Когда разговор заходит о Короткове Александре Михайловиче или когда читаешь о нем в уже многочисленных сегодня мемуарах, публицистике о советской, российской разведке, ее истории, видишь фотографии мужественного, волевого, красивого лица — вспоминается далекий 1958 год, школа разведки, выступающий перед слушателями моложавый генерал. Мы тогда не очень много знали о Короткове. Ну, один из замов начальника разведки, бывший нелегал, германист, в мое время уполномоченный аппарата КГБ СССР в ГДР, имеет много боевых наград, присутствовал при подписании капитуляции Германии в Карлсхорсте в 1945 году. Вот, пожалуй, и все. В те годы конспирация была на должном уровне. Уже значительно позже мы увидели его на экране телевизора подкладывающим под перо фельдмаршала Кейтеля Акт о капитуляции Германии. Это полковник Коротков вводил в зал Саперной школы (ныне Музей капитуляции Германии), что размещена в районе Калсхорста Берлина, группу офицеров уже несуществующего вермахта. А вел эту группу к зданию Саперной школы тогда капитан Кучин, большой друг и товарищ все годы до смерти генерала и своей смерти. В конце 1960-х писатель и дипломат Бережков напишет в своей книге «На рубеже войны и мира» об атташе посольства Саше, которому удалось после начала войны и блокады посольства выскользнуть буквально из-под носа гестаповской охраны, выйти на связь с радисткой из знаменитой «Красной капеллы» и передать ей соответствующие инструкции и рацию. За этот подвиг в октябре 1941 года Коротков был награжден высшей наградой СССР — орденом Ленина. Позже атташе Саша превратился в полковника Александра Михайловича Короткова, работавшего в те далекие сороковые под дипломатическим прикрытием. Этот эпизод будет детально, во всевозможных вариантах описан в разных воспоминаниях, мемуарах, а в 1990-х П.А. Судоплатов, у которого А.М. Коротков был в сороковых заместителем, в своих воспоминаниях по непонятным причинам принизит значимость этой встречи и инструкций о дальнейшей работе героической разведывательной группы немецких антифашистов.

Но все это будет потом, а сейчас шел 1958 год и перед небольшой, в 40 человек, аудиторией стоял статный спортивного склада человек, с темно-каштановыми волнистыми волосами, тронутыми сединой, с добрым приветливым лицом, в котором, впрочем, четко проступали воля и жесткость. Его глаза пытливо и очень быстро, как бы прощупывая, окинули зал, и мне показалось, что он всех нас мгновенно сфотографировал.

«Ну что же рассказать вам о Германии (при этом он так и сказал — «о Германии», как бы не разделяя Германию на ГДР и ФРГ), где вам скоро придется работать? — и после краткой паузы: — Даже не знаю, с чего начать». Снова пауза, пытливый, быстрый взгляд — выстрел в аудиторию: «Мне говорили, вы хорошо учились, успешно закончили языковый курс, хорошо знаете Германию. Так вот, я вам скажу, что Германию, как и немцев, вы узнаете намного позже, поработав не один месяц, а может быть, и годы, там, в Германии. Вам сейчас за эти два года учебы дали хоть и хорошие, но самые общие представления о стране и нации, где, между прочим, живут только немцы, если не считать обособленной и практически изолированной группы в несколько десятков тысяч немецких сорбов. Все крайне нужное и важное для разведки и успешной работы в этом регионе Европы вы познаете в практической работе». И он сразу же перешел к разговору-беседе, как-будто говорил не с группой, а с отдельным человеком, моментально завладев вниманием каждого.

«До встречи в Берлине, — сказал на прощание Коротков и, многозначительно улыбнувшись, добавил: — Пока у вас еще есть четыре месяца языковой практики в стране, где вы будете жить в немецких семьях, подчиняясь их распорядку, впитывая в себя их нравы и обычаи, не теряйте даром времени, используйте каждую минуту, станьте хоть немножко немцами. И не забывайте — хороший немецкий язык — это ваш успех в работе, это самое главное оружие разведчика. Не жалейте выданных для практики денег, оденьтесь в немецкую одежду — костюмы, белье, обувь; ходите в немецкие кафе, закусочные, кино, театры, музеи. Как можно больше впитывайте в себя все немецкое».

Незаметно пролетел час, и, уже расставшись с ним и обсуждая беседу, мы почувствовали, что перед нами был человек громадной интеллектуальной и психологической мощи, и не просто знаток Германии и немца как такового, а образованнейший германист, блестяще знающий эту страну и ее жителей. Неслучайно так многозначительно улыбнулся на прощание генерал. Позже полковник Василий Васильевич Донцов, наш «дядька» — куратор и начальник курса, рассказывал мне, как генерал отбирал для работы в Германии слушателей немецкого курса. Прежде всего по знанию немецкого языка. Рекомендуя на работу в Германии кого-то из заслуженных по работе в прошлом в территориальных органах, полковник Донцов подчеркивал хорошие деловые качества, фронтовые заслуги, наличие орденов, отличные оценки по марксистско-ленинской философии, на что Коротков спрашивал, и это был первый и в некоторых случаях последний вопрос: «А как у него с языком?» И если Донцов говорил, что как-то не очень, «тройка», но оперработник хороший, генерал коротко говорил: «Мне нужны люди прежде всего с хорошим немецким языком, а что касается марксистско-ленинской философии, истории КПСС и оперативных дисциплин, то это, само собой разумеется, должно быть при отличном немецком».

