страна восстанавливала разрушенное войной хозяйство, и ей нужны были молодые, сильные руки. Деревни и села пустели на глазах.

Нацисты… Две молодые жизни, погубленные в самом прекрасном возрасте, и десятки миллионов других. И если Центру понадобилась информация о нацистах, проживающих в Аргентине, то мы по мере возможности старались ее получить, хотя особыми успехами на этом поприще похвастаться не могли, по кое-что нам все же удалось. Пройдут два десятилетия, прежде чем мы случайно узнаем, что на основании нашей информации была проведена какая-то очень важная операция.

Пульперия «Лассо» торговала спиртными и безалкогольными напитками, бутылочным пивом, кофе и мороженым. Фирменным блюдом были креольские пирожки (печеные и жареные), именуемые «эмпанадас». Пирожки эти имеют острую мясную начинку с оливками, придающую пирожку особый вкус и аромат. Торговля шла вяло, а два официанта в белых куртках вечно торчали в дверях салона.

Хозяйку звали Франсиска Санчес. Это была полная, дородная, рыжеволосая женщина лет тридцати, во вьетнамках на босу ногу. Другую обувь в летнюю жару она носить не могла. Ее компаньоном был деверь, худой, высокий, лысоватый, болезненного вида (у него была язва) парень лет тридцати пяти по имени Хорхе. Они являлись также владельцами довольно большой закусочной на авениде Ривадавия, так что пульперия «Лассо» была филиалом.

В одно из наших посещений мы пригласили сеньору Санчес за наш столик и побеседовали с ней. Вскоре к нам присоединился и Хорхе. Муж Франсиски участия в переговорах не принимал. Разговор в основном вел я, хотя «Веста» за год пребывания в Латинской Америке уже довольно прилично знала испанский, который для нее становился фактически уже третьим языком.

— Сеньора Франсиска, мы пришли по объявлению в газете. Сколько стоит ваш бар и почему вы решили его продать? — спросил я.

— Видите ли, вначале, пока я уделяла внимание предприятию, дела шли неплохо, да и сейчас они не так чтоб уж плохи. Но у меня родился ребенок, и потом, закусочная на Ривадавии. А этот вид бизнеса требует, и очень даже, женской руки. Хорхе же по своей натуре, хоть он и умеет печь хорошие эмпанадас, но управлять бизнесом он все же, по-видимому, не рожден. Муж же постоянно занят в баре на Ривадавии.

— А эмпанадас вы сами делаете?

— Да. Эмпанадас мы выпекаем дома. Этим делом занята вся наша семья, включая моих старшеньких.

— А сколько же у вас детей?

— Да вот сейчас уже пятеро, — ответила она, застенчиво улыбаясь. — Скоро вон у вас свой появится, — кивнула она на живот «Весты».

— А то, что через дорогу комисария?

— Ну, в смысле безопасности… Дурной люд, там хулиганы всякие обходят нас стороной. Что касается полицейских, то они, как правило, платят, хотя и с некоторой скидкой. Да и не так уж много они получают, эти полицейские, а дежурить приходится сутками. Когда и для арестованных берут, коку там, эмпанадас. Одним словом, не жалуемся. У нас с ними хорошие отношения.

Пара советских разведчиков-нелегалов станет владельцами бара, а наискосок через дорогу полицейский участок, именуемый здесь комисарией. Хорошо это или плохо? Ну, безопасность для бара это само собой. Полицейский в форме, вооруженный автоматом, пистолетом, дубинкой и наручниками на поясе… Важно установить доверительные отношения с офицерами, да и с сержантским составом тоже. Они ведь все же в курсе всего, что касается ситуации в стране, а она, ситуация, в то время была далеко не простой, и Центр просил подробно осветить целый ряд вопросов. Да и о немецкой колонии в полиции, по-видимому, знают немало. К тому же бар напротив полиции, на наш взгляд, вызывает меньше подозрений у спецслужб. В любом случае мы рассчитывали организовать это прикрытие сроком на два-три года, пока «Веста» обживется в стране и освоит испанский, а за это время изучить возможности обосноваться в США, куда, впрочем, стремились выехать многие граждане Аргентины, обеспокоенные инфляцией, экономическим спадом и чехардой военных переворотов, еще больше усугублявших экономический кризис в стране.

