— Застава, на которую вы сейчас поедете, — напутствовал начальник пограничного отряда, — у нас особенная, именная. Может, слыхали когда-нибудь о младшем сержанте Алексее Новикове? Беспримерный поединок на берегу Буга, у векового дуба… Так вот эта застава носит его имя. Очевидцев сражения там, конечно, не встретите, воды-то утекло сколько, однако рассказать вам и теперь расскажут. Даже очень обстоятельно, с подробностями, ведь такое не забывается. Живут имена героев, живут и их подвиги…

Действительно, на заставе так потом и было. В первый же вечер, на боевом расчете, капитан Олейняк, придирчиво оглядев шеренгу стоявших перед ним пограничников, начал перекличку с имени Алексея Новикова. И тогда, чуть выждав, правофланговый затаившего дыхание строя громко, словно повторяя слова приказа, ответил:

— Младший сержант Алексей Новиков погиб смертью героя при защите государственной границы Союза Советских Социалистических Республик.

Так отвечают здесь каждый день. Из месяца в месяц. Из года в год. И солдаты, стоящие в строю, хорошо понимают, что значит этот ответ. Их предшественник, однополчанин, исполнил свой долг до конца. Каждый, кто служит на заставе его имени, обязан быть готовым к тому же.

В комнате Славы на большом, в полстены, стенде заботливо собраны все достоверные свидетельства этой короткой жизни. Описание боя по-штабному лаконичное и точное, фотографии разных лет. Вот один из самых первых снимков: Алеша Новиков вместе со своими однокашниками — учениками четвертого класса. На детском лице удивление и восторг. Широко открытые глаза пытливо всматриваются в мир. А в нем, этом мире, еще так много неузнанного… Годы детства и отрочества летят незаметно. Алексей вырастает, меняется. На следующей фотографии он уже в белой рубашке с галстуком, новенький модный пиджак ладно сидит на широких, раздавшихся плечах: студент Пермского педагогического института. И вот уже в форме бойца пограничных войск.

Возмужавшее, посуровевшее лицо, перетянутая портупеей гимнастерка, треугольнички на зеленых петлицах. Оборотная сторона снимка хранит надпись: «На память дорогим родителям от Алеши. 17.5.41 г.» На память… Таким он и остался навсегда. Большие, пытливые глаза жадно смотрят в мир…

Есть на стенде еще один снимок — пейзаж. Будто облюбованный глазом художника уголок природы: излучина реки с живописными берегами, вековой дуб-исполин, распростерший над водой свои ветви…

— У этого дуба сражался и погиб Новиков, — говорит ефрейтор Владимир Комаров. — Как случилось это, давайте лучше расскажу на месте, у Буга. Там по-иному чувствуешь…

Владимир Комаров — земляк Новикова. Он секретарь комитета комсомола, кандидат в члены партии. Никто лучше его не расскажет о той героической схватке, подробности которой ефрейтор собирал по крупицам.

От ворот заставы две дороги: одна — направо, к границе, другая — в тыл. Едва рассвело, на границу уезжает наряд проверять контрольно-следовую полосу. Ночью ничего подозрительного замечено не было, и тем не менее… Вместе с нарядом — собака овчарка. Высунула из бокового окошка остроносую морду, настороженно поводит ушами. Знает службу — не впервые.

Утренний сумрак рассеялся, тени исчезли. Вот теперь самое время осмотреть следовую полосу, лишний раз убедиться, что ночная тишина не была обманчивой.

У линии границы машина сбавила скорость, прижалась левым бортом к неширокой полоске вспаханной и тщательно заборонованной земли. Ефрейтор Комаров и водитель внимательно разглядывают ровные, аккуратно проложенные бороздки. Малейшее подобие следа, неглубокая вмятина или округлая ямочка — машина останавливается, и солдаты тщательно осматривают участок следовой полосы. Молча переглянувшись, садятся в машину, и мы едем дальше. Ночь хотя и прошла без происшествий, однако полоса местами все-таки оказалась подпорченной.

— Ишь, занесла его нелегкая, — неодобрительно покачал головой ефрейтор. — Шныряет тут взад-вперед.

Это он о лосе. Копыта у него крупные, шаг широкий, размашистый.

— Боронуй теперь после него, лазит без разбору, — ворчит водитель.

