Недалеко от Москвы
Тут недавно довелось мне завывать мои стишки в городе Малоярославец. Я оттуда вынес два убеждения, одно из которых весьма банально, а второе – требует обоснования, которым я и займусь в этой главе.
Убеждение первое (банальное) состояло в том, что реальную историю России бережно хранят энтузиасты – более надёжно, чем казённые историки. Вторым было открытие, что на примере маленького городка можно вполне наглядно показать историю России в прошлом веке.
Город Малоярославец расположен от Москвы всего в ста двадцати километрах. То есть он был идеальным городом для тех несчастных, кто был вынужден (скорее – обречён) поселиться на сто первом километре – границе для тех, кому был запрещён въезд в Москву. Поэтому в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы город оказался густо заселён людьми, отбывшими концлагерь или просто выселенными из Москвы. Нет, были и другие, по такой же неволе оказавшиеся тут, и я о некоторых расскажу. Ибо Галина Ивановна Гришина (создатель и руководитель культурно-просветительского центра) задумала учредить музей, посвящённый этим людям, – музей сто первого километра. Ей-то я и обязан своим неожиданным знанием о необычном населении этого маленького городка в те кошмарные годы. Галина Ивановна и её сподвижники собрали огромное количество свидетельств и документов, фотографий и воспоминаний, их даже хватило на четыре больших альманаха, названных сдержанно и достойно – «Имена и время». Естественно, что музей этот весьма раздражал местные власти, и его уже два раза лишали места, ныне он ютится (а точней – ютился, но об этом ниже) в небольшой комнате Дома культуры, а вскоре займёт подобающее ему место в одном достаточно известном в городе доме. Но только дом этот полусожжён, и чтоб его восстановить, нужны какие-то деньги. Очень горжусь, что сумма, собранная за билеты на мой концерт, тоже пошла в эту некрупную копилку.
А дом принадлежит семье священника Михаила Шика, с которого поэтому я и начну перечень обитателей города в те уже туманные и страшные годы.
Михаил Владимирович Шик был человеком высокообразованным (два отделения Московского университета – истории и философии), происходил из состоятельной еврейской семьи (отец его, купец первой гильдии, был почётным гражданином Москвы), а женат был на особе княжеского рода, правнучке декабриста Шаховского. Христианство привлекало его с молодости, и в восемнадцатом году, уже тридцатилетним, он принял крещение. После десяти лет церковной службы он был рукоположен в священники. Ещё не прошло время, когда советская власть активно уничтожала это духовное сословие (при оживлённом участии народа-богоносца), и семья отца Михаила, опасаясь попасть под этот каток, переехала в Малоярославец. А семья сложилась у него – любовь и преданность друг другу (изданы сейчас два тома переписки мужа и жены). И пять детей у них родились. А отец Михаил открыл катакомбную церковь, в те годы это было смертельно опасно. Сперва служба шла в маленькой комнате их дома, но число прихожан росло, и для церкви соорудили небольшую пристройку, тесно примыкающую к дому. Когда в тридцать седьмом году пришёл чей-то донос, что к ним ходит подозрительное множество людей, чекисты учинили обыск. Но прошло бы всё благополучно, обыск был поверхностный и скорый, только им потребовался паспорт. А паспорт лежал в пристройке, куда никто не заглядывал. Отец Михаил пошёл за документом, следом потянулся за ним чекист, и обнаружилась подпольная церковь. Священника Шика расстреляли на известном ныне Бутовском полигоне. Сейчас на доме его висит памятная доска, и лучшее для мемориального музея место сыскать трудно.
