ПИСЬМА С ГРАНИЦЫ

Эти письма я пишу на заставе, у приоткрытого окна, в которое вместе со светом солнечного дня врываются неугомонные птичьи голоса. Остальные окна казармы зашторены — позаботился дежурный, чтобы поберечь сон тех, кто всю ночь провел на границе. Какие снятся солдатам сны? «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Другой ряд кроватей тщательно заправлен — на смену вернувшимся нарядам на посты заступили новые. Граница не может остаться без часовых ни на час, ни на минуту.

Я пишу эти письма как бы в ответ на те, что накануне показал мне замполит. Вот строки из них:

«Уважаемый товарищ командир! Пишут вам родители Федотова Геннадия. Мы гордимся, что наш сын проходит службу в пограничных войсках. Геннадию и его друзьям мы желаем верно и преданно служить Родине, зорко охранять ее рубежи».

А вот еще письмо.

«Дорогие товарищи! Наш сын Владимир Копик в колхозе работал хорошо и ставился в пример другим. Надеемся, что и на границе он не подведет, будет служить честно, добросовестно и вам будет легко передать ему все пограничные навыки».

Пишут родители, пишут старшие братья, пишут друзья.

Это пишет своим часовым Родина. Сколько же таких весточек с выражением признательности, гордости и надежды получат солдаты границы! Через тысячи километров — до исхлестанных ветром сосен Балтики, до ледяных скал Заполярья, до вулканов Камчатки, до жгучих песков Средней Азии, до цветущих долин Черноморья — до самых далеких застав донесутся сердечные, напутственные слова.

И солдаты отвечают на них отличной службой. Граница и сегодня остается границей, тем каналом, через который наши враги пытаются забрасывать свою агентуру, осуществлять провокации. Дни и ночи тревог… Но: «Стой, кто идет?» На дозорных тропах, проторенных отцами и дедами, — их сыновья и внуки. Как живут они, как несут свою трудную службу? Об этом письма.

Приглушенно, словно опасался, что его могут подслушать нависшие над заставой горы, лейтенант Истягин назвал пропуск, напомнив уже, казалось бы, выученные наизусть обязанности. При этом карие замполитовские глаза подернулись холодком, как будто лейтенант стряхнул с себя нечто такое, что в обычные часы дружески сближало его с солдатами. И, соприкоснувшись с этим взглядом, Сергей непроизвольно выпрямился, подтянулся, ощутив мгновенную перемену и в стоявших сбоку товарищах.

В общем, все повторялось. Они привычно подошли к кирпичной стене, не глядя, на ощупь достали из подсумков магазины и почти одновременным, прозвучавшим слитно тройным щелчком зарядили автоматы. После этого, тоже уже отработанным шагом, приблизились к месту, от которого, собственно, и начинался наряд. Здесь, подчиняясь какой-то внутренней, отданной каждым самому себе команде, они повернулись направо и замерли перед каменным, словно пробивавшимся живым взглядом из своей неподвижности, пограничником. Геройски погибший много лет назад в схватке с лазутчиками, он отдавал теперь им свой безмолвный приказ, приказ на мужество и отвагу. Они молча постояли и знакомой тропой зашагали к границе.

Все повторялось — до каждого шага, до каждого поворота и каждой команды, но никогда еще за все дни службы Сергей не испытывал такого окрыляющего чувства новизны. Осторожнее, чем обычно, он поправил на плече ремень автомата — не хотелось помять под плащом новенькую, желто-золотистую, только что прилаженную на погон нашивку. Сергей удостоился очередного воинского звания совсем недавно, ухо еще только привыкало к радостно-восклицательному: «Товарищ ефрейтор!» Неделю назад он не выдержал — сфотографировался и послал фотокарточки по самым заветным адресам: одну домой, родителям, а другую… Но это уже была его «военная» тайна.

Сейчас, ощупывая в кармашке ответное письмо от отца, которое получил перед самым заступлением в наряд и еще не успел прочитать, Сергей подумал о том, что возгордился, пожалуй, слишком опрометчиво. Не старшина и даже не сержант. Нет-нет, дело было совсем не в «лычке»: впервые в жизни Сергей Гридин шел на охрану границы старшим пограничного наряда.

Где-то в родной школе учительская указка, быть может, в эту минуту ползла по географической карте, повторяя извилистость красной, как бы отороченной тонкими алыми лучами черты. Сергей никогда не задумывался, почему граница красная. А подумав, понял: в ней цвет наших знамен и цвет крови. Но когда он сам сидел за партой (как недавно еще это было!), ему и в голову не могло прийти, что однажды в том микроскопически выглядевшем на карте месте, в урочный, назначенный приказом начальника заставы час встанет часовым границы именно он, Сергей Гридин, выпускник средней школы № 3 города Георгиевска, затем токарь на заводе, а ныне солдат, точнее ефрейтор, тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения.

Если бы существовала оптика, способная увеличить, оживить изображенное на карте в миллионы раз, то и учитель географии, и его ученики увидели бы высокие горы в буйных зарослях орешника, в чинарах, чудом зацепившихся корнями над пропастью, в олеандрах… В этих первозданных, как на необитаемом острове, субтропиках глаз выхватывал и приметы трудолюбивых человеческих рук — в курчавых, тщательно подстриженных кустарниках чая, в любовно взрыхленной почве вокруг деревьев, на зацветающих ветвях которых зажгутся оранжевые, напитанные солнцем плоды. Этому гудящему пчелиным гудом цветению, как и домам, настороженно стоявшим то тут, то там по-над долинами, нужна была тишина, и эту тишину шел охранять ефрейтор Сергей Гридин.

Свою границу, а вернее, свой участок государственной границы Сергей знал до каждого метра, до каждой пяди. Удивительнее всего было то, что увиденное впервые внешне оказалось поразительно знакомым, словно он когда-то уже ходил по этой тропе вместе с легендарным Карацупой и его верным Ингусом, словно отсюда, с этого взгорка, побежали они однажды за диверсантами.

Книжные строки когда-то запали в память, зажгли мальчишеское любопытство — и только. Сергей и не думал, что они станут его жизнью, до тех пор, пока в первом своем наряде на посту наблюдения не увидел с вышки настоящую границу — в горделивом свечении красно-зеленых столбов, как бы тоже стоящих в дозоре, в нескончаемой, расчесанной граблями грядке контрольно-следовой полосы, не терпящей даже звериного следа.

За полтора года службы глаза Сергея вобрали в себя и каким-то чудодейственным, неизвестным науке способом запечатлели каждый кустик, каждую крышу и каждое окно на «той» стороне. Опасность на границе таил даже обычный зеленый лист, нечаянно слетевший с дерева в безветренную погоду. Так же как за сонным вскриком ночной птицы, за еле слышным треском ветки, заглушаемым резвым шумом горной речки, так и за безмолвием южной, слепящей густой темнотой ночи самый первый его старший наряда Василий Кокарев учил ощущать, улавливать тревогу. И еще он учил просто ходить, ходить по дозорной тропе, которая то обрывалась, то почти отвесно поднималась вверх, знаменитыми — их потом долго вспоминают служившие в горах пограничники — «ступеньками», вырытыми в земле, выдолбленными в скалах, теми самыми «ступеньками», крутые шаги по которым гулко отдаются в висках, тисками стискивают горло, пока в непроглядной, так и хочется сказать непролазной, темноте ноги сами не привыкнут их нащупывать. Кто-то из москвичей подсчитал: пройти эти «ступеньки» все равно что подняться пешком по четырем эскалаторам подряд.