— Таких нарушителей у нас хоть отбавляй, — поддерживает его Комаров. — Крупных и мелких. Заберется, скажем, тот же дикий кабан, и мало того, что полосу всковыряет, так еще и сигнализационную систему потревожит. Волей-неволей летишь на участок — надо же удостовериться, кто пожаловал… Лис в этих местах много, зайцев, коз, барсуков. Поди разберись, особенно ночью, кто там сквозь заросли продирается… Зверью здесь опасаться некого. Охотники не бродят с ружьями, а пограничники не только не подстрелят, но даже спасут, ежели что. Подобрали мы тут как-то дикого козленка, принесли на заставу. Маленький, беспомощный. Раздобыли ребята для него соску, коровьего молока. Ничего, освоился, посасывает себе. И к нам все ласкался. А подрос — стал характер показывать, видно, природа в крови заговорила. Затосковал. Отпустили. Теперь живет где-то здесь, на берегу. И конечно же следы свои нам оставляет. Чтоб не забывали.

Темна вода в Буге: белорусские болота вливают в нее, как заварку, кофейный настой с торфяников. Поток, мощный и быстрый, подтачивает берега, срезает одни выступы, намывает другие, неутомимо, без устали перетаскивает с места на место тонны мелкого, сыпучего песка.

Берега реки — в зарослях кустарников. А дальше, с той, польской, и нашей стороны, — поля, залитые солнцем. Жизнь мирная и тихая, берега переглядываются приветливо, опрокинутое между ними небо глубокое и чистое. Внешне ничто не напоминает, что эта река — граница. И лишь память возвращает в прошлое, рисует иные картины, в другие краски окрашивает берега.

Ефрейтор Комаров, сойдя с машины, первым продирается сквозь кусты. Останавливаемся с ним там, где река, делая изгиб, как бы собрала свои силы, подтянулась, сделалась стройнее. Гитлеровцы избрали это самое узкое место для переправы. С того, противоположного, берега они спустили лодки и понтоны, а перед тем основательно «обработали» наш берег из пушек и минометов. Били по дислоцировавшейся здесь 15-й заставе Брестского погранотряда, по штабу комендатуры, по железнодорожной станции. Снаряды и мины с шелестом проносились над высокими кронами дубов, столетия тому назад посаженных в нескольких метрах от реки. Фашисты прекрасно видели эти дубы, однако они не знали, что в одном из них, толстом, в три обхвата, — у самой земли громадное дупло, а главное, что в том дупле засел пограничник с ручным пулеметом. Такая огневая позиция его вполне устраивала: сектор обстрела широкий, все русло Буга и подступы на том берегу как на ладони: там, справа, ближе к воде, — раскидистая верба, поодаль — одиноко стоящие, точно рассорившиеся, деревья, на левом фланге, на пригорке, — здание старого монастыря.

— Хорошо знал Алексей Новиков эти места, — рассказывает ефрейтор, — полтора года служил на границе. Командовал отделением. На его счету было более десятка задержаний. Перед самой войной командование, в порядке поощрения, предоставило ему отпуск на родину. А съездить Алексей не успел…

Комаров смотрит на забужские просторы, на здание монастыря, одиноко возвышающееся слева, — там, у его замшелых от времени стен, посреди цветочной клумбы, был после боя похоронен пограничник. Медленно повернувшись, шагает к дубу.

Хочется постоять возле великана, прикоснуться ладонью к его шершавой, изрезанной глубокими морщинами коре, взглянуть на не стертые временем следы осколков и пуль. Хорошо бы забраться в дупло, выпрямиться там во весь рост, представить, как на этом самом месте стоял Алексей, как из этого дупла, точно из амбразуры дота, строчил его пулемет… Исполин будет все так же поскрипывать старыми, завязанными в мощные узлы сучьями, шелестеть листвой своей богатырской кроны, а рядом с ним, под песчаным берегом, ни на минуту не затихнет вечный плеск волн.

И под этот шум жизни воображение воскрешает картину хотя и не виденную, но воссозданную по крупицам чужих воспоминаний и скупым строкам пожелтевших архивов…

Стоны казармы вздрогнули от близких взрывов. Новиков вскочил и увидел яркие вспышки за окном.

— В ружье! — крикнул дежурный, стараясь заглушить грохот.

