Берег, поросший выгоревшей травой. Круто обрывается – бежишь, и камешки скользят из-под ног. Ветер набухает от влаги, хлещет по лицу, точно мокрая простыня. Раскалившаяся на солнце галька обжигает подошвы. Озеро – до самого горизонта. Волны, гривастые от пены…

Ник тряхнул головой. Это мучило, чесалось, как подживающая рана.

За окном таял снег. Под тополями лежали ноздреватые остатки сугробов, и на них наступала черная, исходящая паром земля. Прыгала ворона, выковыривая еще не пробудившихся божьих коровок. За ажурной решеткой ограды виднелась сияющая витрина аптеки. Солнце резало глаза, и Ник отвернулся.

– Согласно лемме о внешнем угле треугольника, внешний угол треугольника больше любого его угла, с ним не смежного, – скрипел Циркуль, царапая доску мелом. Острые локти, обтянутые мундиром, резко протыкали воздух. – Из чего делаем вывод…

Ник бездумно водил ручкой по последней странице тетради. Штрихи превратились в буквы, буквы сложились в слово: «Белхе». Ерунда какая-то.

Солнце добралось до гипсового герба и высветило муху, заблудившуюся между колосьями. Полусонная, она еле перебирала лапами.

– Немой, слышь, Немой, – прошипел за спиной Грошик. – Дай физику скатать.

– Отвали.

– Ну, Немой, проверят же.

– Отвали, я сказал! Нефиг было крысятничать.

Оглянулся Циркуль, посмотрел на класс из-за блестящих стекол очков.

– Зареченский, у вас какие-то вопросы?

– Нет.

– Отвечать по форме!

Пришлось подняться.

– У меня нет вопросов, господин преподаватель, – отчеканил Ник, глядя Циркулю в лицо.

– Садитесь.

Ник со стуком опустил крышку парты. Влажные ладони оставили след на лакированном дереве. Душно. Он раздраженно повел шеей – мундирное сукно натирало. «К черту!» – подумал, расстегивая верхнюю пуговицу. Почему они должны париться в этой робе? «Детки» давно сменили зимнюю форму на облегченную.

На задней парте тихонько шелестели карты, Гвоздь с Карасем резались в «дупль». На первых рядах внимали математику, старательно переписывая формулы.

– Что и требовалось доказать! – воскликнул Циркуль. Ударил мелом в доску – и над его головой влепился в стену комочек жеваной бумаги.

Муха косо полетела к окну, заваливаясь на повороте. «Снаряд», задержавшись на мгновение в изгибе колоса, сполз с герба и шлепнулся на преподавательскую плешь.

– Кто?!

У Циркуля на щеках проступили красные пятна.

– Всем встать!

Загремело, застукало. Класс поднялся недружно – «детки» возмущенно роптали, приютские посмеивались.

Циркуль пробежался вдоль ряда, махнул «деткам»:

– Вы! Можете садиться! Остальным стоять!

– А че сразу мы? – заблажил Карась.

– Молчать!

Теперь солнце било Нику в лицо, заставляя жмуриться. Боль нарастала медленно. Казалось, в середину лба давит железный палец.

– Вы должны благословлять возможность учиться в одном из лучших заведений страны! Быть благодарными и стараться! Стараться изо всех сил хотя бы пытаться соответствовать высоким стандартам нашей гимназии. Вам дали шанс…

Когда-то Ника начинало трясти при этих словах, сейчас он слушал равнодушно.

– Зареченский! – Циркуль остановился перед ним. – Что за расхлябанность? Немедленно застегнитесь! Проявите хоть каплю уважения к учебному заведению.

«Что же он так орет? – подумал Ник. – Точно кулаком по мозгам».

Втиснул пуговицу в петлю. Воротник мундира сдавил горло.

– Ваше поведение в последнее время возмутительно. Вы распустились, Зареченский! Вы стали непозволительно дерзки! Не удивлюсь, если эта выходка…

– Моя! – перебил Ник.

Циркуль осекся. В глазах за стеклами очков – недоумение.

– Я это сделал! И что дальше? Балл по поведению снимете?

Плевать. Ну в самом деле!

– Зареченский! Немедленно извинитесь! Я жду.

Ник молча смотрел на преподавателя.

Циркуль круто развернулся. С треском открыл шкаф – закачался стоящий на нем гипсовый цилиндр. Появилась тетрадь в темно-синем переплете.

За спиной Грошик шумно втянул воздух сквозь зубы.

Математик писал долго, заполняя страницу убористым почерком. Поднял голову, сверкнул на Ника очками.

– После уроков – к завучу!

Вот черт…

Ударил звонок и сразу же потонул в выплеснувшемся в коридор шуме.

– Можете идти, – разрешил Циркуль.

В рекреации гулко звучали голоса, покачивались от сквозняка шторы и флаги – гимназический и Федерации. Портреты членов сената отбрасывали на стены солнечные блики.

Ник свернул под лестницу, в старый туалет.

Окна тут были открыты, но все равно пахло дымом – вперемешку с оттаявшей землей и набухающими почками. Солнечный луч косо перереза́л пол и ломался о кафельную стену. На подоконнике устроились Гвоздь с Карасем. Гвоздь курил нахально, не скрываясь. Карась прятал бычок в кулаке.

Ник расстегнул мундир и наклонился к раковине. Поймал губами струю воды, холодную, с железистым привкусом.

Боль потихоньку отпускала.

– Эй, Немой! – махнул Гвоздь.

Ник подошел и пихнул в бок Карася, чтобы подвинулся. Тоже уселся на подоконник.

За решеткой, руку протяни – достанешь, высилась кирпичная стена. По краю ее торчали медные пики в разводах патины. Из-за стены глухо доносился уличный шум.

– Че, на волю охота? – подмигнул Гвоздь.

Ник потрогал кирпич. Нагрелся на солнце.

