7
По причине вечной занятости педагоги не успевают воспитывать своих детей, которые вырастают раньше, чем их родители заканчивают проверять чужие тетради. Воспитанием я называю передачу жизненной силы, а не прописных истин. Этот канал у педагогов засорен на работе, поэтому лучшие из них в лучшем случае снисходительны к собственным чадам:
Далёко-далёко, на озере Чад,
Гумилев и Ахматова жарят крольчат… —
бывало, пошутит хороший учитель и потреплет родное чадо по голове, мол, всё что могу.
Но такая отрешенность возможна только в мирное время, когда абсурд и абсент спасают от повседневности, а не на стыке эпох, где распадается связь времен, кругом ревущие двадцатые, педагоги пишут поэмы, угрожая наганом ближним своим, которые мешают их труду.
Мария Васильевна, насколько мне известно, ничего не писала, но наганом владела – коммунисты ленинского призыва все имели оружие на тот случай, если партия в одну прекрасную ночь прикажет перечпокать беспартийных.
Когда Виктор по утрам открывал свои зеленые глаза, он сразу тянулся к матери и ее нагану. У них была такая крепкая связь. Мария Васильевна не ставила Витюшу в пример Галочке. Само собой разумелось, что сын – идеал, которого дочери не достичь.
В детстве Виктора Первого дразнили Цыганенком – за смоляные кудри и смуглое лицо. Болтали, что осенней ночью восемнадцатого года младенца потерял табор, уходивший в небо по Конспиративной улице. Или, может быть, по улице Боевиков? Не исключено. Цыгане уходили в небо разными путями. Свободный человек доверяет выбор дороги своей левой ноге.
Цыганская версия, конечно, чушь бредовая. Просто мальчик выделялся на фоне бледнолицых отпрысков рабочего класса. Вот они и дразнились, завидуя его глазам-изумрудам.
В шестнадцать лет Виктор Первый прогуливался по району в папахе набекрень, с семистрункой через плечо, разбивая девичьи сердца на четных и нечетных сторонах улиц. Играл он так себе, три-четыре аккорда, зато гитара была ему органична, словно улыбка Джоконде, которую Виктор с детства умел нарисовать за несколько минут.
Талант копирования проявился в мальчике необычно рано, он с такой скоростью выводил карандашом длинные уверенные линии, что рождение рисунка казалось наблюдателю чудом.
Его коронной фишкой было рисование вслепую. Рассмотрев оригинал, неважно что – портрет, живое лицо человека или чучело дикобраза, Виктор закрывал глаза и создавал на бумаге копию, которой могли гордиться и человек, и дикобраз. Разумеется, каждый второй советовал ему рисовать деньги. Виктор смеялся и в два счета набрасывал червонец, заменяя профиль Ленина изображением податчика этой светлой идеи. Все, к чему он прикасался, обращалось в шутку, но не злую и обидную, как было принято в то время, а легкую и бодрую, как ай-нэ-нэ.
Однако, при наружном раздолбайстве, Виктор задумывался о том, чтобы использовать свой талант для карьеры, например, стать главным художником Монетного двора. После школы он отправился в Ленинград учиться промышленному дизайну. Семейная легенда гласит, что на вступительном экзамене Виктор устроил перформанс слепого рисования и сорвал аплодисменты приемной комиссии.
– Плюньте на дизайн, юноша! – якобы воскликнули экзаменаторы. – Займитесь нетленкой! Вы можете отображать действительность в ее революционном развитии!
Но юноша отказался, заявив, что нетленка требует фантазии, которой он лишен, да и бог с ней, потому что ему достаточно ловкости рук. В этих словах звучала цыганская мудрость: искусство должно быть прикладным. К чему морочить себе голову творческими поисками? Гораздо лучше морочить окружающих, создавая волшебные иллюзии.
Сдав экзамены, Виктор поселился в Ленинграде, на берегу Невы, в общежитии, куда девушки являлись по вечерам для снятия с себя точных копий. Он делал их с удовольствием и в большом количестве, обожая девушек за то, что они, как вино, всегда дают нужный эффект. На искусство он принципиально чихал. Девушки и вино отвечали ему доступностью. Искусство, закованное в кандалы соцреализма, влачило тогда жалкое существование.
По всему выходило, что парень должен быть в шоколаде с его легкой рукой и жгучим обаянием, но вмешалась политика. Ангел истории широко открытыми от ужаса глазами наблюдал тайное венчание Молотова и Риббентропа. Хитрый Сталин получил в приданое Финляндию. Виктору дали задание отработать этот калым.
Его призвали в Воздушные силы, научили крутить штурвал фанерного биплана с пулеметом и отправили на фронт, где командование полюбило новобранца как родного. Виктора любили везде, но тут была особая причина. Он срисовывал неприятельские позиции лучше всякой аэрофотосъемки. Причем делал это буквально на лету, в продуваемой ветрами кабине, при температуре минус тридцать.
Экстремальные условия работы летающий рисовальщик воспринимал как вызов. Ему хотелось знать, можно ли химичить карандашом на морозе, под свист ветра, когда самолет делает вираж и хвост дымится, прошитый выстрелом из зенитки. Оказалось – можно. Виктор остался доволен новым опытом. Командование осталось довольно Виктором. Даже финны, чьего мнения никто не спрашивал, остались довольны результатами Зимней войны.
«Ньет, ньет, Молотофф!» – распевали финны, поедая не доставшееся красноармейцам мороженое.
Конечно, история могла бы повернуться к нам другим боком, если бы Виктор, отложив карандаш, начал строчить по врагам из пулемета, как призывала Клавдия Шульженко. Нам ведь самую малость не хватило пороху, чтобы сломить упрямых чухонцев. В этом случае Хельсинки был бы наш и Гитлер не выдумал бы план «Барбаросса», незначительным эпизодом которого стал воздушный бой в небе над Смоленском осенью сорок первого года.