Беспредельно преданный коммунистическим идеалам, своему Отечеству, что он неоднократно доказывал конкретными делами и рискуя жизнью, Коротков из личного опыта знал, что отличный иностранный язык является основной базой успешной работы разведчика не только с нелегальных, но и с легальных позиций, ну а что касается марксистско-ленинской философии, то генерал наверняка не сомневался в нашей преданности своей Отчизне. Доказывать же противнику превосходство наших марксистских философских взглядов над их буржуазной теорией вряд ли было возможно при плохом знании немецкого. Я хочу сказать, что он не боялся так ставить этот вопрос. Сейчас, с позиций сегодняшнего дня, это звучит понятно, а тогда, в 1958 году, марксизм-ленинизм был альфой и омегой всего и вся.

Вскоре мы выехали на языковую практику в Берлин, где нас поселили в «проверенных» немецких семьях под разными «гражданскими» легендами, а группу наиболее сильных в языке после трех месяцев проживания в немецких семьях направили на месяц в молодежный лагерь Союза свободной немецкой молодежи (немецкий комсомол) на остров Рюген, что на севере Германии. В конце практики все мы прошли беседу в кабинете генерала в Берлине. Встреча с каждым из нас проходила весьма своеобразно и была стремительно короткой, 7-15 минут. Кивнув головой и пожав руку, указывал на стул и сразу же клал на стол западную газету, «Die Welt» или «Tagesspiegel». «Не надо переводить содержание. Прочти и переведи все имеющиеся в статье слова», — говорил генерал. Внимательно слушал, иногда поправлял. Наверное, у него был свой взгляд на оценку языковых знаний. Некоторых спрашивал о прежнем месте работы, о впечатлениях по Германии. Из нашего курса он отсеял четверых. И что интересно — вся четверка прилично знала немецкий. Как мне стало известно позже, один из них в начале беседы не смотрел в глаза генералу и вел себя застенчиво. Кстати, это был один из лучших по языковой подготовке слушателей, но говоривший по-немецки такой скороговоркой и так невнятно, что генерал сказал ему при этом очень по-товарищески: «Знаешь, Виктор, я тебя порекомендую на работу по немецкой линии во Втором главке, а тебя здесь немцы не поймут». При этом Александр Михайлович смог так расположить к себе этого, в общем-то, симпатичного парня, что у того не осталось никакой обиды на случившееся. Генерал дал этому оперработнику при устройстве его на работу соответствующую хорошую характеристику, которую тот объективно заслуживал, сохранив его таким образом и для работы по немецкой линии, и для дальнейшей перспективы, — отработав много лет по немецкой линии, полковник Г. перешел на преподавательскую работу в одно из учебных заведений КГБ, став доктором исторических наук, профессором. Двое «отличились» тем, что не выполнили в нужном объеме все те требования к прохождению практики, о которых еще в Москве говорил нам генерал, — не посещали театров, музеев, кафе, не приобрели нужную по совету генерала экипировку из вещей немецкого производства, но каждый из них увез в Москву по два объемных чемодана немецкого «барахла». А государственных денег на эту языковую практику с целью совершенствования языка, познания немецких нравов и обычаев нам выделили весьма прилично. И последнего, четвертого, он забраковал по неподходящей для работы по немецкой линии внешности: «Ну, брат, тебе с таким лицом, а ты красивый мужик, нельзя работать в Германии, очень уж ты похож на выходца с Востока». Действительно, этот красивый парень был похож на монгола. По личному звонку генерала в Москву этот оперработник получил хорошее назначение на работу в Союзе.

Как он вычислил, по его мнению, не подходящих для работы за границей ребят — осталось для нас загадкой. А «вычислил» он, по его мнению, непригодных для работы в разведке за границей, будучи великолепным психологом. Это, как говорится, от Бога. Он обладал умением не только расположить к себе человека, но так повернуть дело, что ты становился активным собеседником, а он все больше втягивал тебя в разговор, навязывал своеобразный диспут, и ты уже не чувствовал, что перед тобой один из руководителей разведки, легендарная личность.

Проработав в Германии где-то больше года, я, как дипломат, попал в немецкую правительственную больницу со сложным диагнозом, требовавшем хирургического вмешательства. Предстояла операция. Буквально в первый же день пребывания в больнице лечащий врач попросил меня быть переводчиком при обследовании пожилой женщины, которая оказалась интересным собеседником, и я несколько раз заходил к ней в палату. Уже на следующий день я узнал от нее, что она — теща генерала Короткова, и прекратил свои визиты к ней. Сама она была лежачей больной и передвигаться не могла. Через несколько дней кто-то резко постучал в дверь палаты, и еще до слова «войдите», произнесенного по-немецки, в комнате появился Александр Михайлович. Справившись о здоровье, уже сидя на стуле рядом с кроватью (встать я не мог по характеру обследований), сказал: «Что ты перестал ходить к моей теще? Я тебя прошу, ты старушку не оставляй, заходи к ней, она у меня замечательная теща. Должен сказать, что все тещи замечательные, если любишь свою жену». Генерал был у меня больше часа (жена его Ирина Александровна в это время была в соседней палате у мамы), обсудил все «горячие» по тому времени политические вопросы, расспросил, что из периодики я сейчас читаю и что и как оцениваю. Узнав, что я должен быть прооперирован, сказал нашему советскому врачу (об этом я узнал позже), поддерживающему контакты с немецкими медиками: «Вы мне этого парня сохраните».