Сергей замедлил шаг, выравнивая дыхание, — сейчас, за Безымянной высотой, начинался его участок. Странно, сколько ни ходил по этой тропе часовым границы, а никогда не задумывался — ведь кто-то ее проторил? Кто-то начинал ее первый? Не тот ли парень — в буденовке, в старенькой гимнастерке и обмотках, чью фотографию он видел в музее отряда?

Значит, это ему на смену и совсем уже ближайшим своим предшественникам: Виктору Беляеву и Ивану Завьялову, Генриху Бигваве и Василию Грабу, задержавшим нарушителей вот у этой самой Безымянной высоты, шел со своим нарядом ефрейтор Сергей Гридин. Последний же случай задержания был уже, как говорится, на собственном пограничном его «веку». Вот на этой тропе, карабкаясь по круче, настигал нарушителя Станислав Страпаца, вон на той вышке взял на изготовку автомат Владимир Карпенко, чтобы в случае чего отсечь лазутчику обратный путь, вон там Станислав крикнул: «Стой! Руки вверх!» Нарушитель было рванулся вперед, но на его пути встал ефрейтор Алексей Филенюк. Между прочим, и Станислав, и Алексей были тоже старшими нарядов. Сейчас старшим шел Сергей, и никто не гарантировал спокойной ночи.

И как только на Безымянной высоте ноги сами нащупали «ступеньки», с которых начинался вверенный ему под охрану участок государственной границы, Сергей сразу отбросил отвлекавшие от службы мысли. С этой минуты он как бы попал под особое напряжение, под то высокое напряжение границы, которое делает человека собранным, четким и чутким, заставляя забыть о себе.

Он поставил своим младшим наряда «задачу на движение»: наблюдать вперед и назад за тропой, в сторону границы, за сопредельной стороной, за подступами к системе, за «воздухом» и за сигналами. Видя по насторожившимся глазам, что его поняли, спустился чуть вниз к разграфленной на мелкие линеечки контрольно-следовой полосе, чтобы проверить, убедиться, не успел ли задеть ее чей-нибудь след.

Полоса была чистой и нетронутой, вся в ровных, излучающих настороженное спокойствие извивах, оставленных граблями; солнечные блики мирно играли, перемещались на ней; солнце катилось к закату, чтобы через каких-нибудь полчаса неожиданно, как это бывает только в здешних краях, расплавиться на кромке моря.

Однако настороженный, не желающий верить этой идиллии слух подсказал другое. Что-то постороннее, чуждое мирным звукам, вплелось в тишину, будто кто-то наблюдал за Сергеем из кустов за речкой. Сергей обернулся и увидел на том берегу открыто выступившего из кустов чужого солдата в ядовито-зеленой куртке, в брюках, заправленных в ботинки, и в шапочке, очень похожей на каскетку.

Сколько раз вот так, с берега на берег, обменивались любопытствующими взглядами. Но этот — сразу было заметно — проявлял какой-то особенный интерес, и не успел Сергей понять, разобраться, чем он, собственно, вызван, как подсознательно сжалось, замерло сердце: солдат на том берегу прицельно наводил на него автомат. Да, он целился в Сергея, и не просто целился, а словно выбирал точку неуязвимее — ствол осмысленно качнулся из стороны в сторону, чуть-чуть задрался вверх, примерно на уровень Сергеева лба и начал медленно клониться вниз…

Рука сама натянула ремень автомата, чтобы сдернуть его с плеча, но Сергей тут же переборол это секундное желание.

«Спокойствие… В таких случаях прежде всего — спокойствие».

Черный зрачок леденяще смотрел с того берега. Неужели выстрелит?

Сергей выпрямился и повернулся к черному зрачку липом.

Где-то он читал, кто-то ему рассказывал, что под нацеленным в тебя стволом человеческая жизнь спрессовывается в секунды. Мгновенная вспышка памяти, вместившая жизнь…

Что могло в эти секунды озарить его память? Родной десятый класс, где с третьей парты — таким остался на фотокарточке — оглядывается назад, в невозвратимое уже детство Жора Крючков? Прощальный школьный бал на площади Победы в Георгиевске и зеленое, просторное лето как продолжение этого выпускного праздника с непередаваемым чувством свободы и неизвестности завтрашнего дня? Как будто это лето было последним в жизни — если не выберешь путь, все двери захлопнутся за тобой…

Ничего не успел, ничего — в девятнадцать неполных лет.

Ах, да, это дед, Дмитрий Алексеевич, рассказывал о жизнях, которые спрессовывались в секунды там, на Днепре, когда, зацепившись за берег, артиллеристы с последними снарядами стояли против танков. За тот смертный бой присвоили деду Героя Советского Союза. И много лет спустя в девятом классе Сергей даже написал сочинение об этом бое, о собственном деде — «Герои рядом с вами»… Узнал ли себя Дмитрий Алексеевич? Вряд ли… Что мог сказать о войне мальчишка, который родился через двенадцать лет после Победы? Почему же сейчас под сверлящим зрачком автомата эта узенькая, пляшущая в тесных берегах речушка вдруг словно разлилась в необъятный, отливающий вороненой рябью Днепр? И теперь уже он, Сергей, стоял на днепровском плесе, взорванном грохотом ближнего боя… Так вот что такое — Родина за спиной!

Черный зрачок покачнулся снизу вверх, и с того берега послышалось что-то похожее на смешок. «Пиф-паф…» — выкрикнул солдат, еще поводил-поводил автоматом и опять слился с кустами.

Сколько прошло времени? Его «младшие» не успели пройти и двадцати шагов. «У них свои задачи, — подумал Сергей, успокаиваясь. — А свою я выполнил сам».

Сумерки сползли с гор, наполнили долину, Сергей попробовал фонарь — наряд только еще начинался. Пройдя участок от высоты Безымянной по всей его тропе и по всем его «ступенькам», он подключился к проводам и доложил на заставу о том, что все в порядке.

…Наряд вернулся на заставу за полночь. Застава бодрствовала — свет горел в комнате дежурного, в столовой. Сергей до сих пор не мог привыкнуть к тому, что повара здесь работали круглые сутки — по двенадцать часов. Сменившиеся и заступающие наряды приходилось кормить даже ночью. Наряду Сергея полагался сейчас завтрак.

Из кухни выглянул Виктор Лопатин:

— Погорячей?

