О том, как римляне боялись, что их убьют собственные дети – под римлянами здесь имеются в виду римские аристократы мужского пола – историки писали так много, что эта тема кажется страшно банальной. В 1999 г. известнейший французский историк Поль Вен назвал паррицид объектом римского «национального невроза». Весьма удачное определение. В Дигестах цитируется закон, изданный, когда Римом правил Помпей – в нём даётся определение гораздо более точное и невероятно нудное:

«…если кто-нибудь убьёт отца, мать, деда, бабку, брата, сестру, двоюродного брата по отцу, двоюродного брата по матери, брата отца, брата матери, сестру отца, двоюродного брата по сестре матери, двоюродную сестру по сестре матери, жену, мужа, зятя, тестя, отчима, пасынка, падчерицу, патрона, патрону… Но и мать, которая убьёт сына или дочь, терпит наказание по этому закону, и дед, который убьёт внука, и кроме этого тот, кто купил яд, чтобы дать отцу, хотя бы и не смог дать».

Исключительно подробный перечень! А главное, гораздо более подробный, чем бесполезные законы об убийстве людей, не относящихся к членам семьи. За пределами этого закона, однако, мы не встретим упоминания убийств двоюродных братьев по матери или бабушк. Уверена, и такое случалось, но подобные дела не входили в число самых громких. По-видимому, в обычной речи под паррицидом всё же понималось отцеубийство – подобно тому, как мы называем убийством любое лишение человека жизни. Когда-нибудь историки будут путаться, сравнивая точные формулировки наших законов с текстами, в которых мы разными терминами обозначали одно и то же. Во всяком случае, почти во всех римских текстах, где встречается термин «паррицид», речь идёт об убийстве отца – в прямом или переносном смысле. Ничего отвратительнее отцеубийства римляне не могли и вообразить, поэтому – чтобы ещё больше запутать историков – они иногда называли этим словом измену родине. В этой книге мы, однако, сделаем вид, что паррицид – это то же, что патрицид, то есть убийство родителей, или, на худой конец, братьев, сестёр и патронов. И не будем вчитываться в законы слишком внимательно. В противном случае придётся потратить примерно двадцать тысяч слов на объяснение всех этих латинских терминов, а это, честно признаюсь, очень тяжело и скучно. Примерно как ставить пломбу. Так что не будем об этом. Пойдём дальше.

Главная проблема с парри-/патрицидом заключается в том, что большинство повествующих о нём источников относятся ко временам заката республики, то есть к достаточно короткому историческому периоду, в ходе которого в римской культуре и политике происходили большие перемены, пока люди, называвшие себя отцами отечества, закалывали друг друга на улицах. Ещё одна проблема связана с тем, что почти все тексты, в которых упоминается паррицид, представляют собой образцы риторики или вовсе описывают гипотетические ситуации. Такие источники по определению далеки от какой бы то ни было реальности. Это ставит под сомнение наше представление о том что римляне как культурная группа боялись паррицида, подобно тому, как мы боимся коллег Теда Банди и «убийц из Золотого штата».

Доказательством того, что паррицид был для римлян «национальным неврозом», служит наказание, которое они придумали для отцеубийц. Это, возможно, одно из самых зловещих римских изобретений. По-латински оно называлось culleus или poena cullei. В наши дни ему регулярно посвящают статьи-кликбейты с заголовками в стиле «От этой римской казни вас затошнит!». Знанием о нём можно блеснуть в разговоре с незнакомцами в пабе, так что записывайте. Если верить Дигестам, человека, обвинённого в отцеубийстве, сначала били розгами цвета крови (наверное, они их красили, я не знаю), а затем зашивали в мешок. Вместе с ним в мешок зашивали собаку, петуха, змею и обезьяну, а потом мешок бросали в море. Представьте себе ужас человека, оказавшегося в мешке с напуганной собакой и добавьте к этому чудовищный клубок из петуха, обезьяны и змеи, не говоря уже об утоплении. У римских писателей эта картина вызывала ни с чем не сравнимый страх – а если римлян что-то пугало, значит, это действительно страшно. Сенека Старший писал, что живо представляет себе и мешок, и змею, и бездну, но я не рекомендую вам следовать его примеру, а то вы потом не сможете уснуть. До конца не ясно, использовались ли животные на самом деле, или наказание заключалось всего лишь («всего лишь») в зашивании в мешок и утоплении. Некоторые вообще сомневаются, что оно существовало, но это сомнения престарелых поклонников Цицерона, выдающих желаемое за действительное. Лично мне достаточно этих строк Сенеки и слов брата самого Цицерона, утверждавшего, что он таким образом казнил двух человек (даже не римлян), будучи проконсулом в Смирне. Велика вероятность, что эту казнь приводили в исполнение как минимум несколько раз. Кстати, римляне каждый год приносили в жертву собак, так что от них можно ожидать любой мерзости. Жуткие люди.

