Император Александр взошел на трон, не достигнув двадцати четырех лет. Он воспитывался под надзором Екатерины, своей бабки, и согласно ею же составленному плану, одним из важных пунктов коего являлся следующий: юных великих князей не следует обучать ни поэзии, ни музыке, поскольку для того, чтобы эти занятия принесли плоды, им пришлось бы посвятить слишком много времени. Таким образом, Александр получил жесткое, суровое воспитание, в котором изящные искусства почти не занимали никакого места. Его наставника Лагарпа, выбранного на эту роль самой Екатериной, при дворе называли не иначе как «якобинцем», так как он был не только швейцарцем, но еще и братом славного генерала Лагарпа, служившего во французских войсках. Этот «якобинец» был именно таким человеком, какой мог привить своему ученику понятия простые и великодушные, особенно необходимые тем, кому суждено проститься с юношескими грезами. Выбор подобного наставника со стороны Екатерины тем примечательней, что он пришелся на эпоху, когда троны шатались, потрясаемые извержениями революционного вулкана, когда император Леопольд II умер, по слухам, отравленный, Гюстав III Шведский пал, убитый Анкарстремом, а Людовик XVI сложил голову на эшафоте.

Еще одним из главных распоряжений Екатерины было отвлекать юных царевичей от любых помыслов о различии полов и сближающей их любви. Знаменитый Паллас проводил с ними в императорских парках небольшой курс ботаники: объяснял мальчикам систему Линнея, толковал о мужских и женских растениях и способах их размножения, что вызывало у его августейших питомцев уйму вопросов, отвечать на которые было крайне затруднительно. Протасов, гувернер царевичей, был вынужден обратиться к Екатерине с докладом на сей счет. Царица призвала Палласа и велела ему исключить из своих объяснений все подробности, касающиеся пестиков и тычинок. Поскольку такое требование сделало изучение ботаники практически невозможным, а целомудренные умолчания преподавателя лишь вызывали все больший интерес, занятия были окончательно прерваны. Однако воспитание по такому плану не могло продолжаться долго, и хотя Александр был еще совсем ребенком, Екатерина вскоре задумала его женить.

К российскому двору были приглашены три германские принцессы, из которых великая бабка смогла бы выбрать суженую для своего внука. Как только Екатерина узнала об их прибытии в Петербург, она позвала их во дворец и ждала у окна, откуда могла видеть, когда они подъедут. И вот царица увидела их экипаж, он остановился, дверца распахнулась, и первая принцесса легко выпрыгнула оттуда, не коснувшись ступеньки.

Старуха Екатерина покачала головой.

– Этой не быть императрицей на Руси, – обронила она. – Уж больно резва.

Вторая в свою очередь спустилась на землю, путаясь ногами в юбках.

– И эта не годится, – сказала Екатерина. – Чересчур неуклюжа.

Наконец вышла третья, красивая, величественная, строгая.

– Вот она, русская императрица, – решила Екатерина.

Это была Луиза Баденская.

В то время как три принцессы находились у Екатерины, она велела привести туда и своих внуков. Между тем царица объяснила юным гостьям, что, будучи знакома с их матерью, герцогиней Баден-Дурлахской, урожденной принцессой Дармштадской, она теперь, когда французы захватили их земли, приглашает ее дочерей в Петербург, чтобы они могли получить должное воспитание здесь, подле нее. Обоих великих князей она, едва познакомив с девушками, отослала, и те, вернувшись к себе, долго толковали о своих впечатлениях. Александр сказал, что старшая показалась ему очень хорошенькой.

– Ну, вот еще! А мне – нисколько! – заявил Константин. – По-моему, из них ни одна не смазлива. Их надо бы отправить в Ригу, к курляндским принцам: им и такие сгодятся.

Императрица в тот же день узнала о мнении, высказанном старшим внуком, и усмотрела милость Провидения в том, что ему пришлась по душе та же, какую выбрала она: итак, ее предначертания совпали с его юношеской симпатией. Великий же князь Константин был неправ, ведь юная принцесса помимо свежести, присущей ее летам, имела прекрасные, длинные светло-пепельные волосы, ниспадающие на дивные плечи, тонкую, гибкую талию феи с берегов Рейна и большие голубые глаза гетевской Маргариты.

На следующий день императрица навестила девушек, которые обосновались в одном из дворцов Потемкина. Поскольку принцессы были лишены большей части своих туалетов, она надарила им тканей, драгоценностей, преподнесла даже орденскую ленту святой Екатерины. Немного поболтали, потом царица попросила, чтобы гостьи показали ей свой гардероб, перебрала все их вещи и, закончив осмотр, с улыбкой поцеловала каждую из троих в лоб, заметив:

– Милые подружки, я, когда приехала в Петербург, была не так богата.

Екатерина и вправду прибыла в Россию неимущей, зато принесла империи взамен приданого наследство – Польшу и Тавриду.

