Федеральный канцлер Конрад Аденауэр прибыл в Москву 9 сентября 1955 года. Он последовал приглашению московского руководства, которое было заинтересовано в нормализации отношений с Федеративной Республикой Германией. Для этой делегации в аэропорту была устроена парадная встреча. Высокого гостя встречали глава партии Никита Хрущёв и премьер-министр Николай Булганин. Для приветствия выстроились чуть ли не все члены Политбюро, множество министров, военных, дипломатов и партийных функционеров. Были цветы, почетный караул и все прочее, что полагается по дипломатическому протоколу при подобных церемониях. Число тех, кто хотел поприветствовать Аденауэра, было, как мне показалось, необычно большим. Хотя все это можно было понять. Спустя десять лет после окончания войны «германские империалисты» в первый раз приехали в Москву. Каждый хотел их увидеть.

На первой встрече гости изложили свои принципиальные позиции. Переговоры проходили спокойно и по-деловому, причем поначалу никакие договоренности не вырисовывались. Но уже на второй день возникла критическая ситуация. Аденауэр требовал освобождения всех немецких военнопленных. Советская сторона возражала ему, что военнопленных больше нет. В Советском Союзе остались только военные преступники, которые были осуждены советскими судами за их преступления. Никита Хрущёв напомнил гостям об ужасных злодеяниях, совершенных немецкими войсками на советской земле. Аденауэр ответил по смыслу следующее: «Это правда, что немецкие войска напали на Россию. Правильно, что при этом творилось много нехорошего. Но так же верно и то, что русская армия, когда она вошла в Германию, совершала точно такие же зверства». Как бывшего солдата, меня передернуло при слове «зверства». Напряжение висело в воздухе.

Я с любопытством ждал реакции Хрущёва. И в самом деле, его взорвало. Он стукнул ладонью изо всей силы по столу и сказал: «Если наши уважаемые партнеры не готовы продолжать сегодня переговоры об установлении дипломатических отношений, тогда пусть они об этом так и скажут. Мы можем и подождать». При этом он слегка привстал, хлопнул по своей задней части и сказал: «Нам не дует!»

Мне, как переводчику, его неделикатный намек доставил серьезные сложности. Как мне следует это переводить? Я не мог повторить жест Хрущёва. И кто бы его понял? Мне спонтанно пришло в голову только: «Мы можем и подождать, над нами не каплет». Русская стенографистка механически записала то, что она услышала от Хрущёва: «Нам не дует!» Поздно вечером Александров и я просматривали стенограмму. «Это что еще такое?» — спросил он меня о вышеупомянутом месте в тексте. Я рассказал ему, что произошло. В конце концов он исправил стенограмму так: «Нам ветер не дует». На следующий день сообщение об этой встрече на первой полосе газеты «Правда» называлось «Нам ветер в лицо не дует!». Так в результате коллективного обсуждения появилась новая русская метафора.

После того как стенограмма была готова, распространился слух, что Аденауэр велел подготовить свой специальный самолет для возвращения домой.

Тема «ужасных злодеяний» всплыла и на следующей встрече, когда слово взял социал-демократ Карло Шмид. Правда, он говорил в примирительном тоне. Нюансы у него были совсем другие, нежели у Аденауэра. «По отношению к русскому народу были совершены ужасные злодеяния, каких до сих пор не знала мировая история», — сказал он. Он подчеркнул, что моральную ответственность за это несут и те, кто прямо не причастен к этому: они могли бы не допустить к власти этого режима. Шмид сказал, что для немцев всегда стыдно просить о чем-то у жертв тех преступлений, которые совершались от имени немецкого народа. Только после этих слов он повторил просьбу немецкой делегации позволить вернуться на родину немецким военнопленным, осужденным советскими судами как военные преступники. Он апеллировал к великодушию русского народа, к тому великодушию, о котором он так много слышал. Шмид попросил советскую сторону, по меньшей мере, сделать такое заявление, которое могло бы вселить надежду в сотни тысяч немцев. По моему мнению, выступление Карло Шмидта дало переговорам позитивный поворот.

На следующий день немецкую делегацию пригласили в Большой театр на балет «Ромео и Джульета». Тема «примирения» была в эти дни действительно актуальна.

10 сентября Булганин и Аденауэр поручили министру иностранных дел Молотову и статс-секретарю Министерства иностранных дел Вальтеру Хальштейну, найти приемлемые для обоих сторон формулировки по вопросу границ. Оба удалились и поехали в советское Министерство иностранных дел на Смоленской площади. Встреча прошла довольно своеобразно. Хальштейн все время пытался внушить Молотову, что вопрос о границах «урегулирован». Молотов же, напротив, всегда спокойный и невозмутимый, настаивал на формулировке, что вопрос границ «решен». Хальштейн утверждал: «Оба выражения обозначают одно и то же». На адресованный мне вопрос Молотова, имеют ли немецкие слова «урегулирован» и «решен» одинаковое значение, я ответил, что это разные слова и по-русски они имеют различный смысл. Молотов обратился ко мне: «Скажите ему, что оба слова имеют разные значения». Я так и сделал. Но Хальштейн настаивал: «Это разные слова, но означают они одно и то же». Но тут запротестовал Молотов: «Если “урегулирован” и “решен” имеют одинаковое значение, тогда я не понимаю, к чему эти возражения против слова “решен”. “Решен” означает то же, что и “урегулирован”, это же вы сами говорите, господин Хальштейн». Этот разговор длился около получаса.

После обеда пленарное заседание было продолжено в здании на Спиридоновке. На этот раз председательствовал Аденауэр: «Послушаем теперь наших уполномоченных. Кто первый возьмет слово?» Молотов повел себя предупредительно и вежливо: «Преимущество за молодыми» (Молотову тогда было 65, а Хальштейну 54 года). Хальштейн ответил не менее галантно: «Я думаю, что опыту должно быть отдано предпочтение». Все решил Аденауэр: «Я присоединюсь к тому, что скажет господин Булганин». Тот предпочел сначала предоставить слово Молотову. Молотов начал: «Мы обсудили вопрос границ. Господин Хальштейн высказал некоторые свои соображения и сомнения; Я думаю, что он, несомненно, воспроизведет их лучше, чем это мог бы сделать я». На это Халып-тейн бросил: «Я же сразу сказал, что опыт предпочтительнее». Затем он добавил еще что-то невразумительное о полемике с Молотовым. 12 сентября после обеда переговоры были окончены.