К женщинам, убивавшим своих детей, относились совсем не так, как к мужчинам, делавшим то же самое. Во-первых, об этих женщинах источники рассказывают гораздо реже – сказывается отсутствие героико-мифологического фона – а во-вторых, рассказы о них зачастую довольно странные. Два причудливых примера можно обнаружить в единственном сохранившемся сочинении богача по имени Валерий Максим. Он составил странноватый сборник исторических анекдотов, озаглавленный «Достопамятные изречения и дела» и преподнесённый им императору Тиберию. Это что-то вроде альбомчика с вырезками, изготовленного очень богатым и очень образованным римлянином для кого-то, кого он очень любил и при этом хотел поучить уму-разуму. Достопамятными изречениями и делами Валерий исписал девять книг, каждую из которых разбил на главы, посвящённые конкретной добродетели: храбрости, верности, мужеству или родительской любви. Каждая история содержала урок, который, по мнению Валерия, Тиберию не мешало бы усвоить. Наглость человека, который написал целых девять морализаторских книг для настоящего императора, конечно, поражает, но анекдоты из его сборников интересны сами по себе. Восьмая книга посвящена судебным процессам и служит красноречивым свидетельством необъективности и непредсказуемости римских судов. Анекдоты здесь, прямо скажем, довольно мрачные. Вот типичный пример. Марка Эмилия Скавра судили за вымогательство, то есть за то, что он шантажировал и грабил жителей провинции, за которой должен был присматривать. Если верить Валерию, защита у Марка была настолько жалкая – попросту безнадёжная – что обвинитель принялся над ним издеваться и в какой-то момент заявил, что если Скавр отыщет во всей провинции хотя бы 120 человек, у которых он ничего не украл, то его простят. Обвиняемому не удалось сделать и этого, потому что он был бесстыжим прохвостом, и читатель может предположить, что его признали виновным – но только если читатель уже забыл предыдущий репортаж Валерия Максима из зала суда. Разумеется, Скавра отпустили, потому что он был из благородной семьи, и его отца все обожали. Вот и весь анекдот. Урок, видимо, заключается в том, что можно делать всё, что угодно, если ты из хорошей семьи: грабь провинции и истязай простолюдинов сколько хочешь, если твой отец – милый аристократ. Совет на все времена. С другой стороны, Валерий рассказывает историю о человеке, одолжившем у приятеля лошадь, чтобы доехать до Ариции (города в 30 км от Рима). Человек добрался до Ариции, а потом верхом поднялся на холм, расположенный немного южнее, и вернулся домой. Хозяин лошади, узнав, что его приятель заехал чуть дальше Ариции, да ещё и на холм поднялся, пришёл в ярость и обвинил человека в воровстве. И человек был признан виновным, хотя лошадь давно вернулась к хозяину.

В восьмой книге содержится та самая история о братьях, убивших отца, но оправданных, поскольку им удалось после этого уснуть. А также история о некоем Калидии из Бононии, который был обнаружен в спальне женатого мужчины – предположительно, самим женатым мужчиной, очень удивившимся, что его жена в его спальне среди ночи болтает с каким-то голым уроженцем Бононии. Калидия обвинили в прелюбодеянии, которое он, по всей видимости, и совершал. В суде его спросили, что он может сказать в своё оправдание. Представим себе картину: суд, толпа зевак, муж-рогоносец и, возможно, отцы всех участников процесса смотрят на претора, который спрашивает Калидия, что он делал ночью в чужой спальне. Что ему там было нужно? Пауза. Покашливание. Бегающие глаза человека, готового на любую низость, чтобы спасти свою шкуру. Наконец, Калидий говорит: «Я пришёл туда не ради женщины (имя которой не сохранилось). Я пришёл туда…» Пауза. «…потому что собирался переспать с мальчиком-рабом». Валерий подводит замечательный итог. Он признаёт, что Калидия поймали в подозрительном месте с чужой женой среди ночи, и что у него была репутация соблазнителя чужих жён, но «признание безрассудного поступка» каким-то образом его «оправдало». В наши дни такой безумный прецедент получил бы броское название, как в своё время «защита Твинки». Впрочем, эта история к теме не относится. Просто мне она нравится.