— Погорячей, — попросил Сергей и вспомнил письмо отца, Николая Дмитриевича Гридина, председателя колхоза «Советская Россия»:

«Здравствуй, сынок! Сегодня мы получили твое письмо и фотографию. Сережа, от души поздравляем тебя с получением кандидатской карточки и высочайшим воинским званием ефрейтора. Нет, сынок, я не шучу — в армии почетно получить звание «Лучший солдат», это значит — делами оно заслужено, пониманием долга перед Родиной. В общем, ты понимаешь теперь, что такое солдатский труд. Я думаю, что из армии ты придешь домой человеком партии, армия сможет достаточно оценить и испытать твой кандидатский стаж…»

Солдаты приходят и уходят, а командиры остаются. Сергея Гридина на его тревожной тропе сменят только осенью, а его друзья — «однополчане» старший сержант Сергей Ларченко и младший сержант Виктор Лопатин уже присматривают чемоданы. Зеленый, под цвет фуражек, май вот-вот вручит им долгожданные, желанные проездные до дому, до хаты. Да и то как сказать — желанные. Все вроде бы торопил, отсчитывал денечки, а вышел за ворота заставы к нетерпеливой машине, оглянулся назад — и ком к горлу, давят крючки кителя, душат невозможно, и глаза щиплет. Стоят ребята совсем не по-военному, кого как застала минута прощания, и командир, совсем домашний, вроде старшего брата, непривычно растроганный. Глянешь на эти лица, до каждой веснушки знакомые, и полоснет по сердцу: а ведь оставляешь дом, родной дом, черт побери, и никогда это уже не вернется — ни согретая дыханием ночная казарма, ни тревога, пружиной подбросившая тебя на кровати, ни тропа вдоль сторожкой и тягостной, как перед выстрелом, тишины, ни песня под грустные вздохи баяна — ничто, и где-то уже вдали на крутом перевале седеющих лет вдруг поймешь, что, кроме вот этих ребят в военных фуражках, не было у тебя и нет друзей бескорыстней и преданней.

Так что солдаты приходят, а те, что уехали, частицу тебя с собой увезли. Смотришь — перед тобой новые, незнакомые лица — теперь и для этих не скупись, каждый день сполна раздавай себя. Потом и они уедут, а ты все вроде бы дома… А в общем, так оно и есть…

Через плечо лейтенанта Истягина, с которым мы философствуем на эту тему, притулившись на лавочке под редко накрапывающим дождичком, я смотрю на дом, прозванный здесь офицерским, — чистенький, одноэтажный, с наличниками, с крылечком. Окна одной его половины глядятся по-холостяцки пусто и уныло, зато других заметно коснулась женская рука, как бы осветив их изнутри семейным уютом: занавески, цветы. Странно и непривычно видеть здесь эти приметы иной, «штатской» жизни в соседстве с домом, оглашенным топаньем сапог, резкими голосами команд, лязганьем ружейного металла. Но это жизнь. И окна, так доверчиво, открыто смотрящие в казарменный двор, — окна квартиры начальника заставы старшего лейтенанта Косовца. Да, что поделаешь — вот так рядом с военной — иная жизнь, которая мелькнула мимо серых шеренг ярким цветастым платьем: куда-то заторопилась по своим делам жена Косовца Нина Петровна. Эта жизнь сползла по порожкам крылечка резвой кудрявой Иринкой и затопотала еще неверными ножками по плацу, на котором вместо «классиков» начертаны линии строя. Тут-то Иринку и подхватил, поднял на руки Вячеслав Истягип. А папа ее не появлялся дома уже почти сутки, хотя дом от места его службы — в каких-то двадцати шагах.

У Вячеслава сегодня выходной, и эта пауза в недельной служебной круговерти выражена даже внешне — он с утра в синем тренировочном костюме, как бы дал плечам отдохнуть от погон, и сидит уже рядом не замполит лейтенант Истягин, а щуплый, но крепкий парнишка, которому сейчас махнуть бы куда-нибудь на электричке с веселой гитарной компанией, а то и просто руки в брюки постоять с друзьями во дворе…

Тишина сегодня, тишина, но нет-нет, а стрельнет Вячеслав глазами в казарму — там за окном к телефону качнулась тень дежурного, кто-то о чем-то спросил, кто-то о чем-то доложил. Неспокойное окно. А на окнах квартиры Вячеслава — что там говорить! — нет пока на его окнах веселых, радующих глаз занавесок.

— Вот окрепнут тылы, — вздыхает Вячеслав, имея в виду: «Вот приедет жена, которая в Оренбурге заканчивает мединститут». — А там, глядишь, и прапорщик женится… А что? Целый военно-семейный совет!

Вячеслав умолкает — кому непонятно, как важно, чтобы рядом с казарменным веселил занавесками этот единственный дом! — и вроде бы засомневался лейтенант: приедет — не приедет Валя…

И теперь уже я рассказываю Вячеславу о доме, в котором гостил два дня назад, — вон там, за горами за долами, отсюда и не видать.

— Знаю, — соглашается Вячеслав. — И начальника заставы знаю — старший лейтенант Тамаз Бабаян, боевая семья…

И правда, их роднит одна и та же граница, один и тот же отряд. И если долго-долго от домика, который ждет Валентину, жену Вячеслава, идти вдоль границы — через речки и ручьи, через леса, по которым порой шастают и медведи, через пропасти и кручи, на которых любят выть шакалы, — то тропа приведет к точно такому же домику с наличниками и с крылечком, и ровесник Ирины, трехлетний Костя, сын Тамаза Бабаяна и наследный пограничник, скатится со ступенек к вам навстречу, и того, кто не в привычном военном, а в штатском, быть может, еще и окликнет: «Стой! Кто идет?»

В этом белом домике — «тылы» старшего лейтенанта Тамаза Бабаяна, лейтенанта Виктора Попова, лейтенанта Ильи Коршунова и прапорщика Сергея Сенцова. Точно — боевая семья. И Любовь, и Валентина, и Ольга, и Екатерина, такие разные и из разных мест сюда приехавшие, расскажут как о простом и обыденном о ночах, которые вдруг разрывает крик сирены, о тяжелых, спешащих «на левый фланг» шагах под окнами, о томительных часах ожидания, когда сердце тоже там, где внезапно «сработала система», о медвежьих следах у ручья, из которого хотелось напиться…

А Тамаз Бабаян, с антрацитовым блеском смешка в глазах, расскажет, как один медведь загонял до седьмого пота всю заставу по тревоге. «А застрелить жалко, — усмехнется Бабаян, — живой зверь, добрый, плюшевый, как в магазине».

Тамаз шутку уважает, и постепенно можно понять, что это тактический маневр начальника заставы — шуткой, веселым словцом приукрасить суровую прозу и доказать неискушенному гостю, что ничего особенного не происходит, что никакой жертвенности в смысле семейных обстоятельств нет — просто жизнь идет как жизнь со всеми ее оттенками и красками.

И жена его, Любовь, с учтивостью — к чему эмоции! — умолчит о том, как научилась просыпаться по слабому стуку двери, даже если Тамаз идет на обычную проверку; не сомкнет глаз, пока не услышит в прихожей знакомых шагов; как грустно держать вдруг ткнувшийся в руки среди забытых бумаг диплом инженера, так и не побывавший в отделе кадров; как удивилась однажды, когда муж потащил за собой на стрельбище и заставил стрелять, помогая стискивать в руке пистолет, потом автомат…

— Мне-то зачем? — спросила она, закашливаясь от горелого, серного запаха пороха.