— Ставницкий! Быстрее! Ставницкий! — позвал младший сержант.

— Я здесь! — Ставницкий был на заставе поваром, а по боевому расчету — вторым номером у пулеметчика Новикова.

— За мной!

Новиков выхватил из пирамиды ручной пулемет, Ставницкий — диски с патронами.

— К переправе! — на бегу крикнул младший сержант.

— Есть к переправе!

Участок, отведенный отделению Новикова для обороны, был очень ответственный: самое удобное для форсирования Буга место — напротив дубовой рощи. Здесь надо ждать врага прежде всего.

Пограничники не ошиблись. Едва Новиков установил на сошках пулемет, как увидел: на той стороне Буга закопошились серо-зеленые фигурки. Из-за деревьев и из кустов они вытаскивали понтоны и лодки, приготовленные ночью.

— Ставницкий, — негромко сказал командир, — твое дело — боеприпасы. Чтоб в дисках все время были патроны. Понял?

— Так точно.

— Остальные заботы за мной. Причалить не должна ни одна лодка.

— Они уже спускают их на воду, начинают грести…

— Ничего, — Новиков прижался щекой к прикладу. — Пусть начинают.

По Бугу хлестнула длинная очередь. Бурые фонтанчики, взметнувшиеся недалеко от вербы, побежали вверх по течению. Лодка, вырвавшаяся было вперед, попала под свинцовую струю и, круто развернувшись, стала бортом к берегу.

Новиков снова и снова нажимал на спуск. Пулемет то замолкал на секунды, то снова бился, захлебываясь огнем.

Ставницкий снял опустевший диск, поставил новый.

— Вот вам еще, — процедил сквозь стиснутые зубы младший сержант. — Добавка от нашего повара. Получайте!

Лодки не достигли даже середины реки. Прошитые пулями резиновые баллоны шли ко дну. Другие опрокидывались и, поблескивая мокрыми днищами на солнце, скользили вниз по течению. Солдаты, отчаянно барахтаясь, поворачивали назад, к берегу.

Первая попытка была отражена. Новиков опустил на землю приклад пулемета, отполз за ствол дуба. С тыльной стороны его была железная скоба, вбитая в дерево и служащая как бы ступенькой лестницы. Он подтянулся и, удерживаясь на одной руке, поймал самый нижний, толстый и прочный сук. Мгновение — и он уже сидел на нем верхом. Отсюда, с этой своеобразной смотровой площадки, обзор гораздо лучше, и младший сержант мог теперь заглянуть даже за прибрежный кустарник. Но ничего утешительного он там не увидел.

— Дело, брат, дрянь… Похоже, что в Пермь я уже не поеду.

— Думаешь, еще полезут? — настороженно спросил Ставницкий.

— Тут и думать нечего. Их там как саранчи. А застава уже горит, — Новиков озадаченно потер лоб. — Да, заваривается каша.

— Что же теперь делать, Алексей? Новиков ответил вопросом:

— А ты как думаешь? Приказа отступать нам не было. И, наверно, не будет.

— Значит, стоять.

— Вот именно. Будем стоять насмерть. Давай, Коля, на заставу.

— Она же горит…

— Все равно. Нужны патроны. Еще ящик патронов. Понял?

— Слушаюсь!

Проводив солдата, Новиков влез на свою «смотровую площадку» с пулеметом, так как оттуда он мог стрелять на более дальние дистанции. Выстрелы гремели по всему участку заставы. По-прежнему шелестели над головой снаряды и мины. Но теперь разрывы ложились все ближе к берегу, гитлеровцы явно пытались нащупать огневые точки, которые мешали их переправе.

Пристроиться с пулеметом на дереве было непросто. Сломав перед собой несколько веток, он хорошо разглядел тот берег и скопление фашистов за кустами. Целился долго. Потом так же долго не снимал палец с крючка, нажатого до отказа. Когда диск, сделав полный оборот, опустел и пулемет умолк, из-за Буга донеслись приглушенные расстоянием крики. Фигурки, только что толпившиеся у берега, рассыпались по полю.

Но «ответ» ждать долго не пришлось. Вот уже одна, вторая мина упала в дубовой роще. По стволам защелкали осколки и пули. Били из автоматов, с дальнего расстояния и неприцельно, по площади, однако и такой огонь представлял опасность. Опять искать защиты у дуба? Прятаться в его дупле? Что ж, пожалуй. Для одного бойца не такая уж и плохая крепость.

