Через девять месяцев после рождения Ады Дефне решила возобновить работу в Комитете по пропавшим без вести. Она искренне верила, что, даже находясь в двух тысячах миль от Кипра, может способствовать поискам пропавших без вести. Она начала посещать сообщества иммигрантов с острова, обосновавшихся в различных районах и пригородах Лондона. Ей особенно хотелось пообщаться с пожилыми людьми, прошедшими через ужасы гражданской войны и, возможно, желавшими в конце жизни поделиться кое-какими секретами.

Осенью Дефне, надев синий тренчкот, практически каждый день обходила улицы с табличками на греческом и турецком языках. Дождь барабанил по мостовой, потоком стекая по водосточным желобам. И почти всегда после дружеской болтовни кто-нибудь непременно указывал Дефне на тот или другой дом, где она могла найти то, что ей было нужно. Семьи, с которыми она таким образом общалась, встречали ее тепло и радушно, угощали чаем и выпечкой. И все же между ними витала тень недоверия, открыто не высказанного и тем не менее явственно ощущавшегося всеми присутствующими.

Иногда Дефне замечала, что дедушка или бабушка проявляли готовность говорить, когда остальных членов семей не было рядом. Потому что старики помнили. Воспоминания, ускользающие и обрывочные, словно клочья шерсти, развеянные ветром. Многие из этих людей, выросших в деревнях со смешанным этническим составом, говорили и по-гречески, и по-турецки, а некоторые, оказавшись в цепких лапах Альцгеймера, сползали по холмам времени в языки, забытые много десятилетий назад. Кто-то лично видел зверства, кто-то слышал о них, хотя были и такие, которые, по мнению Дефне, явно хитрили.

Именно в ходе этих непростых бесед Дефне поняла, что руки – самая честная часть тела человека. Лица прятались за тысячью масок. Глаза лгали. Губы лгали. Но руки – практически никогда. Дефне видела спокойно лежавшие на коленях руки стариков – иссохшие, морщинистые, в печеночных пятнах, скрюченные, венозные. Разумные и совестливые. Каждый раз, как Дефне задавала неудобный вопрос, руки отвечали ей на собственном языке: суетливыми движениями, жестами, обгрызенными ногтями.

Поощряя своих собеседников открыться, Дефне старалась не требовать от них больше, чем те были готовы дать. Однако Дефне беспокоило наличие глубоких трещин между членами одной семьи, но разного возраста. Первое поколение выживших – то, что пострадало сильнее всего, – несло свою боль близко к поверхности; воспоминания, точно занозы, врезались в плоть, некоторые прокалывали кожу, другие оставались невидимыми глазу. Между тем следующее поколение предпочитало забыть о прошлом – как о том, что сохранилось в памяти, так и о том, что оттуда выпало. В отличие от них, третье поколение оказалось готово раскапывать прошлое и срывать печать молчания. Как ни странно, но в семьях вынужденных переселенцев, сохранивших шрамы войны и пострадавших от насилия, именно молодые обладали самой старой памятью.

За многочисленными дверьми, в которые стучалась Дефне, она видела массу фамильных ценностей, в свое время привезенных с острова. Стеганые изделия, кружевные вязаные салфеточки, фарфоровые статуэтки, каминные часы, которые бережно и с любовью перевезли через границу. В то же время Дефне обнаружила множество культурных артефактов, бывших явно не на своем законном месте: украденные из церквей иконы, доставленные контрабандой сокровища, выломанная мозаика, трофеи мародеров истории. Международное сообщество не слишком волновало, каким образом те или иные предметы искусства и антиквариат попадали на рынок. Покупатели в западных столицах, в том числе известные певцы, художники и другие селебрити, скупали все эти вещи, особо не интересуясь провенансом.

Дефне в основном ходила по домам одна, но иногда брала с собой коллегу из КПБВ. Однажды им нахамил старший сын девяностодвухлетней эмигрантки. Он обвинил женщин в том, что они копаются в чужом прошлом, которое давно пора забыть, что они подручные и прислужники Запада, портящие имидж Кипра в глазах мировой общественности. Дефне со своей греческой коллегой ушли потрясенные до глубины души. Они остановились под уличным фонарем перевести дух, в натриевом свете их лица казались скукоженными и постаревшими.

