Книга: Увечный бог. Том 1
Назад: Книга первая «Он был солдатом»
Дальше: Глава вторая

Глава первая

Если ты не знал
миры в моем мозгу,
твое чувство потери
будет жалким
и мы забудем все по пути.
Бери, что дают,
и отверни кислое лицо.
Я его не заслужил,
как бы ни был узок
твой личный берег.
Если сумеешь,
я взгляну в твои глаза.
Пучку стрел в руке
я не верю,
Склоняясь перед улыбкой, закрывающей путь.
Мы не встречаемся в горе
Или в шраме,
затягивающем раны.
Мы не танцевали вместе
на тонком льду,
и я сочувствую твоим бедам
без задней мысли
о взаимности или расчете.
Просто так прилично.
Даже если для других
это странно.
Но многих тайн
ты не узнаешь,
И я не передумаю.
Все мои стрелы погребены, и
песчаный предел широк,
и все мое остывает
на алтаре.
Даже капель не осталось;
дитя желаний
с разумом, полным миров,
и кровавыми слезами.
Как ненавистны дни, когда я ощущаю смертность.
Дни в моих мирах,
где я вечен,
и если когда-то наступит рассвет,
я увижу его,
словно возрожденный.

«Ночь поэта» III.IV
«Малазанская книга павших»
Рыбак кель Тат
Котильон достал два кинжала и вгляделся в лезвия. Поверхность черненого железа словно струилась: две оловянных реки текли, цепляясь за сколы и выемки, там, где образовались зазубрины от брони и кости. Котильон присмотрелся к отражению бледного больного неба на лезвиях и сказал:
– И не собираюсь ничего объяснять. – Он поднял строгий взгляд. – Ты меня понимаешь?
Фигура, стоящая перед ним, не шевелилась. Клочья сгнивших сухожилий и полоски кожи неподвижно лежали на костях. В глазах царила пустота.
Что ж, решил Котильон, это лучше, чем бессильный скептицизм. Ох, как он уже надоел.
– Скажи мне, что, по-твоему, ты здесь видишь? Отчаяние? Панику? Упадок воли, неизбежно ведущий к бездействию? Ты веришь в будущее, Идущий по Граням?
Призрак какое-то время молчал, а потом заговорил треснувшим, скрежещущим голосом:
– Нельзя быть таким… опрометчивым.
– Я спросил, веришь ли ты в будущее. Потому что сам я не верю.
– Даже если ты преуспеешь, Котильон. Вопреки всем ожиданиям, даже вопреки всем устремлениям. Все равно будут говорить о твоей неудаче.
Котильон убрал кинжалы в ножны.
– И ты знаешь, что они могут с тобой сделать.
Голова склонилась набок, пряди волос развевались на ветру.
– Заносчивость?
– Знание, – отрезал Котильон. – Сомневайся, сколько хочешь.
– Они не поверят тебе.
– Не важно, Идущий по Граням. Вот в чем дело.
Когда он зашагал вперед, то не удивился, что бессмертный страж последовал за ним. Так было и раньше. Каждый шаг вздымал пыль и пепел. Ветер стонал, словно запертый в усыпальнице.
– Почти пора, Идущий по Граням.
– Знаю. Тебе не победить.
Котильон, наполовину обернувшись, помолчал, а затем устало улыбнулся.
– Но это же не значит, что я обязательно проиграю, так ведь?

 

За ее спиной поднималась столбами пыль. С плеч свисали десятки жутких цепей: кости, согнутые и закрученные в кривые звенья, древние кости разного цвета – от белого до темно-бурого. В каждой цепи – десятки чьих-то уродливых черепов с остатками волос, слипшихся хребтов, длинных костей, стучащих друг о друга. Цепи тянулись за ней наследием тирана, оставляя в высохшей земле путаницу борозд.
Она шла, не снижая скорости, неуклонная, как ползущее к горизонту солнце, и безжалостная, как накрывающая ее тьма. Ей были неведомы ирония и горькая язвительная насмешка, жалящая небо. Ею двигала только необходимость – самый алчный бог. Она знавала темницу. Воспоминания были жестокими – не о стенах склепа и темных могилах, а о давлении. Ужасном, непереносимом давлении.
Безумие – демон, живущий в мире беспомощной нужды, тысяч неисполненных желаний, мире без ответов. Безумие – да, этот демон был ей известен. Они обменивались монетами боли, и монеты поступали из неисчерпаемого хранилища. Когда-то она знала такое богатство.
И тьма все еще преследовала ее.
Она шла – лысая башка обтянута кожей оттенка выцветшего папируса, длинные конечности двигаются с невероятной грацией. Со всех сторон ее окружал пустой, ровный пейзаж, и только впереди старые бесцветные горы впивались когтями в горизонт.
Она несла с собой своих предков, которые гремели хаотичным хором. Она не бросила ни одного. Все пройденные могилы зияли теперь пустотой, как черепа, извлеченные из саркофагов. Тишина всегда говорит об отсутствии. Тишина враждебна жизни. Нет, они шипят, скрипят и скрежещут – ее идеальные предки; голоса ее собственной песни, отгоняющей демона прочь. Больше она не торгуется.
Она знала, что когда-то давным-давно миры – бледные острова в Бездне – кишели существами. Их мысли были просты и незамысловаты, и кроме этих мыслей были только мрак, пропасть невежества и страха. Потом в смутном сумраке мелькнули первые проблески – словно точечные огоньки. Но разум не пробудился сам по себе, на волне славы. Или красоты, или даже любви. Не возник от смеха или торжества. Огонькам дало жизнь одно, только одно.
Первым разумным словом была «справедливость». Слово, зовущее к негодованию. Слово, дающее волю изменить этот мир и его жестокие обстоятельства; слово, несущее праведность вопиющему позору. Справедливость, пробившаяся к жизни из почвы равнодушной природы. Справедливость, скрепляющая семьи, возводящая города, изобретающая и защищающая, создающая законы и запреты, втискивающая буйную волю богов в рамки религий. Все предписанные верования ответвились от одного корня, потерявшись в слепящем небе.
Но такие, как она, остались вокруг основания этого громадного древа, забытые, раздавленные; и оттуда, из-под камней, в плену корней и темной земли, стали свидетелями того, как справедливость извращалась, теряла смысл, была предана.
Боги и смертные, искажая истину, своими деяниями запятнали то, что прежде было чистым.
Ну так что ж, близится конец. Близится, дорогие мои, конец. И дети не восстанут из костей, из развалин, чтобы отстроить заново все, что утеряно. Да остался ли хоть один среди них, не припавший к соску испорченности? О, они поддерживали свой внутренний огонь, они копили свет и тепло, как будто справедливость принадлежит им одним.
Она была потрясена. Она кипела от ненависти. Справедливость раскалялась внутри нее; огонь рос день ото дня, пока несчастное сердце сочилось бесконечными потоками крови. Осталась лишь Дюжина Чистых, кормящихся от этой крови. Двенадцать. Возможно, есть и другие, в каких-то дальних местах, но она ничего о них не знала. Нет, только дюжина, только они станут лицом последней бури, и именно она, главная среди них, будет стоять в центре урагана.
Ради этого она и получила имя – давным-давно. Форкрул ассейлы – ничто без своего терпения. Но и терпение ныне – одно из утерянных достоинств.
Влача за собой цепи, Тишь шагала по равнине, а за ее спиной угасал свет дня.