Через две недели, когда я уже работал, довольно поздно вечером в воскресенье в моем доме раздался телефонный звонок. Это было накануне Рождества, которое, как известно, широко и масштабно отмечается в Европе. Александр Михайлович без всякого предисловия сказал: «У твоего начальства я попросил дать тебе две недели для отдыха после операции вместе с женой. Местечко тихое, в Тюрингии, в деревне Массеберг. Маленький, человек на тридцать-сорок закрытый дом отдыха для сотрудников МГБ ГДР. Публика там проверенная, да немцы и не будут тобой интересоваться, тем более языком ты владеешь. С Мильке я договорился. Завтра за тобой в шесть утра заедет машина и доставит тебя с женой по месту назначения. С послом я тоже вопрос уладил». Все это было сказано так, как будто я еще до этого разговора уже дал свое согласие. Он добавил в конце, что если что-то будет не так, то вот тебе номер телефона и эта же машина из аппарата Мильке заберет тебя на следующий день и доставит в Берлин. Я что-то промямлил, вроде того, что как же все-таки с работой, у меня могут быть встречи с немцами, на что генерал уже сердито отрубил: «Я же сказал, что на Рождество работы оперативной нет, у тебя во всяком случае, а надо будет — вызовем. Вернешься — доложишь» — и положил трубку. Что это? Особая забота о подчиненных? Или он кого-то особо выделял? Или что-то еще, известное только ему? Как-то кто-то сказал, что у генерала были свои слабости, хотя и не мне об этом судить, но скажу, что, как говорили, если ему кто-то понравился, то надолго, если не навсегда, а если наоборот — тоже надолго. Может быть, и так. Но это тоже волевой принцип. И все же, что это значило? Заигрывание с подчиненными, то, что сегодня зовется популизмом?

Спустя много времени, проанализировав свои встречи с Александром Михайловичем и рассказы о нем своих товарищей, я пришел к однозначному, на мой взгляд, выводу. Проявляемая генералом реакция на подчиненных и человеческий контакт, ну, наверное, с симпатичными или приятными для него молодыми оперативными работниками были целенаправленными. Его интересовало настроение сотрудников, их оперативные и человеческие качества, политическая и общая эрудиция, уровень знаний страны, языка, оперативная грамотность по конкретным делам и т. п. Желание знать, чем живут его подчиненные, эти, в общем-то, симпатичные молодые ребята, от умения работать которых и успехов зависит выполнение поставленных перед его аппаратом в целом и в частности перед ним задач и в определенной степени его успехи.

Генерал не любил доносов, и об этом я ниже еще скажу. Помню, как на первой встрече у него на вилле, после нескольких рюмок «крепкого», Александр Михайлович стал расспрашивать меня о сотрудниках нашего немецкого отдела. По моим словам и характеристикам, все были хорошими и все на уровне. Ответы были односложные и положительные. Когда я стал давать положительную, но, разумеется, самую общую характеристику одного из сотрудников, жена моя возмущенно выпалила: «Этот-то хороший, да он…» И тут же замолчала после моего нажима на носок ее туфли. Генерал, может быть, заметив это движение или зафиксировав ее секундное замешательство и последующее молчание и взгляд в мою сторону, хитро улыбнулся и больше никогда в разговорах со мной тему «характеристик» на товарищей не поднимал.

Эта первая встреча с ним в его доме произошла спустя пару месяцев после моего возвращения из немецкого дома отдыха. Как-то в субботу вечером так же неожиданно он позвонил мне домой, мне, старшему оперуполномоченному, капитану, работавшему под прикрытием атташе группы прессы посольства в ГДР. Воспроизвожу этот разговор по памяти: «Ты чем занимаешься? В гости не идешь? Встреч на сегодня-завтра нет? Бери жену и заходи к нам. Мы с Ириной хотим пригласить вас в гости». Думаю, вот попал в историю, никому и не расскажешь, не поймут да и не поверят. Мы сразу же с женой договорились никому не рассказывать об этом приглашении.

Забегая вперед, скажу, что эта личная встреча в семье генерала не была единственной, и как-то на одной из них было несколько его друзей из числа руководства аппарата, так что о внимании ко мне высокого руководства стало известно. Должен сказать, и это облегчало мое положение, что Ирина Александровна хорошо знала мою жену, так как они вместе работали в экономической группе посольства…

Что делать? Как идти к генералу? Купить цветы, спиртное, конфеты? Решили выполнить все три пункта. Генерал скептически посмотрел на бутылку немецкого коньяка: «У меня лучше, французский высшего качества, подарок от Эриха, сейчас попробуем». Эрихом он называл министра государственной безопасности ГДР Мильке, и не только за глаза, но и в разговоре с ним, в том числе и на приемах в посольстве и по телефону. И непосвященному уху и глазу сразу же было заметно, что эти крупные политические лидеры и высочайшего класса профессионалы не только близки по своим идеологическим убеждениям, но их связывает настоящая мужская дружба. После смерти Короткова Мильке часто и практически все оставшееся время до исчезновения ГДР и разгрома министерства госбезопасности Республики подчеркивал нашему руководству свою особую близость к Александру Михайловичу, награждая орденами и медалями ГДР близких Короткову руководителей разведки и рядовых сотрудников из окружения генерала. Он, Мильке, подчеркнуто официально воспринимал последующих руководителей представительства КГБ в ГДР, разве что за исключением Ивана Анисимовича Фадейкина.

Подчеркивая свое особое отношение к Короткову, член Политбюро ЦК СЕПГ, министр госбезопасности ГДР Эрих Мильке, приезжая часто для встречи с руководством КГБ СССР, каждый раз прямо с аэродрома обязательно заезжал к вдове генерала — Ирине Александровне Басовой-Коротковой, к которой и при жизни Александра Михайловича, и после его смерти относился в равной степени уважительно и с любовью. Обязательно пили чай и всегда вспоминали Александра Михайловича.

Здесь следует сказать, что у Короткова, как ни у кого из тогдашних советских руководителей любых рангов, не было таких близких и совершенно особых, прежде всего человеческих, отношений с партийным и государственным руководством ГДР. Его лично знали и высоко ценили Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Отто Гротеволь, Вилли Штоф и другие. Он был хорошо известен всем нашим друзьям в ГДР. Поэтому неслучайно уже после смерти генерала, в одну из годовщин образования ГДР было выпущено юбилейное, альбомного типа издание истории ГДР, на титульном листе которого в числе создателей «первого в истории Германии немецкого государства рабочих и крестьян» после десятка немецких фамилий стояло «А. Коротков».