Итак, после некоторых колебаний, взвесив все за и против, проведя внеочередную тайниковую операцию, мы изложили Центру свои соображения и вскоре по радио получили «добро» на покупку этого заведения. Особых возражений не последовало, как нам думается, еще и потому, что бар мы покупали в рассрочку и за довольно невысокую цену, так что в случае неудачи потери были бы не столь велики.

Через посредника, агента по продаже недвижимости сеньора Поццоли, очень толкового и дотошного итальянца (его нам представила хозяйка бара), мы приобрели пульперию «Лассо», которой в недалеком будущем надлежало превратиться в бар со звучным немецким названием «Цур Глокке», что означает «К Колокольчику». Название это было подсказано нашими новыми немецкими друзьями.

Бар, а это скорее был маленький ресторан, представлял собой небольшой зал, занимавший первый этаж трехэтажного жилого дома. Владельцем самого помещения был портной по имени Фергуччи, живущий неподалеку и работавший на дому, и ему ежемесячно нужно было платить за аренду, согласно контракту, который заключался сроком на один год. По истечении срока контракт этот либо продлевался, либо составлялся заново. При этом цена аренды, естественно, возрастала с учетом инфляции.

Справа от входа в салон размещалась барная стойка, холодильник, облицованный по фасаду покрытой лаком корой тутового дерева. Задняя стенка за стойкой была стилизована под крышу хижины гаучо из пампы, на полках стояли бутылки со спиртными напитками. В задней части помещения размещалась небольшая кухня с плитой и духовкой для выпечки эмпанадас и вертелом на газе на двенадцать цыплят. От салона кухня была отделена декоративной стенкой из бамбука с тростниковой крышей. Подсветка из неоновых огней придавала всему интерьеру оригинальный латинский колорит. В салоне стояли двенадцать легких бамбуковых столиков и сорок восемь стульев, сделанных из того же материала. Нам предстояло, не меняя оснастки бара, придать ему европейский колорит. Закрыв временно бар, мы занялись было его ремонтом и уничтожением тараканов и грызунов и даже успели оклеить стены новыми обоями, как вдруг «Весте» подошло время рожать, что в нашем положении было далеко не простой проблемой. Вспомните «Семнадцать мгновений весны», и вы поймете, какому серьезному испытанию подвергается семья нелегалов, если у жены родной язык русский. С самого первого дня нашей встречи мы решили строго придерживаться правила: говорить и даже стараться думать на иностранном языке. Вначале это был английский — язык семейного общения, затем— испанский. Но рожать мы решили в немецком госпитале, поскольку «родным» языком у «Весты» был немецкий. И все же это была рискованная затея— рожать. Где гарантия, что все обойдется без осложнений? А если будет необходим наркоз и прочее? Не проявится ли в какой-то момент русский язык? Правда, Аргентина— не Германия времен Третьего рейха, но все же… Во время прогулок мы постоянно касались этой темы, оговаривая все возможные варианты (включая кесарево сечение). Так день за днем «Веста» готовилась к родам, настраивая себя психологически на то, чтобы в любом случае отказываться от наркоза.

Вечером начались схватки. С Натали, хозяйкой дома, где мы жили, у нас была договоренность на этот случай, и она отвезла нас в госпиталь на своей машине. «Веста» родила на следующий день. Роды принимал сам доктор Эверкен, которого мы еще в самом начале отыскали по объявлению в «Буэнос-Айрес Гералд», когда с «Вестой» чуть было не случилась беда, грозившая потерей будущего ребенка. С тех пор он стал ее лечащим врачом. Статный немец лет пятидесяти, похожий скорее на преуспевающего бизнесмена, чем на врача-гинеколога, оп был настоящим профессионалом в своем деле, с большим чувством юмора, очень внимательным, добрым и отзывчивым, что немаловажно для любой роженицы, для первородящей — особенно.

У нас родилась девочка, которую мы называли Сабиной. В Центр пошло сообщение о том, что у нас родилась девочка, и мы даже послали фотографию ребенка, как обычно, на непроявленной пленке, с тем чтобы показали внучку дедушке и бабушкам.

Новый, 1965 год мы встречали втроем (друзей у нас тогда еще не было), и наш ребенок таращил глазенки на сверкающие огни новогодней елочки.