— Товарищ младший сержант… Алексей. Помоги… Новиков вздрогнул. Ставницкий? Ранен? Младший сержант огляделся. Из неглубокой лощины к нему полз повар. Еще не распечатанный, полный патронов ящик он с трудом волочил за собой. Доски ящика почернели и обуглились.

— Выхватил все-таки… Из огня выхватил, — еле слышно проговорил Ставницкий.

— Коля, ты ранен? — Новиков бросился к солдату, обхватил его за плечи.

— Я сам…Возьми только ящик… Мне уже не под силу…

— Куда ранило? Надо перевязать…

— Все… Мина… Тебе теперь одному придется…

— Коля!

Ставницкий высвободил руку, державшую ящик, еще чуть-чуть прополз к дубу и, внезапно и как-то очень глубоко вздохнув, затих.

— Коля, Коля! Он уже не ответил.

Это была первая смерть, которую Новиков в этот день видел.

Суетливыми движениями рук младший сержант расставил сошки пулемета, направив его в сторону реки. Там, на воде, уже чернели округлые бока резиновых лодок, холодно, неярко поблескивали макушки касок, мелькали среди брызг лопасти весел.

Новиков ударил по лодкам короткими, прицельными очередями. Сначала потопил переднюю. Потом, шумно выпуская воздух, вместе с солдатами опрокинулась и следовавшая за ней. Он перенес огонь на остальные. Вываливаясь из лодок, тяжело шлепались в воду и тут же исчезали в ней раненые и убитые, и лишь немногие, бросив оружие и отчаянно взмахивая руками, плыли обратно, к берегу.

— Это вам за Ставницкого! — Оп вытер лицо, залитое потом.

В дупле было душно, пахло пороховыми газами, от накалившегося ствола растекался перегретый, смешанный с гарью воздух. Но из дупла не высунуться. Фашисты заметили, откуда бьют по их переправе, и теперь вели уже прицельный огонь. По роще снова ударили минометы. Закружились срезанные осколками листья, полетела свежая щепа. На траву, рядом с дуплом, бурой трухой сыпалась отбитая со ствола кора.

Огневой налет продолжался около часа. Вслед за ним возобновилась переправа, третья по счету. И снова заговорил пулемет Новикова. И опять захлебнулась в мутной воде Буга атака гитлеровцев.

Над рекой воцарилась тяжелая тишина. Она была хуже боя. Что еще предпримет враг? Какие силы бросит в атаку? Ударит опять в лоб или изменит тактику? Томительно текло время. Как хотелось, чтобы подоспела подмога! Но откуда ее ждать, если там, в тылу, тоже идет бой?

Последняя атака началась под вечер. Фашисты скопились за рощей. Выпустили несколько мин, переждали, потом еще. Одна мина взорвалась у самого дупла. Спину и плечи точно обожгло кипятком. По коре дуба змейкой поползло пламя. И тогда, предчувствуя успех, гитлеровцы разом вскочили и, стреляя из автоматов, ринулись к дереву.

Новикова едва вытащили из дупла. Он терял сознание.

— Переправить на тот берег! — распорядился офицер.

Пограничника дотащили до Буга, бросили в лодку. Приволокли в здание монастыря. Офицер попытался допросить пленного.

Алексей так и не разомкнул губ.

Схоронили Новикова служители монастыря. По древнему обычаю в могилу положили Алексея без гроба. Как воина, погибшего на поле брани.

Сегодня эта граница спокойна. Но тот факт, что лежит она теперь между двумя дружественными государствами, отнюдь не означает, что именно здесь не попытаются нарушить ее лазутчики. Расчет ведь бывает и такой: авось здесь менее бдительны, удастся и проскользнуть. Отчего бы и не рискнуть, не попробовать? Пограничники это учитывают. И они всякий раз уходят в дозор, настроив себя на вполне вероятную возможность встречи с врагом. С этим же настроением они отмеряют за ночь не один километр вьющейся вдоль границы тропы, угадывая ее либо на ощупь, либо каким-то своим особым чутьем. С этим же настроением они часами лежат в засаде, мокнут под дождем, от которого даже в их добротной одежде к рассвету не остается ни одной сухой ниточки, до боли в ушах вслушиваются во все многообразие звуков, которыми наполнена пограничная тишина.