Его часто можно было видеть в воскресные дни за рулем автомашины западной марки, на теннисном корте в Карлсхорсте, иногда в небольшом садике на углу Ингельхаймер и Кёнихсвинтершт-рассе с маленькой рыжекудрой красивой голубоглазой девочкой 5–6 лет, дочкой по имени Юлька. Или же он стоял рядом с «утюгом» — так называли в обиходе дом, заселенный в основном сотрудниками торгпредства, — и большинство проходивших мимо знали его, здоровались либо подходили к Александру Михайловичу и вступали в разговор. Некоторых он сам подзывал к себе. Я несколько раз видел эти сцены. Они стояли и курили вместе, эти мужчины, связанные одним общим стремлением, одной общей целью — обеспечить государственную безопасность своей Родины. Наверное, эти непринужденные воскресные беседы много давали генералу. Я не знаю, был ли тогда известен Александру Михайловичу ныне столь популярный американец Карнеги, но панибратства, насколько я помню, никогда не было, он всегда держал королевский ярд, всегда держал дистанцию и никого особенно близко к себе не подпускал. Конечно, он, наверное, мог, как говорили некоторые, не приметить чем-то заметного, выделяющегося своими способностями оперработника, а заурядную личность выделить. Может быть. Думаю, что подобные ошибки могли иметь место. Но в людях, в принципе, он ошибался крайне редко. Будучи категорически против всякого рода наветов и, как я говорил выше, доносов, он мог простить ошибки, не таящие в себе опасности для работы или окружающих людей, и сохранить для дела оперработника…

Иногда мы собирались мужской компанией на квартире у моего старшего по работе товарища — Вениамина Терентьевича Сутулова с его друзьями — Захаровым Сергеем Васильевичем, Зайцевым Иваном Ивановичем и еще одним, фамилию которого называть не хочу, ибо именно он и донес генералу о наших встречах за рюмкой. Какие это были приятные и так много дающие вечера! Все они были намного старше меня, а какие знаменитые, сколько они знали и как много я от них получил. Великолепнейшая школа, пожалуй, никакая лекция по соответствующей оперативной дисциплине не заменит таких вечеров. Этих вечеров было несколько. И вот однажды, приехав к нам в Берлин из Бонна, Иван Иванович Зайцев, который уже до этого побывал у генерала, рассказал нам, что Александр Михайлович буквально «снял стружку», отругав за, как он сказал, «пьянки», и запретил эти встречи. Мы сразу же по некоторым признакам определили «доносчика», он пришел чуть позже всех остальных, и хозяин квартиры в соответствующей мужской форме с позором выставил его из своего дома. Казалось бы, и конец истории. Однако спустя несколько дней в посольство по делам приехал Александр Михайлович, вызвал к себе несколько человек и потом, попросив меня остаться, спросил: «Ты тоже в этой компании пьяниц по Ингельхаймерштрассе?» — «О чем вы, Александр Михайлович, кого вы имеете в виду?» — с удивлением и непониманием спросил я. Генерал несколько раз и по-разному повторил свой вопрос и, так и не получив ответа, махнул рукой: «Ну вас всех к черту, в людях нужно лучше разбираться». Я-то понял, о ком и о чем идет речь. Но генерал явно был доволен, что никто из нас, на кого «донесли», так и не назвал ни самого факта, ни своих товарищей, а ведь генерал, наверное, специально нашел возможность каждому из нас задать один и тот же вопрос.

Как-то в период весенней Лейпцигской ярмарки один из наших сотрудников был направлен вместе с оперативным водителем на встречу с ценным источником из числа западных фирмачей. Успешно проведя встречу и получив интересный материал, этот сотрудник, имея некоторую слабину в обращении с рюмкой, решил отметить вместе с шофером удачную работу, и, найдя укромное местечко в лесу под Лейпцигом, они предавались в течение двух дней пьяному веселью. Так и провели двое суток — днем пили, а ночью «конспиративно» отсыпались в машине. На третий день придя в себя, он вспомнил, что в конце этого дня в Берлине у него не менее серьезная, чем в Лейпциге, встреча с агентом из Западного Берлина. Строго предупредив шофера и «под пытками» не выдавать происшедшее, они, совершив на бешеной скорости прыжок Лейпциг — Берлин, буквально ворвались в город и успели-таки вовремя подъехать к зданию «Культур-бунда», что на Отто-Нушкештрассе, где и произошла встреча с агентом. Тут-то и произошла непростительная для опытного оперработника ошибка — он отпустил машину. Чувствовал он себя неважно, хотя и был крепким и сильным физически человеком. Вскоре собеседник понял, что его шеф и руководитель мертвецки пьян и вот-вот свалится и заснет. И вот тут уже и агент поступил непродуманно. Вместо того чтобы довезти своего куратора до дома, то есть до огороженной и охраняемой части района в Карлсхорсте, где тогда проживали почти все советские граждане и где размещались представительство КГБ, военная комендатура и другие военные учреждения, агент посадил шефа в такси и отправил его одного. Тот по дороге заснул, да так крепко, что, подъехав к пропускному пункту и не добившись от бормотавшего что-то русского ничего вразумительного, немец — шофер такси сдал его подошедшему советскому военному патрулю. Финал известен. Обнаружив в карманах у спящего советские документы, военные передали его дежурному аппарата КГБ.