А тем временем я открыл бар и начал постигать азы науки обслуживания посетителей, не имея ровным счетом никакого опыта в этом виде работы. Но, как говорится, не боги горшки обжигают. Стать за стойку бара — что, казалось бы, может быть проще? Конечно же ничего тут мудреного нет, но одно дело, когда за стойкой наемный работник, и совсем другое, когда сам хозяин. Беседуя, скажем, с посетителем, который предпочитает выпить у стойки бара, необходимо постоянно держать в поле зрения весь салон, следя за тем, все ли обслужены, не нужно ли кому что-либо, чисто ли вымыты бокалы и рюмки, горячий ли подан кофе, не задерживается ли заказ на кухне, достаточно ли внимательны и вежливы официанты. Одного из двух официантов я сразу же уволил из-за постоянного опаздывания на работу. Да мне просто и не нужны были два официанта, поскольку движение посетителей было крайне слабым, а я пока что ничего не мог придумать, чтобы чем-то привлечь клиентов. «Веста» была занята с ребенком и ничем помочь мне не могла. Повариха, полная женщина лет сорока, большая любительница белого вина, под конец рабочего дня уже не вязала лыка, и эмпанадас выходили из-под ее рук то совершенно сырыми, то угольно-черными. Ее сожитель, алкоголик, лет на десять моложе ее, вечно торчал на кухне, мешая работать, порываясь к тому же в пьяном виде обслуживать столики в салопе. Моя воспитательная работа вызывала у них слезы раскаяния, мольбы, обещания и клятвы, а через неделю все начиналось сначала. Выгонять же ее не хотелось, так как опа была добрейшей женщиной и трезвой все же справлялась со своими обязанностями. Я оставил ее при условии, что ее мужик больше здесь появляться не будет, и он появлялся у дверей бара лишь ближе к полуночи, чтобы проводить Мари (так звали повариху) домой, поскольку жила она довольно-таки далеко.

Снабжение продуктами, налаженное еще прежними хозяевами, функционировало довольно четко.

Однажды мы приехали в бар вместе с «Вестой» и дочкой, которая только-только научилась сидеть. Усадив ее на столик, отведенный для хозяев в дальнем углу салона, мы занялись обслуживанием немногочисленных посетителей. Столики впервые были накрыты красивыми скатертями в разноцветную клеточку, из динамиков лилась тихая музыка. Аргентинский фольклор сменялся немецкими мелодиями и альпийскими песнями. Пластинки мы специально подбирали заранее. Открылась дверь, и в салон вошли новые посетители — муж, жена, дочь и пожилая дама в очках. Это была семья Крамеров в полном составе. Курт Крамер, его жена фрау Герда — дородная женщина на голову выше своего мужа и лет на пятнадцать моложе его, и длинноногая русоголовая девочка лет одиннадцати. Марта сразу же побежала знакомиться с нашей Сабиной, потатошкала ее немного, затем прошла за стойку посмотреть, как я работаю.

— Можно я буду у вас диск-жокеем? — спросила она, перебирая пластинки.

— Давай, мне как раз в штате не хватает диск-жокея, — отвечал я шутливо.

— Мы прослышали о том, что здесь новые хозяева, вот и решили зайти с вами познакомиться, — сказала фрау Герда, когда «Веста» подошла к их столику.

— Ирма. Очень приятно, — сказала «Веста». — Добро пожаловать в наш салон!

Разговор шел на испанском.

— У вас немецкий акцент, вы немка?

— Да, — ответила «Веста» теперь уже по-немецки. Дальше продолжали говорить только по-немецки.

Герр Крамер работал администратором на фабрике пластмассовых изделий, расположенной в двух кварталах от нас. Помимо этой работы, он вел свой собственный бизнес по изготовлению миниатюрных пластмассовых контейнеров с чернилами, которыми заряжались перьевые авторучки школьников всей страны. Его компаньоном был главный инженер фабрики, он вскоре тоже стал нашим клиентом. Курт приехал в Аргентину перед войной еще совсем молодым человеком. Здесь он обзавелся семьей. Два его брата, погибли в России в смоленских лесах. Курт был единственным наследником трехэтажного особняка с садом в Гамбурге, где в полном одиночестве жила его престарелая мать.

Наша крошечная дочурка была в тот вечер в центре внимания, но ей уже подошло время спать, и «Веста» на такси уехала с ней домой. Вскоре ушли и Крамеры. С этого самого для они стали бывать у нас чуть ли не каждый вечер, приводя все новых и новых клиентов из числа своих друзей и знакомых. Постепенно наш бар стал превращаться в некое подобие немецкого клуба, где за кружкой пива можно было провести вечер, послушать немецкую музыку и самому попеть застольные немецкие песни. У нас появился особый стол для гостей, располагавшийся в конце салона. Вскоре стена над этим столом стала покрываться эпиграммами, стишками, памятными надписями и рисунками, которые оставляли наши гости, ставшие завсегдатаями бара.