— На всякий случай, — сказал Тамаз, впервые, быть может, за всю жизнь забыв улыбнуться.

Так, словно напоенный цветением горный воздух с гарью стрельбища, перемешиваются здесь две жизни. А если спросить солдат, они почти все вспомнят одно, хотя, впрочем, каждый свое: пышный и румяный, испеченный Любовью Константиновной пирог, пахнущий домом и почему-то защекотавший этим запахом в горле, пирог, торжественно врученный тебе перед строем начальником заставы в день рождения.

И, соединяя в единую две крыши над головой, воспоминания уведут размечтавшихся солдат в новогоднюю ночь, в ленкомнату, где стараниями боевых подруг их командиров были — совсем как дома — наряжена елка, накрыты столы. И когда начали читать стихи, затянули песню, а потом, толкаясь, столпились вокруг только что вышедшей под женской редакцией шутливой газеты «Новогодний сатириков», как-то сразу все подумали — и командиры, и их жены, и солдаты, — что все они действительно одна семья и на всех одни радости и одни тревоги.

Над заставой в ту ночь плыла луна, и снег еще продолжал падать — тоже весь очень лунный. Лунный свет. И теперь уже белые, стоявшие на белых тропах часовые увидели, как огни казармы пересекли две тени, — ровно в двенадцать начальник заставы и его заместитель пошли поздравлять с Новым годом наряды…

— Семья, — согласился Истягин, когда, повспоминав о далекой заставе, мы снова как бы вернулись к себе. Он перебросил Иринку с руки на руку и опять настороженно прислушался — нет, неспроста что-то сегодня зачастил телефон.

— Значит, они, ваши жены, по любви выбирают вас… А потом — принимают и вашу жизнь. Ну, а жизнь-то выбираете вы?

Как приходят на границу, на ту самую, где остаются навсегда? Мы начали перебирать, сопоставлять биографии, пути-дороги и пришли к выводу, что на пограничной службе случайных людей нет. Нет таких, кого прибило бы течением. Может быть, и есть единицы попавших сюда по ошибке, но граница их не принимает, не терпит, ибо и она выбирает по себе…

Начальник заставы старший лейтенант Иван Дмитриевич Косовец в этих же горах — правда, на другой заставе — служил срочную. Через полгода решил: бессонные ночи, тревожные тропы, вся жизнь «начеку» — его жизнь. После нарядов в каптерке — благо, там круглые сутки свет — готовился к экзаменам. Когда демобилизовался, поезд проскочил мимо дома родного — повез прямо в пограничное училище, в Москву. К родителям Иван заявился уже в форме курсанта. «Похож, — сказал отец, — даже очень похож», — и показал ему фотокарточку, на которой сам сфотографировался таким же молодым на фоне рейхстага.

А мать всплакнула — уже и младший, Виктор, примерял пограничную фуражку и примерял не зря; звала граница второго лейтенанта по фамилии Косовец. Значит, понравились, если двух сыновей взяла у родителей, значит, такой ее призыв, и зимовать теперь старикам одним в доме, и бродить в саду, где помнят мальчишек черешни…

Кто еще? Ну возьмем хотя бы старшину заставы прапорщика Николая Шкондина. Не традиционный старшина, нет в нем той коряжистой ухватости, когда иной, бывало, зыркнет взглядом, зыкнет голосом, шевельнет усом — и одеяла словно по струнке — и не шевелись!

У Николая тихий голос, простецкий взгляд, а сам он не старшинская косая сажень в плечах, а стройный, еще по-юношески перехваченный в талии. Он и команды подает негромко, как бы уважительно по отношению к почти ровеснику — подчиненному, но повелительно.

Как пришел на границу? А очень просто. Тоже служил в этих горах, демобилизовался, а приехал домой — затосковал. По тревогам, по нарядам, по всему тому, что так трудно объяснить, как говорится, некоторым штатским. И вернулся обратно, но уже прапорщиком, между прочим, не без помощи брата, тоже пограничника старшего лейтенанта Ивана Шкондина. Вот теперь как хочешь, так и понимай ее, «пограничную семейственность», которая приводит не куда-нибудь, а на дозорную тропу.

Ну, а как стал пограничником Вячеслав Истягин?

— Выходит, тоже по-семейственности, — проговорил он. — Дед Иван Еремеевич — старый пограничник, дядя Николай Порфирьевич — пограничник, и еще двоюродный брат Виктор… А если без наследственных «натяжек», то надо вернуться в девятый класс — до этого вообще не думал о будущем, — на урок истории, который начинался с сообщения о событиях на реке Уссури. То все история, история и вдруг сегодняшний день: где-то на тонком изгибе границы — вот она, прямо на карте, — шел бой…

Я смотрел сбоку на Вячеслава, на худощавое его лицо со впалыми щеками, заостренным подбородком, на темные в обводинках усталости глаза, сохраняющие неукротимый юношеский блеск, и все никак не мог припомнить, на кого, уже виденного мной однажды, он похож.

— Помните? «Есть такая профессия — защищать Родину»…

Вячеслав не договорил. Пронзительно-прерывистый, квакающий звук оборвал разговор, заставил нас подняться со скамейки.

— Сработка! — выдохнул Вячеслав и, не выпуская из рук девочку, кинулся к дому.

Когда он успел переодеться? Через какую-то минуту я увидел его вспрыгивающим на подножку «газика» в тужурке, в фуражке и до блеска начищенных сапогах.

— Плащ! — крикнул кто-то из солдат уже вслед ринувшейся в ворота машине. — Товарищ лейтенант, плащ!

Дождь ливанул как из ведра. Прикрывая ладонью трубку, тихо, по очень внятно старший лейтенант Косовец докладывал в отряд:

— Сработал десятый правый… Застава поднята в ружье. К месту сработки выдвигается тревожная группа во главе с лейтенантом Истягиным. Резервом в составе трех заслонов закрыт участок по рубежу прикрытия государственной границы…

Я выехал на границу вместе с тревожной группой.

«Сработка» системы сигнализации, мгновенно зарегистрировавшей нарушение, произошла в 13 часов 03 минуты под ливнем, который, казалось, специально приурочил к этому свой самый сильный, потопный шквал, и теперь с горы из-под набрякшего мгновенно капюшона, держась за колючую ветку незнакомого деревца, я мог во всей дневной красе рассматривать «ступеньки», которые кто-то так легкомысленно сравнил с эскалаторными.

По дощатым, прилаженным к земле, к камням и кое-где уже вывихнутым ливнем уступам потоки клокотали, как по маленьким плотинам Днепрогэса. Где-то внизу «ступеньки» бесследно растворялись в серой водянистой мгле, самых верхних тоже не было видно, они терялись высоко в горах, там поглощала их туча, и навстречу этому грязному, все сметающему каскаду вынырнула вся тревожная группа, как будто ее вытягивала поводом черная в подпалинах овчарка. Прижав уши и тычась в тропу носом, она перепрыгивала через ступеньки, словно понимала, как дорога ее хозяевам каждая минута. Что она могла учуять в этой ликующей, бесшабашной пляске ливня?