Последовали письменные объяснения, в которых вообще отрицалась какая-либо вина, тем более двухдневная пьянка, а все сводилось к тому, что ему стало нехорошо после встречи уже в Берлине. Александр Михайлович лично допросил обоих. Оперработник как-то сразу же сник и, уже не сопротивляясь, выложил все как было генералу, написав откровенное объяснение. Ну а водитель, памятуя указание своего непосредственного оперативного начальника, продолжал упорно сопротивляться, отрицая «пьянку», утверждая, что тот был трезвый и, вероятно, опьянел уже после встречи с человеком в Берлине, так как много работал в Лейпциге, не спал две ночи, смертельно устал, ну и т. д. и т. п., то есть то, что он уже писал в объяснении. Рассвирепевший генерал буквально рявкнул на шофера: «А это ты видел? Читай!» — и ткнул ему под нос вторичное объяснение виновного, где была уже правдиво и в деталях описана вся «эпопея». Картина, как мне позже рассказывали присутствовавшие при этом свидетели, была более комичная, чем грозная: сидящий на табурете в комнате водителей (да, именно в комнате водителей, куда и пришел генерал) маленького росточка шофер, в прошлом танкист-фронтовик, кавалер трех орденов «Славы», крепко вцепившийся в края высокого табурета обеими руками и с не достающими до пола ногами, глядит снизу вверх в глаза стоящему перед ним высоченному и разъяренному до предела Александру Михайловичу, который держит перед лицом водителя объяснение оперработника. «Читай, если не можешь сам сказать!» — говорит генерал, и маленький человек на табурете переводит свои ясные, светлые и такие правдивые глаза сначала на бумагу, а прочитав ее, вновь смотрит в глаза генералу и четко произносит: «Я выполнял указание своего прямого начальника». — «Вот дал бы тебе сейчас! — в сердцах произносит генерал, взмахнув перед носом не моргнувшего и глазом водителя кулаком, — да отвечать за тебя не хочется, а надо бы вздуть!» И бросил кадровику уже на выходе из комнаты: «Оперативного сотрудника немедленно откомандировать в Москву и уволить, а водителя пока на год оставить!» В этом был весь генерал, по достоинству и предельно четко оценивший все происшедшее.

Александр Михайлович, наверное, крайне редко менял свои решения, но на этот раз сдался. Уверен, что в изменении решения об увольнении из органов госбезопасности и в переводе провинившегося из Первого главного управления во Второе (контрразведку) сыграло не только то обстоятельство, что речь шла об очень опытном и квалифицированном сотруднике-фронтовике, — определенную роль имела просьба товарищей, обратившихся к генералу с ходатайством оставить на работе этого сотрудника, а самое главное — за него замолвила слово по просьбе одного нашего работника жена генерала Ирина Александровна.

Александр Михайлович был исключительно решительным человеком. Так уж бывает, что на определенное количество успешно проведенных оперативных мероприятий обязательно случаются провалы даже при очень тщательной подготовке. В Западном Берлине в районе Цоологишенгартен проводилась важная операция, в которой было задействовано четыре оперативных работника и прикрывавших их несколько немецких агентов-боевиков. Было совершено предательство. Один из прикрывавших наших сотрудников агентов позвонил американцам, и те мгновенно среагировали: через 20 минут они уже были в районе операции и взяли всех участников. К счастью, проводившие прикрытие этой операции сотрудники не были известны предателю, и через небольшой промежуток времени генерал знал все. Знал он и то, что задержанные были доставлены в подразделение ЦРУ в Западном Берлине на Клейаллее и содержались под стражей.

Прежде чем позвонить в Москву, генерал, не теряя ни минуты, сразу же позвонил по прямой связи Мильке. Как мне рассказывал позже присутствовавший при этом сотрудник, разговор был предельно четким и решение было принято мгновенно: «Эрих! Час назад в Западном Берлине американцы арестовали четверых моих парней. Есть предложение сейчас же задержать четверых американцев, находящихся в настоящее время в столице ГДР — Берлине…» Небольшая пауза, его перебивает Мильке: «Почему четверых и почему только находящихся в Берлине? Мы арестуем всех находящихся на территории ГДР, и немедленно, сейчас же, я отдаю приказ, об исполнении сообщу сразу же, позвоню, не будем терять время». А потом генерал позвонил в Москву, которая подтвердила правильность решения. Буквально через час Мильке сообщил о задержании в Берлине и на территории ГДР 42 американцев — гражданских лиц. Спустя семь часов, после переговоров между представителями ЦРУ и нами, американцы были отпущены взамен наших четверых оперработников. Вот так действовал наш генерал.

Ему был свойствен мощный оперативный размах, масштабность мышления. Он и нас приучал мыслить масштабно, работать на перспективу, создавать и готовить агентурный аппарат из числа молодых людей, которые в будущем смогли бы не только успешно выполнять роль ценных источников — информаторов, но и быть агентурой влияния. Ругал он нас частенько. Поднимет очки на лоб, окинет всех быстрым взглядом и скажет: «Ну что это за встречи у вас, что это за оперативные расходы в три-пять марок? Лучше угостить хорошим обедом или ужином, чем сосиской и кружкой пива. Деньги государственные надо экономить, но не так же». Однако чаще было иначе. Каждая неудача, а их было достаточно, строго, требовательно и жестко разбиралась. И здесь генерал не выбирал выражений. Генерал считал разведку тяжелой работой, требующей полной отдачи сил. Он всячески поощрял хорошие знания языка, страны, быта, нравов и обычаев немцев. Сам знал Германию и все связанное с ней в мельчайших деталях.