…Теплый камень с оглаженными прибоем боками, липкие от арбузного сока пальцы…

Вот что это? Когда?

Гвоздь выкинул окурок в щель за окном.

– А ты, Немой, к весне борзеть стал. – Голос его звучал равнодушно, но выдали глаза – блеснули злым любопытством.

– Ну и? Тебе не пофиг ли, Гвоздик?

– Пока не лезешь на мою территорию – однописсуарственно. Так что хамей, но не зарывайся. Понял?

– Вполне.

– Вот и умница. А теперь колись, на хрена концерт? Это ж не ты сделал.

– Почему? Сам говоришь, оборзел.

– Не в твоем стиле.

Ник приподнял брови, демонстрируя удивление.

– Охота за другого к Упырю идти? – не отставал Гвоздь.

– Почему за другого? У меня был выбор. Мог промолчать.

– Выбор. – Гвоздь сплюнул за окно. – Был бы у меня выбор, я бы Упыря…

Он выругался.

– Боюсь, с физиологической точки зрения это невозможно, – заметил Ник. – Хотя… Ut desint vires, tamen est laudanda valuntas.

– Чего? – удивился Карась.

– Пусть не хватает сил, но желание все же похвально.

Гвоздь хмыкнул.

– А не хочешь узнать, кто стрельнул? – предложил он. – Морду начистишь, все утешение.

– Не думаю, что это мне поможет.

Карась спрыгнул с подоконника, повел острым носиком.

– А слыхали, чего говорят? – спросил он. – Когда Упырь был маленьким вонючим Упыренком, к нему Псы приходили. Печать поставили. А л-рей снял.

– Больше слушай! Кто б его потом в гимназию пустил!

– По закону все освобожденные от проклятия… – начал Ник.

Гвоздь закашлял-заперхал.

– Ну ты даешь, Немой! У кого тот закон!

– Вот именно.

Помолчали.

Ник снова потрогал стену, но больше ничего не вспоминалось.

– Ладно, я пошел.

– Удачи, – пожелал в спину Гвоздь.

Коридоры опустели, и только из малышовой рекреации доносились голоса – там начиналась продленка. В окно было видно, как отчаливают со стоянок автомобили, унося в прохладных, кондиционированных салонах «деток».

Перед дверью Ник задержался. В отполированной табличке отразилось его лицо с сердито закушенной губой. Это же смешно – бояться завуча! Но он боится.

Одернул мундир, провел ладонью по медным пуговицам.

– Разрешите, господин Церевский?

В кабинете полумрак – шторы задернуты. Но Упырю хватило одного взгляда, чтобы засечь мундир дешевого сукна и приютскую нашивку на плече.

– Фамилия! – прозвучало резко, как хлыстом щелкнул.

– Зареченский. Восьмая параллель. Класс «бэ».

Завуч выдернул из стопки тетрадей ту, в которой писал Циркуль. Зашелестели страницы.

Громко тикали часы на стене, поблескивали стрелки. У Ника зачесалась шея, натертая жестким воротником, но он не шелохнулся.

Упырь может сделать запись в личном деле, а его обязательно просматривают на комиссии. Накапать директору приюта. Заставить отсиживать в пустом классе после уроков каждый день, неделю или больше. Вытащить на общее собрание и отчитывать, пока стоишь навытяжку под насмешливыми взглядами «деток».

– Ну что же, Зареченский. Рассказывать, какой ты идиот, я не буду, ты сам это понимаешь. Напоминать, как легко потерять «королевскую квоту», тоже нет необходимости, не так ли? – Упырь улыбнулся, и Нику показалось вдруг, что ерунда, которую нес Карась, совсем не ерунда. Была печать! – Можешь идти. Два часа карцера.

Откуда-то же Упырь знает, какое наказание страшнее всего.

Когда Ник спустился на первый этаж, в гимназии уже стало тихо – все разошлись, а малышей загнали в классы. Охранник скучал за столом, глядя сквозь стеклянную дверь на залитый солнцем двор.

На миг Ник остро позавидовал ему.

В подвале было прохладно и светло, под потолком, через три шага на четвертый, горели лампы. Служитель по прозвищу Карп отпер дверь и кивнул:

– Заходи.

Ник перешагнул порог.

В маленькой каморке стоял обычный стул из класса. Это просто – пробыть здесь два часа. Многие предпочтут такое наказание любому другому.

Карп дождался, когда Ник сел, и закрыл дверь.

Стало темно.

Ник вцепился в край стула. Спокойно! Вдох, выдох. Боль в закушенной губе.

Медленно запрокинул голову. Там, за невидимым потолком, класс – с огромными окнами, очень светлый. А тут, совсем рядом, за дверью, горят лампы. В конце коридора бытовка, в которой у Карпа припрятан чайник. Служитель прихлебывает из стакана и клацает вставной челюстью. Посматривает на часы. Он выпустит Ника минута в минуту.

Но как же хочется затаиться и перестать дышать! Чтобы не услышали, не почуяли…

– Это прошло, – произнес Ник. – Этого сейчас нет.

Запах мокрой шерсти и гнилой картошки только чудится. Тем более здесь не может пахнуть кровью.

Текут секунды. Раз, два, три… Складываются в минуты. Их должно быть сто двадцать. А секунд – семь тысяч двести. Можно вытерпеть. Их можно просто сосчитать.

…двести тридцать четыре, двести тридцать пять…

Ник вздрогнул: показалось, шаги над головой. Но толстые перекрытия не должны пропускать звуки. Носятся в пустотах крысы?

Да, и скребут когтями по балкам. Вот сейчас звякнет железное кольцо под лапой.

– Прекрати! – крикнул сам себе.

Карп не услышит, дверь закрывается плотно, чтобы и лучика не проскользнуло.