Так или иначе, среди этих анекдотов содержатся две необычайные истории о женщинах, которых не оправдали, но и не признали виновными. Как их звали, мы не знаем, потому что римляне предпочитали не называть женщин по имени – видимо, для них они все были на одно лицо – но и та, и другая совершила убийство. Первая предстала перед римским претором, потому что забила палкой родную мать. Остаётся только гадать, пыталась ли она скрыть своё преступление. Может быть, она пробовала свалить вину на бродячего разбойника или на кого-нибудь ещё. Или её поймали с поличным с окровавленной палкой в руках и потрохами убитой на тунике, злую и гордую. Этого мы никогда не узнаем, но ясно, что она совершила нечто крайне жестокое для римской женщины, которых сохранившиеся источники крайне редко обвиняют в насилии такого рода. Бьют мужчины, женщины обычно травят. В данном случае, однако, крайне жестокую реакцию убийцы вызвали действия самой убитой. Поссорившись с дочерью (причины ссоры нам неизвестны), бессердечная мать отравила её детей, то есть собственных внуков. Узнав, что детей её лишили не болезнь и не несчастный случай, а козни её собственной матери, обезумевшая от горя женщина схватила палку и принялась лупить мать по голове. Услышав об этом, присяжные фактически прекратили процесс. Они сочли, что мать женщины справедливо поплатилась за убийство собственных внуков. Отомстившую ей дочь нельзя было признать виновной в паррициде. Однако жестокость её мести и тот факт, что убийство родителей в глазах римлян было чем-то абсолютно неприемлемым, не позволяли им оправдать её по обвинению в паррициде. Она признала свою вину, но с точки зрения морали она была невиновна. В общем, обвинение в непредумышленном убийстве, или убийстве второй степени, или какое-нибудь ещё абстрактное понятие пришлось бы здесь кстати, но, увы, римляне к такому не привыкли. Поскольку нельзя было ни осудить, ни оправдать эту женщину, суд решил пустить дело на самотёк, не голосовать и понадеяться что вся эта ситуация вскоре забудется. И она действительно забылась. Вы можете сделать вывод, что таким образом женщине всё сошло с рук, и вы будете правы. Но, по крайней мере, никому из присяжных не пришлось брать на себя ответственность.

Похожее решение было принято по схожему делу, разбиравшемуся в Смирне (ныне Измир в Турции) около 68 года до н. э. при проконсуле Публии Корнелии Долабелле. На территории римской провинции проконсул обладал практически неограниченными полномочиями и мог вершить суд, как ему заблагорассудится. Одной из важнейших его обязанностей было урегулирование споров, возникавших между местными жителями. Вы, должно быть, помните историю о том, как Понтий Пилат казнил миролюбивого Мессию, который чем-то ему не понравился. Когда Долабелла управлял провинцией Азия, к нему привели женщину, обвинявшуюся в отравлении мужа и сына. Она подтвердила, что убила их, но лишь потому, что они сговорились и расправились с её взрослым сыном от первого брака. Долабелла столкнулся с той же неразрешимой дилеммой, которая поставила в тупик римский суд. Женщина сама призналась в убийстве двух членов семьи, но она страдала от горя, а её жертвы сами были убийцами. Нельзя было признать её виновной, потому что убитые поступили гнусно, и она лишилась рассудка. Наши юристы сказали бы, что она находилась в состоянии ограниченной вменяемости. И всё же она убила своего сына. Нам вновь приходится сетовать на суровый римский прагматизм. Варианта было только два – признать её виновной или оправдать. Долабелле нужно было что-то решать.