 

– Бог нас подвел.
Дрожа, чувствуя боль в животе оттого, что нечто холодное, чуждое струилось по жилам, Апарал Форж сжал челюсти, чтобы проглотить возражения. Эта месть старше, чем любое возможное объяснение, и не важно, сколько раз ты повторишь эти слова, Сын Света, под солнцем распускаются, подобно цветам, ложь и безумие. И я не вижу ничего перед собой – только мертвенно-бледные красные поля, тянущиеся во все стороны.
Это не их сражение, не их война. Кто придумал такой закон, что сын должен подобрать меч отца? Дорогой отец, неужели ты в самом деле хотел такого? Разве она не отказалась от своего консорта, чтобы взять тебя? Разве ты не велел нам жить мирно? Не говорил нам, что мы, дети, должны быть едины под новорожденным небом твоего союза?
Какое преступление довело нас до такого?
Я даже не могу вспомнить.
– Ты чувствуешь, Апарал? Чувствуешь силу?
– Чувствую, Кадагар. – Они далеко отошли от остальных, но слышали крики агонии, рычание Гончих; видели блестящий пар над их спинами – над разбитыми валунами в призрачных потоках. Перед ними вздымался демонический барьер. Стена плененных душ. Вечно разбивающаяся волна отчаяния. Апарал смотрел на лица с распахнутыми ртами, изучал затравленный ужас в глазах.
Вы ведь были такими же? Отягощенные своим наследием, размахивали мечом направо и налево.
Почему мы должны расплачиваться за чью-то чужую ненависть?
– Что беспокоит тебя, Апарал?
– Мы не знаем причины отсутствия нашего бога, Владыка. Боюсь, говорить о его неудаче было бы слишком дерзко.
Кадагар Фант не ответил.
Апарал закрыл глаза. Нужно было промолчать. Я ничему не учусь. Он прошел к власти кровавый путь, и следы в грязи еще красные. Сам воздух над Кадагаром по-прежнему хрупок. Этот цветок дрожит от тайных ветров. Он опасен, очень опасен.
– Жрецы говорили о самозванцах и обманщиках, Апарал… – Кадагар говорил спокойным, ровным голосом, как всегда, когда выходил из себя. – Какой бог позволил бы такое? Нас бросили. И лежащий перед нами путь – больше ничей. Только наш.
Мы. Да, ты говоришь за всех нас, даже если мы отвергаем собственную веру.
– Простите мои слова, Владыка. Я болен… этот привкус…
– У нас нет выбора, Апарал. Тебе плохо от горького привкуса его боли. Это пройдет. – Кадагар улыбнулся и похлопал Апарала по спине. – Я понимаю твою минутную слабость. Забудем о твоих сомнениях и никогда больше о них не заговорим. Мы ведь друзья, и мне ужасно не хотелось бы объявлять тебя предателем. Идем на Белую Стену… Я преклоню колени и поплачу, мой друг. Так и будет.
Апарал содрогнулся. Бездна! Грива Хаоса, я чувствую тебя!
– Распоряжайтесь моей жизнью, Владыка.
– Владыка Света!
Апарал обернулся, за ним Кадагар.
Ипарт Эрул, по губам которого текла кровь, шатаясь подошел ближе и широко открытыми глазами смотрел на Кадагара.
– Владыка! Ухандал, который пил последним, только что умер. Он… он разодрал себе горло!
– Значит, все, – ответил Кадагар. – Сколько?
Ипарт облизнул губы, явно вздрогнув от привкуса, и сказал:
– Вы первый из Тринадцати, Владыка.
Улыбнувшись, Кадагар шагнул мимо Ипарта.
– Кессобан еще дышит?
– Да. Говорят, он может истекать кровью долгие века…
– Но теперь эта кровь – яд, – кивнул Кадагар. – Рана еще свежа, сила чиста. Значит, говоришь, тринадцать. Прекрасно.
Апарал уставился на дракона, прижатого к склону за спиной Ипарта Эрула. Громадные копья, приколовшие его к земле, почернели от запекшейся и высохшей крови. Апарал чувствовал боль Элейнта, накатывавшую волнами. Дракон снова и снова пытался поднять голову – глаза сверкали, челюсти щелкали, – но гигантская западня его удерживала. У четырех выживших Гончих, державшихся вокруг дракона на расстоянии, шерсть на загривке стояла дыбом. Глядя на них, Апарал обхватил себя руками. «Еще одна безумная игра. Еще одно горькое поражение. Владыка Света, Кадагар Фант, ты не преуспел в потустороннем мире».
За ужасным зрелищем, за вертикальным океаном бессмертных душ, словно в дерзком безумии, поднималась Белая Стена, скрывавшая руины древней столицы тисте лиосан – Саранаса. Стену уродовали длинные темные полосы, начинавшиеся под зубчатыми бойницами – все, что осталось от братьев и сестер, заклейменных как предатели идеалов. Под их высохшими телами алебастровую поверхность покрывали пятна – все, что вытекало из их тел. Преклонишь колени и поплачешь, да, мой друг?
Ипарт спросил:
– Владыка, мы оставим Элейнта как есть?
– Нет, у меня иное, более правильное предложение. Собери остальных. Будем обращаться.
Апарал вздрогнул, но не обернулся.
– Владыка…
– Мы теперь дети Кессобана, Апарал. Новый отец сменил того, кто бросил нас. Оссерк мертв в наших глазах, пусть так и останется. Даже Отец Света стоит на коленях, сломленный, бесполезный и слепой.
Апарал не сводил глаз с Кессобана. Повторяй богохульства почаще – они станут банальностью и перестанут вызывать шок. Боги теряют силу, и мы встаем им на замену. В громадных чужих глазах древнего дракона, плачущего кровавыми слезами, не было ничего, кроме гнева. Наш отец. Твоя боль, твоя кровь, наш дар тебе. Увы, только такие дары нам понятны.
– А как обратимся?
– Ну же, Апарал, разорвем Элейнта на части.
Он знал ответ заранее и кивнул.
Отец наш. Твоя боль, твоя кровь, наш дар. Восславь наше возрождение, Отец Кессобан, своей смертью. А для тебя возврата не будет.

 

– Мне нечего предложить для сделки. Что привело тебя ко мне? Впрочем, понимаю. Мой разбитый слуга не может путешествовать далеко, даже во сне. Да, моя прекрасная плоть изувечена в этом несчастном мире. Ты видел, какая за ним ходит толпа? Какое благословение он может предложить? Да никакое, кроме нищеты и страданий, а они все равно собираются в стаи – орущие, молящие стаи. О, когда-то я смотрел на них с презрением. Я упивался их энтузиазмом, их неправильным выбором и их печальной судьбой. Их глупостью.
Никто не захотел выбрать себе мозги. Всем и каждому хватало столько, сколько имелось от рождения. Через моего слугу я вижу их глаза – если осмелюсь, – и они глядят на меня странным взглядом, который я долго не мог понять. Жадный, разумеется, полный нужды. Но я чуждый бог. Скованный. Падший, и мое Священное слово – боль.
И все же их глаза молили.
Теперь я постиг. Чего они хотят от меня? Дураки, излучающие страх так, что на них смотреть невозможно. Чего они хотят? А я отвечу. Они ждут от меня жалости.
Они, понимаешь ли, знают, как скуден запас монеток в кошельке их ума. Знают, что мозгов им не хватает и что это – проклятие всей их жизни. Они сражались и лягались с самого рождения. Нет, не смотри так на меня, ты остро и тонко мыслишь и слишком быстро раздаешь свое сострадание, скрывая веру в собственное превосходство. Я не отрицаю твой ум, я сомневаюсь в твоем сострадании.
Они ждали от меня жалости. И получили. Я – бог, который отвечает на молитвы; можешь ты или какой-то другой бог заявить то же самое? Посмотри, как я изменился. Моя боль, которой я держался так себялюбиво, теперь торчит, как сломанная рука. Мы соприкасаемся в понимании, мы вздрагиваем от прикосновения. Теперь я один с ними со всеми.
Ты удивляешь меня. Я не считал сочувствие чем-то стоящим. Как оценить сострадание? Сколько столбиков монет уравняют чашки весов? Мой слуга когда-то мечтал о богатстве. О закопанных в холмах сокровищах. И сидел на сухих ногах посреди улицы, приставая к прохожим. И посмотри на меня: переломан так, что двигаться не могу, и ветер без устали хлопает пологом палатки. Мы с моим слугой больше не желаем просить милостыню. Хотите моей жалости? Получите. Даром.
Нужно ли рассказывать тебе о моей боли? Я вижу ответ в твоих глазах.
Это моя последняя игра, ты ведь понимаешь. Последняя. И если я проиграю…
Прекрасно. Тут нет никакого секрета. Я скоплю яд. В громе моей боли, да. Где же еще?
Смерть? А с каких пор смерть – проигрыш?
Прости за кашель. Я хотел рассмеяться. Ступай теперь, вырви обещания у этих выскочек.
В этом и состоит вера. Жалость к нашим душам. Спроси моего слугу – он подтвердит. Бог смотрит в твои глаза и ежится.