Нужно просто считать: тысяча семьсот пятьдесят шесть, тысяча семьсот пятьдесят семь… Считать, не обращая внимание на то, как сводит судорогой мышцы, как сбивается дыхание.

…три тысячи ровно. Три тысячи один…

За стеной шумный Сент-Невей. В нескольких кварталах от гимназии участок УРКа, он работает круглосуточно. Ник частенько встречает тонированный автомобиль с серебристой эмблемой на бортах.

Невозможно представить, чтобы здесь, в элитном учебном заведении, нашелся…

…прикрыл глаза рукой от брызнувшего света. Пальцы дрожали.

– Выходи.

В городе начинались сумерки. Пахло талым снегом и женскими духами. В витрине аптеки отражался закат, растекаясь по стеклу алой пленкой. На бульваре, как обычно к вечеру, стало оживленнее. Сидели рядком художники – хоть шарж нарисуют, хоть в ангела с крыльями превратят. Кричали в мегафоны зазывалы, приглашая на прогулки по Ладе. Толпились у спуска к реке торговцы с лотками сувениров.

Иногда все это – купол Морского собора на фоне облачного неба, булыжники под ногами, мокрый ветер с Лады – казалось Нику очень знакомым. Как-то он долго простоял на углу рядом с кофейней «Марле и Шарль». Смотрел на ажурный мостик, перекинутый через канал. На зеленый дом с белой лепниной – маски на фасаде корчили рожи, негодуя и радуясь, возмущаясь и гневаясь. Сеяла морось пополам с крупинками снега, продувало насквозь пальто. Ник замерз, как собака, но так ничего и не вспомнил.

Сейчас купола собора остались справа. Ник прошел мимо Торговой галереи и за серо-розовым зданием художественного училища нырнул в проходной двор. Сразу стало зябко – под защитой высоких стен еще сохранились сугробы. Ник зачерпнул на ходу снега. Смял в кулаке, дожидаясь, когда побежит талая вода, а потом холодной мокрой ладонью обхватил лоб. Чтоб Упырю…

– Привет освобожденным узникам!

Гвоздь выскочил из-за сарая и ударил в плечо. Был он уже без сумки, в мундире нараспашку.

– Как отдохнулось в карцере?

– Какой ты информированный, Гвоздь, – с досадой сказал Ник. – Газет не надо.

– Не-а, я просто умный и догадливый. Помнишь, мы тебя в кладовой заперли? У тебя такая же рожа была.

– Кретины.

Гвоздь хмыкнул и потрогал нос, разбитый в той драке.

Тропинка вывела на улицу, зажатую между плотно стоящими домами. По разбитому тротуару вдвоем идти было неудобно, но Гвоздь не отставал.

– Не, ну ты колись, Немой: какая блоха тебя укусила?

– По Упырю соскучился.

– Извращенец!

Гвоздь сплюнул в переливающуюся бензиновыми разводами лужу.

– Смотри, допрыгаешься. Знаешь уже?

Он явно ждал вопроса «О чем?», и потому Ник промолчал.

Показалась кованая решетка. За ней росли тополя, и между серыми, уставшими от зимы стволами виднелось здание приюта. В нескольких окнах горел свет.

Ник замедлил шаг.

– На неделе комиссия приезжает, – не выдержал Гвоздь.

Тьфу ты!

– Вне графика?

– А хрена им еще делать?

Блеснули часы на фасаде. Минутная стрелка подбиралась к двенадцати, напоминая, что нужно успеть отметиться.

– Не вовремя, да? – ухмыльнулся Гвоздь.

«Не вовремя», – согласился про себя Ник, а вслух преувеличенно удивленно сказал:

– Гвоздик! Да ты никак боишься? Сочувствую.

Гвоздь перестал улыбаться и дернул губой, заставив натянуться шрам над подбородком.

– Слушай, я ведь предупредил: не борзей. Вежливо, по-хорошему. А мог бы сразу зарыть, без превентивных разговоров. Не ценишь ты, гляжу, доброе отношение.

До крыльца они шли молча.

– Подожди, – окликнул Ник, когда Гвоздь уже взялся за ручку.

– Ну?

– Тоже хочу кое о чем предупредить.

– Отойдем?

– Зачем? Можно и здесь. Так вот, драться с тобой за власть я не собираюсь. Во-первых, она мне не нужна, и ты это знаешь. А во-вторых, я помню: если бы не ты, нас бы тут всех сожрали.

Гвоздь настороженно вглядывался пару мгновений, потом его лицо расслабилось, и шрам спрятался, укрывшись под губой.

– Ну, твоя память – дело известное.

– Я в блокнот запишу, – пообещал Ник.

– Договорились!

Дежурил сегодня дядя Лещ, он равнодушно отметил время напротив фамилий Зареченский и Глеймиров.

На лестнице Ник заторопился.

– Ты куда? – крикнул Гвоздь.

– В библиотеку.

– На фиг? Тебя че, Упырь бил книжкой по голове?

Ник перегнулся через перила:

– Угу, и приплясывал от радости. Ты не знаешь, что такое Белхе?

– Чего-чего?

– Вот и я не знаю.

Гвоздь покрутил пальцем у виска.

Ник успел до закрытия и выпросил толстый атлас, пообещав не выносить из зала.

Белхе – бессточное пресное озеро в восточной части Арефских земель. Длина триста четыре километра, ширина от одиннадцати до восемнадцати. Максимальная глубина двадцать шесть метров, средняя – пять и два. Климат в районе озера пустынный. Средняя температура летом около тридцати, зимой – минус четырнадцать.

«Похоже на гусеницу», – подумал Ник, глядя на карту.

Но почему оно на востоке? До границы оттуда почти две сотни километров.

Помнил автобус.