В семью Шиков-Шаховских очень часто приходила жившая неподалёку приятельница их – Анна Васильевна Тимирёва. Просто целые дни проводила она в доме, дышавшем теплом и дружбой. Обожала она всех детей в этой семье, много играла с ними, помогала Наталье Дмитриевне по хозяйству. А позади у неё было много лет этапов, тюрем, лагерей и ссылок (дальше ещё кошмарно много прибавилось, я сейчас говорю о тридцать седьмом годе). Поэтесса и художница Тимирёва (так о ней написано в Интернете) последние два года жизни адмирала Колчака была его любимой и горячо любящей женой. Когда его арестовали, она потребовала, чтобы забрали и её – хотела облегчить его последние дни, будущее адмирала было ясно им обоим. Когда его без суда и следствия расстреляли (кстати – по распоряжению Ленина), она ещё оставалась в тюрьме. И всю свою искалеченную ГУЛАГом жизнь она продолжала его любить и помнить. А единственный сын её (от первого брака) был расстрелян в том же году, что священник Шик, на том же Бутовском полигоне – якобы за шпионаж в пользу Германии.
Невдалеке (я буду часто употреблять это слово – все жили близко друг от друга в маленьком городке) поселилась незадолго до Шиков (и очень подружилась с ними) большая семья Бруни, глава которой был арестован по доносу кого-то из коллег-сослуживцев. Николай Александрович Бруни был поэтом, художником, музыкантом, одним из первых российских лётчиков, стал священником, потом вернулся к жизни светской, переводил с четырёх языков, обнаружил незаурядное дарование конструктора и ко времени ареста работал в авиационном институте. На следующий день после убийства Кирова он в институтской курилке громко сказал: «Теперь они свой страх зальют нашей кровью». Взяли его через неделю, а жену с шестью детьми выгнали из дома, где они жили, снабдив предписанием выехать из Москвы. Так они и оказались в Малоярославце.
Я когда-то написал большой роман о жизни Николая Бруни («Штрихи к портрету») и поэтому достаточно осведомлён об их дальнейших бедах. Анна Александровна кое-как прокармливала семью, преподавая в школе немецкий язык, а когда пришли немцы (были они в городе недолго), её взяли переводчицей в комендатуру. Отступая, немцы захватили её с собой (и дочек тоже). Сразу после войны мать и дочери кинулись домой, изнемогая от счастья возвращения на родину, и Анну Александровну немедля осудили на восемь лет за сотрудничество с оккупантами. Нескольких свидетелей того, что она многим помогла за это время, суд отказался выслушать. Вернулась она больной старухой, страдавшей астмой и эпилепсией, слегка помутясь рассудком. Ничего не зная о судьбе мужа (в тридцать восьмом году расстрелян), она двадцать лет ждала его, а получив казённое извещение, почти сразу умерла.
А ещё жила в этом городе семья со знаменитой баронской фамилией фон Мекк. Тут, конечно, сразу вспоминается Чайковский, много лет друживший с баронессой фон Мекк. Они никогда не виделись, но сохранилось множество их дружеских писем. В одном из таких посланий баронесса написала, что хорошо бы познакомить её сына с племянницей Чайковского, которую он очень любил. Она жила на Украине – в Каменке, куда съезжались декабристы Южного общества. Да и сама была, кстати, внучкой декабриста Давыдова. Решили их познакомить, и затея эта дивно удалась. Молодые были счастливы, завели постепенно шестерых детей, а муж Николай вырос в государственного деятеля очень крупного масштаба. Он строил железные дороги (и мосты, и станции, и всю их структуру), он был председателем Общества Казанской железной дороги (огромной промышленной компании), и, кстати сказать, красивейший Казанский вокзал в Москве – это его детище. Он был настолько патриотом русским, что остался в России после революции. Работал в Наркомате путей сообщения, незаменимым консультантом был по множеству проблем, и когда его арестовывали (несколько раз), то за него горой вставали видные чины путейского ведомства. И всё-таки чекисты до него добрались, им было плевать на его бесценные знания, и в двадцать девятом году его расстреляли. Вдова его отделалась ссылкой и таким образом оказалась в Малоярославце. Как она себя там чувствовала, вряд ли можно себе представить. Но уже в годах была (семьдесят семь лет) и утешалась Евангелием, томик которого не выпускала из рук даже ночью.