Честно говоря, мы понятия не имеем, какой смысл несли животные. Кто знает, о чём думали эти римляне! Смысл использования мешка раскрыл Цицерон в одной из своих судебных речей. Дело было не в садизме, а в стремлении оградить сами стихии – землю, небо и воду – от соприкосновения с презренным телом отцеубийцы. Вместе с тем и преступник лишался самого основного – свежего воздуха, животворной земли и очистительной воды, символизировавших свободу и непорочность. Даже его кости, писал Цицерон, не найдут себе покоя, когда их выбросит на берег. И, конечно, отцеубийца не мог рассчитывать на почести, которые римляне оказывали покойным. Его навеки изолировали от всего хорошего и естественного – столь ужасным казалось совершённое им злодеяние.

По-видимому, римляне придумали такое отвратительное наказание за паррицид просто потому, что испытывали отвращение к самому паррициду. Это преступление пугало их так сильно, что казалось им непостижимым – и при этом они не могли перестать о нём рассуждать. Римляне относились к отцеубийцам, как мы относимся к Джону Венеблсу и Мэри Белл. С точки зрения Цицерона, отцеубийство было нарушением фундаментальных норм человеческой жизни на всех уровнях – личном, культурном, религиозном. Паррицид не просто расстраивал римлян, он их оскорблял; убийство родителей считалось практически святотатством. Во многих римских исторических трудах, написанных в конце республиканского и в начале императорского периода, среди бесконечных описаний войн и политических процессов неожиданно упоминается первый человек, казнённый «в мешке». Дело было в 101 году до н. э. Звали его Публиций Маллеол, и единственное, что мы о нём знаем, – то, что он с помощью нескольких рабов убил родную мать. Это преступление потрясло римлян настолько, что они писали о нём снова и снова, хотя в деталях разные источники, как обычно, расходятся. Ливий называет Маллеола первым человеком, которого подвергли особой казни «в мешке». А у христианского историка Орозия можно встретить милое, но довольно неубедительное утверждение о том, что до Маллеола никто в Риме никогда не убивал родную мать. За столько веков – ни одного матереубийства! Видимо, весь город был потрясён случившимся, да так и не оправился от потрясения.

Однако (всегда приходится говорить «однако») римляне редко приводили подробности жизни людей, убивших своих родителей. Может быть, подобные преступления и впрямь совершались нечасто – или в действительности не вызывали большого резонанса. Один из самых известных случаев паррицида – история братьев Клелиев, обвинявшихся в том, что они убили отца в его постели. Как именно его убили, неясно, однако Валерий Максим, пересказавший эту историю в своей замечательной книжке знаменитых изречений и деяний, сообщает, что на теле нашли ужасные раны, а вокруг было много крови, так что вряд ли несчастного просто задушили подушкой. Тело Клелия-старшего обнаружили, когда кто-то вошёл в его спальню и увидел на одной её половине кровавое месиво, а на другой – обоих братьев, мирно спавших в своих кроватях. Удивительно, конечно, что два взрослых и богатых человека делили спальню с отцом, но римлян смутило вовсе не это. Кроме трёх мужчин, в спальню больше никто не входил, и никаких посторонних подозреваемых не обнаружили. Может показаться, что исход дела очевиден, вот только с римским правосудием ни в чём нельзя быть уверенным. Судья решил полностью оправдать братьев на том основании, «что в естестве быть то не может», чтобы убившие отца дети после этого спокойно уснули. Кажется, никому и в голову не пришло, что единственная альтернативная версия событий заключается в том, что двое мужчин спали как убитые, когда кто-то пробрался в комнату, напал на их отца всего в нескольких метрах от их постелей, забил его насмерть и скрылся. Может, я слишком цинична, но мне кажется, это несколько менее вероятно, чем то, что они решили вздремнуть после отвратительной расправы над отцом. Но я не римлянка, а римлянам казалось, что отцеубийство – это так жутко и неестественно, что уснуть после него физически невозможно.