Пахло бензином и горячей резиной. Гудела земля, обожженная полуденным солнцем. Из перевернутой корзины выкатились абрикосы, валялся раскрытый чемодан. Ника пихнули в автобус силком: втиснули в толпу, и она внесла его в двери. Возле локтя мелькнула головенка в панамке. Истошно кричала женщина. Плакали ребятишки. Под раскаленным железом, в тесноте, казалось невозможным дышать.

Там, в глубине салона, были те, кого Ник отчаянно хотел увидеть, но он вцепился в поручень. Нет, он должен остаться! Должен выйти из автобуса.

– Наляг! – крикнули снаружи. – Тут еще дети!

Охнула толпа. Надавили, и оторвало от поручня. Затрещала футболка. Ник попытался протиснуться к окну. Там не было стекол – воздух! вдохнуть! – но люди старались держаться от них подальше, опасаясь вывалиться. Ник ухватился за пустую раму. Он успел увидеть площадь, перегороженную перевернутыми киосками и скамьями.

А потом громыхнуло.

От удара по спине и затылку потемнело в глазах. Тишина – такая, словно весь мир исчез, – оглушила.

Автобус горел. Ник лежал на земле, усыпанной раздавленными абрикосами и чем-то красно-черным. Видел языки пламени и как беззвучно полыхнул стенд с расписанием рейсов. А еще видел мужчину в летней пестрой рубашке и парусиновых брюках. Поверх рубашки был надет бронежилет, но мужчину он не спас – стесало затылок. Пальцы со сбитыми костяшками касались автоматного приклада.

Лица убитого Ник разглядеть не мог. Повезло, теперь не приходилось гадать: а если это был отец?

Комиссия приехала в четверг. Мальки, вернувшиеся из школы раньше, видели, как прибыл автомобиль с правительственной эмблемой. А чуть позже примчался спортивный «Янгер» серебристого цвета – хищный, обтекаемый, с тонированными стеклами. Под взглядами потрясенных мальков он круто вписался в поворот и замер у центрального входа. Открылась дверца, и появился старик. Самый обыкновенный, морщинистый, седой, в неброском костюме. Встречать его вышел лично директор. Он непривычно суетился и даже порывался поддержать старика под локоть. Тот, однако, не дался.

«Янгер» обсуждали за обедом и в спальнях, в учебках и в туалетах. Восхищение мешалось с обидой: ну почему такая шикарная тачка досталась этому старому хрену? Зачем ему «Янгер»?!

Хорошее получилось развлечение – для тех, у кого не было «королевской квоты».

Ника вызвали пятым.

Стул стоял в центре комнаты, в нескольких метрах от стола, накрытого бордовой скатертью. За столом сидели двое незнакомых мужчин, похожих друг на друга, директор и женщина. Еще один, пожилой, пристроился с торца. Ник глянул мельком: седые, коротко стриженные волосы, темное от въевшегося загара лицо. Тот, с «Янгера»? Интересные, однако, встречаются чиновники социальной службы.

– Садись, – велел директор.

Ник – как обычно перед комиссией – не знал, куда деть руки. Положил их на колени.

– Николас Зареченский, шестнадцать лет. Восьмая параллель, один год пропустил по болезни, – представил директор. – В последнее время поведение Зареченского вызывает у нас тревогу, но, принимая во внимание общую картину успеваемости и несомненные способности как в точных науках, так и в гуманитарных, я рекомендую продолжить для Зареченского обучение в Невейской гимназии. Конечно, записав соответствующее предупреждение в личное дело.

Директор говорил, как перекатывал круглые камешки.

– Простите, но я ознакомилась с документами и удивлена, – вмешалась женщина. Она открыла картонную папку с фотографией Ника на обложке. – Тут указано, что у мальчика ретроградная амнезия.

«Меня здесь нет», – сказал себе Ник, глядя поверх голов.

– Совершенно верно, – подтвердил директор. – Николас не знает, кто он и кто его родители, где он жил – в Арефских землях или, может быть, приехал туда на каникулы. Но в остальном его память не пострадала. Заметно, что, до того как мальчик оказался у нас, воспитанием его занимались и образование, которое ему давали, превосходит средний школьный уровень. Николас неплохо разбирается в живописи, классической литературе, владеет фралейским и в некоторой степени латейским языками.

У женщины приподнялась бровь – удивленно и недоверчиво.

– А фамилия?

– Придумали солдаты. Мальчик приплыл с той стороны Харра и вышел к нашему блокпосту. Документов при нем не оказалось, в поисковых запросах он не значился.

– Все-таки это довольно странно, – сказала женщина.

– Да, у нас были сомнения. Попав к нам, мальчик несколько недель молчал, и мы уже планировали запросить разрешение на его перевод в соответствующее учреждение. Но коллектив принял Николаса, знаете, у нас очень чуткие дети. Они помогли ему адаптироваться.

«Меня тут нет!» – пришлось напомнить себе Нику, чтобы не рассмеяться.

– Позвольте вопрос, – зычно произнес старик.

Мужчины переглянулись. Женщина поправила воротничок и натянуто улыбнулась.

– Да-да, пожалуйста, – торопливо сказал директор.

Старик повернулся к Нику.

– Ты уверен, что тебя зовут Николасом?

Темные глаза под серебристыми бровями рассматривали его в упор.

– Уверен. Я абсолютно уверен, что меня зовут иначе.

Директор вмешался так поспешно, что слова его перестали походить на округлые камешки:

– Мальчик называл себя Ником. Ему предложили варианты, отказался. Записали так. Может быть, личное дело?..

– Спасибо, я уже видел. У меня все.

– Э-э-э… благодарю. Господа, у вас есть вопросы?

– Какова вероятность, что память восстановится? – снова заговорила женщина.

– К сожалению, врачи ничего обещать не могут.

– Печально. Что же, если это не мешает ему находиться среди нормальных детей и мальчик справляется с программой гимназии, то я выступаю за продолжение «королевской квоты».

– Ну что вы, мадам, – не выдержал Ник. – Мне это совсем не мешает.

