О самом обо мне

Бывает, журналисты задают мне вопрос: а какой вы в обычной жизни, в быту? Попробую ответить.

Если внешне – довольно высокий, рост у меня 182 сантиметра, но, поскольку пропорционально сложен, кажусь на все 190. Походка легкая, стремительная, чуть пружинящая. Глаза серые, со смешинками, улыбка чуть ироническая. Говорят, фотогеничен…

В школьные годы я очень серьезно увлекался футболом. Но сейчас играю только иногда, для удовольствия, как и в теннис. Форму спортивную специальным образом никак не поддерживаю. У меня конституция такая. Я не хожу ни в какие тренажерные залы, просто помню себя, свой размер, свой вес, примерно семьдесят один килограмм, этого достаточно.

Никто меня не консультировал, как и где одеваться. Вы знаете, как-то все сам. Во-первых, что греха таить, за границей на суточные я всю жизнь одевал семью. Я рано стал выезжать, поэтому, естественно, оказался в лучших условиях. Когда снимался у Тарковского в Италии, гонораром пришлось с государством поделиться, но тем не менее и эти деньги были какие-то фантастические. Одел и сына, и жену, мой вкус долго определял внешний вид моей семьи. Потом, конечно, появились другие возможности. Обожаю Армани, Черутти. В этих Домах я по возможности и стараюсь одеваться; это дорогие магазины, но англичане правы – мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Вот, собственно, все, что касается внешнего моего облика…

Не знаю, сильно ли мой публичный имидж отличается от внутреннего самоощущения. Слышал, что кажусь надменным, отстраненным, а ведь я очень коммуникабельный человек. Конечно, после тяжелого дня, огорчений, грустных мыслей можно выглядеть так, что потом самому смешно будет – если, допустим, снять себя, мрачного, скрытой камерой… Неужели это был я?

Наверное, чтобы не было вот так смешно от себя самого, нужно больше отдыхать. Но отдых для меня – больной вопрос. Я совершенно не умею этого делать. Когда приближается выходной день или отпуск, мучаюсь, чем бы занять и себя, и семью. Я на четвертой скорости двигаюсь уже много-много лет. Только окончил институт – сразу стал сниматься, а еще театр, никогда даже в голову не приходило, что надо беречь себя, отдыхать. Ну и возможностей было раньше мало. Я вообще-то не турист, и на Байкал с рюкзаком – этого от меня не дождешься. Я за пассивный отдых. А того, чем занимаются другие – подводного плавания, рыбалки, охоты, – я никогда не любил. Даже просто поехать куда-нибудь в мужской компании не получилось ни разу. Я люблю дачу. Обожаю стричь газон, а потом сидеть в кресле-качалке и пить кофе… Конечно, люблю бывать за границей, мы часто выезжаем с женой в другие страны. Мне всегда уютно в Италии. Еще я без ума от Парижа. Люди и там, и там разные совершенно, и тут я на стороне итальянцев – они более открытые, но и во Франции все равно хорошо. Люблю просто сидеть на центральной площади в Венеции или Париже и наблюдать за нравами – это самое любимое мое времяпрепровождение. И какие-то мысли хорошие посещают, какой-то покой разливается. А может, и актерская работа в этот момент идет. Но долго отдыхать все равно не могу…

К курению трубки я пришел по двум причинам. Во-первых, это, поверьте, процесс – по городу-то с трубкой не побегаешь, неудобно. Люблю виски себе налить, маслины положить, соленые орешки и вот так посидеть дома, в своем кабинете, с трубкой. Семья улеглась спать, а ты сидишь и думаешь о новой роли или смотришь на фотографии родных и близких – замечательно. Вторая причина – засилие плохих сигарет в нашей стране. А запах моего табака очень нравится моим друзьям, иногда они меня даже просят покурить.

А вот хобби у меня нет. Я – актер. Это и профессия, и хобби – все вместе…

Как меня выпустили из СССР сниматься у Тарковского? Ну, я был такой вполне себе законопослушный человек, и потом там, где надо, знали, что секреты страны я не выдам. Меня не воспитывали как диссидента. Против власти в нашей семье никто не шел. То, что отец был репрессирован, тщательно скрывалось. Мама и бабушка были достаточно напуганы и оберегали нас. Мы жили с такой установкой: «Если до вас дойдут какие-то слухи, не верьте ничему!..» Хочешь не хочешь, но мы – продукты своего времени. Если какие-то разговоры в семье велись, то шепотом. Мама объясняла нам как-то туманно, где отец. Но у меня-то в памяти остался арест отца. Это было на моих глазах. И я не слишком верил в идеологию, как и многие другие люди. Однако для сознательного неприятия лжи официальной пропаганды нужно было быть подготовленным соответствующей литературой и окружением, но ничего этого в моей жизни не было. Когда мы с братьями уже совсем взрослыми стали, мама призналась, боясь всего и вся, что у нас от дедушки есть какие-то сбережения в швейцарском банке. Правда, к тому времени за долги эти вклады исчезли, так что мы не разбогатели…

