Аохомохоа
Я думал, мы больше не увидимся и последней страницей книги станет мраморная плита с двумя фотографиями, датами, именами-отчествами, цветами – все, как положено у людей. Но я ошибся.
Лет через десять после их смерти я побывал в Нормандии. Не совсем один. У меня была спутница, пожелавшая остаться неназванной. Поэтому назову ее моя радость. Итак, нас было двое плюс два симпатичных русских бандита, владеющих настоящим замком в средневековом игрушечном городке на северо-западе Франции. Они не спешили рассказать, какой волшебный утюг помог им обрести эту чудесную недвижимость. Мы разговорились в самолете:
– Вы кто? – спросил один из них.
– Я… это… журналист.
Язык не поворачивается брякнуть «писатель».
– В смысле, шпион?
Моя радость сидела рядом. Черные очки, длинные ноги и загадочная улыбка подружки суперагента. Бандиты облизывались. Мы взаимно заинтриговали друг друга. Познакомились. Их звали Игорь и Олег. Вещий Олег и гордый варяг. Я сказал, что история, видимо, повторяется, ведь тысячу лет назад их предки оттяпали у французских королей целую страну. Они не поняли шутки. Какие предки? Какую страну? «Не умничай!» – шепнула моя радость. Варяги предложили бросить кости у них в замке. Мы согласились. Ночью кто-то обокрал ювелирный магазин по соседству. Но нас это не касалось. Наутро, за завтраком, было решено поехать в Дюнкерк, вчетвером, на веселый матросский фестиваль, где пьют шампанское и кидаются апельсинами. Парни уверяли, что движуха уже идет, но по дороге моя радость вычитала в Интернете, что фест начнется только через две недели.
И мы завернули в Дьепп, за устрицами и камнями. Припарковались на квадратной площади рыбного рынка у памятника какому-то шевалье в шляпе и при шпаге. Похож на Д’Артаньяна, но не он. В Нормандии есть свои герои. Зачем им тратить бронзу на гасконца? Игорь и Олег знают правильное место с нежнейшими устрицами. Они просят подождать их на площади. Моя радость хочет сидра, я хочу выкурить сигарету у памятника не-Д’Артаньяну, выйти на набережную и ни о чем не думать, повернувшись спиной к Европе. Мир счастливых пенсионеров. Детский мир. Куда ни приедешь – везде старички, катающие шары. Петанк, игра для ревматиков. Моржовые усы, трубки в зубах, последние волосинки на ветру. Старичок зовет друга в песочницу играть шариками: эй, Сезар, выходи! Что? Как он сказал? Сезар? С моря налетает холодный ветер, пробирающий до костей. Судьба обмахнулась веером возможностей. Это Дьепп, детка! На этом месте могла быть твоя бабушка. Этот дедушка мог быть твоим – герой и кавалер, он привез с войны невесту из заснеженной метельной страны. У нее была смешная фамилия Орлофф, ее предки владели рабами, а кто-то из них был любовником императрицы. Бабушка рассказывала сказки о России. О Ленине в красной рубахе, который правит тройкой быстрых коней. О красивых мужчинах, поющих во время дуэли. А еще там было много медведей и коммунистов. Но Сталин всех расстрелял. Осталась только нефть и КГБ. Но мне все равно хочется побывать в России, хотя я знаю, что это дорого и ни к чему. Очень странно чувствуешь себя в параллельном мире. Прямо перед собой я вижу Галину. Вон она – взвешивает серебряную сельдь лиловой женщине из Сенегала. Обычно в магазине работает внук, но иногда ей самой в радость постоять за прилавком, как в старые добрые времена. У нее отменное здоровье, она бодра в свои почти девяносто и с удовольствием разговаривает с покупателями о погоде. Вчера было ветрено, хорошо, что сегодня прояснилось, но завтра опять обещают дождь. Что вы говорите?! Какое дождливое лето! Надо бы поехать в Перпиньян, но я так не люблю эту южную кухню. Честно говоря, у меня изжога от чеснока. Шесть евро двадцать сантимов, силь ву пле. Мерси, мадам!