Сказал – и услышал, как хмыкнул старик.

– Можешь идти, Зареченский, – сердито велел директор.

Ник аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Ну? Че спрашивали? – засуетился Грошик, хватая за мундир и заглядывая в лицо. – По урокам чего? А?

Гвоздь, который сидел на подоконнике, презрительно скривил губы.

– Как обычно, – ответил Ник.

Грошик завистливо вздохнул.

– Конечно, тебе-то что, не выгонят, ты отличник. А я куда? Всю жизнь потом у станка корячиться?

– Отвали.

Ник выдернул рукав из его пальцев.

– Глеймиров! – позвал дядя Лещ, и Гвоздь нехотя сполз с подоконника. Отвесил Грошику по затылку, прежде чем скрыться за дверью.

К ужину комиссия опросила всех, и за стол Карась явился со свежими новостями. Втиснулся между Ником и Гвоздем, завертел башкой:

– Слыхали? В субботу нам подъем на час раньше. Пойдем сдавать кровь и на медосмотр.

– Опаньки! – удивился Гвоздь. – Че за херь?

– В солдаты забреют! – крикнул с другого конца стола Жучара. – «Королевская квота», ать-два!..

– Замолкни, – коротко приказал Гвоздь.

Ник поболтал ложкой в тарелке с супом и спросил:

– Карась, а не знаешь, что за старик там сидел?

– Который с «Янгером»? Не-а.

– У вас он что-нибудь спрашивал?

Карась мотнул головой.

– А у тебя? – заинтересовался Гвоздь.

– Так, ерунду какую-то.

Гвоздь покопался в тарелке с хлебом, выбирая горбушку.

– А дедуля-то еще тот. Хрен с ним, с «Янгером», вы наколку видели? На безымянном пальце. Двойной ромб и внутри четверка.

Ник прищурился, вспоминая. Наколку он не разглядел, но что-то такое читал.

– «Четвертый отдел», – покровительственно объяснил Гвоздь.

– А? Какой отдел? – заволновался Карась.

– Особый. В войну был. Типа УРКа.

– Да, – вспомнил Ник. – Только я сомневаюсь, что они занимались именно регистрацией и контролем.

– А то ж! – ухмыльнулся Гвоздь. – Про палачей-смертников слышал?

– Байки. Кто бы согласился?

– Мало ли идиотов. Говорят, из заключенных брали, которым уже все равно.

Ник передернул плечами.

– Ну, не знаю, я бы лучше под статью.

– Не скажи. – Гвоздь почесал шрам под губой. – Когда предлагают или сейчас тебя шлепнуть, или пару месяцев погодить…

– Вы о чем? – влез Карась.

– В войну не до резерваций было, – пояснил Ник.

– И чего?

– Того! – передразнил Гвоздь. – Собирали про́клятых, и из автомата. А уж кто в этой куче окажется и каким рикошетом потом звезданет – как масть ляжет.

– Все равно ерунда, – возразил Ник. – А если переходящее проклятие? Брать с палача подписку, что обязуется кончить жизнь самоубийством?

– Да, проблема, – задумался Гвоздь.

Карась рассердился:

– Тьфу! Нашли тему.

Еще помнил свет: белесый и густой, точно туман. Такой густой, что звуки тонули в нем.

Большие окна были забраны проволочными сетками, но в половине их не осталось стекол. Свет заползал беспрепятственно и растекался между полом и потолком. Колыхался, заставляя стены покачиваться вместе с ним. В этом белесом свете все двигались плавно и бесшумно, точно рыбы. Ник тоже чувствовал себя рыбой – невесомой, не ощущающей собственного тела. Он лежал на полу и знал, что ему повезло. Тех, кому повезло меньше, постепенно уносили, и после них оставались спортивные маты, заляпанные кровью. А тех, кому не повезло совсем, сразу утаскивали вниз – в распахнутые двери просматривалась лестница.

Возле Ника стояли двое парней лет по шестнадцати в одинаково грязных футболках и джинсах. У того, что слева, белобрысого, было перевязано плечо. Парень смотрел в окно и шевелил губами.

Высоко-высоко под потолком медленно кружились гимнастические кольца. Если чуть повернуть голову, то взгляд ловился в баскетбольную корзину и надолго запутывался в сетке.

Из дверей выплыла девушка, похожая на узкую серебристую рыбку. Кажется, она пыталась отогнать парней от окна. Ник видел, как дрожало ее смуглое лицо, обрамленное белой косынкой, и черные брови ломались уголками. Голоса он не слышал.

Мальчишка, лежащий в углу, приподнялся на локтях и беззвучно крикнул, щерясь то ли от боли, то ли от ненависти. Девушка вспыхнула, прикрыла лицо локтем и так, не глядя, попятилась. Выскользнула в коридор.

Оба парня разом обернулись. У Ника сдавило от ужаса горло: тот, что справа – ареф! Здесь! Рванулся вскочить, но не смог даже шевельнуться. Второй парень, белобрысый, придержал арефа за плечо.

А потом дрогнуло под лопатками и затылком. Ник увидел, как парни резко присели и у обоих в руках появились пистолеты. Посыпалось с потолка. Дрогнуло еще раз. В беззвучном крике разевал рот белобрысый, стреляя в окно. Ареф лежал на боку, и половины лица у него не было.

Ник зажмурился.

Тихо. Как тихо! Только мелко подрагивал пол и оседала на губы меловая пыль.

Открыл глаза. Над ним стоял чернобородый мужчина в камуфляже и с автоматом в руках.

В медицинском блоке со сна было зябко и резал глаза свет.

– Быстренько раздеваемся! По очереди проходим сдавать кровь! Потом в кабинет налево! – командовал молодой доктор с острой бородкой. Его голос гулко разносился по кафельному «предбаннику».

Ник лениво потянул через голову майку.