Разумеется, он решил снять с себя ответственность. Он отправил бедную женщину в Афины, чтобы там её судили на Ареопаге. На случай, если вы не были в Афинах: Ареопаг – это огромный, неудобный и труднодоступный скалистый холм у подножия Акрополя. Именно там афиняне в классический период их истории разбирали все самые важные дела: об убийствах, о преступлениях против религии, о поджогах и порче оливковых деревьев. К оливковым деревьям в Афинах относились крайне серьёзно. Именно на Ареопаге Ореста судили за убийство матери Клитемнестры в трагедии Эсхила «Эвмениды». Возможно, там же проходил и суд над Сократом, которого обвиняли в том, что он не верил в богов. К этому тогда тоже относились серьёзно. Во времена Долабеллы Ареопаг уже не имел былого влияния, потому что всем заправляли римляне, но он оставался престижным институтом, потому-то проконсул и перенаправил дело туда. Члены Ареопага тоже не знали, что делать с женщиной, к тому же они боялись прогневать римлян, которые отказались принимать решение сами. Какой бы вердикт ни вынесли судьи, вышло бы, что они не согласились с римским наместником. Никому из представителей местных властей не хотелось портить себе карьеру. Наконец им пришла в голову гениальная идея: они отложили судебное заседание. На сто лет. По-видимому, бедная женщина просто вернулась в Смирну и жила там с осознанием того, что водоворот мести и жестокости отнял у неё всю семью, включая обоих сыновей. Но, по крайней мере, её не казнили.

Эти мрачные истории проливают свет на многое. Во-первых, мы видим, о каком зверстве должна была идти речь, чтобы дело перестало считаться сугубо семейным и дошло до публичных судов. Во-вторых, оказывается, римляне не готовы были признать человека по-настоящему виновным в убийстве, если он не находился в здравом уме. Пожалуй, это самое интересное: у римлян существовало представление о невменяемости. В англо-американской правоприменительной практике защита, построенная на невменяемости появилась в 1843 г. в связи с делом Дэниела Макнотена. В наши дни у него, наверное, диагностировали бы тяжёлый случай параноидальной шизофрении, но в те времена друзья и родные просто считали его занудой, потому что он постоянно жаловался на тори, которые якобы следили за ним на улицах Глазго. В наши дни он делился бы своими опасениями на нишевых форумах, пока ему не прописали бы нейролептики, но в 1840-х на него никто не обращал внимания. В конце концов, когда его близкие не поддержали его крестовый поход против местных властей, которые, как ему казалось, его преследовали (наверное, местные бюджеты в 1840-х были больше), он решил поступить как Эндер Виггин и покончить с Консервативной партией, убив самого главного тори – премьер-министра Роберта Пиля (того самого, который создал полицию, но это всего лишь совпадение). К сожалению, навыки стрельбы у Макнотена были не лучше, чем умственные способности, и попал он не в Пиля, а в его личного секретаря Эдварда Драммонда. Рана не была смертельной, чего, увы, нельзя сказать о викторианской медицине: после нескольких дней кровопусканий, пиявок и бог весть чего ещё, Драммонд скончался, а Макнотен предстал перед судом.

Его защитники настаивали, что Макнотен не осознавал содеянное, искренне полагая, что тори преследуют его, а значит, был сумасшедшим. И они выиграли дело. Макнотена отправили в Бетлемскую больницу (её сотрудники отметили, что он «застенчив, склонен к уединению и считает тори своими врагами» – это описание подошло бы многим из нас), но страна встретила приговор в штыки – в Великобритании такое порой случается. В результате дебатов в Палате общин было решено, что «для того, чтобы построить защиту на невменяемости, должно быть ясно доказано, что в момент совершения деяния обвиняемый по причине душевной болезни страдал от такого нарушения умственных способностей, что не мог осознавать природу и свойство данного деяния, а если и мог, то не осознавал, что поступает неправильно». В правовых нормах Англии, США и Содружества наций эта формулировка около ста лет использовалась для ведения защиты, построенной на невменяемости. По сути, она используется до сих пор.