Он был противником шаблона в работе, прежде всего в вербовочных мероприятиях. По некоторым делам настойчиво рекомендовал не стремиться к формальному завершению вербовки, заявляя, что вопрос не в получении расписки от агента с обязательством не разглашать ставшие ему известными секретные сведения; факт сотрудничества не в выборе псевдонима, а в том, что может сделать этот помощник для нашей разведки конкретно и самое главное — какие у него перспективы на будущее. Как-то был такой случай. Генералу доложили материалы с просьбой дать санкцию на вербовку одного гражданина ГДР, искреннего друга Советского Союза, служебное положение которого открывало большие возможности для проведения очень нужных советской разведке мероприятий по вопросам документации наших нелегалов. Разработку этого человека вел опытный сотрудник, назовем его А.К.А. Он-то и рассказал мне эту историю. Александр Михайлович спросил его, была ли уже необходимость использовать возможности этого человека, А.К.А. ответил, что пока нет, но следует иметь готовый резерв. Генерал как-то задумчиво посмотрел на А.К.А., поднял своим любимым движением очки на лоб и сказал: «Вот когда нам будут нужны необходимые документы для работы, он и так для нас все сделает и без вербовки, как наш политический друг, я знаю этого человека». Вопрос был закрыт.

Александр Михайлович всегда и во всем был в высшей степени принципиальным. Приехал в Берлин однажды родственник Н.С. Хрущёва — муж его старшей дочери Юлии Никитовны, некто Гонтарь, тогда директор Киевского Государственного академического театра оперы и балета им. Т.Г. Шевченко, ценитель и коллекционер почтовых марок, известный в Киеве филателист. Попросил генерала принять его, тот принял, родственник Н.С. Хрущёва все же. А Гонтарь после общей беседы возьми да попроси у Короткова денег, что-то около тысячи марок ФРГ для покупки почтовых марок в Западном Берлине. Александр Михайлович конечно же ответил отказом, сказав при этом, что деньги-то не его личные, а государственные. «Странно, — ответил ему Гонтарь, — ваши коллеги в других странах мои подобные просьбы всегда выполняли. Я не просто Гонтарь, я родственник Никиты Сергеевича». Генерал ничего не ответил, но и денег не дал.

Рассказывала Ирина Александровна. Незадолго до смерти Александр Михайлович долго и скрупулезно обдумывал свой план реорганизации разведки в целом и в частности работы по Германии исходя из складывающихся новых политических условий в Европе, активизации усилий спецслужб противника по ослаблению стран социалистического содружества, первых попыток социал-демократов Германии выйти на контакты с коммунистическими партиями социалистического лагеря. Политическая обстановка была крайне сложной, возникали совершено новые, еще неизвестные современной истории политические тенденции к диалогу между Востоком и Западом, с одной стороны, и крайне жесткие беседы между лидерами Востока и Запада при их встречах — с другой. Чувствуя все это, располагая обширной информацией, Коротков решил представить некоторые свои соображения по реорганизации разведки руководству КГБ СССР. Дело было новое, не всем понятное. Ведь речь шла об изменении методов работы, о новых направлениях, целях, задачах. Не понял и тогдашний председатель КГБ А. Шелепин. И не только не понял, но был крайне раздражен смелыми суждениями Александра Михайловича. Прощаясь с генералом после его доклада, председатель сказал, что его удивляет необоснованная смелость генерала и несвоевременность этого проекта, заявив в конце: «Не боитесь, что мы сможем сделать оргвыводы в отношении вас и отозвать из Берлина?» На что Александр Михайлович ответил, что нет, не боится, а считает своим долгом провести до конца задуманную им реорганизацию, если получит на это санкцию руководства, считает свой проект правильным, очень нужным и крайне своевременным.

Генерал оказался прав — в начале 60-х разведка постепенно начала переход к новым методам работы.

Александр Михайлович любил сам участвовать в оперативных мероприятиях, острых оперативных ситуациях, вербовочных беседах, и в этих случаях он действовал как опытнейший оперативный работник и, как правило, не подчеркивал (если это не диктовалось оперативной необходимостью), что он один из руководителей разведки, генерал. Был прост в обращении с оперработниками, принимавшими участие вместе с ним в этих мероприятиях.

Далее я привожу рассказ работавшего тогда в Берлине моего старого товарища Лезина Олега Сергеевича.

«Незадолго до своей кончины Александр Михайлович просмотрел материалы о срочной публикации в целях дезинформации противника определенной статьи в одном из западных журналов, с редактором которого я был знаком как сотрудник совпосольства. Александр Михайлович в качестве советника посольства вместе со мной выехал в один из городов на юге ГДР, где у своих родственников в это время находился редактор нужного нам журнала. Действуя под соответствующей легендой и свободно владея немецким языком, Александр Михайлович сумел буквально так “влюбить” в себя этого довольно мрачного и несговорчивого немца, что тот не только дал согласие опубликовать статью, но, будучи заинтересованным в поступлении в журнал подобных материалов (а заинтересовал его именно А.М.), выразил искреннюю готовность публиковать и в будущем нужные нам, ну, и “разумеется, не расходящиеся с его точкой зрения” материалы. Расстались друзьями. И при этом никакого давления. Со стороны все выглядело так, как будто шумно и довольно весело разговаривали два немца, несколько расходящиеся в своих политических оценках и взглядах. В беседе участвовала и жена этого немца, которой явно понравился моложавый и энергичный советник посольства, да еще и владеющий языком как немец. Александр Михайлович нашел подходящий момент, познакомил этих немцев со своей семьей, показав им фотографии жены и дочери (у немцев такое принято) и подчеркнув, как бы невзначай, свою непреходящую любовь к жене и дочери, наговорив одновременно массу приятных для женского уха (в том числе и немецкого) любезностей, расставив таким образом все по своим местам и сохранив нужные оперативные позиции. Работа была проделана положительная, задача выполнена, что и было подтверждено несколько позже публикацией статьи. В будущем мы неоднократно использовали этот канал.