Однажды, вскоре после того, как мы начали работать, в баре в дверях вдруг появился Хуан из американского бара «У Хардта» в Акасусо.

— Рады тебя видеть, Хуан. Как ты нас нашел? — спросила «Веста».

— Совершенно случайно. У меня здесь когда-то жила девушка, и мы с ней иногда заходили сюда полакомиться эмпанадами, здесь их неплохо готовили.

— А ты думаешь, сейчас их плохо готовят? На-ка вот попробуй. — И «Веста» принесла из кухни только что приготовленные эмпанадас.

— Мы тебя угощаем, — сказал я, ставя перед ним на стол стакан красного вина.

— Ты по-прежнему работаешь в барс? — спросила жена.

— Нет, сеньора, там сейчас уже совсем не то. Жаль, что вы его тогда не купили. У вас бы дело пошло. А мистер Хардт продал его итальянцу, и там сейчас пиццерия. Тоже работает ничего, но только с новым хозяином я не сработался, и он меня уволил.

— А сейчас ты где работаешь?

— Да так, подрабатываю то в одном месте, то в другом. Ничего постоянного. Может, у вас для меня найдется работенка?

Поскольку торговый оборот у нас начинал набирать силу, мы накануне решали вопрос, не взять ли нам снова официанта.

— Приходи завтра. Поработаешь у нас официантом, если хочешь, — сказала «Веста».

Глаза у Хуана загорелись.

— Конечно, сеньора. Мучас грасиас. Хотите, я начну прямо сейчас, а вы с мужем пока отдохните, да за ребенком присмотрите, а то как бы он у вас не свалился со стола. Это кто, мальчик или девочка? Девочка? Какая славная крошка!

Едва приступив к работе, Хуан развернул бурную деятельность. Он убедил нас организовать выпуск гамбургеров, как это было в Акасусо у Хардта. Мы подсчитали, что гамбургеры могут принести нам неплохую прибыль, возможно даже еще большую, чем эмпанадас. Хуан отыскал специалиста, который переоборудовал нашу плиту, снабдив ее особыми газовыми горелками, над которыми установил большой противень. Затем были изготовлены металлические кольца с ручками по размеру гамбургера. Кольцо-форма кладется на раскаленный противень, туда закладывается мясной фарш с соответствующими специями, в другую формочку вбивается яйцо. Когда гамбургер поджаривается с одной стороны, кольцо снимается и котлета переворачивается на другую сторону, на него кладется ломтик острого сыра «гружер». Одновременно на противне поджариваются две половинки круглой булочки, между которыми и закладывается гамбургер с сыром, затем яйцо, листик кочанного салата, ломтик помидора, колечко лука. Все сооружение скрепляется деревянной заостренной с двух концов шпилькой и подается с кетчупом и горчицей и, разумеется, с вином, пивом или кока-колой.

Слух о нашем фирменном блюде быстро распространился по всей округе. Спрос был такой, что мы едва успевали эти «амбургесы» готовить. Торжествующий Хуан вертелся как белка в колесе, стремительно снуя между кухней и салоном, где мы с ним вдвоем едва успевали обслуживать столики.

Тот же вездесущий Хуан вскоре нашел нам няню, смазливую девчонку лет семнадцати. Девушку звали Кармелита, и она оставалась с ребенком, пока мы были на работе, когда у нас были ночные сеансы радиопередач из Центра (в дневное время проходимость наших коротких радиоволн была крайне слабой, несмотря на мощный передающий центр под Москвой), мы отпускали няню пораньше. На работе в такие дни оставался кто-то один из нас. Но поскольку подобные отлучки с работы могли вызвать подозрения, мы вскоре попросили Центр перенести время передач на более поздние часы между двумя и четырьмя часами утра. Это конечно, не совсем удобно в личном плане, зато прохождение волн было хорошее.

Мы открывали бар в пять часов вечера и закрывали в полночь, а чаще за полночь, и было очень трудно добираться домой из-за отсутствия какого-либо транспорта. Возникла необходимость обзавестись хоть каким-нибудь средством передвижения. Наш выбор пал на сравнительно недорогую машину «Рено-4Л» типа комби, популярную у среднего класса, к которому мы принадлежали.