«Эй, ты чего?» – спросила моя радость, появляясь с бутылкой из-за левого плеча неизвестного шевалье. Я потряс головой. Так, ничего. Завис. Не хочу рассказывать ей о небылом. Пошли! Ребята ждут. У нее в одном месте зудело расшифровать наших попутчиков, насладиться этими новыми русскими феодалами. Мираж настоящей жизни заманивал ее в свои сети. Мы забрались на белую скалу из чистого мела, сидели над морем, чуть выше огневой точки, откуда немецкий пулеметчик строчил по Сэлинджеру 3 июня 1944 года, но я обещал не умничать, мы пили сидр и болтали бог знает о чем. Стаи французских буржуа порхали между облаков на парапланах, разноцветно крылышкуя, с парашютами на животах. Небо над Ла-Маншем не было серым. Цезарь соврал. Оно – голубое. Варяги уклонялись от рассказов о своем прошлом так убедительно, что начинало казаться, будто у них и правда не было прошлого. Мы уворачивались от пикирующих буржуа, которые низенько пролетали над скалой, думая, что это и есть экстрим. «Задолбали!» – сказал один из наших спутников, протянул руку в воздух и дернул пролетавшего над нами за парашютное кольцо. Как будто кишки ему выпустил. «Je mourir!» – закричал несчастный, падая в воду. Лишь недавно прекрасный, взмывавший к тучам, стал таким он нелепым, бессильным, смешным. Полотно парашюта волочилось за ним по воздуху. Он напоминал сперматозоид. Или Икарушку с митьковской картины. Волны Ла-Манша поглотили добычу. Мы помолчали. Затем бандит спросил у товарища:
– Ты охренел, Олежек?
– Не ссы, Игорек.
Спасательный катер примчался через минуту, пара бэтменов в гидрокостюмах приняли Икарушку на борт. Он возмущенно указывал пальцем в сторону белой скалы, нашего разбойничьего гнезда. Игорек и Олежек запечатлели эту сцену камерой с телескопическим объективом.
Потом мы собирали камни для японского сада, который бандиты собирались разбить во внутреннем дворике своего замка. На обратном пути моя радость устроилась на переднем сиденье, рядом с тем, который дернул за кольцо. Всю дорогу они хохотали. Я не участвовал в разговоре, молчал, чувствуя, что мне тоже хочется je mourir. Никогда не смогу развеселить МР с такой легкой жестокостью. Неправильная, ведущая к расставанию мысль, но она появилась, и что делать? Через плечо моя радость бросила на меня взгляд из-под темных очков:
– Ты грустишь?
– Ничуть. Я придумал новую заповедь блаженства.
– Колись.
– Она звучит так: блажен, кто на первом свидании имеет план эвакуации из будущих отношений.
– Ибо?
– Что?
– Ну, если как в Библии, то должно быть «ибо».
– Ибо иди ты на хер!
Мы разосрались навеки. Вернулись на родину и помирились. Потом снова поссорились и разбежались. Через неделю встретились в баре и решили, что не можем жить друг без друга. Я, как маленький, поверил в эту фигню и расслабился, но моя радость оказалась сволочью. Через неделю после своего вечного ко мне возвращения ушла на танцы – и с концами. На звонки не отвечала. В сетях не светилась. Исчезла. Тревога росла у меня в голове, как волшебное дерево, – за ночь до небес. Потеряла телефон. Потеряла совесть. Потеряла себя. Над ней надругались и утопили в реке.
Под утро, намозолив ухо телефоном, решил окатить тревогу холодным душем. Но сделал только хуже, потому что оцифровал исчезновение ее розовой зубной щетки из стаканчика на раковине. Вместо облегчения – слава богу, жива! – зашелся от гнева. Грохнул стаканчик об пол и хлопнул дверью. Оказывается, легче воображать чужую смерть, чем смотреть на свою одинокую зубную щетку и думать, что это навсегда.
За три дня выкурил блок сигарет. Убил желудок. Не мог ни есть, ни спать. Разговаривал сам с собой, запершись в квартире, и даже кричал на себя:
– Она что, больше не придет?
– Обязательно придет.
– Не ври мне, слышишь! Я не маленький. Я, может быть, сейчас заплачу, но я не ребенок, чтобы утешать меня так по-дурацки!
Набрал в скайпе знакомого психотерапевта, авантюриста и фантазера, который скрывался в Черногории от вечных вопросов коллекторских агентств. Изложил ему суть дела. Он хохотал надо мной, скотина:
– Мне бы твои проблемы! Ой, не могу! Девушка ушла, какая драма. Слушай меня. Слушаешь?