После встречи, освободившись поздно вечером, мы пришли в гостиницу, и генерал предложил переночевать вместе в одном номере. Конечно, мне польстило это, и, откровенно говоря, очень хотелось пообщаться с генералом в непринужденной обстановке, побыть вдвоем, это ведь громаднейшая честь да и доверие. Но я чего-то застеснялся и сказал Александру Михайловичу, что мне нужно завтра очень рано выезжать в Берлин, где я должен сдавать плановый экзамен по немецкому языку, поэтому боюсь его побеспокоить и не дать выспаться. Генерал мрачно (он далеко не всегда был веселым и радостным, чаще всего выглядел озабоченным и глубоко задумавшимся) посмотрел на меня, сказав (привожу дословно): «Другой на твоем месте наверняка с радостью бы согласился поменять экзамен на мое предложение. Хочешь, я сейчас позвоню в Берлин и договорюсь об экзамене?» Я отказался, и генерал отпустил меня. До сих пор жалею об этой неиспользованной возможности побыть с Александром Михайловичем в непринужденной обстановке, да еще только вдвоем».

При наличии жесткой воли, собранности и четкости, железной самодисциплины и, чего греха таить, иногда и грубых словечек в обращении с подчиненными, что проявлялось чисто внешне и только со «своими», в общем-то, с теми, кого он, в принципе, уважал, а «крыл» за дело, ему был присущ и хороший, добрый, товарищеский юмор.

Рассказывает Анатолий Иванович Грищенко, тогда второй секретарь совпосольства: «Как-то я позвонил наверх в вашу референтуру (так все в посольстве называли помещение, специально оборудованное от прослушивания, где при необходимости проходили совещания работавших под прикрытием посольства сотрудников КГБ), где должен был в это время находится мой ныне тоже покойный друг Саша Шатверов: “Сашка! Это ты музыку слушаешь?” А в это время из той комнаты громко звучала какая-то модная мелодия. “Я, — ответил “Сашка”, — а что, плохая музыка?” — “Да нет, — продолжал я, — хорошая, только надоел ты мне с этой мелодией!” — “А мне она нравится”, — ответил “Сашка”. Тут я почувствовал что-то неладное. “Постой, постой, это ты, Сашка? Шатверов?” — вновь переспросил я, конечно же даже и не предположив, что там, наверху, мог быть сам генерал Коротков. “Да, — ответил голос, — я Сашка, только не Шатверов, а Коротков. А кто со мной говорит?” Я молча положил трубку. Спустя год на одном из приемов в посольстве я все же осмелился признаться в этом “диалоге” Александру Михайловичу. Посмеялись. Вот таким я его запомнил, а не только “железным” генералом»…

Или другой случай. Собрались как-то на совещание. Разговор был строгий и суровый. В конце, наверное, думая немного смягчить обстановку, Александр Михайлович, как всегда в таких случаях, подняв очки на лоб и оглядев всех нас уже добрым, но при этом не терявшем цепкости и пытливости взглядом, сказал: «Тоже мне разведчики, разведчики. Шпионы вы. А то мы разведчики, а они (то есть наши противники) шпионы. Слово “шпион”, кстати, не позорное, а в переводе означает “идущий впереди”. Так-то вот, мои дорогие разведчики-шпионы».

Он был скромным человеком. Никогда не говорил, за что он был награжден. Из десяти орденов, не считая иностранных, у него было одних только «Красного Знамени» шесть. Однажды я осмелился и спросил, за что он их получил. Александр Михайлович шутливо ответил: «Четыре “Красного Знамени” — за боевые конкретные дела, ну а два из шести у меня “юбилейные” — и, глядя на мое удивленное лицо, пояснил: — Юбилейные, значит, дали за выслугу лет и по случаю какого-нибудь общего торжества». Даже близкий ему человек, родной брат Павел, только на похоронах генерала с удивлением узнал о наградах: «Надо же, я и не знал, что у Сашки столько орденов!»

Мало кто знал, что непогожей ночью 44-го полковник Коротков прыгал с парашютом в расположение окруженного немцами штаба партизанской армии Йосипа Броз Тито и за выполнение этого особого задания был награжден самым высоком орденом Югославии — «Партизанской Звездой» в золоте. До сих пор неизвестны ни цель, ни задача, ни обстоятельства этого ночного прыжка с парашютом. Как, впрочем, и его работа в Тегеране в 1943 году, когда немцами готовилось покушение на Сталина, Рузвельта и Черчилля.

Никто, кроме Ирины Александровны, не знал, какой смертельной опасности подвергался Александр Михайлович осенью 1956 года во время боев в период путча в Будапеште, где под началом генерала И.А. Серова он выполнял особое задание руководства. Наверняка, чтобы не волновать жену, он почти ничего не рассказывал Ирине Александровне об этой командировке, но она сама увидела прострелянные в 12 местах полы его шинели. Потом узнала от его сослуживцев, что ее Саша там, в Будапеште, чудом остался жив. Дым от бушевавших пожаров застилал улицы города. Дышать было нечем. Бронетранспортер, на броне которого примостился Александр Михайлович, попал под плотный пулеметный огонь. В первые мгновения этого страшного обстрела сразу же был убит водитель. Пуля попала ему в голову. В последние секунды жизни он вывел машину из-под обстрела. И умер. Это произошло на глазах сидевшего рядом генерала Серова. Они тогда все должны были погибнуть. Когда Коротков уходил из московской квартиры, спешил на ожидавший их самолет, он положил в карман шинели берет жены. Как талисман… Потом этот берет много раз надевал его друг Прудников, маскируясь под местного жителя там, в Будапеште, при выходах в город…

Не сказать хотя бы немного о семье Короткова — значит не иметь полного представления об этом человеке. Ну разве можно представить себе боевого генерала на кухне в переднике и с ручной кофемолкой в руках? «А ведь кофе-то вкуснее, если его смолоть вручную», — говорил генерал и молол его, и даже как бы с удовольствием. Или, как я уже писал выше, гулял с дочкой, как и все остальные отцы. Конечно, не так часто, как другие, но все же и это было у него.