Появление машины значительно облегчило нашу работу по «профилю»: подыскание тайников и мест постановки сигналов, проведение тайниковых операций, посредством которых в Центр регулярно передавалась информация о ситуации в стране, о наших новых связях, а также выполнялись отдельные поручения Центра, сделать которые, не имея машины, было бы попросту невозможно. К тому же проводить проверку на предмет обнаружения слежки до и после встречи со связниками или при проведении тайниковой операции на машине было значительно легче.

Хуан хотя и прижился у нас в баре, но нет-нет да и прогуливал: как выяснилось, он к тому же был еще и азартным картежником. Как-то раз, вернувшись домой раньше времени, мы обнаружили в доме Хуана. Было ясно, что он состоял в интимной связи с нашей Кармелитой, используя нашу квартиру для любовных свиданий. Присутствие постороннего человека, да еще такого проныры, как Хуан, в доме нелегалов могло быть чревато последствиями, причем самыми непредвиденными.

Пока ничто не указывало на то, что он каким-либо образом был связан с полицией или спецслужбами. Но все же?.. Если мы попадем в разработку спецслужбами, то вот он, готовый кандидат на вербовку: он уже вошел к нам в доверие, бывает у нас в доме в наше отсутствие и в принципе знает о всех наших делах по прикрытию и о наших передвижениях.

А что может быть опасней для нелегала, чем присутствие в его доме постороннего лица, к тому же еще увлекающегося игрой в карты на деньги? Пусть даже пока он не связан с полицией, но в любой момент туда может угодить и каким-либо образом, возможно, спасая себя, привлечь к нам внимание полиции. А вдруг ему взбредет в голову рыться в наших вещах? Правда, деньги, шифр-блокноты были надежно укрыты в тайниках, оборудованных в квартире на террасе, по все же…

Мы серьезно задумались, как поступить с Хуаном. Решение пришло быстрее, чем мы предполагали. Однажды, придя домой, мы уловили запах гари. Тщательно осмотрев квартиру, нашли на дне мусорного ведра остатки сожженных, окровавленных бинтов и ваты. Похоже, что в нашем доме был произведен подпольный аборт. Одно было неясно— кто ассистировал. Неужели сам Хуан? Это уже было слишком. Аргентина — страна католическая, и аборты здесь карались законом. В тот же вечер мы поговорили с Хуаном. Он все отрицал. На следующий день няня не пришла, исчезнув вообще из поля зрения. Адрес ее знал только Хуан, но и он не появлялся на работе дня три. Хуан вообще в последнее время стал халатно относиться к своим обязанностям, явно потеряв интерес к работе. Было видно, что работой он не дорожит и не очень стремится остаться. Мы его рассчитали. Хотелось узнать адрес Кармелиты, чтобы отвезти заработанные ею деньги, но по адресу, который нам дал Хуан, девушка под таким именем не проживала. Через несколько месяцев Хуан снова появился в баре, но места для него у нас уже не было.

Пришлось уволить и повариху за пьянство и прогулы. К тому времени мы нашли себе другую няню, у которой был свой домик с садом, где мы могли оставлять ребенка в любое время и столько, сколько было нужно. Семья эта была итальянского происхождения — муж и жена пенсионного возраста и взрослая незамужняя дочь. Когда в конце 1969 года у нас появился второй ребенок, они и его нянчили. Теперь мы с «Вестой» управлялись в салоне вдвоем. На кухне же работала девушка по имени Аня из русских немцев из секты адвентистов Седьмого дня, обосновавшихся в Аргентине в начале XX века.

Какое-то время Аня работала у нас дома в качестве прислуги и няни, пока однажды мы не взяли ее с собой в бар, где ей очень понравилось, тем более что к нам захаживали и молодые люди, да и обстановка в баре была в общем благопристойной. Она жила неподалеку от бара вместе со своей замужней сестрой, работавшей у нас посудомойкой. Поправ строгие религиозные каноны секты, Аня попросилась перевести ее на работу в бар. Она приехала откуда-то из глухой провинции. Вначале некрасивая, совершенно не умевшая следить за своей внешностью девушка чуралась всего, что было связано со светской жизнью (адвентистам запрещены танцы-пьянки-гулянки, хотя свои псалмы они поют под аккомпанемент струпного оркестра). Но затем «Веста» посоветовала ей сделать укладку волос, научила пользоваться косметикой, и Аня преобразилась.