 

Три дракона закованы за свои грехи. Подумав об этом, Котильон вздохнул с неожиданной печалью. Он стоял в двадцати шагах от них, по щиколотки в мягком пепле. Котильон подумал, что взошедший не так далек от всего мирского, как хотелось бы. Дыхание перехватило, словно что-то сдавило горло. Плечи заныли, в голове застучал тяжелый молот. Котильон не мог отвести глаз от плененного Элейнта, изможденного и смертельного, лежащего среди наносов пыли и кажущегося таким… смертным. Бездна подери, как я устал.
Рядом прошел Идущий по Граням, тихий и прозрачный.
– Кости, и больше ничего, – пробормотал Котильон.
– Не обманывайся, – предупредил Идущий по Граням. – Плоть и кожа – всего лишь одеяние. Хоть изношенное, хоть сброшенное. Видишь цепи? Они проверены. Головы поднимаются… аромат свободы.
– Что ты чувствовал, Идущий по Граням, когда все разваливалось на куски у тебя в руках? И неудача вставала стеной огня? – Он повернулся к призраку. – Эти лохмотья, если подумать, выглядят обжигающе. Ты помнишь, в какой миг потерял все? Мир ответил эхом на твой вой?
– Если ты пытаешься меня уколоть, Котильон…
– Нет, ни в коем случае. Прости.
– Однако если ты этого боишься…
– Это не страх. Вовсе нет. Это мое оружие.
Идущий по Граням будто содрогнулся; или просто движение пепла под сгнившими мокасинами заставило его качнуться и потерять на миг равновесие. Успокоившись, Старший бог уперся в Котильона взглядом темных высохших глаз.
– Ты, Покровитель убийц, никакой не целитель.
Нет. Избавьте меня от беспокойства, прошу. Через аккуратный надрез выньте все, что болит, и оставьте меня исцеленным. Нас мучает неизвестность, но и знание может быть ядовитым. А дрейфовать между тем и этим ничуть не лучше.
– К спасению ведет не единственный путь.
– Забавно.
– Что именно?
– Твои слова… если бы их услышать от… кого-то другого, то они ободрили бы, успокоили. А в твоих устах они заморозят смертную душу до самого донышка.
– Вот такой я, – сказал Котильон.
Идущий по Граням кивнул.
– Да, такой ты и есть.
Котильон прошел еще шагов шесть, не сводя глаз с ближайшего дракона, у которого между лоскутами сгнившей кожи поблескивали кости черепа.
– Элот, – сказал Котильон, – я хочу слышать твой голос.
– Снова будем торговаться, Узурпатор?
Голос мужской, но ведь драконица горазда устраивать такие штуки по своему капризу. И все же Котильон нахмурился, пытаясь припомнить прошлый раз.
– Кальсе, Ампелас, будете говорить, когда до вас дойдет очередь. Сейчас я говорю с Элот?
– Я Элот. А что в моем голосе тебя беспокоит, Узурпатор? Я чувствую твою подозрительность.
– Мне нужно было убедиться, – ответил Котильон. – Теперь я уверен. Ты в самом деле Мокра.
Еще один драконий голос громовым хохотом прокатился по черепу Котильона и произнес:
– Осторожнее, Убийца, она мастерица обмана.
Котильон задрал брови.
– Обмана? Нет, пожалуйста, умоляю. Я слишком наивен и ничего об этом не знаю. Элот, я вижу, что ты еще в цепях, и все же во владениях смертных твой голос был слышен. Похоже, ты не совсем та пленница, какой была раньше.
– Сон опутывает самыми жестокими цепями, Узурпатор. Мои сны встают на крыло, и я свободна. И теперь ты хочешь сказать, что такая свобода была всего лишь обманом? Я потрясена, просто поверить не могу.
Котильон поморщился.
– Кальсе, а что снится тебе?
– Лед.
Почему я не удивлен?
– Ампелас?
– Дождь, который горит, Покровитель убийц, в глубокой тени. В жуткой тени. Теперь надо нашептывать пророчества? Все мои истины прикованы здесь, и только ложь летает свободно. И все же был один сон – тот, что еще прожигает плоть моего мозга. Выслушаешь мое признание?
– Мои узлы не такие гнилые, как ты думаешь, Ампелас. Пусть Кальсе слушает – рассказывай ему про свои сны. Прими этот совет как дар от меня. – Он помолчал, бросил взгляд на Идущего по Граням и снова повернулся к драконам. – Ну а теперь поговорим всерьез.
– В разговорах нет смысла, – сказал Ампелас. – Ты ничего не можешь нам предложить.
– Могу.
За его спиной неожиданно раздался голос Идущего по Граням:
– Котильон…
– Свободу, – сказал Котильон.
Тишина.
Котильон улыбнулся.
– Начало положено. Элот, ты будешь грезить обо мне?
– Кальсе и Ампелас получили твой дар. Они смотрели друг на друга каменными лицами. Была боль. Был огонь. Открылся глаз и заглянул в Бездну. Господин Ножей, моя родня в цепях… и напугана. Господин, я буду грезить о тебе. Говори.
– Тогда внимательно слушай, – сказал Котильон. – Вот как все должно быть.

 

