В этот торжественный момент, когда разразились рукоплескания, по дороге вдоль парка проезжал экипаж. Он продвигался медленно из-за того, что на дорогу все время выбегали дети, спасаясь от толчеи взрослых мужчин и женщин, заполнивших аллею до отказа.

Злополучный ван Берле – вот кто ехал в этой запыленной, потрепанной колымаге со скрипучими осями. Дверца экипажа оставалась открытой, и перед Корнелисом начала разворачиваться картина, которую мы в меру своих сил пытались изобразить нашему читателю.

Эта толпа, гомон, блеск и мерцание роскоши людских одежд и убранства весенней природы ослепили узника, словно молния, внезапно вспыхнувшая в полумраке его узилища.

Несмотря на упорство, с каким спутник уклонялся от ответа на попытки Корнелиса выведать что-либо о своей участи, наш герой в последний раз решился спросить, что означает вся эта суматоха, которая, на первый взгляд, будто бы лично его не касается:

– Сделайте милость, господин офицер, скажите, что это? – обратился он к сопровождающему.

– Как вы и сами видите, сударь, это празднество, – отозвался тот.

– А, празднество! – обронил Корнелис с угрюмым безразличием человека, уже давно отрешенного от всех радостей мира.

Экипаж между тем продвинулся еще на несколько шагов, и узник, помолчав, спросил:

– Престольный праздник города Харлема, надо полагать? Коль скоро я вижу цветы…

– Они действительно играют главную роль в этом торжестве, сударь.

– Ах, что за дивные ароматы! Какие очаровательные краски! – не выдержал Корнелис.

– Остановитесь, пусть господин полюбуется, – сказал солдату, игравшему роль кучера, офицер, поддаваясь порыву мимолетной жалости, свойственной только военным.

– Благодарю за любезность, сударь, – ван Берле печально покачал головой, – но мне больно смотреть на чужое веселье. Избавьте меня от этого, прошу вас.

– Как вам угодно. Значит, медлить незачем. Я только потому приказал остановиться, что вы задали вопрос, и потом, вы же слыли любителем цветов, в особенности тех, которым посвящен нынешний праздник.

– А каким цветам он посвящен, сударь?

– Тюльпанам.

– Тюльпанам! – вскричал ван Берле. – Это праздник тюльпанов?

– Да, сударь. Но коли вам такое зрелище неприятно, едем.

И офицер собрался дать приказ двигаться дальше.

Но Корнелис его удержал. Мучительное подозрение мелькнуло в его голове.

– Сударь, – дрожащим голосом спросил он, – не значит ли это, что сегодня состоится вручение награды?

– Награды за черный тюльпан? Ну да.

К лицу Корнелиса прилила кровь, дрожь пробежала по телу, на лбу выступили капельки пота. Затем, собравшись с мыслями, он решил, что праздник наверняка будет скомкан, ведь его черный тюльпан пропал: что праздновать в отсутствие цветка, подлежащего коронации, и человека, создавшего его?

– Увы! – вздохнул он. – Всем этим славным людям так же не повезет, как и мне. Ведь они не увидят великого торжества, на которое собрались, или по крайней мере оно будет неполным.

– Что вы имеете в виду, сударь?

– Я хочу сказать, – объяснил Корнелис, откидываясь в глубь экипажа, – что черного тюльпана не создаст никто, кроме одного человека, которого я знаю.

– В таком случае, – возразил офицер, – этот ваш знакомый уже создал его. Сейчас весь Харлем любуется этим цветком, который, вы считаете, еще не выращен.

– Черный тюльпан! – возопил ван Берле, наполовину высовываясь из дверцы. Где он? Где?

– Вон там, на троне, видите?

– Я вижу его!

– Ну что ж, сударь, – молвил офицер, – теперь пора ехать.

– О, сжальтесь, сударь! – взмолился ван Берле. – Не увозите меня! Дайте еще посмотреть! Как, неужели то, что я вижу, – черный тюльпан, действительно черный… возможно ли? О, скажите, сударь, вы видели его вблизи? На нем же, наверное, есть пятна, он не может быть безупречным, он только подернут чернотой, я уверен! Окажись я там, уж я-то мог бы сказать с точностью… О, сударь, позвольте мне выйти из кареты, дайте увидеть его поближе, я вас прошу!

– Вы с ума сошли, сударь? Как я могу?..

– Умоляю вас!

– Вы забыли, что находитесь под стражей?

– Да, верно, я арестант, но я человек чести, сударь, и я даю вам честное слово, что не скроюсь, не стану пытаться бежать. Дайте мне только взглянуть на цветок!

– Но я получил распоряжения, сударь, что я могу поделать?