Принцесса Луиза разделяла чувство, внушенное ею царевичу. Александр, которого Наполеон впоследствии невольно назовет самым красивым и утонченным из греков, был очаровательным юношей, простодушным, полным изящества, с таким милым и доброжелательным характером, что его, возможно, подозревали в некоторой робости. Поэтому наивная юная немка даже не пыталась скрыть свою симпатию к нему, так что Екатерина, решив воспользоваться столь гармоническим согласием, вскоре возвестила обоим, что они предназначены друг для друга. Александр запрыгал от радости. Луиза расплакалась от счастья.

Начались приготовления к свадьбе. Юная невеста охотно исполняла все, что от нее требовалось. Она изучила русский язык, приняла греческую веру, стала публично исполнять новые для нее православные обряды, приняла святой елей на свои обнаженные руки и прелестные ножки и была объявлена великой княжной под именем Елизаветы Алексеевны – тем же самым, что некогда носила императрица Екатерина, дочь Алексея.

Однако вопреки ожиданиям стареющей царицы этот скоропалительный брак чуть не стал роковым для молодого, для молодой же обернулся истинной мукой. Александр едва не оглох, а императрица с юных лет оказалась в положении наскучившей мужу престарелой жены. Император был хорош собой и, как мы уже упоминали, унаследовал сердце Екатерины. Как только цветы на брачном венке невесты увяли, он стал для нее терновым венцом.

Глубокая скорбь, которую причинила новому императору смерть отца, опять сблизила его с женой. Хотя для нее Павел был почти что чужим, она оплакивала его, словно родная дочь: вслед за днями горя к императорской чете вернулись счастливые ночи.

Повествовать об Аустерлице и Фридланде, Тильзите и Эрфурте, о годах 1812-м и 1814-м – задача историков. Десять лет Александра озарял свет Наполеона, потом наступил день, когда все взоры, отвернувшись от победителя, обратились к побежденному. Именно об этом времени мы ведем речь.

За минувшее десятилетие подросток стал мужчиной. Первоначальная пылкость его страстей нисколько не охладела. Но как бы обаятелен и улыбчив он ни был в женском обществе, как бы учтиво и приветливо ни держался с мужчинами, время от времени словно бы черная туча набегала на чело русского царя: в нем оживали немые, но страшные воспоминания той кровавой ночи, когда он слышал, как бьется в агонии его отец. Чем старше он становился, эти воспоминания одолевали его все чаще, грозя обернуться непреходящей меланхолией. Александр пытался побороть тоску работой ума и переменой мест. Тогда-то он и стал мечтать о неосуществимых реформах и пускаться в безрассудные путешествия.

Будучи, как уже говорилось, воспитанником брата генерала Лагарпа, Александр сохранил полученную под влиянием юношеского чтения склонность к идеологии, которая лишь возрастала вследствие его посещений Франции, Англии, Голландии. Идеи свободы, почерпнутые русскими за время оккупации, зарождались во множестве голов, а император еще и ободрял мечтателей. Наконец на сцене появилась мадам де Крюденер, к соблазнам идеологии подмешался мистицизм – под этим-то двойственным влиянием Александр находился ко времени моего прибытия в Петербург.

Его путешествия для нас, парижан, выглядели чем-то баснословным. Было подсчитано, что в своих многочисленных передвижениях, как в пределах империи, так и вне ее, он уже проехал двести тысяч верст, то есть около пятидесяти тысяч лье! Но что удивительно, всякий раз день намеченного прибытия в какой-либо пункт являлся одновременно и днем отъезда. Так, в году, предшествующем моему собственному путешествию, император отправился в Малороссию 26 августа, объявив, что вернется 2 ноября, и заблаговременно установленный порядок проведения всех этих дней был столь жестким и неизменным, что, проехав расстояние в тысячу восемьсот семьдесят лье, Александр возвратился в Петербург в назначенный день, чуть ли даже не час.

Эти продолжительные вояжи император предпринимал не только без охраны, безо всякого эскорта, но почти в одиночку, а ведь ни одна из таких поездок не обходилась без странных встреч и непредвиденных опасностей, которые царь встречал лицом к лицу с благодушием Генриха IV и отвагой Карла XII. Так, однажды он путешествовал по Финляндии с князем Петром Волконским, своим единственным спутником. Князь задремал в то время как императорская карета тащилась вверх по песчаному склону крутой горы. Лошади скоро выбились из сил и стали пятиться. Александр, не желая будить князя, спрыгнул на землю и вместе с возницей и слугами принялся толкать тележное колесо. Спящий тем временем, потревоженный, проснулся и обнаружил, что он в коляске один. Выглянув наружу, он увидел императора, стирающего пот со лба: склон остался позади, они достигли вершины.

Во время другой поездки, в северные провинции империи, суденышко Александра было застигнуто в Архангельской губернии сильнейшим ураганом посреди озера. Царь обратился к лоцману:

– Друг мой, прошло около восемнадцати столетий с тех пор, как один великий римский военачальник при подобных обстоятельствах сказал своему шкиперу: «Ничего не бойся, ибо ты везешь Цезаря и его удачу». Я не так самоуверен, как Цезарь, и скажу тебе просто: мой друг, забудь, что я император, думай о том, что я такой же человек, как ты, и постарайся спасти нас обоих.

Шкипер, растерявшийся было от ужаса перед такой ответственностью, взбодрился, и лодка, управляемая твердой рукой, благополучно достигла берега.