Умерла она через год после начала войны. Её дочь ушла вместе с немцами, добралась до Англии и там написала замечательную книгу воспоминаний.
Недолго жил в городе и ещё один российский немец с баронской приставкой «фон» – Владимир Михайлович Эссен. Это в миру, а по-церковному – иеромонах Вениамин. Этот сан означает монаха с правом церковного богослужения, то есть одновременно монах и священник. После лагеря (обвинение простейшее: «организация помощи ссыльному духовенству») он поселился в Малоярославце. Арестовали его вскоре в Москве совершенно случайно – во время облавы на уголовников, и долго не могли подобрать обвинение (нарушение режима было слишком мелко для него). И наконец подобрали: письма из лагерей с благодарностью за поддержку. В тридцать восьмом году его расстреляли.
После войны в городе появились новые поселенцы. Они в большинстве своём уже отбыли страшный срок в лагерях, теперь с опаской и страхом привыкали к новой жизни. Они работали на любой работе – лишь бы прокормиться в эти голодные годы, а то ещё и прокормить семью, в которую вернули полуживого человека.
В семью Всесвятских-Кимов вернули мать. Она получила огромный лагерный срок в качестве «жены врага народа»: её мужа, переводчика Чер Сана Кима, арестовали и приговорили к расстрелу как шпиона Японии, прошёлся по нему каток уничтожения множества корейцев. Тут нельзя не заметить, что все эти люди (как и все предыдущие) были впоследствии реабилитированы, то есть было признано официально, что они погибли или пострадали ни за что. Когда Нину Валентиновну забрали, то двоих её детей – четырёхлетнюю Алину и годовалого Юлия – должны были отдать в специальный детский дом, они бы там и сгинули наверняка, но спасли их дедушка с бабушкой, буквально выхватив в последний момент. А то Россия не получила бы великого барда и драматурга Юлия Кима. Вернувшаяся мать работала в городе учительницей, а позднее (спасаясь просто от голода) они уехали в Туркмению.
Забавно, что Юлик Ким только от меня сейчас узнал, что их тогдашняя соседка по дому, приветливая и доброжелательная Вера Петровна Брауде с глазами, выпученными от базедовой болезни, – на самом деле бывший чекистский палач, памятная в Сибири множеству невинно пострадавших людей. Её фамилия в девичестве – Булич, она вышла из видной дворянской семьи, жившей в Казани (и двоюродная правнучка Чаадаева, кстати). В царское время и в тюрьме побывала, и в ссылке. А сойдясь с большевиками, очень скоро в ЧК попала. В качестве следователя и убийцы. Дослужилась до майора. Убивала в Челябинске, Омске, Новосибирске и Томске, после перевели её в Москву. А восьмилетний срок в лагере получила она за мелкое служебное преступление: искалечила на допросе подследственного, выбила ему все зубы. Такое наказание сотруднику было редкостью в конце тридцатых, но в змеином гнезде Лубянки плелись собственные интриги. А срок отбыв, попала в Малоярославец. Не надолго: вскоре ей вернули звание и персональную определили пенсию. Умерла она уже в Москве.
Наверно, хватит, хотя я перечислил только крохотную часть подневольных обитателей этого маленького городка. Князь Трубецкой, отбывши лагерный срок, работал тут киномехаником (и замечательным был мастером починки радиоприёмников). Телефонисткой на заводе работала Наталья Алексеевна Рыкова, дочь когдатошнего председателя Совнаркома, главы правительства страны. Позади у этой телефонистки было восемнадцать лет тюрем, лагерей и ссылок. Но были в городе и люди с сорокалетним зэковским стажем. В каком-то зачуханном ремонтно-строительном управлении служила Татьяна Всеволодовна Мейерхольд, дочь великого режиссёра. А дочь маршала Тухачевского здесь получила перед самой пенсией звание старшего зоотехника.