– Угу.
– Даю установку: разбитые сердца в задницу. Запомнил? Чао!
Я долго не мог простить психотерапевту издевательского тона. До следующей весны, когда он утонул в Которском заливе, испытывая карнавальный костюм говорящей водяной крысы. Тогда я, конечно, простил. Но осадочек остался.
Потому что после того нашего скайпа я твердо решил обрубить привязанности. На полу в ванной комнате нашел крупный осколок стекла. На сгибе локтя – синюю линию вены. Вспомнил добрый совет древних римлян: резать вдоль, а не поперек. Это важно во многих жизненных ситуациях, но особенно в последней. Двигаться вдоль обозначенного пути, глубоко вспахивая борозду. Поперек – суета, ерунда и бессмысленное кровопролитие. Так делают истерички и дилетанты.
Перед началом операции заглянул в зеркало, где нервно ерзало мое отражение. Пока, двойник! Надеюсь, больше не увидимся. Не трусь! Но он трусил и не хотел расставаться, гипнотизируя умоляющим взглядом. Я смотрел на него не мигая, ждал, когда ему станет понятна бесполезность мольбы. Мы сделаем это. Его взгляд метался по зеркальной поверхности. Что? Предлагаешь зарезаться зеркалом? Он покачал головой. Его губы шевелились беззвучно. Смотри внимательно. Сосредоточься. Хотя бы раз в жизни отвлекись от самого себя. Вдруг не пожалеешь. Ладно, Doppelgänger, давай исполним твое желание. Почему бы и нет? Мы оглядели зеркало, каждый со своей стороны. Не помню, кто первый увидел этот маленький предмет. Я или он. Предмет не больше ногтя, который мы не замечали раньше, в корчах тревоги и ярости.
Ее послание. Она приклеила к зеркалу марочку из счастливого Амстердама. В правом верхнем углу, как на конверте. Выбрала не что попало, а с картинкой, изображающей ядерный мухомор. Как бы в знак уважения к тому, что иллюзии нравятся мне больше, чем настоящая жизнь.
Была у нее, кажется, я уже рассказывал, идея-фикс настоящей жизни, которая бьет ключом где-то рядом, на соседней улице или прямо за стенкой. Поэтому надо ловить сигналы и соглашаться на любые предложения – а вдруг это оно самое? Искать настоящую жизнь, открывая разные двери. Последняя, за которой она исчезла, вела в танцевальную секту, где кружились под заунывную музыку.
Кто она? Не скажу. Во всех файлах я заменил женские имена двумя буквами. Можно расшифровать «моя радость» или как-то иначе. Не имеет значения. Главное, что последняя МР дала мне ключ.
Который я разжевал, проглотил, запил водой из-под крана, отложив на время осколок стекла. Вернулся в комнату, лег на пол и закрыл глаза. Внутри было темно, как до сотворения мира. Ничего не происходило. Потом застучали зубы, по рукам и ногам побежали амфетаминовые мураши. Зачем к благородному веществу добавляют эту дискотечную пошлость? Амфетамин. Лучше уж два пальца в розетку. Или не два. Или не пальца. Или не в розетку. Вот. Кажется, началось.
В дверь позвонили. «Открой!» – крикнул я двойнику. Он метнулся из ванной комнаты послушной тенью, отщелкнул замок. На пороге стояли мои бабушка и дедушка, как живые. Одетые по-воскресному, они выглядели прекрасно. Дима в костюме, при галстуке с бриллиантовой булавкой. Галя с любимой парижской сумкой, на которой бисером вышита Эйфелева башня.
– Конечно, – сказала Галя. – Он ничего не ел. – Из сумки она достала розовую кастрюльку. – Где кухня? Сейчас разогрею пельмени и сделаю блины. Он должен поесть.
– Он должен послушать музыку, – возразил Дима, вставляя в аудиосистему айпод. – Чтобы не страдать херней.
– Это его рабочее состояние. Поверь учителю русского языка. Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…
– Писать стихи ума не надо, – сурово ответил дед, изучая плейлист. Он знал, о чем говорил. Во время Второй мировой он летал на бомбардировщике, в мирное время работал на военном заводе. – Как ты думаешь, Заппа может помочь этому несчастному? Разбитые сердца – в задницу, а? По-моему, самое то.
– Не клади в бульон слишком много сарказма, – крикнула Галя из кухни.