Ирина Александровна была достойной спутницей своего мужа. Сама профессионал-германист, она блестяще знала экономику Германии, как и немецкий язык, защитила кандидатскую по Германии. И что интересно — одним из оперативных псевдонимов генерала Короткова была девичья фамилия жены.

Их связывало многое — они были единомышленниками во всем. Такая спутница была определена генералу самой судьбой, как говорится, свыше. В семье Короткова не только чтят память о муже, отце и дедушке (внука назвали в честь генерала Александром), но исключительно преданно, до мельчайших нюансов хранят тот идеологический и человеческий настрой, который был заложен при жизни Александра Михайловича и который навсегда остался в этом доме: преданность своему Отечеству, служению Державе, верность долгу и, как и у генерала, никакого предательства ни идеям, ни друзьям, ни товарищам, связанным с этой семьей. В этой семье нет предательства в любом его выражении. Они, эти оставшиеся уже без Александра Михайловича женщины, Ирина Александровна и Юля, основой всей своей жизни — и это тоже от мужа и отца — считают принципиальность во всем.

«Мы не меняем ни своих идеалов, ни друзей», — сказала мне совсем недавно Ирина Александровна. До последнего времени Ирина Александровна использовала малейшую возможность, чтобы передать весточку-поддержку Эриху Мильке — забытому всеми, старому, больному, умирающему старику, отдавшему всего себя когда-то тому делу, которое объединяло советского и немецкого генералов.

Коротков ушел из жизни неожиданно для всех. Внешне могучий, физически крепкий, спортивно подтянутый, он, казалось, был несокрушим и в состоянии выдержать любые, даже превышающие все нормы физические и психологические напряжения.

«После своей последней встречи с председателем Шелепиным домой вернулся в угнетенном состоянии, был мрачен и неразговорчив, — вспоминала Ирина Александровна. — Прилег отдохнуть, что случалось с ним крайне редко». А на следующий день, наверное, желая не просто размяться, а физической нагрузкой подавить гнетущее состояние после вчерашнего неприятного разговора на Лубянке, он вышел на теннисный корт поиграть со своим другом генералом Серовым. На корте почувствовал себя плохо… Когда приехала скорая, генерал был мертв. Ему шел 51-й год. Врачи констатировали обширный инфаркт. «Его сердце было похоже на мочалку, все в рубцах», — сказал позже один из врачей. Ничто не проходит бесследно. Александр Михайлович, особенно в первые годы работы в разведке, выполнял задания в тяжелейших условиях, требующих колоссальнейшей концентрации всех физических и духовных сил. Разве могут уйти из памяти и забыться глаза ликвидированных в Париже в 1938 году возглавляемой Коротковым группой предателя-чекиста Агабекова и троцкиста Клемента?

Похороны генерала были более чем скромные. Никто из высшего руководства КГБ и ПГУ не присутствовал при погребении на Новодевичьем кладбище. Делегация МГБ ГДР была представлена всем высшим руководящим составом во главе с министром Мильке. Как рассказывал позже переводивший траурные речи немецких друзей начальник разведки МГБ ГДР Маркус Вольф, Мильке, покидая кладбище, грязно выругался в адрес руководства КГБ… По-русски.

Через несколько дней после похорон Ирине Александровне позвонил сам глава Республики Вальтер Ульбрихт и пригласил осиротевшую семью Коротковых на постоянное жительство в Берлин с предоставлением небольшой полностью оборудованной виллы и назначением ей достойной пенсии пожизненно. Он так и сказал: «Мы готовы взять вас на полное государственное обеспечение». У семьи Коротковых и мысли не было оставить Москву и переехать в ГДР.

Много лет назад остановилось сердце легендарного разведчика, профессионала высочайшего класса, оказавшего большое влияние на развитие советской разведки, опередившего уже тогда своими действиями и направлением в работе само время. Но память о нем навсегда осталась в истории Российской внешней разведки, где достойное место принадлежит и ему — генералу А.М. Короткову.

По сей день у меня добрые отношения с Ириной Александровной. Но был период, который я и сегодня считаю позорным для себя. Мог ли я поступить иначе? Я подчинялся партийной и офицерской дисциплине. А произошло следующее. В 1973 или 1974 году один из руководителей кадров ПГУ, явно выполняя указание высокого начальства, рекомендовал мне прекратить встречи с семьей Коротковых. При этом он не назвал причин. Лишь после длительного разговора и моих настоятельных просьб прояснить ситуацию он ответил, что Ирина Александровна поддерживает дружеские отношения с семьями Буденных и Молотовых. Поэтому мне, как сотруднику особого политического органа, то бишь разведки, «не может быть разрешен контакт с людьми, поддерживающими отношения с подобной категорией родственников в прошлом крупных политических деятелей, скомпрометировавших себя оппозиционными настроениями». Все это я воспринял как какой-то несуразный вздор, но это было именно так. Я был вынужден возразить, что годами существовавшие дружеские и семейные отношения с точки зрения человеческой морали просто вот так, неожиданно прервать невозможно. Да я и причин не мог понять, о чем прямо сказал беседовавшему со мной руководителю. Слова его я запомнил: «Не мне вас учить. Вы опытный работник, и не вы, а я должен спрашивать у вас совета, как действовать в данном случае. Подумайте сами, как лучше сделать. Это указание». И добавил: «О нашей беседе никому не рассказывать и не советоваться».

Спустя много лет, уже после ухода из жизни моей первой жены, на похоронах я все рассказал Ирине Александровне. Покаялся. Она простила меня.