А если вдруг тревога, то каждый стремится попасть на свой рубеж как можно быстрее и перекрыть его не позже расчетного времени.

Боевые тревоги здесь хотя и не столь уж часты, но застава живет их ожиданием. Команда «В ружье!» поднимает солдат, отдыхающих ночью в казарме, всякий раз внезапно и никогда — неожиданно. Пограничник, рассказывая об этом, употребит именно это слово — «внезапно». Он не назовет тревогу неожиданной потому, что на собственном опыте убедился: ею может обернуться любая секунда.

Вечером на заставе начинаются новые пограничные сутки. И служба по охране границы, и учебные занятия, и вся жизнь этого небольшого, внешне даже кажущегося обособленным гарнизона течет по иному плану. Иначе распределены на новые сутки силы и средства заставы, неизменным осталось лишь одно — боевая задача. Капитан Олейняк на боевом расчете сформулировал ее так:

— Личному составу и впредь не допустить безнаказанного нарушения государственной границы. Каждому солдату проявлять высокую бдительность, действовать четко, смело и решительно…

Сумерки опускаются над границей. Тускнеет опаленное солнцем небо, расплываются на его фоне очертания наблюдательной вышки, часовой, прохаживающийся по ее верхней площадке, все чаще поглядывает вниз, готовясь вот-вот сойти на землю. Из группы солдат, собравшихся под акацией покурить, — ночью, в наряде, уже не сделаешь ни одной затяжки — почти незаметно, бочком выскальзывают те, кому пора собираться на службу. Надо в последний раз проверить оружие, осмотреть постовую одежду да еще заглянуть на кухню. Электрические котлы и титан действуют там, можно сказать, круглосуточно, подкрепиться у повара всегда найдется чем.

Дежурный все чаще поглядывает на часы. И вот он уже стучится в комнату начальника заставы:

— Товарищ капитан, очередной наряд к получению задачи на охрану границы готов.

Капитан Олейняк, еще не дослушав рапорт, порывисто встает из-за стола, надевает фуражку и, привычно расправив под портупеей гимнастерку, следует за дежурным. На ходу, как бы между ирочим и тоже лишь в силу привычки, приглаживает свои черные, короткие, аккуратно подстриженные усы. Потом, между делом, Олейняк расскажет, как решил обзавестись ими еще в пограничном училище. Досталось же ему тогда от офицера-воспитателя, пока последний не узнал, что дело тут вовсе не в подражании моде. У курсанта Олейняка имелась на то особая причина. Он был очень похож на своего отца, так говорила мать, потому что Иван никогда в жизни отца не видел. Для полного сходства недоставало только усов. Парень еле дождался той поры, когда стало возможным их отрастить, — уж очень хотелось ему повторить живые черты отца, не вернувшегося с войны. Когда в училище узнали действительную причину, его поняли и оставили в покое…

Перед тем как поставить наряду задачу, Олейняк спросил солдат, хорошо ли они себя чувствуют, отдохнули ли перед службой, все ли захватили с собой — запасные магазины к автоматам, ракетницу, телефонную трубку…

В наряд уходит на этот раз и ефрейтор Комаров. Сейчас его черед стеречь пядь земли, за которую сражался Алексей Новиков. Я смотрю на подтянутого, сосредоточенного солдата, и в памяти снова проходит недавняя поездка к Бугу, взволнованные слова на месте боя у дуба-великана, рассказ Владимира о себе. И как-то по-иному, необычно понимается много раз слышанная фраза: «Уходит на охрану границы». И хочется вместо нее сказать: «Уходит на охрану страны…»

Владимир Комаров — тоже из Перми. Станция Кын, на которой жил до службы Алексей Новиков, рядом с городом. Именно туда он посылал свою последнюю карточку на память родителям — Анне Дмитриевне и Александру Ивановичу.

— Когда в Перми узнали о подвиге своего земляка, многие из города туда ездили, особенно мы, молодежь, — рассказывал Комаров, — а потом стало традицией посылать служить на эту заставу пермяков. Вот и меня послала Пермская комсомольская организация, — Комаров смущенно улыбнулся, торопливо добавил: — И не только меня. Шестаков Александр, например… Брезгин. Все трое здесь по комсомольской путевке. Это, мы считаем, большая честь для нас — служить на заставе имени героя и земляка. И если уж на ней служить, то только с полной отдачей сил.

— Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! — торжественно и четко произносит начальник заставы.

— Приказано, — строго повторил ефрейтор Комаров, — выступить на охрану границы. Боевая задача наряда…

Он слово в слово повторил, на какой фланг следовать, где расположиться, как поддерживать связь с соседними нарядами и дежурным, какое направление перекрывать в случае тревоги.

И вот уже с улицы в плотных, сгустившихся сумерках послышалась команда:

— Заряжай!

Лязгнули сухо затворы. Четкие, но тихие шаги на вымощенной бетонными плитками дорожке вдруг сменились гулкими ударами твердо, на полную ступню опускаемых ног. Солдаты строевым шагом приблизились к обелиску между деревьями, видневшемуся в пучке света, падающего из окна, и разом остановились. Тишина. Сейчас они выйдут на дозорную тропу, которая хранит след их мужественного предшественника.

И снова тот же гулкий, усердно печатаемый шаг и лишь за воротами заставы — обычный, быстро удаляющийся.

— Кто поведет следующий наряд? — спрашиваю возвратившегося Олейняка.

Капитан заглядывает в график.

— Александр Башманов, сержант. Специалист он у нас редкий, таких пока немного. На службу ходит со сложным и хитро устроенным прибором. Без солидной подготовки его не применишь — тут и теория, и практика нужны. Не просто всякие там ручки вращать, а соображать в физике, знать ее законы… Времена, когда пограничник рассчитывал только на помощь овчарки, давно прошли…

Разговорился сержант Башманов не сразу. Понять его, конечно, можно было: техника, с которой он имеет дело, не только хитрая и сложная, но и деликатная. Как о ней расскажешь? Что требуется от него в наряде? И видеть, и слышать в любое время суток и при любой погоде. Главным образом темными ночами и в ненастье. Правда, ветер и дождь создают помехи, но выбери позицию умело — и их не будет.

— Пограничник я, можно сказать, ночной, — шутит Башманов, — вся служба в темное время. Трудно было, пока не привык. А потом ничего, втянулся, будто так и надо. И ночь уже вроде бы как и не ночь. Дадут выходной — до утра не заснешь. Ночи тут особенные, темнища — в двух шагах ничего не видно. Вдобавок места низкие: болота да кустарники… Но получается вроде бы надежно. Настоящие нарушители, правда, мне пока не попадались, а вот учебных, посланных с целью проверки, засекал.

— Его уже много раз поощряли, — поспешно вставляет капитан Олейняк, прислушиваясь к скупому рассказу сержанта. — Признан лучшим старшим пограничного наряда. Специалист второго класса. Готовится сдать экзамен и на первый. Кроме того, помощника своего подтягивает, ефрейтора Василенко, теорию с ним штурмует.

Ночь на участке заставы снова прошла без происшествий. На рассвете капитан Олейняк, как и прежде, выслал наряд проверить контрольно-следовую полосу. Сам же засобирался в тыл, к своим добровольным помощникам.

Выходим на крыльцо. Из-за крайней избы недалекого отсюда поселка выкатился ярко-оранжевый диск солнца. Облитые его ранними лучами деревья кажутся золотистыми.

— Конечно, понимаю, — продолжает начатый разговор Олейняк. — Вам бы хотелось увидеть заставу, так сказать, в чрезвычайной ситуации. — Он помолчал, удерживая на лице все ту же лукавую улыбочку. — Скажем, наряд, осматривающий контрольно-следовую полосу, вдруг обнаруживает след нарушителя. Я поднимаю заставу «в ружье», выбрасываю на линию границы группы прикрытия, ставлю задачу добровольной народной дружине, докладываю в штаб отряда… И пошло… Короче говоря, у вас на глазах развертывается самая настоящая поисковая операция. Занимательно! Нас, пограничников, больше устраивает, когда на границе не случается происшествий. Главное в нашей службе — труд. Ежечасный, каждодневный, лишенный внешнего эффекта. Требующий полной отдачи сил. Не только физических, но и духовных. Каких больше — определить невозможно.