Дело наше тем временем налаживалось и даже начинало приносить кое-какую прибыль. По рекомендации Центра мы завели счет сначала в местном, а затем и в более крупном банке в центре Буэнос-Айреса. Каких-либо отчислений Центр с нас не требовал, поскольку доход был невелик. В бар стали приходить целыми семьями, особенно по воскресеньям, поскольку, кроме гамбургеров и эмпанадас, у нас было были жареные цыплята на вертеле. Самые лучшие торты нам поставлял венгр-кондитер, а апфель-штрудели и штоле — немец Хайнц, который работал на дому. Мы стали устраивать банкеты, вечеринки, дни рождения. Иногда случалось так, что наши новые друзья Крамеры и Эрик — немец, живший по соседству, — надев фартуки и засучив рукава, помогали нам обслуживать посетителей, хотя в основном, конечно, мы управлялись сами. Пришлось в короткий срок научиться быть расторопными, но мы были молоды, полны сил и легко справлялись с этой новой для нас работой.

В бар стали наведываться и немецкие евреи, бежавшие в свое время из гитлеровской Германии. Они, как правило, удивительно быстро находили общий язык со здешними немцами, распивали с ними пиво, спорили о политике, но нацистских песен, конечно, не пели. Сидели молча в это время или подходили к стойке бара пообщаться с хозяевами. Да и далеко не всем немцам песни время Третьего рейха были по душе. Иной раз просили даже сменить пластинку и поставить что-нибудь народное.

К нам часто приходил ужинать маленький, сухонький старичок лет семидесяти, в очках с толстыми стеклами. Одет он был всегда в один и тот же тщательно отутюженный старомодный костюм бежевого цвета в клеточку, на голове носил соломенную шляпу. Занимал он обычно столик в углу салона и заказывал себе на ужин бифштекс с «энсалада микста» (салат из помидоров, листьев салата и лука) и кувшинчик красного вина. Старичок, как правило, сидел молча, наблюдая за публикой и за тем, как мы работаем. Иногда он играл в шахматы с кем-нибудь из посетителей. Мы, разумеется, навели о нем справки. Это был бывший профессор Линке из Вены, и местные немцы обращались к нему не иначе как «герр профессор». Из Центра пришла шифровка, в которой говорилось, что с виду безобидной старикашка Линке в прошлом — опытный агент гестапо, успешно работавший по выявлению инакомыслящих в среде австрийской интеллигенции во времена Гитлера.

Приняв к сведению эту информацию, мы стали исподволь наблюдать за ним и за его, в общем, немногочисленными контактами. Чаще всего он играл в шахматы с одним немецким евреем по фамилии Коэн. Это был высокий, плотного телосложения мужчина с мясистым лицом, носивший роговые очки. На голове его всегда была кепка, которую он не снимал даже в салоне. На вид ему было лет сорок с гаком.

Громогласный, с довольно грубыми манерами, он вел себя непринужденно, пожалуй, даже развязно, сыпал анекдотами. Довольно быстро вошел в компанию наших немецких завсегдатаев и стал приходить к нам почти каждый вечер. Коэн стал участником всех наших шумных пирушек, а однажды даже навязался к нам домой в гости вместе с Крамерами. В разгар застолья, когда мы отплясывали рок-н-ролл, он вдруг, скрестив руки на груди, выдал настоящую русскую присядку, чем немало удивил присутствующих, но по пьянке все сошло как должное.

Знал ли он русский язык? Возможно, но он никогда этого не показывал. Он в совершенстве владел немецким, испанским и английским. Мы стали к нему присматриваться, хотя никаких установочных данных о нем собрать не удалось и по учетам Центра он не значился. Подвергнув тщательному анализу его поведение, мы пришли к выводу, что за его нарочитой грубостью и бахвальством и скрывается тонкий, изощренный ум. Он много пил, но всегда казался трезвым, и в беседах, которые довольно искусно навязывал своим немецким собеседникам, просматривалась определенная целенаправленность, а именно: он, на наш взгляд, проявлял интерес, как, впрочем, и мы сами, к нацистам вообще и к нацистским преступникам, в частности. Похоже, что он на кого-то работал. На кого? На МОССАД? На бюро Визенталя? (Это бюро во главе с директором Визенталем расположено в Вене, занимается выявлением нацистских преступников, замешанных в «решении» еврейского вопроса во времена Третьего рейха.)