Дно каньона, совсем не освещенное, тонуло в вечной ночи далеко под поверхностью океана. Расселины прятались во тьме; смерть и разложение мира сыпались вниз непрерывным дождем, и течения закручивали отложения жестокими водоворотами, которые вздымались, словно смерчи. Посреди затопленных скал тянулась равнина, а в ее центре мерцал бледно-красный огонек – одинокий, затерянный.
Остановившись, Маэль поправил на плече почти невесомую ношу и прищурился на невероятный огонек. Потом направился прямо к нему.
Безжизненный дождь, падающий в глубины, дикие потоки, поднимающие его снова к свету, где живые существа кормились в этом богатом супе и в итоге, умерев, возвращались на дно. Какой элегантный круговорот жизни и смерти, света и мрака, верхнего и нижнего миров. Словно кто-то все спланировал.
Теперь Маэль мог разглядеть у огня сгорбленную фигуру, протянувшую руки к сомнительному теплу. Мелкие морские обитатели роились у красного источника света как мошки. Огонь вырывался из дыры на дне каньона вместе с пузырьками газа.
Маэль остановился перед фигурой и, шевельнув плечом, сбросил завернутый труп на дно. Тут же мелкие падальщики метнулись к нему – и, внезапно развернувшись, бросились прочь. Спеленутое тело осело, подняв облачка ила.
Из-под капюшона донесся голос К’рула, Старшего бога Путей:
– Если все существование – диалог, почему так многое остается недосказанным?
Маэль поскреб щетину на челюсти.
– У меня – мое, у тебя – твое, у него – его, и все же мы не в силах убедить мир в его изначальной абсурдности.
К’рул пожал плечами.
– У него – его. Да. Странно, что из всех богов только он открыл эту безумную и сводящую с ума тайну. Рассвет придет… оставим все ему?
– Ну… – хмыкнул Маэль, – сначала надо ночь пережить. Я принес того, кого ты искал.
– Вижу. Спасибо, друг. Скажи, а что со Старой Ведьмой?
Маэль поморщился.
– Все как обычно. Она снова пытается, но тот, кого она выбрала… ну, скажем, Онос Т’лэнн скрывает глубины, которых Олар Этил никогда не может постичь и, боюсь, еще пожалеет о своем выборе.
– Человек в нем главнее.
Маэль кивнул.
– Человек в нем главнее. И это просто рвет сердце.
– «Перед разбитым сердцем даже абсурдность пасует».
– «Потому что слова опадают».
В сумраке шевельнулись пальцы.
– «Диалог тишины».
– «Который оглушает».
Маэль посмотрел в далекую мглу.
– Да чтоб этому Слепому Галлану с его поэмами…
По темному дну шагали армии слепых крабов, приближаясь к незнакомому свету и теплу. Маэль прищурился.
– Много умерло.
– У Эстранна были подозрения, а больше Страннику ничего и не нужно. Ужасная неудача или смертельное подталкивание. Все случилось, как она и говорила. Без свидетелей. – К’рул поднял голову, пустой капюшон повернулся к Маэлю.
– Так он победил?
Кустистые брови Маэля задрались.
– А ты не знаешь?
– Рядом с сердцем Каминсода все Пути – скопище ран и насилия.
Маэль посмотрел на запеленутый труп.
– Там был Брис. И через его слезы я видел. – Он долго молчал, проживая чьи-то воспоминания. Потом внезапно обхватил себя руками и нервно вздохнул. – Во имя Бездны, этих Охотников за костями стоило видеть!
Во тьме под капюшоном проявилось слабое подобие лица, блеснули зубы.
– Правда? Маэль, это правда? – прорычал он с чувством. – Еще не все. Эстранн совершил ужасную ошибку. Боги, да все совершили!
К’рул замолчал, потом вздохнул и снова повернулся к огню. Его бледные руки повисли над пульсирующим пламенем горящего камня.
– Я не останусь слепым. Двое детей. Близнецы. Маэль, мне кажется, мы не должны потворствовать желанию адъюнкта Тавор Паран оставаться неизвестной для нас, неизвестной для всех. Что это за страсть – все делать без свидетелей? Не понимаю.
Маэль покачал головой.
– В ней такая боль… нет, я не осмелюсь подобраться ближе. Она стояла перед нами в тронном зале как ребенок, скрывающий страшный секрет, с непомерным чувством вины и стыда.
– Возможно, мой гость знает ответ.
– Для этого он и был тебе нужен? Просто чтобы удовлетворить любопытство? Нравится подглядывать, К’рул? В разбитое женское сердце?
– Отчасти, – сознался К’рул. – Но не из жестокости и не от тяги к запретному. Ее сердце пусть остается ей, защищенное от любых поползновений. – Бог взглянул на завернутый труп. – Нет, эта плоть мертва, но душа остается сильной, пойманной в собственный кошмар вины. И я освобожу ее от этого.
– Как?
– Готов действовать, когда настанет время. Готов действовать. Жизнь за смерть, и ничего не попишешь.
Маэль шумно вздохнул.
– Тогда все падет на ее плечи. Плечи одинокой женщины. Армия уже побита. Союзники изнемогают от жажды предстоящей войны. А враг поджидает их всех, непреклонный, с нечеловеческой самонадеянностью, жаждущий пустить в ход идеальную ловушку. – Он закрыл ладонями лицо. – Смертная женщина, которая отказывается говорить.
– И все же они идут за ней.
– Идут.
– Маэль, у них есть хоть полшанса?
Маэль посмотрел на К’рула.
– Малазанская империя создала их из ничего. Первый Меч Дассема, «Мостожоги», а теперь вот Охотники за костями. Что я могу сказать? Они словно родились в другую эру, в потерянный золотой век. Возможно, именно поэтому она и не хочет никаких свидетелей – что бы они ни делали.
– О чем ты?
– Она не хочет, чтобы остальной мир вспомнил, кем они были раньше.
К’рул как будто уставился на огонь. Затем сказал:
– В темных водах не чувствуешь собственных слез.
Ответ Маэля прозвучал горько:
– А почему, по-твоему, я живу тут?

 