Олейняк помолчал, собираясь с мыслями, вспоминая что-то, видимо, уже далекое, и, слегка щурясь под упавшими на его лицо лучами утреннего солнца, продолжал:

— Я ведь за свои девять пограничных лет повидал многое. Где только не служил! Начинал в Заполярье, потом — Средняя Азия, потом — Закавказье, Карпаты и так далее… География обширная. И повсюду жизнь состояла из обычных трудовых будней, внешне так схожих… Те же ночные бдения, ежедневные хождения по дозорным тропам, тщательный осмотр местности. Человеку постороннему, не пограничнику, это может показаться слишком однообразным и скучным, но мы, представьте себе, не скучали. Каждый выход на границу — это своего рода испытание, проверка твоих сил, как физических, так и духовных. Тебе бывает даже самому интересно увидеть, на что способен. И если иной раз что-то не так вышло, в чем-то оплошал — такое в душе недовольство на самого себя разыграется, что потом, в следующий раз, откуда только и ловкость, и черт знает какие силы возьмутся! Помню, стажировался я в Талышских горах. Как курсанта, начальник заставы послал меня ночью проверить службу нарядов. Ночи в горных ущельях темнющие. А тропы узенькие, крутые, все камни да камни. И — то вверх, то вниз… До того я каждую тропочку помнил, что мог с завязанными глазами по участку пройти. Чем не романтика!

За недалекой рощицей, высветленной утренними лучами, послышался шум «газика». Капитан быстро обернулся на этот хорошо знакомый ему звук и обрадованно сказал:

— Возвращаются с проверки каэспе… Значит, все в порядке, как и должно быть.

«Газик» лихо подкатил к воротам и остановился.

— Ну, поехали. Заедем сейчас к одному из наших новых помощников из отряда ЮДП. Саша Вакулич — сын стрелочницы, живет на станции, в здании вокзала. Окна его квартиры смотрят на границу в самом прямом смысле. Там до Буга рукой подать…

Здание, в котором живет семья Вакуличей, добротное, из красного кирпича. По одну сторону — перрон, железнодорожные пути, по другую — тенистый палисадник, пологий спуск к реке. Кусты ольхи, акация, верба. Над берегом, прикрытым густыми зарослями, кудрявятся шапки дубов-исполинов. Саша видит их из своего окна. А еще видит он светло-бурую ленту контрольно-следовой полосы и примостившуюся рядом с ней дорогу. Саше давно известно, что по этому проселку никто, кроме пограничников, не ходит и не ездит и что появляться там больше никому нельзя.

Однажды утром он собирался в школу. Позавтракал, сложил учебники и тетради и, повязав пионерский галстук, подошел к гардеробу с встроенным в дверцу зеркалом. Надо же глянуть на себя перед школой. В это зеркало он видел также и все то, что было за его спиной: окно, часть палисадника, разросшуюся внизу рощу и даже небольшой отрезок пограничной следовой полосы. Он невольно залюбовался отразившимся в зеркале пейзажем и вдруг заметил человека, пересекающего полосу. Человек был в штатском. Саша резко обернулся к окну. Нет, нет, ему не показалось, там действительно кто-то шел.

Саша недолго соображал, что ему нужно делать. Он тут же выбежал из квартиры — дверь осталась распахнутой, — скатился вниз по лестнице и через считанные секунды уже торопил дежурного по станции:

— Дяденька, звоните… Сейчас же на заставу звоните. Это нарушитель. Самый настоящий…

К звонку со станции пограничники отнеслись с полным доверием. «Газик» с тревожной группой летел стрелой. Завидев его, человек в штатском заметался было на берегу, юркнул в кусты, но вскоре вылез оттуда с поднятыми вверх руками… Он так и не догадался, кто первым заметил его и каким образом о его попытке нарушить границу стало известно на заставе.

Саша рассказывал, немного смущаясь присутствием незнакомого человека. Мальчик показал, подойдя к окну, где пытался перейти границу нарушитель, а я невольно взглянул на рощу. Постой, постой, да ведь это та самая роща! Вон и тот дуб-исполин, под которым лежал с пулеметом Новиков. Оказывается, дорога, опоясавшая участок заставы, здесь, у станции, как бы сомкнулась, точно кольцо. Дорога у самой границы… Она пролегла через крепость, непокоренную прежде и зорко оберегающую труд и покой Отчизны теперь.