Тут жили бывшие эсеры и выжившие священники разных церковных рангов, поэты и художники, переводчики со многих языков, теософы, врачи и монахини. Когда я впервые приехал в Малоярославец (лет тридцать с небольшим тому назад, и тоже после лагеря и ссылки), то новые знакомые жалели, что я немного опоздал: недавно умер тут один старик, которого соседи звали Робинзоном. Это странное для подмосковного жителя прозвище объяснялось тем, что они с женой разговаривали то на французском, то на английском, а был ещё какой-то третий язык, который соседи не распознали. Жили старики огородом, в котором копались с утра до вечера, ни с кем особенно не общаясь. Кто это был, осталось неизвестным…
Осенью город утопал в грязи, зимой – в снегу, но весной цвели тут яблони и вишни, ошеломляюще пахла сирень, жизнь обещала продолжаться и становиться много светлей. Поселенцы жили впроголодь – как и коренные, впрочем, жители города, но это всё-таки была свобода. А что в конце сороковых грянут повторные аресты (империя нуждалась в рабах), ещё никто себе не представлял.
Так и прокатилась по маленькому городку вся российская история двадцатого века. С радостью написать хочу, что дети этих неправедно обездоленных поселенцев выросли с годами в докторов наук (даже один – академик), известных художников, выдающихся музыкантов и талантливых поэтов. Гены не пропали, а проявились в поросли детей. Зря так надеялся усатый палач вывести напрочь российскую интеллигенцию.
Но жила здесь по собственной воле и ещё одна семья, которой Малоярославец может справедливо гордиться. Историк Вячеслав Иванович Лобода сразу же по окончании Московского университета сам запросился на Чукотку. Там он работал по школьному делу, там и встретил свою будущую жену. Потом вернулся в Москву. Выросшая семья (две дочери) трудно умещалась в крохотной комнате коммунальной квартиры, и купил он полдома (а точнее – пол-избы) в Малоярославце. А с ранней юности дружил он с Василием Гроссманом, и много-много лет не прекращалась эта дружба, Гроссман часто бывал в их утлом домике и вместе с дочками лепил пельмени. Даже и друзей сюда привозил. Когда в шестидесятом году он закончил свой великий роман «Жизнь и судьба» и когда добрались до него чекисты (прямо из журнала «Знамя» передали им рукопись), то все имевшиеся экземпляры романа унесли они с собой. Однако же совсем не все. Одну копию сохранил поэт Семён Липкин, а другая – с последней авторской правкой – уехала в Малоярославец, к Лободе. Как известно, Гроссман добрался аж до партийного идеолога Суслова, и тот в сердцах сказал ему, что такой антисоветский роман может увидеть свет разве что лет через двести пятьдесят. Ошибся он на двести тридцать лет. Сперва фотокопию передали на Запад с помощью Войновича, потом сделал такую же академик Сахаров. В восьмидесятом году книгу напечатали в Швейцарии. А спустя ещё восемь лет она увидела свет в России. Но были там досадные текстовые прогалы и загадки, только автор уже умер, раздавленный гибелью своего главного детища. И тут явилась полная копия, которую тридцать лет со страхом и преданностью хранила семья Лободы. То в подполе, то в сарае скрывались эти заветные папки. Стоит ли писать, что это был настоящий гражданский подвиг? Тем более что где-то ещё в шестидесятых прочитали они в какой-то газете, что на границе был арестован молодой человек с рукописью другой книги Гроссмана («Всё течёт») и получил за это семь лет тюрьмы.
Однако же ещё немного о музее. Дом под него отдали потомки Михаила Шика, ныне только надо восстановить его от последствий пожара. А музей, как каждое благородное начинание, испытывает пока период гонений. И помещения его уже лишали (ныне он в квартире какой-то добросердечной женщины), и фонды, собранные трудом неимоверным, скидывали в подвал, а сейчас, как написала мне верная сподвижница Гришиной, «…мы с Галиной Ивановной продолжаем работать нелегально».
Но музей-то будет – просто наверняка. Потому что историю сохраняют энтузиасты. И она ведь сохраняется, заметьте. Но вопреки, а не благодаря.