Однако самый известный «отцеубийца» из тех, сведения о которых дошли до нас, вообще никого не убивал. Его звали Секст Росций, и его отца звали точно так же, поэтому, чтобы не путаться, будем называть его просто Росцием, а его отца – просто Секстом (на самом деле, как водится у римлян, всё ещё сложнее – в деле были замешаны ещё два Росция, причём и того, и другого звали Тит Росций, за что я заранее извиняюсь). В нашем распоряжении так много информации о Росции и о его отце, потому что Росций нанял Цицерона в качестве защитника в суде, а Цицерон был так доволен собственной речью, что отшлифовал её и опубликовал. Сейчас вы поймёте почему.

Секст был уважаемым землевладельцем из Америи, города в Умбрии, который теперь называется Амелия. Типичный большой человек в маленьком городе: у него было достаточно денег, чтобы доминировать в округе, его поместье оценивалось в шесть миллионов сестерциев, и он располагал кое-какими связями в Риме – но по меркам римских аристократов Секст был нищим свинопасом, не более. Для сравнения, поместья самого Цицерона, относительно скромные с учётом его положения в обществе, стоили целых десять миллионов сестерциев. В своём родном городе Секст по неизвестной причине постоянно враждовал с одним из соседей, отставным гладиатором Титом Росцием Капитоном, и с его учеником, Титом Росцием Магном (клянусь, римские имена посланы мне в испытание). Единственный сын Секста, Росций, был – если верить его адвокату – скромным и трудолюбивым молодым человеком, эффективно управлявшим америйскими поместьями и ценившим простые радости сельской жизни.

Консулами 80 года до н. э. были Луций Корнелий Сулла и Квинт Цецилий Метелл Пий. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как Сулла «отказался» от диктатуры. Рим ещё пребывал в шоке от войны, а поведение Суллы после победы породило жуткую паранойю. Он придумал так называемые проскрипции – это был эвфемизм для обозначения списков людей, которые Суллу раздражали, поэтому он конфисковывал их имущество, а их самих убивал. Солдаты Суллы охотились за проскрибированными по всей Италии. Угроза нависла над всеми, кто когда-либо враждовал с Суллой, но вдобавок он использовал проскрипции как источник дохода, так что даже те, кто всегда его поддерживал, не чувствовали себя в безопасности. Атмосфера в Риме царила напряжённая и гнетущая. Все подозревали всех, поэтому Секст поехал в Рим, чтобы напомнить всем, каким преданным сторонником Суллы он был с самого начала. Всё шло хорошо, пока одним прекрасным вечером Секст не оказался рядом с банями, возвращаясь со званого обеда у друга. Может, он просто пренебрёг элементарными мерами безопасности, решив прогуляться по тёмным улицам, а может, он перебрал на обеде фалернского вина. Вечер был ещё не поздний – всего час как стемнело – может быть, ему хотелось воздухом подышать. Как бы то ни было, его увеселительную прогулку по разорённому войной городу прервал убийца, вонзивший кинжал в его мягкий и полный живот.

Кто-то нашёл его тело, забил тревогу и послал в Амелию гонца, вольноотпущенника по имени Маллий Главция – по-моему, идеальное имя для злодея! По идее, Главция должен был немедленно сообщить о смерти Секста его сыну, Росцию, но всё вышло иначе. Главция оказался приспешником Тита Магна и отправился к Титу Капитону, заклятому врагу убитого. Каждый подающий надежды Коломбо и даже обычный сонный коп сразу бы подметил здесь две вещи: во-первых, в момент убийства Росций находился в Америи, почти в 100 км от Рима, а во-вторых, первыми об убийстве узнали враги Секста. Третья улика, которая нашим современникам показалась бы неопровержимой – окровавленный кинжал, бывший при Главции, когда он добрался до Америи.

Если вы теперь удивляетесь, как это элементарное дело оказалось в главе о паррициде, значит, вы невнимательно прочли предыдущую историю.

Не успел Секст умереть, как он был таинственным образом задним числом внесён в проскрипционный список Суллы. В результате всю его собственность конфисковали у наследников и выставили на торги. Приобрёл её – по бросовой цене в 2000 сестерциев – один из вольноотпущенников Суллы, Хрисогон, который – по удивительному совпадению – отвечал за составление проскрипционных списков. И, чтобы всё выглядело совсем уж подозрительно, половину этой собственности он отдал двум нашим Титам. Всё произошло так быстро, что – опять-таки, если верить Цицерону – Тит Магн явился в дом Росция в день похорон его отца и выгнал Росция прежде, чем тот успел одеться. За несколько дней из сына богатого землевладельца Росций превратился в осиротевшего бездомного нищего. Если верить Цицерону. Честно говоря, я сомневаюсь, что он убежал из дома голым. Как бы то ни было, в конце концов он оказался в доме Цецилии Метеллы, напыщенной родственницы коллеги Суллы по консульству.