Примерно на расстоянии двадцати — тридцати «ступенек» стало различимым лицо Истягина. Лейтенант был неузнаваем. Его глаза, настороженно и сердито скошенные влево, вниз, прощупывали каждую складку на измочаленной дождем полосе, каждый камешек, могущий внушить подозрение. Истягин до нитки промок, погоны топорщились на плечах, которые сейчас вроде бы раздались, а из-под раскисших, всего десять минут назад лаково сиявших сапог ошметками летела грязь. Правой рукой он придерживал кобуру в готовности вот-вот достать пистолет. На кого он все-таки был похож?..

Наверное, не сразу у них все заладилось. Когда с тяжелым — видно, уже на пределе, — натуженным дыханием солдаты, обдав жаром, проскочили вверх, мне показалось, что собака вроде бы на одной ступеньке споткнулась, помедлила, и вожатый, потянув за поводок, как бы обогнал ее, но тут же вернулся. Собака ткнулась в мокрую траву раз-другой и подобралась, вытянулась, напружинилась — след был взят. Еще с минуту наверху помаячили, уменьшаясь, солдаты и исчезли — близость нарушителей как будто прибавила им сил.

Вспомнил, вспомнил, на кого был похож Истягин, прыгающий со ступеньки на ступеньку и придерживающий кобуру! На лейтенанта Кижеватова — такого же сильного, гибкого, молодого, с пистолетом в руке, вскочившего на груду кирпичей Брестской крепости и зовущего пограничников на последний, смертный бой. Много лет спустя эту минуту воскресил художник. Но Кижеватов все еще там, на 9-й пограничной заставе, неподалеку от Тереспольских ворот, на заставе, от которой остался всего лишь сплавленный огненным смерчем фундамент, — он там, в памяти молодых солдат, что приходят постоять у гранитной глыбы. Они не снимают зеленых фуражек — только прикладывают к козырькам ладони…

«Нарушителей» поймали и пленили «тик в тик», но была заминка — минутная, а была. Подполковник Михаил Александрович Барыбин, проводивший тренировку и, собственно, задавший заставе задачку, эту заминку сразу же взял на карандаш.

— Только не снижайте оценку собаке! Она ни при чем, она у меня круглая отличница! — совсем не по уставу взмолился сержант Юрий Тымчевский и с надеждой повернулся к лейтенанту Истягину, который сидел тут же, взъерошенный и распаленный.

Подполковник перехватил этот просящий взгляд, опустил глаза в блокнот и, подавляя улыбку, как можно суше сказал:

— Между прочим, у лейтенанта сегодня выходной… Отдыхайте, Истягин…

Вячеслав нехотя поднялся с табурета и теперь, наверное, уже стесняясь помятого своего вида, пошел к дверям. Но как только шагнул за порог, его остановил голос дежурного сержанта:

— Товарищ лейтенант, а к вам едет гость!

— Кто? — оторопело обернулся Вячеслав.

— Жена. Из Оренбурга. На майские праздники.

— Значит, в июне приедет совсем, — весело сказал подполковник.

— Вот вам и выходной! — улыбнулся Вячеслав, не скрывая радости. — Генеральную уборку надо делать… А вы — выходной!..

И он почти побежал к офицерскому домику.

Бежит-бежит по горам, по долинам, вдоль быстрых речушек следовая полоса и вдруг обрывается, земли больше нет, дальше — море, могучие перекаты гривастых волн, снежные взрывы прибоя о скалы — на все двенадцать законных советских миль уходит дальше граница без пограничных столбов.

Здесь, на берегу, как говорят пограничники — «на урезе», тоже стоит вышка. С нее чаще всего смотрят вправо — в сизую даль, а там, куда не хватает уже и бинокля, владычествует всевидящий ПТН — пост технического наблюдения. Первый раз я был на нем ночью, внизу клокотало, перемалывало гальку море, и, словно перемешиваясь с ним, темнота уже не давала видеть ничего дальше тридцати шагов, но стоявший на площадке «петээна» прожектор так полоснул по берегу, по волнам, до самого горизонта, что на ширину этой слепящей полосы тьма мгновенно расступилась и боязливо обнажила все, что надлежало рассмотреть наблюдателям. Прожектор как бы рассек ночь пополам, и его широкий и словно обоюдоострый луч был очень похож на меч, на голубой звонкий меч, который, упреждая незваных гостей, вынимал из ножен рядовой Виктор Черноволов — витязь морских рубежей, а в обиходе — просто прожекторист.

Возвышенную романтичность этого сравнения немного остудил сержант Александр Анохин, когда начал знакомить со своим хозяйством — радиолокационной станцией. Луч прожектора, конечно, похож на меч, ну а с чем сравнить, к примеру, вот эту мерно гудящую, пощелкивающую, мерцающую разноцветными лампочками аппаратуру, напичканную электроникой? Тонкий, тоньше велосипедной спицы луч бежал по круглому экрану локатора, высвечивая, выхватывая из кромешной темени такие дали и такие подробности, какие никогда не достал бы и не рассмотрел прожектор. Вся береговая линия, уменьшенная словно на карте и как бы припорошенная снежком, уместилась в голубоватом оконце: вот это бесцветье — море, а вот эти вспыхивающие, едва их касался луч, белые точки — «цели».

— Что за «цели»?

— А наши, — добродушно сказал Александр. — Рыболовецкие суда, танкеры, шлюпки. А вот недавно…

И теперь, уже перейдя к карте, Александр показал точку, на которой локаторщики засекли в полном смысле «цель» — судно-нарушитель. Время измерялось секундами. Оператор Александр Зотов тут же выдал необходимые данные, рассчитали курс, нанесли на специальные планшеты и до тех пор держали «цель» в узде, пока не навели на нее сторожевик.

— Сторожевой корабль?

— Ну… — сказал Александр и, снова заглянув в экран, чиркнул лучом по едва заметной точке. — Видите наш ПСКР на дозорной линии?.. Полное взаимодействие…

Вот оно что… Значит, незримые точки, что тянутся от сердца к сердцу, от заставы к заставе, от дозорной тропы к тропе, не прерываются вместе с последним красно-зеленым столбом, а пульсируют над размашистыми переливами волн, трепещут в прожекторе, в кружении пронзительного лучика локатора — до корабля и дальше, чтоб не оставить беззащитными ни пяди земли, ни пяди воды. Рукопожатие сухопутной и морской границ.

Старожилы этих мест, в особенности те, чьи дома забрались покруче, должны помнить, как летом двадцать третьего года на синей, почти глобусной глади моря — именно таким оно видится с гор — появились два катера «Тифлис» и «Батуми». Они пришли сюда сразу же, как только на морской карте была прочерчена линия границы Советского Союза. Не бог весть какие военно-морские силы — на каждом по семь человек команды, по сорокапятимиллиметровой пушчонке на носу и по «максиму» армейского образца на корме. Не ахти какие грозные корабли, но заставили себя уважать! И не в то ли еще сверкавшее грозами гражданской войны лето спаянно стиснулись две руки — рука матроса и рука солдата?..

