На следующий вечер Роза вернулась с Библией Корнелиса де Витта.

И тотчас между учителем и ученицей разыгралась одна из тех чарующих сцен, что доставляют столько радости романисту, когда ему выпадет счастье их живописать.

Окошко – единственное отверстие, служившее влюбленным для общения, – было расположено слишком высоко, чтобы они, до сей поры привыкшие ограничиваться чтением того, что хотели сказать, по лицам друг друга, могли с удобством читать книгу, которую принесла Роза.

Поэтому девушке пришлось опереться на окошко, склонив голову над книгой, держа ее левой рукой, а в правой сжимая фонарь и стараясь, чтобы источник света и страница были на одном уровне. Потом Корнелис придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке, чтобы дать отдых ее руке. Теперь Роза могла, водя пальцем по книге, следить за буквами и слогами, которые Корнелис показывал своей внимательной ученице, заставляя ее повторять их, а вместо указки вооружившись соломинкой, просунутой через отверстие решетки.

Свет фонаря освещал яркую красоту Розы, ее свежий румянец, глубокую синеву глаз, белокурые косы под потемневшим золотым чепцом – традиционным головным убором фрисландок. От бледно-розовых пальцев ее рук, которые она держала на весу, отливала кровь, они становились прозрачными, словно сами светились, и под их тонкой кожей угадывалась таинственная пульсация жизни.

Под живительным воздействием развитого ума Корнелиса способности Розы быстро раскрывались; когда же что-то казалось слишком трудным, взоры влюбленных самозабвенно сливались, кончики ресниц соприкасались, волосы смешивались, отчего между ними проскакивали электрические искры, способные озарить даже потемки непонятного.

Потом, вернувшись к себе и оставшись одна, Роза повторяла эти уроки чтения в уме, между тем как ее душа, себе в том не признаваясь, тайно штудировала уроки страсти.

Однажды вечером она пришла на полчаса позже обычного.

Подобное опоздание было событием слишком серьезным, чтобы Корнелис не осведомился прежде всего о его причине.

– О, не браните меня, – сказала девушка, – я не виновата. Мой отец завязал в Левештейне знакомство с одним человеком, который часто захаживал к нему в Гааге и просил позволения осмотреть тюрьму. Это добродушный малый, большой друг бутылки, рассказывает смешные истории да к тому же и не скуп.

– А раньше вы с ним не встречались? – спросил Корнелис, несколько удивленный.

– Нет, – отвечала девушка, – но отец вот уже недели две без ума от нового приятеля, который зачастил к нему.

– О! – Корнелис озабоченно покачал головой, ведь теперь любое неожиданное событие могло грозить ему катастрофой. – Это, чего доброго, какой-нибудь соглядатай из тех, кого подсылают в тюрьмы для слежки одновременно и за узниками, и за охраной.

– Не думаю, – возразила Роза с улыбкой. – Если этот добрый человек и шпионит, то не за моим отцом.

– Тогда за кем же?

– К примеру, за мной.

– За вами?

– Почему бы и нет? – Роза рассмеялась.

– Ах да, верно! – вздохнул Корнелис. – Не вечно же ваши поклонники будут оставаться с носом. Этот человек, чего доброго, еще станет вашим мужем, Роза.

– Не могу этого исключать.

– На чем же основана ваша радость?

– Моя радость? Скажите лучше «опасение», господин Корнелис.

– Благодарю вас, Роза, вы правы, конечно, опасение…

– Оно основано на том, что…

– Я слушаю, говорите же.

– Этот человек уже бывал несколько раз в замке Бюйтенхофа, в Гааге, кстати, именно тогда, когда вас туда заточили. Я оттуда уехала – следом уехал и он, я переселилась сюда – и вот он здесь. В Гааге он заявился к нам под предлогом, будто хотел видеть вас.

– Меня?

– О, это был наверняка не более чем предлог. Ведь теперь, когда он мог бы сослаться на ту же причину, коль скоро вы вновь стали узником моего отца или, вернее, он стал вашим тюремщиком, этот тип больше не домогается встречи с вами. Напротив, я вчера слышала, как он говорил отцу, что не знает вас.