Римским аналогом Дэниела Макнотена был некий Элий Приск, о котором нам известно только то, что он сошёл с ума и убил родную мать в годы совместного правления Марка Аврелия и его ужасного сына Коммода. Элий удостоился упоминания в Дигестах, причём в разделе, посвящённом обязанностям наместника провинции, потому что проконсул Африки Скапула Тертулл написал Марку Аврелию и Коммоду письмо с просьбой помочь в решении этого дела. С одной стороны, Элий убил родную мать, и должен был быть наказан «в соответствии с ужасностью своего преступления» (это цитата). С другой стороны, он был, по всей видимости, болен, и не понимал, что делает, поэтому Скапуле казалось, что наказывать его, как здорового человека, жестоко и несправедливо. Императоры велели Скапуле убедиться, что Элий не симулирует безумие, и – в том случае, если выяснится, что он действительно душевнобольной – передать его на попечение оставшихся членов семьи, «поскольку он уже достаточно наказан своим безумием». Отсюда следует, что в Римской империи к душевнобольным относились с большим сочувствием, чем во многих уголках современного мира, включая четыре штата США, где закон не позволяет построить защиту на невменяемости и признать человека невиновным по причине безумия, в результате чего тяжело больные люди оказываются в тюрьме, иногда даже в камерах смертников.

Ещё один важный момент – дальнейшая судьба Дэниела Макнотена и Элия Приска. Как уже говорилось, Макнотена отправили в Бетлемскую больницу, более известную как Бедлам – учреждение, куда душевнобольных помещали с XIV в., и где к ним относились как к заключённым, раздевали их догола, заковывали их в цепи и содержали в нищенских условиях за государственный счёт. Позднее Макнотена перевели в Бродмур, который по сей день остаётся психиатрической больницей строгого режима, хотя и располагается в другом месте. Там содержались и Чарльз Бронсон, и «Йоркширский Потрошитель», и Ронни Крэй. Макнотен находился под опекой государства до конца своих дней. Государство следило, чтобы он не навредил кому-нибудь ещё, кормило его, обеспечивало его крышей над головой, меняло его постельное бельё и лечило его болезнь. Исторически такой подход к душевнобольным убийцам не был распространён. На протяжении большей части человеческой истории большинство людей, проливших невинную кровь по причине паранойи, галлюцинаций или потери связи с реальностью, отправляли домой к семьям. Заботиться о них приходилось их родителям, братьям, сёстрам, детям или супругам.

Впрочем, римляне и здесь проявили оригинальность. Родственников Элия не просто обязали ухаживать за ним – на них возложили ответственность за его дальнейшие действия. Если бы он навредил кому-то ещё, отвечать по закону пришлось бы им. Более того, в том же письме Марк Аврелий и Коммод велели Скапуле выяснить, знали ли родные Приска о его состоянии до того, как он убил мать, и «сторожили» ли они его. «Ведь стражи назначены умалишённым не только для того, чтобы препятствовать им нанести вред себе самим, но также и для того, чтобы они не были источником гибели для других». Нам это кажется странным. У нас на Западе царит индивидуализм, и мы даже не привлекаем родителей к ответственности за преступления их несовершеннолетних детей. Родителей Джона Венеблса и Роберта Томпсона не судили в английских судах, а ведь убийцам было по десять лет. Следует признать, что в США всё немного иначе: американцы любят предъявлять гражданские иски родителям убийц, которые уже умерли, но государственные обвинители в этом цирке не участвуют, потому что, согласно официальной позиции государства, уголовную ответственность за убийство может нести только сам убийца. Даже если «Стокуэлльский Душитель» сбежит из Бродмура и снова примется насиловать и убивать, никто не засудит начальника охраны больницы: вся ответственность за эти преступления будет лежать на самом Кеннете Эрскине. А вот в Римской империи II века н. э. родственники Приска понесли бы уголовную ответственность и соответствующее наказание, если бы он вырвался из-под их надзора и убил кого-нибудь ещё.