– Что ты предлагаешь?
– Аохомохоа!
Дима улыбнулся, словно вспомнил приятное.
– Почему бы и нет? Grateful Dead – это позитивно. Хорошее начало для постижения природы любви.
– Много ты в ней понимаешь, Покрышкин! Кто говорил «чтобы сблядовать, достаточно пяти минут»?
– А что, разве недостаточно? Сколько, по-твоему, нужно минут, чтобы сблядовать?
– «Сколько» – это мужской вопрос. Я им не пользуюсь.
Мне стало любопытно, я приподнял голову:
– Вы хотите сказать, что вопросы бывают мужские и женские?
– Конечно! Мужские вопросы прямые как палка. Где, сколько, что делать, кто виноват. Женские обитают в изнанке времени, в шелковой подкладке сиюминутного. И ничего не требуют, а только нежно звенят на ветвях дерева-разговора.
– Помолчи, дорогая, ты мешаешь ему слушать.
Галя рассмеялась.
– Не мешаю, а помешиваю. – Серебряным половником она плеснула на сковороду порцию теста. – Вот вам музыка, мальчики!
Тесто растеклось от центра к краям сковороды, а затем начало чернеть от краев к центру, пока не запеклось в виниловый блин с розовым пятачком лейбла. На соседней конфорке, в кастрюльке, гитарные риффы смачно булькали, наполняя комнату отвальными вибрациями.
Я слушал музыку, зарывшись носом в колючий ворс полового покрытия. Щетина ковра напоминала стриженый газон на лобке моей радости. Легкая колкость всегда присутствовала в наших отношениях. Смеясь, МР говорила, что как бы я ни старался, но лучшие оргазмы – это дело ее собственных рук. Хотелось ее переубедить, но, во-первых, слишком поздно, а главное, что-то мешало трахать ковер в присутствии бабушки и дедушки. Какая-то детская застенчивость. Тень воспоминания о том, что для них это было святое. Ровесники «великого Октября» нежно любили ковры. Зимой выносили их во двор. Вешали на турник и долго били, задыхаясь в облаке пыли, которая никогда не кончалась. По радио передавали песню: на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы. После экзекуции ковры молодели, в них было приятно уткнуться лицом.
Музыка анимирует узор на колючей поверхности. Переплетение линий обретает объем. Темный фон – глубину. Нырнув туда, оказываешься в подвале, где проходят коммуникации, трубы, приносящие воду, уносящие дерьмо. Они соединяются с котлом, нагревающим воду на вечном огне отопительной системы. Эту штуку алхимики отдали сантехникам, когда поняли, что не могут вырастить в ней гомункула. Трепетные стрелки приборов учета. Вентили, которые нужно поворачивать в определенном порядке, чтобы до краев наполнить ванну желания. Иначе ничего не получится. Если трубы засорились и не хватает жара, надо вызвать порнодемона, немецкого водопроводчика с волосами как солома. Он приходит со своим инструментом, насвистывая, продувает стояк, и все становится хорошо. Демон говорит:
– Техника – мужская сторона любви. Искусство – женская. Чтобы это понять, тебе нужно слетать на луну.
– Серьезно?
– Ja. Сейчас бабушка перевернет блин на женскую сторону, и мы стартуем во время проигрыша «Mountains of the Moon».
– Дед, это ты в таком странном облике?
– Natürlich, – отвечает он. – Разве ты не знал, что моя мать была немкой?
– Он многого не знает, – говорит бабушка. – Оттого и бродит в потемках. Но мы ему поможем.
– Как?
– Поговорим об этом на Луне, милый.
Я думал, они подшучивают надо мной, как в детстве. Это было суровое время. Воспитание по доктору Споку. «Педагогическая поэма». Считалось, что жизнь не сахар. Ученые запрещали баловать детей. На детские запросы к мирозданию, начинающиеся словами «я хочу», взрослые отвечали «А я хочу на луну». Наверное, и сейчас что-то в этом духе. Мы не можем улететь из подвала. Разобьемся о потолок, как яйца.
– Не бойся, – успокаивает Галина. – Поверь, мы сделаем это! Неужели тебе хочется вечно сидеть в андеграунде?
– Интересная перспектива. Я подумаю.
– Ты только что подумал и создал еще одну никому не нужную вечность. Не будь как Федор Михайлович. Не думай – поверь.