– Продолжайте, Роза, прошу вас. Я попытаюсь угадать, что это за человек и чего он хочет.

– Господин Корнелис, а вы уверены, что это не кто-то из ваших друзей, обеспокоенных вашей судьбой?

– У меня нет друзей, Роза. Только моя кормилица. Вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедняжка пришла бы сама, она бы не стала хитрить, а умоляла бы со слезами вашего отца или вас: «Дорогой господин, сказала бы она, или милая барышня, мое дитя здесь, взгляните, в каком я горе, позвольте мне увидеться с ним хоть на часок, и я всю жизнь буду молить за вас Бога!» О нет, – продолжал Корнелис, – у меня в целом свете нет никого, кроме моей доброй кормилицы.

– Значит, все так, как я думала. Тем более, что вчера на закате, когда я рыхлила гряду для вашей луковицы, я заметила тень, проскользнувшую в приоткрытую калитку за кусты бузины и осины. Это был наш гость. Я притворилась, будто его не замечаю. Он прятался и все смотрел, как я копаю землю. Это точно: он меня выслеживал, за мной шпионил. Ни одного удара моих граблей не пропустил, сосчитал каждый комочек земли, до которого я дотронулась.

– О да, да, это влюбленный, – сказал Корнелис. – И что же, он молод? Красив?

Узник жадно вглядывался в лицо Розы, нетерпеливо ожидая ответа.

– Молод, красив?! – вскричала девушка, покатываясь со смеху. – Он сущий урод, тело согнуто крючком, ему около пятидесяти, и он не осмеливается ни посмотреть мне прямо в лицо, ни заговорить в полный голос.

– А зовут его как?

– Якоб Гизелс.

– Не знаю такого.

– Стало быть, сами видите: не ради вас он сюда приходит.

– Во всяком случае, если он вас любит, Роза, что весьма вероятно, ведь увидеть вас – значит полюбить, но вы-то не любите его?

– О, конечно же, нет!

– Вы хотите, чтобы я был спокоен на этот счет?

– Я требую от вас этого.

– Что ж! Скажите, Роза: теперь, когда вы уже немного научились читать, вы сможете прочесть то, что я вам напишу о терзаниях ревности и муках разлуки?

– Если крупными буквами напишете, прочту.

Однако тут девушка почувствовала, что разговор начал принимать слишком волнующий оборот, и спросила:

– Кстати, как себя чувствует ваш тюльпан?

– Только вообразите мою радость! Сегодня утром я рассмотрел его на солнце: осторожно сдвинул слой земли, прикрывающий луковицу, и увидел, что пробился крошечный остренький росток. Ах, Роза, мое сердце таяло от восторга! Эта едва заметная белесоватая почка, которую могла бы надломить крылышком даже пролетающая муха, это свидетельство жизни, почти неосязаемое, взволновало меня больше, чем чтение указа его высочества, вернувшего меня к жизни, остановив топор палача на эшафоте замка Бюйтенхофа.

– Значит, вы надеетесь? – улыбнулась Роза.

– О да, надеюсь!

– А моя луковица? Когда придет время ее сажать?

– В первый же день, когда погода будет благоприятной. Я вам тогда скажу. Но, главное, никого не берите себе в помощники, никому не доверяйте своего секрета. Видите ли, любителю стоит лишь присмотреться к этой луковице достаточно внимательно, чтобы смекнуть, насколько она драгоценна. Но прежде всего, моя обожаемая Роза, берегите, как зеницу ока, третью луковицу – это самое важное.

– Она все еще хранится в той самой бумажке, в которую вы ее завернули, господин Корнелис, и с виду точно такая же, как была, когда вы мне ее дали. Я ее запихнула в шкаф, в самую глубину, и зарыла среди моих кружев, они на нее не давят, и она там не отсыреет. Однако прощайте, печальный узник.

– Как, уже?

– Иначе нельзя.

– Прийти так поздно и уйти так рано?

– Отец может рассердиться, что я запропастилась. А влюбленный, чего доброго, заподозрит, что у него есть соперник.

Девушка вдруг насторожилась, обеспокоенная.

– Что с вами? – спросил ван Берле.