Жителям Америи всё это не понравилось. Секст был местной знаменитостью, их господином де Винтером, а его убили на улице, как собаку. Но особенно их расстроило то, как обошлись с Росцием. Поэтому они отправили делегацию к Сулле и попросили его вмешаться. Сулла выслушал их, и как настоящий диктатор, отказавшийся от диктатуры, признал их правоту, вычеркнул Секста из списка своих врагов и пообещал вернуть всю собственность Росцию. Время ликовать? Как бы не так. Титы очень, очень хотели оставить эти дома себе. Но, поскольку Росций теперь жил у одной из самых знаменитых семей Рима, находился под охраной и наверняка не был таким уж толстым, они не могли взять и заколоть его, как отца. Тогда-то им и пришёл в голову замысел, который Цицерон называет безумием: обвинить самого Росция в убийстве отца, чтобы его, в свою очередь, убило государство.

Могу лишь предположить, что обвинение в отцеубийстве казалось им таким ужасным, что, по их расчётам, от Росция должны были отвернуться все друзья, от его дела должны были отказаться все адвокаты, и его, деревенщину в большом городе, должны были казнить на основании голословного обвинения. Звучит смехотворно, но лично я верю, что римский магистрат, председательствовавший в суде – звали его, кстати, Марк Фанний – вполне мог признать Росция виновным, сославшись на то, что никто бы не осмелился выдумать такое чудовищное обвинение. В реальности, однако, эта затея вышла им боком, потому что они не приняли в расчёт Цицерона, чья любовь к собственным речам и к толпам слушателей перевешивала все остальные чувства. Включая отвращение к паррициду.

Для молодого Цицерона это был шанс произвести настоящий фурор в Риме. В 80-м году до н. э. ему было всего 27 лет, он был «новым человеком» в сенате, новичком из провинции, очень умным, крайне самолюбивым и исключительно амбициозным. В узких кругах он был известен как талантливый начинающий оратор. Он взялся за дело Росция, чтобы все важные люди Рима узнали имя Марка Туллия Цицерона. И в этом он преуспел. В своей речи – хоть и ясно, что он переписал её позднее – Цицерон блестяще и безжалостно громит позицию обвинения со всех возможных сторон. Несмотря на многочисленные недостатки своего характера, Цицерон действительно был впечатляющим оратором. Даже просто читая текст этой речи спустя 2099 лет после выступления двадцатисемилетнего Марка, можно почувствовать едкость его колких нападок и представить себе реакцию толпы на каждый из ударов, после которых от доводов его оппонента осталось сплошное грязное месиво. Выступал он часа два, не меньше, но для слушателей это наверняка было сплошное удовольствие: они думали, что увидят, как какого-то провинциала зашьют в мешок – отличное развлечение для римлян – а вместо этого на их глазах родилась звезда римской политики, которой суждено было гореть очень долго.

Как я уже говорила, это очень длинная речь. Многочасовая. Цицерон ничего не оставляет от выдвинутого Титами обвинения, изобличая отсутствие у обвиняемого средств, мотива и возможности для совершения преступления. Он излагает собственную версию о преступном сговоре с целью завладеть домом Росция – в таких подробностях, что его оппонентам явно стало не по себе. Но в основном он говорит о том, что отцеубийство – чудовищная вещь, поэтому люди, разбрасывающиеся такими обвинениями, пятнают сами себя.

Отцеубийство, говорит он, столь ужасно, что содержит в себе все виды вины. Это такое отвратительное и такое исключительное преступление, что его совершение подобно зловещему предзнаменованию. Только одичавший, обезумевший, вконец опустившийся человек может совершить что-то подобное. Даже Ореста, который убил родную мать, чтобы отомстить за отца, до конца жизни преследовали фурии. Убийство отца – это буквально самое худшее, в чём Тит с Титом могли обвинить Росция. Цицерон заставляет их самих и всех слушателей осознать весь ужас их слов и весь ужас наказания, на которое они хотели обречь Росция.