«Если бы не моя преданность делу и полная самоотдача, стоять бы мне со склоненной головой перед судом всего света. Но если меня обвинят в том, что я умнее, чем есть на самом деле – а как такое вообще возможно? – или, боги упасите, в том, что откликаюсь на каждое эхо, стучащее в ночи, как лезвие меча по краю щита, если, иными словами, меня захотят наказать за то, что я прислушиваюсь к собственным чувствам, что-то вспыхнет во мне как огонь. Меня охватит, мягко выражаясь, ярость».
Удинаас фыркнул. Ниже страница была оторвана, как будто гнев автора довел его – или ее – до крайнего бешенства. Подумав о критиках неизвестного автора, настоящих или мнимых, Удинаас вспомнил давние времена, когда ответом на его собственные острые и яркие мысли был кулак. Дети привыкали ощущать такие вещи – мальчик шибко умный – и знали, что надо делать. Дадим-ка ему, ребята. Будет знать. И Удинаас сочувствовал духу давно почившего писателя.
– Теперь, старый дурачина, они обратились в пыль, а твои слова живут. И кто смеется последним?
Гнилое дерево трюма не дало ответа. Вздохнув, Удинаас отбросил страницу.
– Ах, да о чем я? Уже недолго, нет, недолго.
Масляная лампа угасала, холод заползал внутрь. Удинаас не чувствовал рук. Старое наследие – от этого улыбчивого преследователя не скрыться.
Улшун Прал обещал еще снег, а снег он привык презирать.
– Как будто само небо умирает. Слышишь, Фир Сэнгар? Я почти готов продолжить твою сказку. Мог ты представить такое наследие?
Застонав от боли в онемевших руках и ногах, он выбрался из трюма корабля на накренившуюся палубу и заморгал от ветра, ударившего в лицо.
– Белый мир, что ты хочешь сказать нам? Что все плохо? Что судьба настигла нас?
Он привык разговаривать сам с собой. Так никто не будет плакать, а он устал от слез, блестящих на обветренных лицах. Да, он мог бы растопить их всех несколькими словами. Но жар внутри – ему же некуда деваться, правда?
Удинаас перелез через борт корабля, спрыгнул в снег глубиной по колено и начал прокладывать новую тропинку к лагерю под укрытием скал; толстые, отороченные мехом мокасины заставляли его ковылять, продираясь через сугробы. Удинаас чуял запах дыма.
На полпути к лагерю он заметил двух эмлав. Громадные кошки стояли на высоких скалах, серебристая шерсть на спинах сливалась с белым небом.
– Ага, вернулись. Это нехорошо. – Он чувствовал на себе их взгляды. Время замедлилось. Он понимал, что это невозможно, но представлял, будто весь мир засыпан снегом, что не осталось животных, что времена года сморозились в одно – и этому времени года нет конца.
– Человек может. А почему не весь мир? – Снег и ветер не обращали внимания, их жестоким ответом было безразличие.
Между скал ветер стихал, и дым щекотал ноздри. В лагере было голодно, а вокруг – белым-бело. И все же имассы продолжали петь свои песни.
– Не поможет, – пробормотал Удинаас, выдохнув пар. – Нет, друзья. Смиритесь, она умирает, наше дорогое маленькое дитя.
Интересно, знал ли Силкас Руин все заранее. Знал ли о неминуемом поражении.
– В итоге умирают все мечты. Уж мне-то должно быть известно. Мечтай о сне, мечтай о будущем; рано или поздно приходит холодный, жестокий рассвет.
Пройдя мимо засыпанных снегом юрт, хмурясь от песен, доносящихся из-за кожаных пологов, Удинаас двинулся по тропе, ведущей к пещере.
Грязный лед покрывал зев пещеры, как застывшая пена. Воздух внутри был теплый, влажный и пах солью. Удинаас потопал ногами, стряхивая снег с мокасин, и пошел по извилистому коридору, касаясь каменных стен пальцами расставленных рук.
– Ох, – произнес он еле слышно, – да ты холодная утроба, да?
Впереди он услышал голоса – или, вернее, один голос. Прислушивайся к своим чувствам, Удинаас. Она остается непреклонной, всегда непреклонной. Полагаю, вот на что способна любовь.
На каменном полу остались старые пятна – вневременное напоминание о пролитой крови и утерянных в этом несчастном зале жизнях. Удинаас почти слышал звон мечей и копий, последний отчаянный вздох. Фир Сэнгар, я готов поклясться, что твой брат стоит там спокойно. Силкас Руин мало-помалу отступает; на лице – выражение недоверия, словно маска, которую он никогда прежде не надевал и которая совсем ему не подходит.
Онрак Т’эмлава стоял справа от жены. Улшун Прал присел на корточки в нескольких шагах слева от Килавы. Перед ними возвышалось усохшее болезненное здание. Умирающий Дом, твой котелок оказался с трещинкой. Она была дурным семенем.
Килава повернулась к появившемуся Удинаасу; ее темные звериные глаза сузились, как у кота, готового прыгнуть на добычу.
– А я думала, ты уплыл, Удинаас.
– Карты никуда не ведут, Килава Онасс, как наверняка убедился лоцман. Что может быть печальнее, чем пошедший ко дну корабль? – заговорил Онрак. – Друг Удинаас, я рад твоему мудрому решению. Килава говорит о пробуждении яггутов, о голоде Элейнтов и о руке форкрул ассейлов, которая не дрогнет. Руд Элаль и Силкас Руин исчезли – она не чувствует их и опасается худшего.
– Мой сын жив.
Килава подошла ближе.
– Откуда тебе знать?
Удинаас пожал плечами.
– Он получил от матери больше, чем могла представить сама Менандор. Когда она столкнулась с тем малазанским волшебником, когда пыталась собрать все силы; да, в тот день было много смертельных сюрпризов.
Его взгляд упал на черные пятна.
– Что случилось с нашей героической победой, Фир? Со спасением, ради которого ты отдал жизнь? «Если бы не моя преданность делу и полная самоотдача, стоять бы мне со склоненной головой перед судом всего света». Но мир судит жестоко.
– Мы собираемся покинуть эти края, – сказал Онрак.
Удинаас бросил взгляд на Улшуна Прала.
– Ты согласен?
Воин в ответ неопределенно помахал рукой. Удинаас хмыкнул. Рука говорит невнятно. Смысл тут в его позе – сидящий на корточках кочевник. Никто не боится идти открывать новые миры. Странник меня побери, такое простодушие колет прямо в сердце.
– Вам не понравится то, что вы найдете. Самый злобный зверь этого мира не устоит против моего рода.
Он взглянул на Онрака.
– Как думаешь, что это был за ритуал? Тот, что украл смерть у вашего народа?
– Его слова больно ранят, – прорычала Килава, – но Удинаас говорит правду. – Она снова повернулась к Азату. – Мы можем защитить врата. Можем остановить их.
– И умереть, – отрезал Удинаас.
– Нет, – возразила Килава, поглядев на него. – Ты уведешь отсюда моих детей, Удинаас. Уведешь в свой мир. А я останусь.
– Килава, мне показалось, ты сказала «мы».
– Призови своего сына.
– Нет.
Ее глаза вспыхнули.
– Найди кого-нибудь другого для своей последней битвы.
– Я останусь с ней, – сказал Онрак.
– Нет, не останешься, – зашипела Килава. – Ты смертный…
– А разве ты – нет, любимая?
– Я – заклинательница костей. Я принесла Первого Героя, который стал богом. – Ее лицо исказилось, хотя глаза оставались стальными. – Муж мой, я, конечно, соберу союзников для этой битвы. Но ты… ты должен уйти с нашим сыном и с Удинаасом. – Она ткнула когтистым пальцем в летерийца. – Веди их в свой мир. Найди им место…
– Место? Килава, они как звери моего мира – мест не осталось!
– Найди.
Ты слышишь, Фир Сэнгар? Я все-таки не стану тобой. Нет, я стану Халлом Беддиктом – другим обреченным братом. «Иди за мной! Слушай мои посулы! Умри».
– Места нет нигде, – сказал он, и его горло сдавило горем. – Мы никогда ничего не оставляем в покое. Никогда. И пусть имассы заявляют, что освобождают земли, да – это только до тех пор, пока кто-нибудь не положит на них жадный глаз. И начнет вас убивать. Сдирать кожу и скальпы. Отравлять вашу пищу. Насиловать дочерей. И все – во имя умиротворения, переселения и прочего бхедеринового дерьма иносказаний, какое им придет в голову. И чем быстрее они вас всех укокошат, тем лучше для них, причем они мигом забудут, что вы вообще существовали. Чувство вины – сорняк, который мы выдергиваем первым делом, чтобы милый сад цвел и благоухал. Так и есть, и нас не остановить – ни за что и никому.
Взгляд Килавы оставался спокойным.
– Вас можно остановить. И вас остановят.
Удинаас покачал головой.
– Веди их в свой мир, Удинаас. Сражайся за них. Я не собираюсь здесь пасть. А если ты воображаешь, что я не в состоянии защитить своих детей, значит, ты меня не знаешь.
– Ты осуждаешь меня, Килава.
– Призови своего сына.
– Нет.
– Тогда ты сам осуждаешь себя, Удинаас.
– Будешь ли ты так же хладнокровна, когда моя судьба распространится и на твоих детей?
Когда стало ясно, что ответа не последует, Удинаас вздохнул и, повернувшись, пошел на выход, в холод и снег, в белизну и застывшее время. И к его ужасу, Онрак двинулся следом.
– Друг…
– Прости, Онрак, я не скажу ничего полезного – ничего, что могло бы поднять настроение.
– И все же, – пророкотал воин, – ты считаешь, что знаешь ответ.
– Это вряд ли.
– И тем не менее.
Смотрите, с какой решимостью я иду. Вести вас всех, конечно. Вернулся крутой Халл Беддикт, чтобы повторить все свои преступления.
Все еще ищешь героев, Фир Сэнгар? Лучше брось.
– Ты поведешь нас, Удинаас.
– Похоже на то.
Онрак вздохнул.
За устьем пещеры валом валил снег.

 

Он нашел выход. Он избежал огня. Но даже сила Азата не в состоянии справиться с Акраст Корвалейном, так что он был повержен, его разум разбит, а куски тонули в море чужой крови. Воспрянет ли он? Тишь не знала наверняка и рисковать не хотела. Кроме того, скрытая в нем сила оставалась опасной, оставалась угрозой для их планов. Она могла быть использована против них, а этого допустить нельзя. Нет, лучше обратить это оружие, взять его в свои руки и применить против врагов, которые, я знаю, скоро встретятся на моем пути.
Прежде, однако, ей придется вернуться сюда. И сделать то, что нужно. Я бы сделала это сейчас, если бы не риск. Если он проснется, если завладеет моей рукой… нет, еще рано. Мы пока не готовы.
Тишь стояла над телом, вглядываясь в угловатые черты, клыки, легкий румянец – признак лихорадки. А потом обратилась к предкам:
– Возьмите его. Свяжите. Скуйте волшебством: он должен оставаться без сознания. Если очнется – это слишком опасно. Я скоро вернусь. Свяжите его.
Цепи костей заскользили словно змеи, вонзаясь в жесткую почву, оплетая руки и ноги лежащего, обвиваясь вокруг шеи и туловища, распиная на холме.
Тишь видела, как дрожат цепи.
– Да, понимаю. Его сила слишком велика – вот почему он должен оставаться без сознания. Но я могу сделать кое-что еще.
Она подошла и наклонилась. Пальцами правой руки, крепкими, как лезвия, пробила дыру в боку лежащего. Тишь сама ахнула и чуть не откатилась прочь: не слишком ли? Не разбудила ли?
Из раны потекла кровь.
Но Икарий не пошевелился.
Тишь протяжно и нервно вздохнула.
– Пусть кровь сочится, – сказала она предкам. – Кормитесь от его силы.
Выпрямившись, она обвела взглядом горизонт. Древние земли Элана. С ними покончено, остались лишь валуны, которые когда-то прижимали бока палаток, да норы и землянки из еще более древних времен; и от громадных животных, обитавших когда-то на здешних равнинах, и диких, и одомашненных, не осталось ни стада. Тишь заметила, как восхитительно идеален новый порядок вещей. Без преступников не может быть преступлений. Нет преступлений – нет жертв.
Ветер выл, и никто не вставал на его пути, чтобы дать ответ.
Идеальное свершение, несущее привкус Рая.
Рай возродится. Из пустой равнины – целый мир. Из обещания – будущее.
Скоро.
Тишь пошла, оставив за спиной холм и тело Икария, прикованное к земле костяными цепями. Она вернется сюда, сияя от торжества. Или в крайней нужде. Если второе – разбудит его. Ну а если первое – обхватит его голову ладонями и одним резким поворотом сломает мерзостную шею.
И неважно, какое решение ее ждет, в тот день предки будут петь от радости.