Однажды во время игры в шахматы Коэн с профессором Линксом о чем-то тихо беседовали. Я обратил внимание, что они на этот раз лишь делали вид, что играли, обсуждая какую-то проблему. Разговор шел по-немецки. В салоне звучала тихая музыка. Коэн что-то чертил на бумажной салфетке, профессор вносил поправки и вполголоса комментировал.

— Они упоминают Барилоче, — сказала «Веста», становясь рядом за стойку. — Мне кажется, что этот профессор передает ему какую-то информацию, а Коэн сейчас уточняет детали.

— Возможно. Барилоче— это нас тоже интересует, — заметил я.

В этот момент Коэн положил в свой бумажник салфетку с чертежом и записями, после чего передал Линксу небольшой конверт.

— А вот и гонорар за полученную информацию, как говорится, получите денежки, не отходя от кассы. Хотя, впрочем, это всего лишь предположение… — сказал я «Весте».

Они вскоре закончили партию в шахматы. Линке попрощался с нами и с Коэном и зашаркал к выходу. Время было позднее, и салон был почти пустым. Коэн собрал шахматы в коробку и положил их на стойку, после чего отправился в туалет. Я вышел из-за стойки и, пройдясь между столиками, вставил в стоявшие на столах стаканчики недостающие салфетки. Проходя мимо стола, за которым сидели Коэн с Линксом, я прихватил верхний из листочков, на которых Коэн чертил свой чертеж. Хотя сам чертеж Коэн забрал с собой, я все же надеялся, что на листке, который был под чертежом, осталась давленка.

Вскоре Коэн вернулся к своему столу, допил пиво, положил в карман лежавшие на столе салфетки и, простившись с нами, вышел из бара. Да, не лыком шит этот Коэн, хотя ему не попять, что одного листика не хватает. И все же это был жест профессионала. Неужели разведчик?

Вернувшись домой, мы при помощи бокового света синей лампы и лупы смогли восстановить давленку, оставленную Коэном на салфетке своей шариковой ручкой. Салфетки у нас были из тонкой бумаги, мягкие с одной стороны и глянцевые с другой, поэтому давленка, оставленная на глянцевой стороне листочка, отлично просматривалась. На листике было изображено озеро Науэль-Уапи, на берегу которого расположен курортный городок Сан-Карлос-де-Барилоче, шоссе вокруг озера, точка на 51-м километре и название «Эстансия Исабель».

Через четыре дня по плану была намечена очередная тайниковая операция, и кроме ежемесячного отчета о проделанной работе, мной было составлено следующее сообщение:

Наступил день очередной тайниковой операции. Отчет отснят «Миноксом» на пленку и, как обычно, в непроявленном виде закладывается в контейнер — обломок черешка пальмовой ветви с высверленным в нем отверстием, куда помещается пленка; отверстие затем закрывается обыкновенной пробкой, которая замазывается смешанным с грязью алебастром, присыпанным пылью, что делает отверстие совершенно незаметным. Сегодня «Веста» работает в баре одна. Я сижу с ребенком. В шесть вечера должна подойти няня. (Это еще до того, как мы нашли старушку итальянку.)

Тайниковая операция. Часа за два необходимо выехать из дому. Проверка по заранее отработанному маршруту. Визуальный осмотр района тайника — нет ли чего-нибудь необычного. По пути к тайнику конечно же всякое может случиться. Дорожно-транспортное происшествие, например, а при тебе — улика — контейнер с пленкой, или машина заглохнет… Проверка на маршруте проводится со всей тщательностью, и машина должна быть в отличном техническом состоянии.