Много лет назад я играл Ленина в спектакле «Синие кони на красной траве». Ну какой я Ленин?! Да еще без грима. На Дзержинского я, может быть, еще и мог бы быть похож, а на Ленина никак. И при всем при этом я считаю эту работу одним из лучших своих спектаклей. Когда он шел, происходило чудо. Мне даже говорили: «Знаешь, ты ведь действительно на Ленина становишься похож». Оправдываться за эту работу мне нечего. Ведь в то время мы все о Ленине знали очень мало. Другая литература появилась много позже. А спектакль свою задачу выполнил.

Я не активный борец, как Сахаров, который стоял на Пушкинской площади и зачитывал Конституцию, а ему в лицо летели снежки. Я бы так не смог… Как не смог и другого. Помню, мы с супругой должны были поехать в Париж. Нам сказали серые люди: «Помогите нам». Я говорю: «В каком смысле?» Ну, говорят, если вы увидите, что такой-то человек что-то там будет говорить или делать… Я сказал, если это такая плата за Париж, то лучше я не поеду. Но они не настаивали, слава богу. Мы с супругой не спали ночь потом – трясло.

Подсознательно мы чувствовали, что за границей совсем другая жизнь. А самое большое потрясение от капитализма я получил, когда снимался у Тарковского в «Ностальгии» – на полгода шикарные отели, Рим, Флоренция… Всякий раз по возвращении из-за границы у меня жуткая депрессия была. Думаю, что не только у меня. Когда въезжаешь в темную Москву, грязную, с пустыми магазинами, какая ностальгия? Обида была: почему у нас так все нелепо и скудно? Но мысль уехать из страны меня даже не посещала…

Как жить? У меня нет рецептов. Но свое, личное кредо есть. Вот оно: замечательно играть! Это не значит, что у меня получается, но к этому я стремлюсь. Замечательно играть добро, чтобы людям хотелось творить добро. Замечательно играть зло, чтобы в людях не было зла. Вот так.

Боюсь ли я чего-нибудь? Ну, испугать меня довольно легко – например, если в темной комнате крикнуть. А по-настоящему… Ну, дачу отнимут. Так не в первый же раз – с моими родителями проделали вещи и похуже. Работать запретят? Такого уже не будет.

Есть черта, за которой ты понимаешь: бояться уже нечего. И она где-то подспудно сидит в сознании. Когда тебе, не дай бог, говорят, что ты очень болен. Ну что бояться – надо просто эти месяцы нормально дожить. Так же и со страной: надо и жить и верить… И делать свое дело. Потому что, если все время только говорить о плохом, ничего не изменится. Мне вот почему-то кажется, что Россия перейдет границу веков – и что-то произойдет, как это уже было в начале XX века, – я говорю о небывалом взлете в искусстве.

Меня в связи с одноименным фильмом спрашивают, был ли я в юности стилягой. Да, но я был им недолго. Я эту моду мальчишкой застал в Минске, старшеклассником. Чтобы соответственно выглядеть, надо было напрячься, усилия стилиста какие-то приложить. Наваривали подошвы на башмаки, я уже не помню как. Ушивали брюки, пиджаки клетчатые покупали на несколько размеров больше, чтобы широкие плечи были. И коки на голове. Разумеется, музыка, рок-н-ролл… И самое главное – шатание по «Бродвею», так в каждом городе, в том числе и в Минске, центральную улицу называли. Курили небрежно, чтобы взрослыми казаться и буржуазными. Стиляги курили. Но выпивать в 16 лет тогда было ненормально. И девочки-стиляги тоже были. Но все у нас было очень целомудренно и чинно. Девочки носили тапочки какие-то, легкие платьица. Все самодельное, нелепое. Ничего импортного у нас не могло быть. Не на что было купить.

Я не могу сказать, что я глубоко находился в этом движении. Стиляги не имели своей выстроенной философии, как, скажем, хиппи. Тут все было немножко другое. Это был вовремя пойманный сигнал, что где-то есть другая жизнь, что существуют иные люди… Мое участие в этом движении было скорее декоративным. Да и глубоко в этом я быть не мог – в одиннадцать часов вечера я должен был быть дома, ведь за мной внимательно следил старший брат, чтобы я совсем в подворотне не оказался.

Когда Тодоровский уговаривал меня сыграть роль матерого чиновника – отца главного московского стиляги Фреда, я ответил ему, что должно в моем герое быть что-то неожиданное. Хотелось какую-то самоценную штучку сделать. И придумали танец…

А стилягой я был, повторяю, мало. Театр захватил меня не в пример сильнее, чем какое-либо движение…