Почти на том же месте, где встает теперь на якорь готовый к броску, несущий стремительную стальную мачту ПСКР — пограничный сторожевой корабль, стоял ветхий, деревянный «Тифлис». Сквозь грохот волн до катера донеслись хлопки ружейных выстрелов. Вскоре выяснили: прорвавшаяся на нашу территорию банда в триста сабель с боем отходила за границу. Силы были неравны, наши пограничники теряли последних бойцов. Еще рывок до моста — и бандитов уже не догнать.

— Разрешите идти на помощь! — обратился к командиру катера старшина Петр Соколов, старой, броненосца «Потемкина», закалки матрос. Он знал, каким будет ответ, и через минуту уже сидел в шлюпке со снятым с катера «максимом». Десять атак отразили моряки, но так и не пропустили к мосту бандитов. Да, вон там, вон за той каменистой грядой, в победном порыве поднялись над раскаленным «максимом» двое, один в буденовке, другой в бескозырке — черные ленты вразлет. Там, над грядой… Как бы утонувшей сейчас в кумачовом разливе заката…

И о вышке на берегу, и о прожекторе, рассекающем ночь, и о крепком рукопожатии часовых я вспомнил на мостике того самого ПСКРа, который еще вчера виделся мне светлой точкой на зеленоватом круге экрана, а сейчас напряженной живой корабельной сталью подрагивал под ногами, как будто хотел рвануться еще сильнее вперед. Ночь плескалась, шипела, отваливалась от форштевня густой, тяжелой чернотой; последняя звездочка зацепилась за клотик и собиралась вот-вот либо упасть, либо погаснуть; темнота становилась гуще, и уже далеко за кормой, на еле видной отсюда зубчатке гор, глаза сами нарисовали: нас как будто провожали в поход, желали счастливого плавания двое — один в буденовке, другой в бескозырке… Береговой прожектор — не Виктор ли Черноволов снова дежурил этой ночью? — ударил по волнам и высек искры где-то рядом. Но нас не задел — свои. Он знал: нас нельзя было видеть сейчас никому. На линию дозора мы шли, растворяясь в темноте, без ходовых огней…

«Ночная мгла кругом, бушуют волны…» Где же это я слышал? Песня? Ах да, когда-то знаменитая флотская песня вдруг с порывом ветра влетела на затемненный ходовой мостик, мелькнула черной волной мимо, от борта за корму, перевилась в быстрый, крутящийся жгут, словно сам корабль пел ее, рассекая море, стараясь слиться с ним, с этой ночью, чтобы ежесекундно из подвижной своей засады видеть все — от дельфина, блеснувшего удивленным глазом: «Ну и скорость!», до подводной лодки, быть может крадущейся в эту минуту к запретной черте.

Я спрашивал — никто из матросов уже не знает этой песни. «Новые песни придумала жизнь, не надо, ребята, о песне тужить». Но разве не о той же верности флоту и флагу, берегу Родины и материнскому дому пели сейчас моряки, молчаливо стоящие на постах?

Не из той ли вечной песни мужества простые слова:

— На румбе триста…

— Так держать…

— Есть так держать…

Два силуэта в капюшонах слились с ограждением, и я с трудом узнал рулевого-сигнальщика Фаиза Фазуллина и торпедиста-минера, а сейчас наблюдателя Сергея Теслина. У них своя песня: править кораблем и смотреть в ночь. Странно, как изменились голоса моряков с той минуты, как прозвучало тревожно-повелительное: «Корабль к бою и походу приготовить!» Эти голоса невидимо перекликаются в боевой рубке, они налились мужеством, силой, обретя жесткость и краткость команд.

— Цель большая по пеленгу…

Неужели это метрист Евгений Носаль? Час назад, когда корабль, мирно покачиваясь, лежал после бессонной ночи в дрейфе, впрочем, и тут все вокруг себя видя и слыша, Евгений ровным, неспешным голосом рассказывал мне, как недавно на расстоянии примерно шестидесяти кабельтовых обнаружил на экране среднюю цель. Когда подошли поближе, оказалось, что это всего-навсего стая птиц. Не в ошибке признавался Евгений — дело не в этом, ему было важно показать, как зорок его локатор: подумать только, разглядел птиц! И если сталевару из Николаева Юрию Кирилловичу Носалю попадутся на глаза эти строки, пусть он знает, что сын Евгений его не подвел.

Сколько же куплетов у ночной песни дозора?..

Снова в динамике щелчок и незнакомый, обстоятельный баритон:

— Эхо… Пеленг… Дистанция…

Никогда бы не поверил, что вахту акустика несет Анатолий Буйный. Пусть никого не введет в заблуждение фамилия — нет на корабле матроса более спокойного и учтивого. Но этот с добавкой металла голос… Нет, нет, другой человек, почти еще мальчик, старательно объяснял мне накануне устройство похожего на аквариум не внешностью, а назначением своим аппарата, который давал возможность видеть все, сокрытое под водой. Вернее, слышать. По шуму винтов, по едва заметному скрипу Анатолий мог определить: подводная лодка идет встречным курсом или дельфин. «У дельфина вроде бы кряканье или как будто камешек по тонкому льду пруда…» При этих словах Анатолий с любовью и нежностью смотрел на свой аппарат, как смотрит мальчишка на аквариум, таящий невиданных, диковинных рыб.

— Опознать цель!..

И у командира капитана третьего ранга Владимира Николаевича Пефтиева, ни на минуту не отходящего от экрана индикатора в ходовой рубке, голос другой, чем на стоянке, совсем другой. Пропала добродушная веселинка и у его помощника — старшего лейтенанта Анатолия Дмитриевича Васильченко, и уж совсем замолчал и без того немногословный штурман лейтенант Владимир Григорьевич Стариков. Сейчас работали глаза, слух, руки, мгновенно откликаясь на четкие пульсары команд. Мы уже шли вдоль линии границы.

Еще на стоянке, поглядев в иллюминатор, за которым беззаботно плескалось, играя солнечными зайчиками, малахитовое, почти пляжное море, Владимир Николаевич, наверное, чтобы сразу разочаровать, сказал:

— Давненько ничего особенного, давненько. Впрочем, может быть, вам повезет…

И, рассказывая о случаях прошедших — как задержали в наших водах иностранную шхуну с контрабандой, как выловили нарушителя, который почему-то решил ступить на советскую землю не по трапу, а добирался до нее вплавь, спрыгнув с судна раньше, чем оно вошло в порт, — командир несколько раз употребил слово «обстановка». Современные словари в первом значении трактуют слово «обстановка» как «мебель, поставленная в помещении для потребностей обихода». Моряков-пограничников это слово приводит в готовность номер один.