– Там за углом есть паб, – сказала спутница Дефне. – Как насчет того, чтобы пропустить по стаканчику?

Они нашли столик в глубине зала; запах пропитанных пивом ковров и сырых курток, как ни странно, действовал умиротворяюще. Дефне взяла в баре два бокала белого вина. Первый алкогольный напиток с тех пор, как она узнала о своей беременности, и во время кормления грудью. На лице Дефне промелькнуло нечто вроде облегчения, когда она сжала бокал, грея в ладонях холодное стекло. Она нервно хихикнула, и обе женщины неожиданно для себя начали безудержно хохотать. Посетители бросали на них неодобрительные взгляды, удивляясь, что смешного они здесь увидели, и не понимая, что женщины просто освобождались от засевшей внутри боли.

В тот вечер Дефне вернулась домой поздно. Костас спал рядом с малышкой на диване. Но, услышав шаги жены, сразу проснулся.

– Прости, дорогой. Я тебя разбудила.

– Ничего страшного. – Костас встал, потягиваясь.

– Как там Ада? Ты дал ей молоко, которое я оставила?

– Ага, дал. Правда, два часа спустя она проснулась и начала плакать. Поэтому я накормил ее детской смесью. Иначе ее было не успокоить.

– Ой, прости, пожалуйста, – повторила Дефне. – Мне не стоило задерживаться.

– Все нормально. Не извиняйся. Тебе нужна была передышка. – Костас вгляделся в лицо жены. – Ты в порядке?

Она не ответила, и Костас засомневался, слышала ли жена вопрос.

Дефне поцеловала дочь в лоб, улыбнувшись при виде ее сморщенного личика и похожего на розовый бутон ротика. После чего сказала:

– Не хочу отягощать Аду тем, что до сих пор причиняет нам боль. Костас, ты должен дать мне обещание. Ты не станешь рассказывать ей о нашем прошлом. Только несколько основных фактов. И точка. Больше ничего.

– Любимая, невозможно помешать детям задавать вопросы. Когда она подрастет, ей станет интересно.

Под окном в столь неурочный час проехал грузовик, своим громыханием заполнив пустоту, где еще секунду назад звучали их голоса.

Дефне нахмурилась, задумавшись над словами мужа.

– Любопытство – вещь временная. Оно приходит и уходит. Если Ада начнет глубоко копать, всегда можно ответить, сказав обо всем и ни о чем.

– Да ладно тебе! – Костас дотронулся до руки жены.

– Нет! – Дефне отдернула руку.

– Уже поздно. Завтра поговорим. – Резкость жены была для Костаса точно нож в сердце.

– Ради всего святого, оставь этот покровительственный тон! – Взгляд ее темных глаз был непроницаемым. – Я уже давно об этом думаю. Да, я видела, как все работает. Я постоянно говорю с людьми. Костас, горечь воспоминаний никуда не девается. Раз уж воспоминания сидят у тебя в голове, и не важно, твои это воспоминания, или твоих родителей, или бабушки с дедушкой, эта гребаная боль становится частью тебя. Она остается с тобой, накладывая свой отпечаток. Влияет на твою психику, на твое отношение к себе и другим.

Малышка беспокойно заворочалась во сне, и они дружно повернулись к ней, опасаясь, что слишком громко говорят. Но что бы ей там ни снилось, Ада не желала покидать сладких объятий сна; выражение ее личика стало спокойнее, словно она к чему-то прислушивалась.

Дефне села на диван, безвольно свесив руки, – безжизненная кукла.

– Просто дай мне обещание. Больше я ни о чем не прошу. Если мы хотим, чтобы у нашего ребенка было светлое будущее, то должны оградить ее от прошлого.

Костас почувствовал запах алкоголя в ее дыхании. Едва уловимый медный душок, напомнивший ему о том вечере за тридевять земель отсюда, когда он, похолодев, беспомощно смотрел на певчих птиц, законсервированных в стеклянных банках. Неужели Дефне снова начала пить? Он уговаривал себя, что после всех этих месяцев беременности, родов и кормления грудью Дефне нуждается в передышке, в свободном вечере на людях. Он уговаривал себя не волноваться. Ведь теперь у них была семья.