Но не всегда Александру так везло: порой в ситуациях куда менее опасных с ним случались неприятности посерьезнее. Так, когда он в последний раз проезжал по провинциям, расположенным на берегах Дона, его дрожки резко опрокинулись, и он поранил ногу. Будучи рабом дисциплины, которую самому себе вменил, он хотел продолжить путь, чтобы поспеть к назначенному сроку. Но усталость и отсутствие необходимых лечебных средств вскоре сказались: он разбередил рану. С тех пор на этой ноге стало неоднократно возникать рожистое воспаление, из-за которого императору приходилось неделями не вставать с постели и месяцами хромать. Эти приступы усугубляли меланхолию Александра: недуг вынуждал его подолгу не расставаться с императрицей, видеть перед собой ее печальное, бледное лицо, с которого, казалось, навсегда исчезла улыбка, оно было для него живым укором, ведь виновником этого был он сам.

Последний приступ болезни, зимой 1824 года, внушал большие опасения. Это происходило в дни свадьбы великого князя Михаила, тогда же, когда император узнал от Константина о существовании того нескончаемого заговора, о котором все догадывались, хотя он никак не проявлялся. Дело было в Царском Селе, любимой резиденции правителя, которая становилась ему все дороже по мере того, как углублялась его неодолимая подавленность. После пешей прогулки, которую он обычно совершал в одиночестве, царь продрогшим вернулся во дворец и велел подать ему ужин в опочивальню. К вечеру рожистое воспаление, более сильное, чем когда бы то ни было, дало о себе знать, оно сопровождалось лихорадкой, бредом и кровоизлиянием в мозг. В ту же ночь императора в закрытых санях перевезли в Петербург, где собрался консилиум врачей, которые решили ампутировать ему ногу, чтобы избежать гангрены. Один лишь доктор Виллие, личный хирург императора, воспротивился, поручившись головой за своего августейшего пациента. И благодаря его заботам император действительно выздоровел, однако его меланхолия за время последней болезни еще более усилилась, так что, как я уже говорил, это омрачило последние карнавальные торжества.

Поэтому, едва оправившись, Александр вернулся в свое обожаемое Царское Село, где вновь возобновил уже привычную жизнь. Весну он провел там в одиночестве, вдали от двора, без обер-гофмаршала, принимая только своих министров в определенные для этого дни недели. Такое существование скорее пристало бы отшельнику, оплакивающему свои былые грехи, нежели великому императору, пекущемуся о счастье своего народа. Ведь Александр вставал зимой в шесть, летом в пять часов утра, одевался, шел в свой кабинет, где не терпел ни малейшего беспорядка и неизменно находил на письменном столе сложенный батистовый платок и пакет из десяти свежезаточенных перьев. Здесь император садился за работу, никогда не пользуясь назавтра тем же пером, за какое брался вчера, даже если он всего лишь им расписался. Покончив с почтой и подписав все, что нужно, он спускался в парк, где, несмотря на слухи о заговоре, ходившие уже два года, всегда прогуливался один, без охраны, не считая часовых Александровского дворца. К пяти часам он возвращался, ужинал в одиночестве и отходил ко сну, убаюканный музыкой, которую гвардейский оркестр наигрывал под его окнами, причем фрагменты он выбирал лично из самых унылых, так что царь засыпал в том же расположении духа, в каком провел день.

Императрица также жила в глубоком уединении, поглощенная, словно незримый ангел-хранитель, неусыпной заботой об императоре. Годы не погасили глубокой любви, которую ей с первого взгляда внушил юный царевич, она сберегла эту привязанность чистой и вечной, несмотря на многочисленные мужнины измены. В ту пору, когда я видел ее, это была женщина сорока пяти лет, еще стройная и осанистая, чье лицо, некогда прекрасное, уже потеряло большую часть былой красоты, растраченной в долгой борьбе с горестями. При всем том она была чиста, словно святая, даже клевета никогда не могла найти на ней ни малейшего пятнышка, так что при ее появлении всяк склонялся перед ней как перед носительницей не столько верховной власти, сколько высшей доброты, принося дань почтения скорее ангелу, изгнаннику небес, чем царствующей женщине.

Когда настало лето, врачи единогласно решили, что для полного восстановления сил императору необходимо путешествие, и сами же остановили свой выбор на Крыме, с его наиболее благоприятным климатом. Александр вопреки обыкновению не составил себе никакого плана на этот год и равнодушно воспринял предписание медиков. Как только решение ехать было принято, императрица вымолила позволение сопровождать супруга. Для императора этот отъезд обернулся дополнительными заботами, ибо каждый спешил до путешествия решить с ним свои дела, словно не рассчитывая его больше увидеть. Из-за этого ему пришлось в течение двух недель вставать в страшную рань и позже обычного ложиться. Однако видимого ухудшения здоровья не было, и в июне, после молебна о благополучном путешествии, на котором присутствовали все члены императорской семьи, Александр покинул Петербург вместе с императрицей, сопровождаемый несколькими адъютантами под командованием генерала Дибича и со своим неизменным кучером Иваном на облучке.