23 февраля 1968 года. Берлин. Унтер-ден-Линден. Праздничный прием в посольстве по случаю 50-летнего юбилея советских Вооруженных сил. Огромные залы заполнили более тысячи гостей. Много военных. Присутствует весь генералитет ГСВГ. Среди немецких гостей тоже много военных, в основном генералов. Звучат торжественные речи. Для всех сотрудников посольства это прежде всего работа. Делается все от них зависящее, чтобы создать для гостей приятную и уютную атмосферу. Мы с женой находимся в кругу немецких друзей, наших добрых и давнишних знакомых. Двое из них воевали на стороне Красной армии. Более того — фронтовики. Оба имеют боевые награды. У всех приподнятое настроение. Кругом радостные, веселые лица. Шумно. Все усиливающийся гул голосов заставляет нас разговаривать друг с другом громче. Один из «моих» немцев-фронтовиков обращает внимание на входящего в зал заметно прихрамывающего человека. Это кто-то из приглашенных. На лацкане его пиджака четко выделяется значок члена СЕПГ. Моложавое, приятное, открытое лицо. Добрые, умные, чуть с грустинкой глаза, высматривающие кого-то среди окружающих его людей. На вид ему, может быть, чуть-чуть за пятьдесят. Он проходит мимо нашей весело разговаривающей группы и растворяется в толпе гостей.

— Что означает твой толчок, призыв к молчанию при появлении этого прихрамывающего человека? — спрашиваю я своего немецкого знакомого.

— Я расскажу тебе после приема удивительную историю этого человека.

И действительно, позже он рассказал мне нечто необычное. Его первая встреча с этим человеком произошла более четверти века назад. Он даже представить себе не мог, что именно здесь, сегодня вновь встретит его. Ему было известно, что этот человек прошел советский плен и «антифу», стал довольно известным журналистом и убежденным коммунистом. Даже убрал из своей фамилии приставку «фон», превратившись в «товарища Кугельгена». И это, наверное, правильно. Людям свойственно при определенных ситуациях менять свои идеологические убеждения, воспринимая другую, более убедительную для себя идеологию. Хочу надеяться, что это именно тот случай. Я с нескрываемым любопытством слушал своего товарища.

— Дело в том, — продолжал он, — что летом 1942 года в районе Ржева немецкого офицера в тяжелом состоянии и без сознания вытащили наши разведчики из разбитого немецкого танка на ничейной полосе. Командованию было крайне важно взять «языка». И «добыть» не просто немца, а офицера, от которого можно было бы получить интересующие нас данные о прибывающих на этот участок фронта подкреплениях, так как именно здесь, по полученным ранее сведениям, немцы готовили наступление. В документах взятого в плен офицера значилось, что мы имеем дело со старшим лейтенантом танковой дивизии СС фон Кутельгеном, которого оставшийся в живых экипаж, наверное, счел убитым и оставил в разбитом танке, не забрав даже его документы. У него была перебита нога. Наши врачи хорошо потрудились над его раной, привели все в порядок, наложили шину и подготовили к эвакуации в полевой госпиталь. Офицер пришел в себя и на первом же допросе повел себя нагло-вызывающе. Так, он заявил, что ему ничего не известно о наступлении, что его танковое соединение прибыло для плановой смены других подразделений и вообще недоукомплектован©. Ни о каком наступлении не может быть и речи. Он явно пытался ввести нас в заблуждение. Дословно он заявил, что если бы ему даже было бы и известно что-либо интересующее его противников, то есть нас, то говорить правду ему не позволяет присяга фюреру и офицерская честь. Нам так и не удалось от него что-либо получить. Вскоре Кугельген сказал, что чувствует себя плохо, и просил оставить его в покое. Красноармейцы отнесли его на носилках в находившуюся рядом со штабом полуразбитую баню. И тогда проводивший допрос полковник предложил мне выступить в роли раненого и взятого в плен немецкого солдата. К бане примыкало еще одно помещение, откуда через щели в стене можно было переговариваться с находившимся в собственно бане и лежавшим на носилках Кугельгеном. Часа через два наши красноармейцы, громко и возбужденно разговаривая между собой по поводу еще одного «захваченного фашиста», привели меня в эту темную комнату. Я как был в форме лейтенанта Красной армии, так и остался молча сидеть в темноте. Вскоре из бани донеслось: «Wer da?» («Кто там?»). Я пояснил, что вез на конной повозке воду для своей части, перепутал дорогу, лошадь убило взрывом снаряда, а меня ранило в голову. Я потерял сознание и был пленен русскими. Офицер стал тщательно инструктировать меня, как я должен себя вести. Дословно он сказал: «Этим русским свиньям ничего не известно о нашей готовящейся атаке. Это произойдет через день-два. Главное, все отрицать. Ты простой солдат, тебе ничего неизвестно. Нам с тобой надо совсем немного продержаться. Завтра-послезавтра здесь будут наши. Помни о присяге и верности фюреру».

Вскоре офицер стал громко просить вынести его по нужде. Я выскочил в открытую дверь, сказав красноармейцам, чтобы они пока задержались с выносом носилок. И бывает же такое! Все дело в случае, особенно на войне. Из прибывшего к штабу грузовика выгрузили пленного немецкого солдата с перевязанной головой. Я приказал ему стоять рядом со мной, сказав: «Сейчас из этого строения вынесут на носилках раненного в ногу офицера. Смотри внимательно на него. Если он сделает тебе какой-либо знак глазами или движением головы, слегка кивни ему. Если не выполнишь, пристрелю». Пленный поклялся, что сделает все, что ему приказано. Когда красноармейцы вынесли на носилках Кугельгена, он стразу же обвел напряженным взглядом всех стоявших около бани людей. Взгляд его задержался на пленном с перевязанной головой, и он на секунду прикрыл веки.

Солдат чуть заметно кивнул ему. Лицо офицера выразило полное удовлетворение…

Стемнело. Вечером при свете керосиновой лампы мы продолжили допрос Кугельгена. Никаких результатов. Переводчиком была моя землячка из Берлина, тоже лейтенант Красной армии. Кугель-ген продолжал твердить свое. Все это время я сидел молча, спиной к офицеру. Затем я повернулся и, медленно цедя немецкие слова свистящим шепотом, как пару часов назад, произнес: «Так может, сейчас начнем говорить правду, которую вы рассказали пленному солдату с перевязанной головой? Повторите свой рассказ».

Кугельген побледнел. Лицо его задергалось. Он опустил голову. Прошло несколько томительных минут. Все молчали. Молчал и наш полковник. Наконец офицер поднял голову. Он больше не говорил о преданности фюреру и офицерской чести. Просил его не расстреливать. Так счастливо закончилась для Кугельгена эта фронтовая история… Остальное ты видел все сам.

— Но почему же он так и не узнал тебя на приеме? — спросил я. — Ведь такое откладывается в памяти на всю жизнь!

— Двадцать шесть лет тому назад у меня еще не было такой седой головы. И очков я не носил. Да и как мог сегодняшний товарищ Кугельген соединить воедино события лета 1942 года под Ржевом с февралем 1968 года и приемом по случаю 50-летнего юбилея Советской Армии?!