В открытую дверь виднелась лаборантская, где девушка в белом халате уже выставила штативы с пробирками. Девушка была хорошенькая, кудрявенькая, с розовыми губками, и Гвоздь восхищенно зацокал.

– Кто разделся – взвешиваться! Давайте не будем задерживать друг друга!

Вокруг суетились, толкались, бузили.

– Трусы снимать?

– Я стесняюсь! Там барышня!

– А откуда кровь берут?

– У тебя – из задницы!

– Ой, дяденька, я уколов боюсь!

– А я крови! Щас в обморок упаду!

– Кабан, на весы не лезь, раздавишь.

Доктор хлопнул в ладоши, привлекая внимание.

– Трусы и носки можно оставить, кровь берут из пальца. Быстренько, быстренько! Так, молодой человек, не спим! Проходим на анализы!

Ник присел к столу.

– Фамилия? – спросила медсестричка, не поднимая головы.

– Зареченский, – буркнул Ник, подставляя безымянный палец.

На лотке неприятно блестели иглы. Остро пахло спиртом.

– Минутку!

Ник оглянулся – за его спиной стоял врач. Он попросил:

– Пересядь сюда, пожалуйста.

– Зачем это?

– Ну, сразу испугался! Просто у некоторых берем кровь из вены.

– Почему именно у меня?

– Ах, какие все мнительные! По статистической выборке. Давай, мальчик, не задерживай.

Врач сыпал словами, весело скалил зубы, но почему-то ни разу не посмотрел Нику в лицо.

– А если я откажусь?

– Боже мой! Что за детский сад? Давно бы уже закончили. Садись!

Резиновый жгут ловко обхватил руку.

– Поработай кулаком.

Игла вошла в вену. Сдвинулся поршень, втягивая кровь.

– Вот и все, дольше скандалил. Ватку прижми.

На пороге Ник оглянулся – доктор убирал пробирку в отдельный штатив.

В соседнем кабинете проверяли зрение и стучали по колену молоточком. Придуривался Карась: закрыв глаза, он должен был дотронуться пальцем до кончика носа, но все время попадал в ухо.

– Зареченский? – окликнула сухощавая докторица. – У меня к тебе несколько вопросов.

Ник медленно сосчитал про себя до трех и произнес:

– Все в медицинской карте. С тех пор ничего не изменилось.

Докторица смотрела точь-в-точь как те, что решали: оставить его в психушке или выпустить. Неужели баба из комиссии натрепала по инстанциям?

– Значит, тебе не трудно будет повторить.

Ник прошел за ширму, отгородившую угол. Здесь было по-утреннему серо, и докторица щелкнула выключателем настольной лампы.

Если снимут «квоту» по медицинским показателям… Ник провел ладонью по предплечью, ощутив бугорки гусиной шкуры. Как там говорил директор? «Перевод в соответствующее учреждение».

– У тебя под коленом шрам. Ты помнишь, как получил его? В каком возрасте?

– Нет.

Ник ответил раньше, чем успел подумать.

– Попробуй представить: тебе больно, ты прихрамываешь. Что произошло перед этим? Ты упал с качелей? С велосипеда? Играл в футбол? Споткнулся на лестнице? Только не спеши, сосредоточься.

Ник провел языком по губам – почудился вкус травяного сока вперемешку с потом и пылью.

– Я не помню.

– Хорошо, давай попробуем смоделировать такую ситуацию…

За ширму подтянулся бородатый врач. Присел в тени и с интересом слушал.

Стихли голоса – для остальных медосмотр закончился. Ника все расспрашивали, потом снимали мерки с черепа. Заглядывали в рот, подсвечивая фонариком. С лупой изучили некоторые участки кожи, уделив особое внимание россыпи родинок на икре.

– Свободен, – наконец разрешила докторица.

Выходя, Ник еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.

Возле медблока его караулили. На подоконнике, упершись пятками в батарею, сидел Карась. На лестнице ошивался Жучара. Он удивился:

– Выпустили? А мы думали, ты заразный.

– С тобой попрощаться разрешили, – огрызнулся Ник. – Иди сюда, я на тебя плюну.

Жучара оскалился в усмешке.

– Ходу, на завтрак опоздаем. – Карась соскочил с окна. – Потом еще в актовом, хрена им, какое-то собрание, объяву кинули. Чего с тобой делали-то?

Ник промолчал.

– Яйца пересчитывали, – сказал за спиной Жучара. – Недостачу искали.

– Сейчас у тебя оба лишними окажутся, – предупредил Ник.

Карась суетился на узкой лестнице, забегая то справа, то слева.

– А говорят, новые методики есть, эти… экспериментальные. Ну, типа, вместо Псов определяют.

– Кто говорит? Бабки на базаре?

– Че сразу! Я в журнале читал. Выявляют склонность, ну, и вообще, если уже инициация скоро.

– Журнал назывался «Юный фантаст».

Карась обиженно засопел.

– Не слушай его, Немой, – поддержал Жучара. – Брешет. Тебя просто на органы разберут, и все дела. – Он заржал, довольный собой.

В актовом зале шумели: придумали мероприятие с утра пораньше в субботу! Особенно возмущались те, у кого был пропуск в город. Жучара заметался между рядами, напоминая должникам, чтобы вернулись с деньгами. Дядя Лещ возле окна любезничал с Капой – воспитательницей малышей. С «камчатки» украдкой стреляли косточками из компота. Рядом с пустой сценой застыл Ноздря с дисциплинарным журналом под мышкой, его присутствие мешало разгуляться народным волнениям.

Нику – спасибо докладной из гимназии – пропуск все равно не полагался. Он забрался в дальний угол, жалея лишь, что не успел прихватить из спальни книгу. Рядом пристроился Карась, дожевывая булку. Гвоздь злым свистящим шепотом допытывался у окружающих насчет сигаретки. Повернулся и к Нику, но сразу же досадливо сморщился.