 

На горе мусора посреди двора горел трон крепости. Серый и черный дым столбом поднимался до края крепостного вала, а там ветер раздирал его и нес клочья, как знамена, над опустошенной долиной.
Полуголые дети бегали по крепостным стенам; их крики пробивались через грохот и ворчание у главных ворот, где каменщики исправляли вчерашние повреждения. Сменялись часовые, и Первый Кулак прислушивался к командам, звучащим за его спиной. Смаргивая с глаз пот и пыль, он с некоторой осторожностью нагнулся над разбитым зубцом стены и внимательно осмотрел прекрасно организованный вражеский лагерь, раскинувшийся в долине.
На верхней платформе квадратной башни справа от него мальчишка лет девяти-десяти сражался с тем, что было когда-то сигнальным воздушным змеем: старался удержать его над головой, пока с неожиданным порывом ветра потрепанный шелковый дракон не взвился внезапно в воздух, кувыркаясь и крутясь. Ганос Паран уставился на змея. Длинный хвост дракона поблескивал серебром в полуденном солнце. Этот хвост, припомнил Паран, сверкал в небе над крепостью в день захвата.
О чем тогда сигналили обороняющиеся?
Беда. Помогите.
Паран глядел, как воздушный змей поднимается все выше, пока не потонул в несомом ветром дыме.
Услышав знакомое проклятие, Паран повернулся и увидел Высшего мага войска, который продирался через кучку детей на верхней площадке лестницы, морщась, как будто протискивался через прокаженных. Рыбий хребет, зажатый в его зубах, сердито прыгал вверх-вниз, пока маг шагал к Первому Кулаку.
– Могу поклясться: их больше, чем было вчера. Как такое возможно? Они же не выпрыгивают из чьего-то бедра сразу подросшие?
– Выползают из пещер, – сказал Ганос Паран, снова взглянув на вражеские ряды.
Ното Бойл хмыкнул.
– И кстати. Кто бы подумал, что пещера – пригодное место для жилья? Грязь, сырость, паразиты. Начнется эпидемия, помяните мое слово, Первый Кулак, а войску и без того уже досталось.
– Дай команду: пусть кулак Буд соберет бригаду зачистки, – сказал Паран. – Какие взводы залезли в склад рома?
– Седьмой, десятый и третий – из второй роты.
– Саперы капитана Речушки.
Ното Бойл вытащил изо рта хребет и пригляделся к розовому пятнышку. Потом перегнулся через стену и сплюнул что-то красное.
– Так точно, сэр. Ее.
Паран улыбнулся.
– Вот и ладно.
– Так точно, будет им урок. Только если они растревожат новых паразитов…
– Это дети, маг, а не крысы. Осиротевшие дети.
– В самом деле? От этих бледнокожих у меня мурашки. – Он снова взял в рот хребет, который закачался вверх-вниз. – Скажите еще раз, чем тут лучше Арэна.
– Ното Бойл, как Первый Кулак, я отвечаю лишь перед императрицей.
Маг фыркнул.
– Вот только она мертва.
– Стало быть, я не отвечаю ни перед кем, даже перед тобой.
– В том-то и проблема, сэр. – Ното Бойл кивнул в сторону вражеского лагеря, мотнув рыбьим хребтом. – Суетятся. Будет новая атака?
Паран пожал плечами.
– Они еще… не пришли в себя.
– Знаете, если они попробуют разоблачить наш блеф…
– А кто сказал, что я блефую, Бойл?
Маг что-то укусил, от чего поморщился.
– Я хочу сказать, сэр, никто не станет спорить, что у вас талант и прочее, но если вон тем двум командирам надоест бросать на нас Водянистых и Покаянных… если они поднимутся и пойдут сюда сами, то… Я только об этом, сэр.
– Кажется, я недавно отдал тебе приказ.
Ното нахмурился.
– Кулак Буд, так точно. Пещеры. – Он собрался уходить, но помедлил и обернулся. – Знаете, а они видят. Как вы стоите здесь день за днем. Насмехаетесь над ними.
– Интересно… – задумчиво пробормотал Паран, снова обратив взор на вражеский лагерь.
– Сэр?
– Осада Крепи. Семя луны висело над городом. Месяцы, годы. И его повелитель никогда не показывался на глаза до того дня, как Тайшренн решил, что готов сразиться с ним. Но что, если бы он показался? Если бы каждый проклятый день выходил напоказ? Чтобы Однорукий и остальные могли остановиться, взглянуть вверх и увидеть, что он стоит там? Серебряные волосы вьются на ветру, Драгнипур черным зловещим пятном расплывается за спиной.
Ното Бойл помусолил зубочистку.
– А если бы он показывался, сэр?
– Страх, Высший маг, требует времени. Настоящий страх, от которого тает мужество, от которого слабеют ноги. – Он покачал головой и взглянул на Ното Бойла. – Впрочем, это ведь не в его стиле. Знаешь, а я скучаю по нему. – Он хмыкнул. – Только представь.
– По кому, по Тайшренну?
– Ното, ты вообще понимаешь хоть что-нибудь из того, что я говорю?
– Стараюсь не понимать, сэр. Без обид. Вы говорили о страхе.
– Не растопчите ни одного ребенка внизу.
– Как получится, Первый Кулак. И потом, их слишком много.
– Ното!
– Мы – армия, а не детский приют, я только об этом. Осажденная армия. Малочисленная, окруженная, растерянная, – кроме тех случаев, когда помирает от ужаса. – Он снова вынул изо рта рыбий хребет, выдохнул со свистом через зубы. – Пещеры полны детей – что с ними со всеми делали? Где их родители?
– Ното!
– Их надо вернуть обратно, я только об этом, сэр.
– А ты не заметил – сегодня первый день, когда они наконец ведут себя как обычные дети. О чем это говорит?
– Мне – ни о чем, сэр.
– Кулак Рита Буд. Немедленно.
– Есть, сэр. Уже бегу.
Ганос Паран снова обратился к осаждающей армии; аккуратные ряды палаток казались костями мозаики на волнистом полу; фигурки, крохотные как блохи, шевелились у катапульт и больших фургонов. Смрадный воздух битвы, похоже, никогда не покинет долину. Похоже, они готовы снова двинуться на нас. Предпринять еще одну вылазку? Маток так и сверлит меня жадным взглядом. Рвется на них. Паран поскреб лицо. И снова, поразившись ощущению бороды, поморщился. Ну что ж, никто не любит перемен. А я – особенно.
На глаза попался шелковый дракон, вынырнувший из дымной тучи. Паран нашел взглядом мальчика на башне – тот с трудом держался на ногах. Тощий, из тех, что с юга. Покаянный. Когда станет совсем плохо, парень, отпусти.
В далеком лагере началась суета. Сверкали пики, скованные рабы шагали к упряжкам больших фургонов; появились Старшие Водянистые в окружении гонцов. К небу медленно поднималась пыль, поднятая катапультами, которые рабы толкали вперед.
Да, они и в самом деле еще не пришли в себя.