Ясно, что Цицерон выиграл процесс, что он сделал себе и имя, и карьеру. При этом, несмотря на все намёки на зашивание в мешки неназванных преступников, несмотря на все упрёки в их адрес, придуманные позднереспубликанскими риторами, больше ни один реальный римский отцеубийца нигде по имени не упоминается. У нас есть только множество контроверсий – риторических упражнений, в которых разыгрываются гипотетические судебные процессы. Все они написаны преподавателями юриспруденции или всевозможными зазнайками в конце республиканского или в начале императорского периода. И все они, кроме речи Цицерона в защиту Росция, основаны на выдумках. Показательно, что во всех этих выдумках отцеубийство подаётся как самое страшное преступление, а наказание за него – как самое страшное наказание.

Вот замечательный гипотетический сценарий, предложенный Сенекой Старшим: мне очень хочется верить, что он основан на реальных событиях, потому что это настоящая мыльная опера. Сюжет такой: на домашнем суде мужчина признал своего сына виновным в попытке отцеубийства и велел другому сыну исполнить наказание. Второй сын – назовём его для простоты Секундом – должен был зашить своего брата – назовём его Примом – в мешок. Но Секунд не смог себя заставить это сделать. Вместо этого он связал Прима, бросил его в лодку без вёсел и спустил её на воду. Закроем глаза на то, что отец послал одного своего сына убить другого и даже не проследил за ними. В конце концов, это выдумка. Прошло несколько лет, отец отправился в путешествие, и его захватили пираты. К своему удивлению, в капитане пиратов отец узнал своего сына Прима. Отец пришёл в ярость, увидев сына целым и невредимым. Видимо, эта ярость помогла ему поскорее вернуться домой из плена, после чего он немедленно лишил Секунда наследства за непослушание. В комментарии, который приводит Сенека, Секунд играет на эмоциях отца, воя: «Ты приказываешь мне зашить брата в мешок? Я не могу, отец! Можешь ли ты сделать это своими руками, глядя своими глазами? Можешь ли слушать стоны зашитого сына?» А в другом комментарии всё к тому же вымышленному делу Прим говорит Секунду, сажающему его в лодку: «Признаюсь, я хотел убить [отца], но потом понял, как сложно совершить отцеубийство… я и сейчас не в силах [это сделать]».

Этот гипотетический сценарий помогает прояснить некоторые вещи. Во-первых, он демонстрирует, что риторическим приёмом Цицерона, вынуждавшего слушателей представить себе во всех деталях, каково это – убить родного отца или зашить в мешок собственного сына – пользовались все ораторы. По всей видимости, это был довольно действенный способ вызвать у людей сочувствие.

Во-вторых, он объясняет, почему дела о паррициде так редко слушались в судах: эти проблемы решались в кругу семьи. Проступки родственников, даже паррицид, официально считавшийся преступлением, разбирались на семейном совете, который по-латински назывался consilium. Этот совет состоял из взрослых членов семьи, которые вместе отмечали праздники, помогали друг другу и контролировали друг друга. Иногда в состав совета входили и близкие друзья. Если вы читали у Овидия или у Ливия о смерти Лукреции, вы, должно быть, помните, что она созвала семейный совет, чтобы объявить, что её изнасиловал царский сын, и покончить с жизнью. Но, по сути, она просто пригласила друга семьи. Членами совета однозначно были мать и отец, родители и братья отца, а порой и родственники со стороны матери. Совет должен был прежде всего беречь честь семьи. Индивид всегда подчинялся семье и обязан был думать о её репутации.

Семейный совет могли созвать, чтобы профинансировать избирательную кампанию молодого Криспа, желающего стать претором, или для того, чтобы отпраздновать четырнадцатилетие маленького Луция, который наконец-то получил право носить мужскую тогу (toga virilis), или с целью найти подходящего мужа для Фаусты. Или из-за того, что Фауста попыталась сбежать с неподходящим парнем, а может, Луций слишком жестоко обращается с домашними рабами, или, может быть, наш Крисп отправился в Испанию и вернулся без отца, и теперь его брат – которого тоже зовут Крисп – уверен, что Крисп-младший тайно совершил отцеубийство. Эти проблемы решались на семейном совете, во-первых, чтобы никто чужой о них не узнал, а во-вторых, потому что другого способа решить их попросту не было. Чтобы судиться, нужны были деньги и статус. Тому, кто не мог похвастаться ни тем, ни другим, идти было некуда. С ужасными ситуациями разбирались, не выходя из дома – в буквально смысле. И если верить Сенеке с его историей про Прима и Секунда, иногда для этого приходилось убивать собственных взрослых детей.