Двое старшеклассников выволокли из-за кулис стол.

– Доктора выступать будут, – сказал Карась. – А че, раз приперлись.

– Научат мыть руки перед едой, – согласился Гвоздь и пнул ножку стоящего впереди стула. Сидящий на нем Грошик испуганно втянул голову в плечи. – Карасина, в город пойдешь, сигарет купи.

Карась скис: на входе в детдом могли обыскать, и тогда прощай, прогулки по выходным, на целый месяц.

– Не ссы, прорвешься, – пихнул его Гвоздь. – Опа, гляньте!

Вынесли стулья, но не обычные, из столовой, а резные, с обитыми бархатом спинками.

– Богато живут доктора, задницы не мозолят.

На сцену вышел директор.

Удивленно притихли в зале – объявить лекцию хватило бы и дежурного воспитателя.

– Доброе утро, господа. Я рад сообщить, что вам выпала редкая возможность послушать, а также задать вопросы уважаемому человеку, многое сделавшему для нашей страны и, в частности, для нашего города. Его заслуги перед Федерацией были отмечены на самом высоком уровне, в том числе орденом «Золотой крест». Разрешите представить нашего гостя: полковник в отставке, член Городского совета, потомственный дворянин, чей род вписан в Королевскую книгу, – Георг Станислав Леборовски.

Первым захлопал Ноздря, остальные дисциплинированно подхватили.

– Это в честь какого праздника такой хрен с горы? – шепотом поинтересовался Гвоздь.

Из-за кулис показался седой военный в форме без знаков различия, но с орденами и медалями. Левую половину воротника пересекал голубой кант, на плече виднелась нашивка с родовым гербом. Гость остановился рядом с директором и коротко кивнул.

Ник перестал хлопать. Это был тот старик, что сидел в комиссии.

– Когда началась война, юному Георгу только-только исполнилось восемнадцать, и он сразу же ушел на фронт добровольцем – рядовым солдатом. День Победы же встретил в звании капитана. После не раз участвовал в пограничных конфликтах, отстаивая интересы Федерации. Четыре года назад господин Леборовски вышел в отставку и с тех пор принимает активное участие в жизни Сент-Невея. Мы должны быть благодарны, что такой человек согласился выступить у нас. Прошу вас, господин Леборовски.

Ноздря снова зааплодировал, но тут же замер под взглядом отставного полковника. Леборовски вышел на авансцену и внимательно осмотрел зал – ряд за рядом, пропустив только те, где сидели малыши. Ник выпрямился и поднял подбородок, когда ему показалось, что полковник смотрит ему в лицо.

– Я не привык говорить перед детьми. Тем более такими разными. Среди вас есть двадцать человек, которым пожалована «королевская квота». Это дети, чьи родители погибли в первые дни Арефского мятежа. Дети, которые сами попали в госпитали с тяжелыми ранениями.

Еле слышно прошептал Гвоздь:

– Спасибо, напомнил, а то мы забыли.

– Вы знаете, что такое война, – говорил полковник. – Прочие видели ее только по телевизору. Как бы ни старались ваши воспитатели, стереть эту разницу невозможно.

Леборовски прошелся по краю сцены.

– Поэтому предлагаю поступить следующим образом: вы спрашиваете, я отвечаю. Но должен предупредить: к сожалению, я не служил в Арефе, к тому времени уже находился в отставке. Итак, господа, что вас интересует?

В зале зашушукались.

– Господин Леборовски, – высунулся Ноздря. – Вы, как член Городского совета, столько сделавший для нашего города, не могли бы рассказать о перспективах развития Сент-Невея?

Полковник усмехнулся.

– Вы уверены, что именно это волнует ваших воспитанников?

– А дедок ничего, – снова зашептал Гвоздь.

Ник промолчал: гость ему не нравился.

– Среди обывателей принято считать, что наибольший вклад в бюджет вносит туристический бизнес. Однако это всего лишь одна из статей дохода. Сент-Невей давно уже занимает второе место в Федерации по числу высокотехнологических разработок, предназначенных…

След от укола чесался, Ник потер его сквозь рубашку. Все-таки странный был медосмотр.

– Прошлой осенью на Четырнадцатой выставке научных достижений наш Институт стали и сплавов представлял роботизированное оборудование…

Как ни крути, а выходит только два варианта.

Про первый не хотелось даже думать. Ника затошнило, так явственно вспомнилась больница. Если честно – а смысл врать самому себе? – он готов смотреть на психиатров глазами хорошо обученного пса и выполнять все команды. Но поможет ли, если захотят снять «квоту»?

Второй же – полная чушь! Выдумки Карася. Не существует таких методик.

Ник снова потер локоть. Помнится, к ним приходил лектор и рассказывал, что, по статистике, об этом думает восемьдесят процентов подростков. И почти семьдесят из них боятся. Но разве нормально бояться – так? Даже запах мокрой шерсти чудится.

Раздались редкие хлопки, которые тут же подхватили в зале. Ноздря, повернувшись к воспитанникам, командовал безмолвно поджатыми губами: «Активнее! Активнее!»

Еще старик этот, полковник, – что ему нужно в приюте? Люди такого уровня не сидят в комиссии.

– Большое спасибо, господин Леборовски! – Директор взмахом руки остановил аплодисменты. – Ваше выступление, несомненно, полезно нашим воспитанникам, оно поможет им лучше понимать город, приютивший их.

– Вы так думаете? – спросил гость, но директор предпочел не заметить прозвучавшей в голосе полковника иронии.

Леборовски снова оглядел зал – и Нику опять показалось, что полковник смотрит именно на него.

– Может, у господ воспитанников иное мнение? Они хотели бы услышать о чем-нибудь другом? Прошу, задавайте вопросы.

– Ха, я бы спросил! – прошептал Гвоздь.