 

– Я знавал одного воина, который, очнувшись после ранения в голову, решил, что он собака, а что есть собака, как не бездумная преданность? И вот, женщина, я стою здесь, и мои глаза полны слез по этому воину, по моему другу, который умер, считая себя собакой. Слишком преданный, чтобы отправить его домой, слишком полный веры, чтобы уйти самому. Вот павшие мира. Во сне я вижу тысячи их, кусающих свои раны. Так что не говори мне о свободе. Он был совершенно прав. Мы живем в цепях. Верования сковывают, клятвы душат; клетка смертной жизни – вот наш удел. Кого винить? Я обвиняю богов. И кляну их с пылающим сердцем.
Что касается меня, когда она скажет «пора», я возьмусь за меч. Ты говоришь, что я слишком немногословен, но против моря потребностей слова бесполезны, как песок. И теперь, женщина, снова расскажи, как тебе скучно, как тянутся дни и ночи за пределами города, охваченного скорбью. Я стою перед тобой, глаза полны слез от горя по мертвому другу, и все, что я получаю от тебя, – осада молчания.
Она ответила:
– Жалкий способ залезть ко мне в постель, Карса Орлонг. Ладно, иди. Только не сломай меня.
– Я ломаю только то, что хочу сломать.
– И что, если дни наших отношений сочтены?
– Дни сочтены, – ответил он и вдруг улыбнулся. – Но не ночи.
С наступлением темноты далекие городские колокола печально зазвонили, и на залитых голубым светом улицах завыли псы.
Она притаилась в тени во внутреннем покое дворца повелителя города, наблюдая, как он отходит от очага, отряхивая с рук пепел. Невозможно было не признать кровное родство; и то бремя, которое носил отец, теперь угнездилось на неожиданно широких плечах сына. Невозможно понять таких созданий. Их готовность к мученичеству. Их ношу, по которой они оценивают, чего стоят. Верность долгу.
Он уселся на трон с высокой спинкой, вытянул ноги; в свете пробуждающегося очага заблестели заклепки на кожаных сапогах по колено. Откинув голову на спинку трона и закрыв глаза, он заговорил:
– Худ знает, как ты пробралась сюда – представляю, как встрепенулась Силана, – но если ты не собираешься меня убивать, то вон на столе осталось вино. Угощайся.
Нахмурившись, она вышла из тени. Зала сразу показалась маленькой, словно стены собрались ее сдавить. По своей воле поменять небо на тяжелый камень и черные доски – нет, этого ей никак не понять.
– Кроме вина ничего нет? – Голос прозвучал надтреснуто, напомнив, как давно она им не пользовалась.
Его продолговатые глаза открылись, и он посмотрел с неподдельным любопытством.
– А что предпочитаешь?
– Эль.
– Прости. Тебе пришлось бы спуститься на кухню.
– Тогда кобылье молоко.
Его брови полезли вверх.
– Тогда вниз, к воротам дворца, там налево и пройти полтысячи лиг. И то не наверняка, учти.
Пожав плечами, она придвинулась к очагу.
– Дар старается.
– Дар? Не понимаю.
Она показала на огонь.
– А… Что ж, ты стоишь в дыхании Матери Тьмы… – Он замолчал. – Ей известно, что ты здесь? Впрочем, как же иначе…
– Ты знаешь, кто я? – спросила она.
– Имасска.
– Я Апсал’ара. После ночи в царстве Меча, единственной ночи, он освободил меня. Выкроил время. Для меня. – Она почувствовала, что дрожит.
– И ты пришла сюда.
Она кивнула.
– Не ожидала от него такого?
– Нет. Твой отец… ему не о чем сожалеть.
Тогда он поднялся, подошел к столу и налил себе вина. Взял в руку кубок.
– Знаешь, – пробормотал он, – а я ведь его вовсе не хочу. Просто… чтобы сделать хоть что-нибудь. – Он фыркнул. – «Не о чем сожалеть», да…
– Его ищут – в тебе. Разве нет?
Он зарычал.
– Да его можно найти даже в моем имени. Нимандр. Нет, я не единственный его сын. И даже не любимый. Если подумать, вряд ли у него были любимчики. И все же, – он повел кубком, – я сижу здесь, на его троне, у его очага. Это место – словно… словно…
– Его кости?
Нимандр поежился и отвернулся.
– Слишком много пустых комнат.
– Мне нужна одежда, – сказала она.
Он рассеянно кивнул.
– Я заметил.
– Мех. Кожа.
– Ты намерена остаться, Апсал’ара?
– При тебе, да.
Он впился взглядом в ее лицо.
– Но… – добавила она. – Я не буду ему обузой.
Нимандр сухо улыбнулся.
– Значит, мне?
– Кто твои ближайшие советники, повелитель?
Он выпил половину вина и поставил кубок на стол.
– Высшая жрица. Непорочная – и, боюсь, это ей не на пользу. Клещик, брат. Десра, сестра. Корлат, Спиннок – самые преданные слуги отца.
– Тисте анди.
– Разумеется.
– А тот, что внизу?
– Тот?
– Он был когда-то советником, повелитель? Теперь стоишь у зарешеченного окошка в двери и смотришь, как он шагает, что-то бормоча? Пытаешь его? Я хочу знать того, кому буду служить.
Его лицо полыхнуло гневом.
– Ты что, будешь у меня шутом? Я слышал – такое бывает при дворе у людей. Будешь резать мне сухожилия на ногах и смеяться, что я спотыкаюсь и падаю? – Он оскалился. – Если ты хочешь стать лицом моей совести, Апсал’ара, почему бы тебе не быть посимпатичнее?
Она склонила голову набок и ничего не ответила.
Его ярость вдруг испарилась.
– Он сам выбрал такую ссылку. Ты проверила замок на его двери? Она заперта изнутри. Так дай мне совет. Я повелитель, и в моей власти прощать приговоренных. Ты же видела казематы внизу. Сколько пленников съежились под моей железной рукой?
– Один.
– И я не могу освободить его. Тут точно можно отпустить пару шуточек.
– Он безумен?
– Чик? Возможно.
– Тогда нет, даже ты не в силах его освободить. Твой отец многих заковал в цепи Драгнипура, и многих таких, как этот Чик.
– Сомневаюсь, что он называл это свободой.
– Или милосердием. Они неподвластны повелителям и даже богам.
– Тогда мы подводим всех. И повелителей, и богов. Подводим наших несчастных детей.
«Служить такому, – поняла она, – будет непросто».
– Он привлек к себе других, твой отец. Других – не тисте анди.
Нимандр прищурился.
Она неуверенно помедлила, затем продолжила:
– Вы слепы ко многому. А тебе нужны близкие, повелитель. Слуги – не тисте анди. Я не из этих… шутов, о которых ты говорил. И, видимо, я не твоя совесть, раз, на твой взгляд, я слишком уродлива…
Он поднял ладонь.
– Прости меня за эти слова, прошу. Я хотел обидеть тебя и потому сказал неправду. Чтобы уколоть.
– Вроде бы я уколола первая, мой повелитель.
Нимандр повернулся к пылающему очагу.
– Апсал’ара, Госпожа воров. Ты хочешь бросить эту жизнь и стать советником повелителя тисте анди? И все лишь потому, что в самом конце мой отец проявил к тебе милосердие?
– Я никогда не порицала его за то, что он сделал. Я не дала ему выбора. Он освободил меня не из милосердия.
– А почему же тогда?
Она покачала головой.
– Не знаю. Но собираюсь выяснить.
– Погоня за правдой – за ответом – привела тебя сюда, в Черный Коралл. Ко мне.
– Да.
– И как долго ты будешь оставаться рядом со мной, Апсал’ара – пока я буду править городом, подписывать приказы, обсуждать политику? Пока буду медленно гнить в тени отца, которого толком не знаю, и в тени наследия, которого недостоин?
Ее глаза распахнулись.
– Повелитель, не такая судьба тебя ждет.
Он повернулся к ней.
– Правда? Почему же? Пожалуйста, разъясни.
Она вновь склонила голову набок, глядя на высокого воина глазами, полными безнадежной горечи.
– Как долго вы, тисте анди, молили о любящем взгляде Матери Тьмы. Как долго вы мечтали возродиться ради цели, ради самой жизни. И он вернул вам все. Все. Он сделал то, что требовалось сделать – ради вас. Ради тебя, Нимандр, и всех остальных. А теперь ты сидишь на его троне, в его городе, среди его детей. И ее святое дыхание обнимает вас всех. Сказать тебе, что мне известно? Ладно. Повелитель, даже Мать Тьма не в силах сдерживать дыхание вечно.
– Но она не…
– Когда рождается ребенок, он должен кричать.
– Ты…
– С криком дитя входит в мир, так должно быть. А теперь, – она сложила руки на груди, – ты так и будешь прятаться в этом городе? Я – Госпожа воров, повелитель. Я знаю каждую тропинку. Я прошла их все. И видела все, что стоит видеть. Если ты и твой народ будете прятаться здесь, повелитель, вы все умрете. А с вами и Мать Тьма.
– Но мы живем в этом мире, Апсал’ара!
– Одного мира мало.
– Что же нам делать?
– То, чего хотел твой отец.
– А чего он хотел?
Она улыбнулась.
– А вот и выясним.