– Кажется, мне послышалось…

– Да что такое?

– Будто шаги на лестнице, ступень скрипнула.

– А между тем, – призадумался заключенный, – вряд ли это Грифиус, его-то издали слышно.

– Нет, это не мой отец, я уверена, но…

– Но?

– Но это может быть господин Якоб.

Роза метнулась к лестнице, однако прежде чем она пробежала десять ступеней, внизу действительно торопливо захлопнулась дверь. Корнелис остался один, крайне встревоженный, но для него это было лишь прелюдией. Когда рок начинает вершить черное дело, он по большей части милосердно предупреждает свою жертву, действуя подобно дуэлянту, дающему противнику время подготовиться к схватке. Такие предупреждения почти всегда нашептывает человеку его же инстинкт, подчас не без содействия неодушевленных предметов, хотя зачастую они одушевленнее, чем принято думать. И смертные почти всегда этими предупреждениями пренебрегают. Поэтому удар судьбы, просвистев в воздухе, обрушивается на голову того, кого этот свист мог бы насторожить, а ведь осознав предостережение, он бы попытался уклониться.

Следующий день прошел без каких-либо сюрпризов. Грифиус нанес узнику три своих дежурных визита. И ничего не обнаружил. Заслышав, что тюремщик приближается (а тот в надежде застать узника за его секретными делишками никогда не заявлялся в одни и те же часы), ван Берле с помощью придуманного им механического устройства, похожего на те лебедки, которыми на фермах поднимают и опускают мешки с зерном, быстро спускал кувшин сперва за выступающий черепичный карниз, потом – под прикрытие каменного выступа, расположенного ниже окна камеры. А шнурок, на котором был подвешен импровизированный горшок, наш механик изловчился прятать во мхе, проросшем среди камней и черепицы.

Грифиус ни о чем не догадывался.

Такой фокус удавался восемь дней.

Но однажды утром Корнелис, забывшись в созерцании своей луковички, уже выпустившей сочный росток, не услышал, как старина Грифиус топал по лестнице. День выдался очень ветреный, в башне все скрипело, трещало, заглушая шаги, дверь распахнулась внезапно, и Корнелис предстал перед тюремщиком с кувшином, зажатым между коленями.

Увидев заключенного с неизвестным, а стало быть, запретным предметом в руках, Грифиус ринулся на этот предмет со скоростью, какой позавидовал бы коршун, падающий с неба на свою добычу.

Случайно или, быть может, благодаря роковой ловкости, какую по воле князя тьмы порой обретают зловредные существа, но громадная узловатая лапа тюремщика, та самая, что была перебита в запястье и так хорошо вправлена Корнелисом, сразу угодила в самую середину горшка, туда, где под охранительным слоем почвы прорастала драгоценная луковица.

– Что это у вас тут? – завопил он. – Ага, я вас застукал!

И он вонзил пальцы в рыхлую почву.

– У меня ничего! Ничего! – весь дрожа, воскликнул ван Берле.

– Ага, я таки вас поймал! Кувшин! Земля! Здесь кроется какая-то преступная тайна!

– Дорогой господин Грифиус! – взмолился Корнелис, охваченный паникой, словно куропатка, из чьего гнезда жнец выгребает яйца.

А Грифиус уже рылся в горшке своими скрюченными пальцами.

– Сударь! Сударь! Осторожнее! – лепетал узник, бледнея.

– С чего бы это, черт возьми? С чего бы? – проревел тюремщик.

– Осторожнее, вам говорят! Вы ее повредите!

И стремительным, почти отчаянным движением он вырвал из рук Грифиуса кувшин, обеими руками обнял его, словно некое сокровище. Но тюремщик, одержимый старческим упрямством и твердо убежденный, что разоблачил какой-то заговор против принца Оранского, ринулся на заключенного с поднятой дубинкой. Видя, с какой непреклонной решимостью Корнелис защищает свой цветочный горшок, он заметил, что за свою голову узник дрожит куда меньше. И попытался отобрать у него кувшин силой, в бешенстве прорычав:

– А, так вы вздумали бунтовать!