Обнаружена, но не опознана «цель» — обстановка. Ушел в море и не вернулся рыбак — обстановка. Вблизи территориальных вод появился иностранный корабль — обстановка. Все, что может привести к нарушению государственной границы — от еле заметной и неопознанной точки на экране локатора до попавшей в «аквариум» гидроакустика подводной лодки, не ответившей на пароль, — все это обстановка, заставляющая по-особому, по-боевому трепетать на флагштоке флаг.

Сейчас в полном смысле слова «обстановки», как таковой, не было, но она могла возникнуть в любую секунду, на любом кабельтове дозорного пути.

Значит, смысл ежедневных, еженощных этих галсов — в постоянном, непроходящем чувстве тревоги, в ежеминутном ожидании «обстановки»?

Да, ответили боевые посты — свечением картушки компаса, зеленоватым мерцанием экрана локатора, мощным, но сдержанным гулом винтов. Там, внизу, в машинном отделении, сидя в кресле перед пультом, прозванным матросами за бесчисленное множество клавиш роялем, укрощал двигатели, то разгоняя, то сбавляя ход, старшина второй статьи Владимир Шеванев.

Повинуясь его тонким, совсем не матросским пальцам, ударившим по клавишам, корабль рванулся на «средний вперед».

…Только на штурманской карте остались галсы, которыми корабль, казалось, перепахал все ночное море. Снова безмятежно голубые, перламутровые волны плескались о борт, а вдали, за выросшей над горизонтом грядой гор, малиново разливалась заря.

— Все, — сказал командир. — На границе тихо.

Он склонился над навигационным журналом и записал итог этой тревожной ночи: «Закончил обследование района. Ничего не обнаружил. Следую в точку якорной стоянки».

В радиорубке старшина первой статьи Владимир Устинов потирал кулаком покрасневшие глаза. Эфир не давал покоя даже сейчас — бодрыми утренними голосами звал то к одному, то к другому аппарату.

— Это застава, — сказал Владимир. — Контакт держали всю ночь.

С мостика заставу в горах можно уже было хорошо разглядеть в бинокль. Горы придвинулись совсем близко, и нависавшие над морем два утеса потеряли такие четкие издалека скульптурные силуэты солдата и матроса, стоящих в вечном дозоре. Утесы опять стали утесами. От берега, от гор, через которые словно перелилась заря, тянулась к кораблю, окрашивая волны, кумачовая дорожка. Тишина…

4. На солнечной стороне

Два красных флага плещутся в междугорье — флаг заставы и флаг сельсовета.

Утром, подписывая бумаги и настороженно пробегая первоочередную из них — сводку дежурства ДНД, добровольной народной дружины, председатель сельсовета Мурман Хемдиевич Бакрадзе заранее знает, что на минутку-другую, а забежит к нему в кабинет начальник заставы Иван Косовец. Молодой, расторопный: то предложит усилить наряды, то где-то на горной дороге надо поставить скрытый заслон. Да мало ли на какие дела позовет граница!

— Только ты подожди, дорогой, хотя и начальник, не агитируй, пожалуйста. Знаем, что надо, всей жизнью знаем, — не по команде, а по желанию сердец охраняет границу село. Дружина-то добровольная…

А если с заставы наведается пограничник совсем еще незнакомый, Мурман Хемдиевич, усадив гостя за стол, как отец сыну, расскажет старинную грузинскую сказку, конец которой обновила сама премудрая жизнь.

Про чудесную шапку древняя сказка. Про то, как жили в большой нужде бедный крестьянин и его старая мать. И как однажды досталась парню чудом — чего не бывает в сказке! — волшебная шапка: только о чем подумает — все исполнялось. «А ну, моя шапка, подними этот дом и перенеси на новое место!», «А ну, моя шапка, сделай меня молодым!» Все умела волшебная шапка, наделяя и богатырской силой, и молодостью, и красотой, а главное — счастьем.

— Вот она, шапка, на твоей голове, — скажет Мурман Хемдиевич и дотронется до зеленой фуражки.

И правда — с тех пор, как он помнит себя, а тому уже больше полвека, всегда молоды, не стареют люди, надевшие эту волшебную «шапку». А о силе их, мужестве, красоте — что говорить!

И может, расскажет Мурман Хемдиевич, а может, умолчит о том, как впервые, еще босоногим мальчишкой, увидел человека в пропыленной, выбеленной солнцем пограничной фуражке и как тот, ласково поманив его к воротам заставы, начал угощать хлебом, — до этого Мурман знал только вкус кукурузных лепешек.

Да, теплый ломоть хлеба из рук человека, закинувшего за спину винтовку, — вот что запечатлелось в памяти навсегда. Винтовка и хлеб. Граница и новая жизнь, которая вместе с ее часовыми въехала в село на краснозвездном грузовике. Правда, въехала только на одну часть села, на одну его сторону. Так случилось — речушка, веками безобидно прыгавшая с камня на камень, петлявшая по селу, стала государственной границей и разделила одну жизнь на две.

Конечно, дело прошлое, но, оглядывая сегодня свою, советскую часть села — с новыми двухэтажными домами, над которыми торчат телеантенны, прислушиваясь к голосам ребятишек, возвращающихся из средней школы, к оркестру, который пробует перед танцами в клубе веселые трубы, Мурман Хемдиевич неколебимо уверен: его сторона в соревновании за лучшую жизнь явно выиграла. Даже по внешним приметам. Стоит только вглядеться: тусклые окна на той стороне, а ребятишек и совсем не слышно — одна начальная школа. Вот уж что громко, так это голос муллы. Но и он, видно, устал от собственных проповедей. Кому и что он может предсказать? Два мира и две судьбы как на ладони, на древней ладони земли, изборожденной морщинкой реки. Не сейчас ли решен извечный спор прадедов и дедов — на какой стороне долины больше солнца? Посмотрите, отовсюду видно — на стороне, над которой развевается советский флаг.

Растрогается Мурман Хемдиевич. А если, случится, заглянет в сельсовет председатель колхоза Мириян Амиранович Тандилава, как боевой командир ДНД к своему начальнику штаба, то присутствующему придется терпеливо выслушать и чисто хозяйственный разговор. В прошлом году колхозники вместо намеченных 260 тонн чайного листа сдали государству 276, в нынешнем обязательства взяли повыше. Причем не только по чаю, но и по цитрусовым. Весь вопрос в том, чтобы эти обязательства выполнить. Работа спорится. Но после того как намаешься за день по садам да по плантациям, не так-то легко выходить на ночное дежурство. Кто заступает сегодня? Мирош Какабадзе, Реваз Ванидзе, Вахтанг Каридзе, Наиль Мемишиши?.. Хорошо. А во вторник надо бы провести собрание «Задачи дружнны на летний период».

— Все соберутся, — уверит Мурман Хемдиевич. — Если речь идет о границе, никаких отговорок.