– Ну что же вы? – уже откровенно насмехался полковник. – Нет желающих?

– Есть! У меня два вопроса.

Ник сам не понял, как оказался на ногах. Голос громко прозвучал в замершем зале:

– Первый: почему во время войны вы пошли служить в «Четвертый отдел»? И второй: чем на самом деле «Четвертый отдел» отличался от УРКа?

«Ой, прав Гвоздь, я допрыгаюсь!» – подумал Ник. Вон у Ноздри морду перекосило.

– Я дворянин и служу своему Отечеству. Я подал прошение о переводе в «Четвертый отдел», потому что служба в нем была необходима Родине, она соответствовала моим представлениям о целесообразности, а главное – там катастрофически не хватало людей, – четко ответил полковник. – Это понятно?

– Не совсем. Поясните, пожалуйста, – вежливо попросил Ник.

– Все желали сражаться с внешним врагом. Такая ненависть оправданна – и, более того, священна. Вот твоя винтовка, твой противник – атакуй, ты защищаешь свою землю, свой народ. Твое дело правое. А следить за своими? Подозревать товарищей? Выносить приговор человеку, который, с точки зрения гуманистов мирного времени, не виновен? Для этого нужно не сомневаться в своем решении. Помнить, что один про́клятый может нанести больший вред, чем трое нейцеских снайперов.

Ник заметил, как директор нервно дернул головой, услышав столь неполиткорректное слово – «про́клятый», но прервать господина Леборовски, члена Городского совета и так далее, не решился. Растерянно моргала Капа, уцепившись за рукав Леща.

– Это правда, которую люди предпочитают не замечать, ведь более комфортного для совести решения – увы! – не придумали. А раз так, думают они, пусть кто-нибудь другой станет убийцей, но не я. Пусть другого считают палачом. Стоит ли удивляться, что в «Четвертом отделе» был дефицит кадров? К сожалению, нет. Теперь понятно? Я ответил на первый вопрос?

– Вполне.

– Идем дальше. Как вы знаете, проклятия делятся на визуально идентифицируемые и неидентифицируемые. Если с первыми существует некая определенность, то по поводу вторых до сих пор ведутся споры. Что считать доказательством причастности про́клятого к преступлению? И считать ли деяние его преступным или просто несчастливым стечением обстоятельств, а его самого – безвинным? Что гуманнее по отношению к такому безвинному? Держать всю оставшуюся жизнь на медицинских препаратах? По сути, превратив в растение. Тратить на это растение деньги налогоплательщиков – ради чего? Не проще ли, если проклятие позволяет, убить носителя сразу? Откройте любой журнал, посвященный политике, юридическим вопросам, экономическим, религиозным, – вы обнаружите, что однозначных ответов, которые устроили бы всех, не найдено. Конечно, общество пришло к некому компромиссу, позволяющему, с одной стороны, защитить себя, с другой – не выглядеть монстром. Но на войне компромиссы неприемлемы.

Леборовски оглянулся на директора – тот сплетал и расплетал пальцы, положив руки на скатерть, – и продолжил:

– Моим первым делом был удачник. Проклятие визуально не идентифицируемое. Но, к счастью, – выделил полковник голосом, – его носителя можно уничтожить без вреда для окружающих.

– Ну дает дед, – хмыкнул Гвоздь.

– Молодой разведчик, хороший, сообразительный парень, смелый. Шестнадцать ходок за линию фронта, глубокие рейды – и ни одной царапины. Две медали. Мог быть представлен к «алому» ордену, а то и «серебряному». Но он всегда возвращался один. Его перестали посылать в группе – погибли все, кто жил с ним в блиндаже. Как обычно поступает Управление регистрации и контроля? Собирают доказательную базу. По каждому случаю проводится отдельная проверка. Если материала накапливается достаточно, подозреваемого тестируют. Как вы понимаете, тесты подбирают осторожно, чтобы не подвергать опасности сотрудников. Естественно, рикошет слабее и с большой погрешностью, его трудно зафиксировать. Палка о двух концах. Если же УРКу все-таки удается извернуться, начинается другая морока: необходимо установить, знал ли носитель о своих возможностях. Это практически безнадежно. Ну и дальше, в зависимости от степени доказанности вины, или ликвидация, или резервация. Проблема, однако, в том, что доказательств обычно мало, а в резервацию удачников лучше не посылать. Девять из десяти побегов – их заслуга. Предположим, он вырвался из-за колючей проволоки. И? Количество экстремальных ситуаций для носителя проклятия возрастает, и пропорционально возрастает количество трупов вокруг него. А ведь есть еще такая элементарная вещь, как транспортировка до места заключения. Вы представляете уровень риска для конвоя?

– Простите! – все-таки решился подать голос директор. – Эти вопросы подробно освещаются на уроках обществоведения…

– В соответствующем ключе, – перебил Леборовски. – Но мы не закончили. Итак, такова работа УРКа в мирное время. «Четвертый отдел» не мог позволить себе подобной роскоши. Квалификация про́клятого осуществлялась единолично офицером. Степень доказанности вины определялась исключительно статистическими данными. В случае если проклятие позволяло уничтожить носителя, проводилась ликвидация – в течение сорока восьми часов спецмедиком Четверки.

Тишина стояла – ни один стул не скрипнул. Капа с красными пятнами на лице растерянно оглядывала подопечных мальков. Дядя Лещ морщился, собирая на лбу складки.

– Я принял дело об удачливом разведчике в производство. На следующий день произвел арест. Семье выслали похоронку: «Ваш сын и муж геройски погиб в бою за…» Материалы дела были засекречены. Архивы закрыты до сих пор.

Директор подскочил из-за стола.

– Поблагодарим господина Леборовски за выступление!

Яростно забил в ладони Ноздря. Полковник, улыбаясь, смотрел в зал. Прямо на Ника.