Вечером после отъезда тети Ада, мучась менструальными спазмами, легла спать пораньше. Она прижала к животу бутылку с горячей водой и попыталась немного почитать, но мысли путались, мешая сосредоточиться. За окном соседская рождественская ель по-прежнему мигала разноцветными огнями, хотя теперь, после окончания праздника, уже не такими яркими, не такими нарядными. В воздухе витало ощущение завершения, грустного выдоха.

Аду беспокоили не только спазмы. Слова тети о необходимости иметь в доме женскую ролевую модель разбередили душу, вернув туда привычное чувство беспокойства, что в один прекрасный день папа, вероятно, снова женится. После смерти матери это подозрение, поселившись в сердце, стало сродни сердцебиению. Однако сегодня вечером Ада категорически не хотела снова попадать в липкую паутину беспокойства, поскольку чувствовала в себе силы увильнуть.

Она вышла в коридор. Из-под двери папиной комнаты пробивалась серебряная полоска света. Папа, должно быть, не спал – опять. В прошлом родители регулярно засиживались вдвоем по ночам у стола, каждый уткнувшись в свою книгу, а на заднем фоне звучал призрачный Дюк Эллингтон.

Ада, постучав, толкнула дверь. Отец сидел за компьютером с закрытыми глазами, на лбу синие блики экрана, голова свешивалась набок, на столе остывала чашка чая.

– Папа?

На секунду Ада испугалась, что папа умер. Ползучее чувство ужаса, что она его тоже теряет. И только увидев, что папина грудь мерно вздымается и опускается, Ада немного расслабилась.

Она осталась стоять, переминаясь с ноги на ногу. Заскрипели доски пола.

– Ада? – Костас встрепенулся и протер глаза. – Не слышал, как ты вошла. – Надев очки, он улыбнулся дочери. – Милая, почему ты не спишь? У тебя все нормально?

– Ага, просто… раньше ты готовил мне тосты. Почему перестал?

Костас удивленно поднял брови:

– Холодильник забит остатками стряпни твоей тети. А ты вдруг вспомнила о моих тостах?

– Это совсем другое, – объяснила Ада. – То, что мы с тобой всегда делали.

Одна из их тайных слабостей. Несмотря на возражения Дефне, папа с дочкой любили поздно ночью пристроиться с тостами перед телевизором, отлично зная, что это не самая здоровая еда, и тем не менее получая удовольствие.

– Если честно, я и сам не отказался бы от тоста, – сказал Костас.

В омытой лунным светом кухне слегка пахло уксусом и пищевой содой. Пока Костас намазывал маслом хлеб и клал его на сковороду, Ада натирала сыр.

Слова вырвались у нее непроизвольно, прежде чем она успела закрыть рот.

– Я отлично понимаю, что однажды ты захочешь начать с кем-нибудь встречаться… Наверное, я не буду против. – (Костас, повернувшись к дочери, бросил на нее испытующий взгляд.) – Это непременно случится. Просто хочу, чтобы ты знал: я не стану возражать, если ты снова начнешь встречаться с женщинами. Мама хотела бы, чтобы ты был счастлив. А иначе, когда я уеду в университет, тебе станет совсем одиноко.

– Как насчет сделки? – спросил Костас. – Я буду каждый вечер готовить тебе тосты, а за это ты перестанешь за меня волноваться.

Когда тосты были готовы, они устроились напротив друг друга за кухонным столом; ночной воздух, сконденсировавшись, каплями воды осел на оконное стекло.

– Я любил твою мать. Она была любовью всей моей жизни. – Голос Костаса больше не казался тусклым, в нем появились яркие нотки, словно кто-то размотал золотую нить.

Ада уставилась на свои руки:

– Я так и не смогла понять, почему она это сделала. Если бы она думала обо мне… думала о тебе, то ни за что так не поступила бы.

Они никогда откровенно не разговаривали о смерти Дефне. Для них эта тема была раскаленным углем, который страшно брать в руки.

– Твоя мама очень тебя любила.

– Тогда почему… Она много пила. Впрочем, ты знаешь. А когда ты уезжал, принимала ужасно много таблеток, хотя должна была понимать, насколько это опасно. Ты сказал, это не было самоубийством. Коронер сказал, это не было самоубийством. Тогда что это было?

– Адица, она не могла себя контролировать.

– Прости, но мне что-то не верится. Она выбрала для себя этот вариант. Разве нет? Хотя знала, каково нам придется. Ужасно эгоистично с ее стороны. Никогда ее не прощу. Ты уехал, и я была с ней дома одна. Она весь день не выходила из своей комнаты. Я думала, она спит или типа того. Я старалась не шуметь. Ты ведь помнишь, какой она иногда бывала… замкнутой. Так прошел день… а она все не показывалась. Я постучала в дверь – ни звука. Я вошла, мамы в кровати не было. Может, она ушла, пронеслась в голове дурацкая мысль. Может, вылезла в окно и оставила меня… А потом я увидела ее на ковре. Прижав колени груди и обняв их руками, она лежала, точно сломанная кукла. – Ада отчаянно заморгала. – Должно быть, свалилась с кровати.

Опустив голову, Костас принялся задумчиво обводить большим пальцем линии на ладони. Когда он наконец поднял глаза, в них, кроме боли, сквозило нечто, похожее на умиротворение.

– В мою бытность начинающим ботаником мне как-то позвонил один профессор из Оксфордшира. Очень эрудированный человек, специалист в области классических языков и литературы, но совершенно не разбиравшийся в деревьях. У него в саду рос каштан, который мало-помалу чахнул. Так вот, профессор не мог понять, в чем дело, и попросил меня помочь. Я обследовал ветви, листья. Взял образцы коры, проверил качество почвы. Анализы ничего не выявили. Но чем дольше я наблюдал за деревом, тем больше убеждался, что профессор прав. Дерево умирало. Я не понимал почему. И в конце концов взял лопату и начал копать. Вот тогда-то я и получил урок на всю жизнь. Видишь ли, корни дерева обвились вокруг основания ствола, затрудняя поступление воды и питательных веществ. Но никто этого не понимал, потому что проблема скрывалась под поверхностным слоем почвы…

– Не понимаю, о чем ты, – сказала Ада.

– Это называется кольцевым повреждением. Может возникать в силу самых разных причин. В данном случае молодое деревце, прежде чем высадить в землю, выращивали в круглом контейнере. По моему мнению, дерево душили собственные корни. Но поскольку все происходило под землей, никто ничего не замечал. Если вовремя не обнаружить окольцовывающие ствол корни, нагрузка на дерево становится слишком сильной, чтобы оно могло ее вынести. – (Ада молчала.) – Твоя мама тебя очень любила. Больше всего на свете. Ее смерть не имела ничего общего с нелюбовью. Мама расцветала от твоей любви и, хочется верить, от моей тоже, но где-то очень глубоко что-то душило ее: прошлое, воспоминания, корни.

Ада прикусила нижнюю губу, ничего не сказав. Она вспомнила, как, когда ей было шесть лет, она сломала большой палец и тот распух, увеличившись вдвое, плоть раздуло и распирало. Примерно так же чувствовали себя сейчас все слова у нее во рту.

Увидев, что дочь не желает больше разговаривать, Костас взял свою тарелку:

– Ладно. Давай поищем какой-нибудь фильм, чтобы посмотреть.

В тот вечер Ада с Костасом ели тосты перед телевизором. Они никак не могли сойтись в выборе фильма, но им нравилось вот так сидеть и искать что-нибудь интересное; оба ощущали странную легкость, по крайней мере, пока длилось то мгновение.