Причина в том, что римская семья отличалась от современной западной семьи. Основой западной семьи – в идеале, по крайней мере – является супружеская пара. Всё вращается вокруг них – мужа и жены, матери и отца. Новые семьи создаются, когда заключаются браки. Если бы вы проводили столько же времени, сколько я, на форумах, посвящённых отношениям – извините, что втянула вас и в это – вы бы знали, как часто англоязычные комментаторы советуют авторам постов ставить на первое место своего супруга или супругу. Обычно об этом заходит речь, когда родители не одобряют брак или нуждаются в уходе. Когда возникает подобный конфликт, кто-нибудь обязательно скажет: «Ты должна сначала думать о муже, а уже потом о матери!», или «Если ты не можешь защитить мужа от матери, ты не справляешься с обязанностями жены!» или «У тебя теперь есть собственная семья, и она должна быть для тебя важнее всего остального!» Последний совет, например, адресован мужчине, которому приходилось одновременно заботиться об умирающей престарелой матери и поддерживать беременную жену, и большинство людей советовали ему сдать мать в дом престарелых и целиком сосредоточиться на жене и «собственной семье». Римлянину подобная реакция показалась бы не просто странной, а отвратительной. Прямо-таки оскорбительной. Он счёл бы её неестественной и отталкивающей. Словом «семья» (familia) римляне (я имею в виду прежде всего представителей высшего класса) называли не маленькую ячейку общества, созданную мужем и женой, а нечто вроде клана или племени, ядром которого был старейший родственник мужского пола. С точки зрения римлян, браки не создавали новых семей. Браки были союзами между семьями, сохранявшими самостоятельность.

Римская familia включала близких и дальних родственников, а также рабов и бывших рабов, получивших ограниченную свободу, но до конца своих дней сохранявших связи с семьёй и семейное имя. Членами семьи считали и людей со стороны, получивших этот статус в результате усыновления, и всех покойных родственников, о которых напоминали их посмертные маски на стенах и которые навсегда оставались неотъемлемой, живой частью семьи и её репутации. Таким образом, familia – это большая группа людей, как живых, так и умерших, объединённых кровным родством, обязанностями по отношению друг к друг, чувствами и законом, а не современная западная семья из мамы, папы и 2,4 детей. В состав familia входило много домохозяйств (domus): это люди, живущие вместе, то есть уже ближе к маме, папе, и детям, но кроме них частью домохозяйства мог быть бывший раб Полибий, кормилица и пять рабов, которые делают всю работу по дому. Можно усмотреть (боюсь, эта теория не выдерживает критики, но мне она нравится) пережитки этой римской familia в сицилийской Семье с большой буквы – той, которая показана в фильмах серии «Крёстный отец». Эта Семья возглавляется боссом, которого окружают советники, и если кто-то решил, что может покинуть Семью, женившись на женщине со стороны, его быстро вернут обратно, потому что от семьи не сбежишь, Майкл (простите!). На римские семьи лучше смотреть как на племена или кланы, а не как на нуклеарные семьи в маленьких домиках, потому что familia – нечто гораздо большее, чем отдельный человек, и даже более важное, чем государство. Именно familia лежала в основе римской культуры и общества, особенно высшего – впрочем, только о нём нам известно достаточно много.

Таким образом, когда императоры велели выяснить, виновата ли семья Элия Приска в том, что она не помешала ему расправиться с матерью, они не требовали от небольшой группы людей вроде нас с вами взять на себя ответственность за сына, брата или кузена. Они требовали от большой структуры, состоящей из множества взаимосвязанных людей, в том числе несвободных и не вполне свободных, ответить за то, что она потеряла контроль над своими внутренними делами и не справилась со своими обязанностями перед римским обществом. С точки зрения государства, которое представляли Марк Аврелий и Коммод, familia обязана была следить за тем, чтобы душевнобольной не навредил себе или кому-либо ещё, потому что сам он свои действия не контролировал.