– Я запутался. В чем разница?
– Вера ничего не создает. Всё принимает как есть. Огонь принимает любые формы. Сжигает мусор, закаляет металл.
– Огонь! – кричит Дима. – Жжем библиотеку научной фантастики. Das ist fantastisch! «Туманность Андромеды» в топку! «Солярис» в топку! Разгоняемся до первой космической.
Оказалось, что разгоняться до первой космической легко и приятно. Вспыхнуло бледное магниевое пламя. Так делали на заре кинематографа, изображая мгновенное перемещение. Мы вознеслись на орбиту и немного покрутились там, чисто для удовольствия. Потом бросили в топку еще одну стопку НФ, и Луна приняла нас на свою белую грудь. Лунные горы ослепляли, голубая лунная река стрекотала цикадой.
Мои спутники обрели красоту и молодость. Они стали черно-белыми, как в старом фильме, но это меня не касалось. Она попросила звать ее Электрой. Он сказал, что он – Том и в доказательство показал банджо. Черно-белая радуга соединяла их макушки. Надо было раскрасить ее вручную. Хорошо, что аптечка и беличьи хвосты всегда под рукой. Пестиком мы истолкли в тычинке красивые таблетки. Изумрудные, лазоревые, пурпурные, никому теперь не нужные. Но какой цвет! Какие линии! Чтобы мы не скучали, Том ударил по струнам со всей блюзовой силы, затянул песню на трех языках – русском, английском, эльфийском:
Черный ворон
The carrion crow
Риг де рол
да да да да да да да.
Счастье было полным и глупым, как завсегдатай «Макдональдса». Лунная радуга и хорошая компания. Что еще нужно, чтобы остаться в вечности? Мы отлично провели вечность, нежась на белом грунте. Электра и Том рассказывали, как прекрасно быть мертвым, какая это гармония со вселенной, какое блаженное спокойствие охватывает, когда присоединяешься к большинству.
– И не нужно бриться, – подмигивал Том.
– Но как же, – спрашивал я. – Тихая радость дышать и жить? А любовь?
– Я не помню, – отвечала Электра. – Любовь была редкой гостьей на нашем пиру. Люба жила в Москве, приезжала редко, всегда была занята, потому что снималась в фильмах. Ей дали народную артистку, но это ее не радовало. Вечно в плохом настроении. Помнишь, какие открытки она присылала нам под конец?
– Я не помню, – отвечал Том. – Но у меня все под рукой. – Из чулана он достал коробку с надписью «Новогодние открытки» и начал читать:
«Галка, дорогие! Поздравляю, моя дорогая! Здоровья, радости и всего светлого! Если бы!?! Сколько можно писать и получать такое, что никак не сбудется. Привет Диме. Возили в Челябинск Инку. Постарела! Муж ее с тремя детьми оставил, женился на молодой и уже умер. Умер Тарковский во Франции. Галя, такая жизнь страшная, ни писать, ни говорить не хочется.
Мир этот бесконечен.
Он бесконечно обеспечен.
Он печально хаотичен.
В начале несомненно личен.
В конце стандартно безразличен.
На кой же черт он сдался мне?
Так писал Коля. Я ни во что не верю. Только природа красива, и когда это замечаешь – обретаешь силы. А творения рук человеческих – диву даешься, думаешь – а есть смысл? Отснялась в телефильмах „Деревня моего детства“, „Возрождение“, „Жизнь Клима Самгина“ – „Анфимьевна. Верую в любовь“».
– Коля был талантливый мальчик, – вздохнула Электра. – Рано пересек черту. Ты не бойся – все люди делают это.
– Я ему сочувствую. Хотя стихи – ужасные.
Вот этого не следовало говорить. Они разозлились. Лопнули струны банджо, полоски радуги смешались в серо-бурую муть. Том, отбросив бандуру, воскликнул, горестно кривя рот:
– Плохие новости, детка. Мы опять на Земле. Это Лунные горы. Ты слышишь звуки?
– Да, милый. Волосы шевелятся на голове и под мышками. Ветер дальних странствий приносит с невольничьих рынков запах бараньей похлебки и бла-бла-бла людских наречий. Мы у истоков Нила. Кто виноват, что так получилось?
– Он! – Том указал на меня. – Землянин. Дослужился до генерала и оживляет мертвых.