 

– Ты бесстрашен, Господин Драконов.
Где-то на лестнице завизжал ребенок. Ганос Паран, не оборачиваясь, вздохнул.
– Опять детишек пугаешь.
– Да нисколько. – Подбитый железом наконечник трости тяжело ткнулся в камень. – Разве это не здорово, хи-хи!
– Мне, пожалуй, не нравится титул, которым ты меня величаешь, Престол Тени.
Темным размытым пятном бог оказался рядом с Параном. Блестящий набалдашник трости сверкнул серебряной молнией на всю долину.
– Слишком долго выговаривать «Господин Колоды драконов». Это тебя оскорбляет? Терпеть не могу предсказуемых людей. – Он снова хихикнул. – Людей. Взошедших. Богов. Твердолобых псов. Детей.
– Престол Тени, где Котильон?
– Ты не устал повторять этот вопрос?
– Я устал ждать ответа.
– Так перестань спрашивать! – Дикий крик бога пронесся по всей крепости, прогремел по коридорам и переходам – и вернулся эхом к ним на стену.
– Это уж точно привлечет их внимание, – заметил Паран, кивнув на далекий холм, где появились две высокие, подобные скелетам фигуры.
Престол Тени фыркнул.
– Они ничего не видят. – Он зашипел от смеха. – Справедливость их ослепляет.
Ганос Паран поскреб подбородок.
– Чего ты хочешь?
– Как велика твоя вера?
– Прошу прощения?
Трость, стукнув, заскользила по камню.
– Ты сидишь с войском в Арэне, отметая все призывы императора. А потом атакуешь Пути с этим. – Он внезапно хохотнул. – Видел бы ты лицо императора! А какими словами он тебя крыл… ух, даже придворные писцы содрогались!
Он помолчал.
– Так о чем я? Да, я поносил тебя, Господин Драконов. Ты гений? Сомневаюсь. И не остается ничего другого, как счесть тебя идиотом.
– Это все?
– Она там?
– А ты не знаешь?
– А ты?
Паран медленно кивнул.
– Теперь понятно. Все дело в вере. Понятие, очевидно, тебе незнакомое.
– Эта осада бессмысленна!
– Разве?
Престол Тени зашипел, призрачная рука потянулась, словно чтобы вцепиться в лицо Парану. Но вместо этого она зависла и свернулась в смутное подобие кулака.
– Ты ничего не понимаешь!
– Я понимаю вот что, – ответил Паран. – Драконы – существа хаоса. И не может быть Господина Драконов, так что этот титул бессмыслен.
– Именно. – Престол Тени, протянув руку, достал клубок паутины из-под обшивки стены. Подняв его, принялся изучать спеленатые останки высохшего насекомого.
Долбаный засранец.
– Вот что я знаю, Престол Тени. Конец начинается здесь. Будешь спорить? Нет, не будешь, иначе ты бы не доставал меня…
– Даже ты не в состоянии прорвать силу, окружившую эту крепость, – сказал бог. – Ты ослепил сам себя. Открой снова ворота, Ганос Паран, найди другое место, где приютить армию. А это бессмысленно. – Он выпустил паутину и повел набалдашником трости. – Ты не можешь победить этих двоих, нам обоим это известно.
– Но им-то – нет, правда?
– Они нападут на тебя. Рано или поздно.
– До сих пор жду.
– Может быть, прямо сегодня.
– Готов поспорить, Престол Тени?
Бог фыркнул.
– У тебя нет ничего, что мне нужно.
– Лжец.
– Ну, или у меня нет ничего, что нужно тебе.
– Вообще-то, раз уж разговор пошел…
– Что, у меня в руке поводок? Нет его здесь. Он занят другими делами. У нас союз, ты понимаешь? Союз. А не проклятый брак!
Паран улыбнулся.
– Вот странно, я ведь про Котильона и не думал.
– В любом случае спор дурацкий. Если ты проиграешь, то умрешь. Или бросишь свою армию умирать, а такого я даже представить не могу. Ты и близко не такой хитрый, как я. Хочешь поспорить? Серьезно? Даже когда я проигрываю, я выигрываю. Даже когда я проигрываю, я побеждаю!
Паран кивнул.
– Твоя игра всегда была такова, Престол Тени. Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь. Да, я заключаю с тобой пари. Они не возьмут меня сегодня. Мы отобьем их атаку… снова. И снова будут умирать Покаянные и Водянистые. Мы останемся для них больным местом, до которого не дотянуться.
– И все из-за того, что ты веришь? Дурачина!
– Таковы условия пари. Согласен?
Бог начал расплываться, даже почти исчез на какое-то мгновение, однако снова появился, и трость высекла крошки из побитого зубца крепостной стены.
– Согласен!
– Если ты выиграешь, а я останусь жив, – подвел итог Паран, – ты получишь от меня что пожелаешь, что угодно, разумеется, если это будет в моих силах. Если выиграю я, я получу что пожелаю от тебя.
– Если это будет в моих силах…
– Именно.
Престол Тени что-то еле слышно пробормотал и прошипел:
– Ладно, расскажи, что ты хочешь.
И тогда Паран рассказал.
Бог закудахтал.
– Думаешь, это в моих силах? Думаешь, Котильон не имеет права голоса в этом деле?
– Если так, лучше тебе пойти и спросить у него. Разве что, – добавил Паран, – выяснится, как я и подозреваю, что ты понятия не имеешь, куда делся твой союзник. Тогда, Повелитель Теней, сделаешь как я попросил, а держать ответ перед ним будешь позже.
– Я ни перед кем не держу ответ! – И снова крик разнесся дальним эхом.
Паран улыбнулся.
– Что ж, Престол Тени, прекрасно понимаю твои чувства. Ну а что ты хочешь от меня?
– Я ищу источник твоей веры. – Трость качнулась. – Веры в то, что она там. Что ищет того же, что и ты. Что на Равнине Крови и Цепей ты окажешься с ней лицом к лицу – как будто вы двое все это спланировали, а я ведь знаю – проклятье! – что это не так! Вы даже не нравитесь друг другу!
– Престол Тени, я не могу продать тебе веру.
– Так солги, будь ты проклят, но солги убедительно!
Он слышал хлопанье шелковых крыльев, звук рвущегося ветра. Мальчик с воздушным змеем. Господин Драконов. Властитель того, над чем властвовать нельзя. Скакать верхом на воющем хаосе и считать, что управляешь – кого ты пытаешься надуть? Парень, отпусти. Нет, не отпустит, он не знает как.
Он посмотрел налево, но тень уже исчезла.
Треск во дворе крепости заставил его обернуться. Трон, объятый пламенем, проломил груду мусора под собой. К небу взметнулся дым, словно сорвавшийся с привязи зверь.
Назад: Книга первая «Он был солдатом»
Дальше: Глава вторая