И заметив в глазах собеседника недоверчивость: «Так уж и все? Не военный же правит людьми устав», без сомнения, скажет, как о самом простом:

— Бережем не чужое, а свое, свою же хорошую жизнь…

И опять обернется памятью в прошлое, в те годы, когда еще мальчишкой помогал пограничникам ладить, долбить в горах «ступеньки» дозорных троп, тянул провода вдоль следовой полосы. Не от соседей-сельчан «той» стороны отгораживались, а от их хозяев, которым очень не нравились ухоженные колхозные плантации, новые дома, тарахтенье первого трактора. И уже лезли, во все щели протискивались с «той» стороны диверсанты, покушаясь на новую жизнь. Пожары, выстрелы из-за угла… Нет, их беспокоило не только уже прекрасно обозримое будущее маленького села, они целились ножом, пистолетом, а то и пушками грозных армий в огромную, свободную Страну Советов. Вот тогда-то плечом к плечу с пограничниками и встали сельчане — первые бригады содействия. Мурман Хемдиевич хорошо помнит тех, кто начинал родословную добровольной дружины: Мухамед Кахидзе, Джемал Кахибадзе, Хельми Каридзе, Мухамед Хорава… Когда в село долетела весть о великой войне, которая ворвалась в страну Октября с другой границы, все они добровольцами ушли на фронт. И все они не вернулись. Мухамед Кахидзе был сражен пулей, наверное, где-то возле рейхстага, потому что в последнем письме писал: «Через неделю будем в Берлине…»

Как же после этого не выйти на дежурство, если охрана границы, можно сказать, завещание тех, кто не вернулся с войны? Смена смене идет. Зебури Нуманишвили, Амиран Какабадзе, Омари Хорава, Марина Ванидзе, Лиана Джеванши… Еще десять — пятнадцать фамилий в дополнение к основному списку дружины. Кто такие? Школьники, «юденята», как их здесь зовут, — юные друзья пограничников. Эх, как рады ребята, когда в класс к концу уже надоевших занятий протиснется парень в зеленых погонах да еще и с походной рацией за плечами. За уши не оттащишь от рычажков, трубок и проводов. И еще любимый урок — следопытство.

— Вот и сами судите, — разведет руками Мурман Хемдиевич, — выходит, все наше село в дозоре: каждое окно видит, каждое ухо слышит, и каждый глаз примечает.

О бдительности односельчан можно рассказывать и рассказывать.

Был, например, такой случай. Нури Васильевич Хорава увидел как-то вблизи своего двора незнакомца. Своих каждого в лицо знает, а этот, сразу видно, нездешний. Чей-нибудь гость? Но и на гостя не похож: какой же хозяин гостя одного оставит? И уж очень настороженный, неспокойный человек.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил Хорава.

— Да нет, — ответил незнакомец, — просто гуляю, знакомлюсь Выбрал же место для прогулки и не где-нибудь, а вблизи границы. Но Хорава и виду не подал, что смутился.

— Милости прошу ко мне, — сказал он как можно приветливее, — вместе поужинаем. У нас не принято обижать отказом!..

А жена давно смекнула и что есть сил поспешила к пограничникам. Когда выяснили личность «гостя», оказалось, что он отнюдь не из добрых.

Горит земля под ногами у таких «гостей». И как бы изощренно ни готовила иностранная разведка своих шпионов и диверсантов, как бы ни изучали лазутчики систему охраны границы, незваные гости забывают, что входят не просто на чужую, запретную территорию, а в огромный дом, в котором все — родня. Все народы Страны Советов.

Нет здесь места непрошеным гостям! А званые — заходи, кто же не знает горских обычаев! И вот недавно с «того» берега, что остался давно за границей, наведался в гости бывший земляк Айтан Мустафа. Интуристом прибыл, значит, особенно любознательным человеком, а ступил на улочку, где мальчишкой по лопухам кур гонял, и пропала интуристская фанаберия. Не узнал Мустафа села. Где те бедные, полуразвалившиеся лачуги? Неужели этот светлый кирпичный дом — школа? А этот дворец — клуб?

Мурман Хемдиевич прячет улыбку:

— Ты ко мне заходи, дорогой, ко мне!

И опять не верит Айтан Мустафа и щурит хитрый, все разгадавший взгляд.

— Это к моему приезду, говорит, все подстроили: и телевизор в твой дом привезли, и холодильник в угол поставили… А уж машина возле крыльца совсем не твоя. Одним словом, красная агитация.

Посмеялся Мурман Хемдиевич и повел гостя из дома в дом — подряд по всей улице. У соседей то же самое — полный достаток и радость.

— Ну что? — спрашивает Мурман Хемдиевич. — И это тоже агитация?

Алыми огоньками среди белого дня светят внизу два флага.

Теперь я знаю: вон по той метнувшейся ниткой тропе к высоте Безымянной поднимается ефрейтор Гридин Сергей. Кто дежурит на заставе? Лейтенант Истягин? Или у него выходной? Дальше — синий, морской фланг. А там кто сегодня на вахте? Не тот ли уже знакомый боевой ПСКР поблескивает иллюминаторами, в любую минуту готовый поднять якоря?

Как много содержат обычные вроде слова: граница неприкосновенна! Значит, неприкосновенна весна, неприкосновенна жизнь, подарившая мирным людям радость труда, неприкосновенно будущее вот этой юности, что готовится расправить крылья и полететь.

— Джимал, — спрашиваю я загорелого парнишку, который кажется молчаливее всех, — ты куда идешь посяе школы?

— В профучилшце, — не задумываясь отвечает Джимал. — Буду строить в селе дома.

— А ты, Зураб? А ты, Шабан?

— Я, может, останусь в колхозе или в техникум…

— А я — в хореографическое… Люблю танцевать.

— Ну, а когда призовут в армию, куда бы хотели?

— В пограничники! — почти разом ответили трое. И переглянулись: «Что за вопрос?»

— Граница большая, — добавил Джимал. — Не обязательно здесь. Шестьдесят тысяч километров, куда-нибудь да возьмут…

— Еще длиннее, — поправил друга Зураб.

И не ошибся. Вот что имел он в виду. Памятник на заставе, перед которым в святом молчании останавливается перед заступлением в наряд очередная смена, — это памятник Асену Илиеву, болгарскому пограничнику, за его героизм. В знак дружбы народов-братьев имя «граничара», погибшего на своей границе в схватке с диверсантами, приняла советская застава. Месяц назад в гости к боевым друзьям ездили наши пограничники. Ефрейтор Александр Баденко рассказывал: там точно такие же цветущие горы, такие же добрые люди, больше всего на свете уважающие труд. И застава, на которой служил Асен Илиев, тоже чем-то похожа. Может быть, такими же смелыми, мужественными солдатами?

Вечером, в точно назначенный час, на охрану границы Народной Республики Болгарки вышел необычный наряд: два советских и два болгарских пограничника. Почти одновременно, единым щелчком они зарядили автоматы и начали осторожно подниматься по дозорной тропе. Они слушали тишину, пристально смотрели в ночь и чувствовали, что за их спинами уже не одна страна, а две. И даже больше. Целый мир, мир социализма, светился домнами, дышал теплом весенней борозды, веял яблоневым цветом белых садов.

Зураб был прав, конечно, прав. И теперь все мы смотрели дальше, за синий фланг, за кромку моря, где незримо — до таких же, только с другим названием гор — пролегала граница мира и тишины.