И офицер снова повернулся к солдату-вознице, готовый приказать ему продолжать путь. Но Корнелис вновь остановил его:

– О, будьте великодушны! Вся моя жизнь зависит сейчас от вашей милости. Увы, эта жизнь, сударь, по всей видимости, уже не продлится долго. Ах, знали бы вы, как я страдаю, сударь, какая борьба кипит в моей голове, в моем сердце! Ведь, в конце-то концов, – в отчаянии продолжал Корнелис, – этот тюльпан, может быть, мой, тот самый, что был похищен у Розы! Поймите же, каково это, сударь: вывести черный тюльпан, увидеть его лишь на мгновение, убедиться, что он безупречен, истинный шедевр искусства и природы одновременно, и тут же утратить его, утратить навсегда! О, я должен подойти, взглянуть на него, потом убейте меня, если хотите, но я его увижу, увижу!

– Замолчите, несчастный, и сейчас же спрячьтесь в карету! Вон приближается эскорт его высочества штатгальтера, сейчас он поравняется с нами, и если принц заметит скандал, услышит шум, нам обоим не поздоровится.

Ван Берле, испугавшись за спутника еще больше, чем за себя, откинулся было назад, но не вытерпел и полминуты: не успели первые двадцать всадников проскакать мимо, как он снова рванулся к дверце экипажа, жестикулируя и умоляя штатгальтера, который как раз оказался поблизости.

Вильгельм, по обыкновению бесстрастный и невозмутимый, направлялся на площадь, чтобы исполнить свой долг председателя. В руках он держал свиток пергамента, который в этот праздничный день заменял ему жезл командующего.

Увидев человека, машущего руками и о чем-то умоляющего, а может быть, и узнав сопровождавшего его офицера, принц дал приказ остановиться. В то же мгновение его кони, подрагивая на своих стальных ногах, остановились шагах в шести от ван Берле, запертого в своем экипаже.

– В чем дело? – обратился принц к офицеру, который по первому же слову штатгальтера выскочил из экипажа и почтительно приблизился к нему.

– Монсеньор, – отвечал тот, – это государственный преступник, за которым я по вашему приказанию ездил в Левештейн и привез его в Харлем согласно желанию вашего высочества.

– Чего он хочет?

– Настоятельно просит, чтобы ему позволили здесь задержаться.

– Чтобы увидеть черный тюльпан, монсеньор! – закричал ван Берле, умоляюще складывая руки. – Потом, когда я увижу его, когда узнаю то, что мне необходимо знать, я умру, если так надо! Но умирая, я буду благословлять ваше высочество за то, что в милосердии своем вы стали посредником между мной и божественным Провидением, что по вашей милости труд моей жизни получил завершение и был возвеличен!

Любопытное зрелище представляли собой эти двое: каждый выглядывал из дверцы своего экипажа, при каждом состояло два стража, но один был всесилен, другой унижен, один готовился взойти на трон, другой полагал, что готовится взойти на эшафот.

Вильгельм выслушал жаркую мольбу Корнелиса, окинул его холодным взглядом и спросил, обращаясь к офицеру:

– Этот человек – тот самый мятежный заключенный из Левештейна, что пытался убить своего тюремщика?

Корнелис вздохнул и склонил голову. Его лицо, юношески нежное и простодушное, то краснело, то бледнело. Эти слова всемогущего, всеведущего принца, эта непогрешимая, чуть ли не божественная персона, каким-то неведомым, непостижимым для прочих смертных путем уже знающая о его преступлении, – все говорило за то, что ему уготованы не только самая неотвратимая кара, но и отказ в его просьбе.

Он не пытался бороться, не пробовал оправдаться. В глазах принца он являл собой трогательное зрелище наивного отчаяния, абсолютно понятного проницательному уму и искушенному сердцу такого наблюдателя, как тот, кто в эти минуты не без волнения разглядывал его.

– Разрешите арестанту выйти из экипажа, – сказал штатгальтер, – пусть он пойдет и посмотрит на черный тюльпан, вполне достойный того, чтобы увидеть его хоть раз в жизни.

– О! – вскрикнул ван Берле, от радости едва не лишаясь чувств, и ступил, пошатнувшись, на подножку экипажа. – О монсеньор!

Больше он не смог вымолвить ни слова – дыхание перехватило, и если бы офицер не поддержал его, бедняга Корнелис возблагодарил бы его высочество, рухнув на колени и уткнувшись лицом в дорожную пыль.

Дав это великодушное позволение, принц продолжил свой путь под сенью деревьев среди восторженных приветствий толпы. Вскоре он достиг праздничного помоста, в его честь тотчас пальнула пушка, и гром выстрела покатился вдаль, теряясь за горизонтом.