– Оставьте мне мой тюльпан! – выкрикнул ван Берле.

– Да, как же, тюльпан! – хохотнул старик. – Мы-то знаем, на какие уловки горазды господа заключенные.

– Но я вам клянусь…

– Отдайте! – рявкнул Грифиус, топнув ногой. – Отдайте, или я позову стражу!

– Зовите, кого хотите, но этот бедный цветок вы получите только через мой труп.

Выйдя из себя, Грифиус вторично зарылся всей пятерней в землю и на сей раз вытащил черную луковичку. Ван Берле еще тешил себя счастливой иллюзией, что спасает горшок, не заметив, что противник завладел его содержимым. А тот с силой швырнул успевшую размягчиться луковицу на плиты пола, и она, сплющившись от удара, тотчас исчезла под широким башмаком тюремщика, раздробленная, превращенная в кашеобразный комочек.

Вид этих влажных останков и свирепое торжество Грифиуса потрясли ван Берле. У него вырвался крик отчаяния, устыдивший тюремщика-убийцу, как некогда его французского коллегу в Бастилии, который раздавил паука, любимца небезызвестного ученого мужа Поля Пелиссона, секретаря впавшего в немилость суперинтенданта Фуке.

А в мозгу тюльпановода молнией вспыхнуло желание уничтожить этого злобного старика. Кровь, горячая, как огонь, бросилась ему в голову, ослепила, и он обеими руками схватил отныне бесполезный кувшин, тяжелый благодаря оставшейся в нем земле. Еще мгновение – и он опустил бы его на лысый череп Грифиуса.

Его остановил отчаянный крик, вопль ужаса вперемешку с рыданием, это кричала, увидев происходящее сквозь решетку дверного оконца, несчастная Роза. Бледная, дрожащая, она вбежала в камеру, простирая руки к небесам, и бросилась между своим отцом и другом.

Корнелис уронил кувшин, и тот с жутким грохотом раскололся на тысячу кусков.

Тут до Грифиуса дошло, какой опасности он только что избежал, и тюремщик разразился самыми свирепыми угрозами.

– Эх! – сказал ему Корнелис. – Какой же вы, наверное, злой и низкий человек, что смогли отнять у бедного узника единственное утешение – луковицу тюльпана!

– О папа! – добавила Роза. – То, что вы сейчас сделали, – настоящее преступление.

– А, и ты здесь, пигалица! – заорал старик и, кипя от гнева, повернулся к дочери. – Не суйся, куда не просят, занимайся своими делами! И главное, проваливай отсюда! Живо!

– Несчастный! – не унимался Корнелис, задыхаясь от горя. – Презренный!

– В конце концов, это всего лишь тюльпан, – буркнул Грифиус, слегка сконфуженный. – Вам их выдадут сколько пожелаете, у меня таких сотни три на чердаке валяется.

– К дьяволу ваши тюльпаны! – закричал Корнелис. – Они достойны вас, а вы стоите их. О, будь у меня сто миллиардов миллионов, я бы их все отдал за тот, который вы растоптали!

– Ага! – вскинулся Грифиус, торжествуя. – Вот и видно, что не за тюльпан вы так держались! Сами же и проговорились! Было, значит, в этой фальшивой луковице какое-то колдовство, может, вы через нее задумали как-нибудь связаться с врагами его высочества. А он-то вас помиловал! Говорил же я, что зря вам голову не оттяпали.

– Отец! Отец! – укоризненно простонала Роза.

– Что ж! Тем лучше, тем лучше! – бубнил Грифиус, распаляясь. – Я ее уничтожил! Уничтожил, да, и буду уничтожать всякий раз, если вы опять приметесь за свое! Ах, ведь я же вас предупреждал, миленький дружок, что я устрою вам нелегкую жизнь.

– Будь ты проклят! Проклят! – рычал заключенный, дрожащими пальцами безнадежно теребя жалкие останки своей луковички, конец стольких надежд.

– Дорогой господин Корнелис, мы завтра же посадим другую, – шепнула ему Роза, понимая, сколь огромна скорбь цветовода, и поспешила, святая душа, уронить каплю целительного бальзама на кровоточащую рану ван Берле.