– Ты уверен? Но ведь я носила его на руках, баюкала и не спала ночами.
– А могла бы кинуть в реку Москву. Риг де рол! Давай кинем его сейчас. В Нил. Как Моисея.
– Нет-нет-нет! – взмолилась Электра. – Я тебя очень прошу. Давай оставим ребеночка.
– Но разве можно оставить его таким? – нахмурился он. – Это непедагогично. Что делать?
– Я знаю-знаю! – закричала она. – Мы сыграем свадьбу.
Так решилась моя судьба. Они устроили совет да любовь, выбрали президиум и нижнюю палату. Во время голосования хихикали и долго спорили, кого отдать мне в жены: мальчика или девочку. Сошлись на том, что от девочек больше сансары. Том выступал за зелененькую. Электра хотела пухляшку, с вытекшими глазками. Прения шли на трех государственных языках зазеркалья. Наконец они договорились, упаковали мою радость в целлофан, обвязали лентой и усадили рядом со мной, во главе стола, уставленного яствами и питьем. В чашах пенилось заздравное занзибарское. На тарелках морщилось мясо. Ножка мамонта. Крылышко моли. Рыбий язык. Шея жирафа. Щеки волка. Защечные мешки обезьян Старого света. Килька в сперме кашалота. Ноздри зебры. Веки ленивца. Вымя ехидны. Свиное ухо. Бараньи глаза. Черный ворон, фаршированный белым лебедем. Половинки сердец, начиненных мозгами.
– Пировать – так с музыкой! – кричал Том, обнимая Электру, как гитару. – Что сидишь, женишок? Целую свою, пока целая!
Я медленно разворачивал обертку. Они исполняли быстрый народный танец. Было страшно, как в сказке. Лицо невесты было размыто тлением, не в фокусе. На руках, на груди что-то белое, как жирок в колбасе, подозрительно шевелилось. Я помню день, когда она выдавила прыщ. Жирный и толстый, с черной головкой. Думала, я не смотрю, и сама его рассматривала. Девочки любят уродство. Больных котят. Некрасивых подруг. Рыдать на похоронах. Целовать покойников. Мертвые губы к живым губам. Зачем они это делают? Представишь себя на их месте – и становится странно. Я, может быть, тоже хотел бы же мурир. Но это опасная работа. Раньше с ней справлялись поэты. Но их не осталось, ни одного. Все вымерли. Стоило так подумать – и пришло удушье. Паника. Беззащитность новорожденного с пуповиной на шее. Весь в материнском дерьме. Сознание выключилось, как трус. Думал, никогда не приду в себя.
Через тысячу кальп два голоса бранились на границе жизни и чего-то иного:
– Это было грубо. Я не ожидала от тебя.
– Никто не ожидал. В этом и смысл.
– Никогда так не делай!
– Я ни при чем. Он все сделал сам.
Почему темно? Ах да, глаза. Органы чувств. Надо ими воспользоваться. Открыл: знакомая обстановка. Планета Земля. Родной город. Home Sweet Home. Любимая музыка. Я лежу на полу, но, судя по окружающему беспорядку, совсем недавно был очень активен. Возможно, даже танцевал. Во всем теле приятная легкость и пустота, словно в тюбике зубной пасты, до конца исполнившем свой долг. Блаженная лень, отрицающая любую форму суеты. Чистить зубы, давить прыщи, резать вены. Все это напрасный труд. Перезагрузка состоялась. Я не жалел о том, что съел нарисованный мухомор. ЛСД – детский лепет по сравнению с такими сильными галлюциногенами, как близкие люди. Живые или мертвые, они всегда с тобой. Мир заливал ровный ясный свет понимания. Верный признак того, что трип еще не окончен. Я услышал голос Галины:
– Прости. Мы сегодня болтали глупости, но это потому, что ты разговаривал сам с собой.
– Знаю.
– …а это ни к чему хорошему не ведет.
– Согласен.
– Пора тебе покинуть концлагерь иллюзий. И лучше всего – прямо сейчас.
– Не возражаю. У меня давно все готово для побега. Но каждый раз кажется, что чего-то не хватает для завершения истории. Какой-то мелочи. Нескольких точных слов. Вы не могли бы меня выслушать? Оценить, высказать свое мнение? Я хочу рассказать о девушке на фотографии. Вы не против?
Никто не ответил. И не должен был отвечать.