Тайниковая операция, вернее, сам момент закладки контейнера в 21.35. На часах уже шесть вечера, а няни все еще нет. Не появилась она и через час. А тайниковую операцию необходимо провести сегодня, так как в запасной день у нас в баре банкет и отлучиться мне будет совершенно невозможно. «Веста» одна не справится, к тому же мое отсутствие во время банкета может вызвать нежелательные вопросы. А няни все нет и нет. Придется ехать к тайнику с ребенком. Пятимесячная дочурка только что поела и смотрит на меня сонными глазками из своей колыбельки. «Сейчас мы с тобой немножко погуляем», — говорю я ей. Перекладываю ребенка в переносную колыбельку, беру с собой бутылочку с молочной смесью, еще одну — с укропной водичкой, запасные пеленки. Колыбелька специально приспособлена для поездок в машине, и ребенок уже привык к подобного рода прогулкам, так как мы часто выезжаем в парк или за город. Поехали. Уже стемнело. Следую по маршруту проверки. Дочка уже давно спит в своей колыбельке. К тому же и время уже позднее. Пересекаю широкую авениду Маипу, ярко освещенную огнями неоновых реклам и сияющими витринами торговых галерей. Миную несколько проверочных точек, называемых «игольным ушком». В таком месте машина наружного наблюдения, если она есть, неминуемо «засветится». Все чисто. Не спеша спускаюсь по узкой улочке к небольшому парку Барракас-Белграно, расположенному на косогоре, где в темноте одиноко возвышается точная копия выполненной в бронзе американской статуи Свободы в миниатюре. Проезжаю мимо тайника. Как будто все спокойно. Останавливаю машину на узенькой улочке, спускающейся по направлению к авениде Сан-Мартин, квартала за два до тайника. Выжидаю минут десять, не проснется ли дочка. Тогда придется взять ее на руки и произвести закладку вместе с ней. Но она крепко спит. Убираю картонную коробку и осторожно опускаю колыбельку с ребенком на плоское днище «Рено-4Л» в пространство между передним и задним сиденьями. Дочка продолжает спать. Накидываю плед на спинку переднего и заднего сидений и выхожу из машины, тихо прикрыв дверцу и заперев машину. Постоял рядом с минуту. С улицы не видно, что в машине находится маленький человечек. Только бы не проснулась!

По авениде Сан-Мартин и переулку возвращаюсь к машине. Я отсутствовал не более десяти минут. Еще издали слышу приглушенный стеклами машины надрывный плач ребенка. А невдалеке от машины прогуливается пожилая пара, выгуливающая двух собачек. Я уже давно слышал их заливистый лай, но не мог себе вообразить, что они-то как раз и могли разбудить и напугать мою дочку. Пожилая пара стоит в отдалении и молча смотрит на меня. Быстро сажусь в машину, запускаю двигатель, затем извлекаю колыбельку с плачущим ребенком из его убежища, успокаиваю дочку, даю попить водички, и мы снова в пути.

Возвращаюсь в Сан-Андрес. Перекладываю дочку в кроватку. На часах одиннадцать. Через полчаса поеду за женой. Она к тому времени уже должна закончить работу.

Несколько дней Коэн не приходил. Он, оказывается, за это время устроился на работу у одного немца, нашего клиента, с которым познакомился у нас в баре. Это богатый владелец крупной конторы по купле-продаже недвижимости. Подобная работа давала Коэну возможность разъезжать по всей стране, посещая клиентов, в основном выходцев из Германии, поскольку контора Биттнера много работала с немцами, проживавшими в Аргентине.

Вскоре произошел, на наш взгляд, довольно странный случай. По какой-то неизвестной нам причине Коэн спровоцировал ссору с «Вестой», якобы невзначай выплеснув кофе на ее белую блузку, когда она обслуживала столики. Вместо того чтобы извиниться, он нахамил и ушел, бросив деньги на стол. Проанализировав этот на первый взгляд незначительный эпизод, мы пришли к выводу, что Коэн по каким-то одному ему известным причинам решил таким образом отойти от окружения нашего бара и нашел повод, чтобы к нам больше не ходить. Мы думаем, что у него с кем-то из наших клиентов-наци получился прокол, возможно, кто-то из немцев проявил к нему слишком пристальное внимание и он, почувствовав опасность, решил заблаговременно исчезнуть с нашего горизонта. А может, просто перестал ходить, п все.

Через несколько лет, уже после нашего ареста, ЦРУ и СИДЕ, проверявшие наши связи по бару, так и не смогли найти этого Коэна. Он бесследно исчез. Не приходил к нам больше и профессор Линке.

Полученная из Центра радиограмма содержала следующее: «Эстансия Исабель» нам не известна. Ваши предположения, что это один из «маяков» наци, разделяем. Разрешаем при условии соблюдения мер предосторожности провести визуальную разведку объекта и прилегающей к нему местности. Выясните возможность организации наблюдения за «Эстансией Исабель». Мы можем задействовать свою агентуру. Сообщите маршрут следования и время вашего отъезда. Центр».