Леонид Дербенёв

Дербенёв Леонид Петрович. Царство ему Небесное. Уникального остроумия, сложности характера и, конечно, таланта был человек.

Познакомился я с ним году в 70-м у Павла Леонидова. Был такой великий администратор. Он заслуживает того, чтобы про него рассказать отдельно. Великим администратором я его называю из-за того, что по тому времени он творил что-то невероятное.

Например, гастроли на Дальнем Востоке. Несколько бригад работали на Сахалине, Камчатке, во Владивостоке, Хабаровске, Находке. А на субботу и воскресенье Паша собирал их всех во Владивостоке и делал представление на стадионе.

И вот этот Паша лет в сорок пять решил стать поэтом-песенником. Решил и стал – уже через три месяца в ЦДКЖ прошёл вечер поэта-песенника Павла Леонидова.

За три месяца было изготовлено сто песен. Конечно, сам он не мог столько написать. Впоследствии поэт Э. Вериго говорил мне, что написал за него очень много. Кстати, Паша был дядей Владимира Высоцкого. Многие в это не верили. А я сам был у него дома и помню, как он говорил с Высоцким по телефону. Тот ему что-то подправлял в песнях, и тут их разъединили – звонила из Парижа Марина Влади.

Конечно, многое писал и сам Паша. Человек он был незаурядный. Помню, он мне читал свои рассказы. Одна деталь мне понравилась. Моряк возвращается домой. Ему кажется, что жена ему изменяет, и он думает: «Изменяет – ладно, но если он лежит у стеночки – убью».

Паша был громкий, скандальный, но широкий человек и много помогал разным людям.

Это он написал песню, где были слова: «Если ты одна любишь сразу двух, значит, это не любовь, а только кажется».

Я его спросил:

– Паша, как же так вы пишете «если ты одна любишь сразу двух»? Двух – это женщин. Мужчин – это двоих.

Он подумал и сказал:

– А идите вы со своей «Радионяней»!

Году в 72-м, когда я только-только собирался бросить свою инженерную работу и советовался с ним, как быть, он спросил, какие у меня авторские. С авторскими было плохо – рублей шестьдесят. Нас, соавторов, было трое, и мы только начинали писать. Он такого не ожидал. Посмотрел на меня с жалостью. Вроде бы уже известный автор – и такие деньги.

У самого Паши в это время авторские были уже по две тысячи в месяц. Потом мне объяснили, как эти авторские получались. К руководителям оркестра подходил администратор, а все они были Пашиными дружками и требовали, чтобы писали в рапортичку Пашины песни, даже если и не исполняли. Но исполняли тоже много, поскольку все композиторы Пашу уважали, и никто не отказывался с ним писать. Ну, разве Френкель, которому он когда-то давал зарабатывать, мог отказать Паше?

И вот этот Паша вдруг подаёт на отъезд. На вопрос «почему?» Паша мудро отвечал:

– А чтобы потом не жалеть, что не уехал.

Кроме всего прочего, Паша прекрасно разбирался в книгах. Он собирал библиотеку, за деньги естественно, Богословскому, потом, кажется, министру госбезопасности и другим богатым людям.

Паша уехал в Америку. Выпустил там книгу воспоминаний, где многих обидел. Написал, как Розовский «косил» от армии и он, Паша, ему помог. Марик не знал, что делать, ведь это было в советское время. Мог сильно погореть. Ну, и про других тоже. Говорят, а может, придумывают, что он самым ненавистным людям присылал письма типа: «Те бриллианты, что ты мне дал, я не перевёз, а оставил у Антипова, и ты их можешь у него получить». Он знал, что письма читают в Комитете, и таким образом шкодил.

Но вообще жизнь его там, в Америке, не удалась. Язык учить он не хотел, чёрной работой заниматься не мог. А его администраторские таланты там были не нужны.

Так вот, к чему я заговорил о Паше. Здесь, в Москве, они жили с Дербенёвым не то в одном, не то в соседних домах по Маломосковской улице.

И вот сижу я у Паши, и входит Дербенёв. Сразу стало шумно и весело. Паша похвалился, что пишет цикл детских песен.

– Паша, – закричал Дербенёв, – я тебя умоляю, оставь в покое хотя бы детей! Давай лучше объявим по радио, что тебе нужны деньги, пусть родители скинутся.

Это было классно сказано. Мы с Дербенёвым умирали со смеху.

Конечно, Дербенёв был уже тогда замечательным поэтом. Я-то помню написанную ещё в начале 60-х песню:

У нас её пели в МАИ в самодеятельности. На поминках у Дербенёва Алла Борисовна сказала мне, что тоже пела эту песню в самом начале своего пути.

Году в 83-м мы вместе с ним писали программу для «Голубых гитар» И. Гранова. Предыдущую Наринский и я писали с И. Шафераном, он делал песни для Гранова. А теперь Гранов поменял поэта-песенника. И нам пришлось сотрудничать с Дербенёвым. Пришлось, потому что сотрудничать с ним оказалось ой как непросто.

А мы уже с ним были хорошо знакомы, поскольку ходили в одну и ту же церковь и иногда вместе возвращались домой, я его провожал до Маломосковской, а потом шёл к себе на Маленковку.

Придумал я для этой программы нехитрую затею – «Двенадцать праздников», и к каждому празднику было по монологу и по одной-две песни. Заранее распределили проценты по авторским, чтобы потом не было никаких инцидентов. Но инциденты всё равно были. Когда программу написали, всё и началось. Что-то не проходило цензуру, что-то Гранову не советовали делать, что-то не мог делать его конферансье, бывший музыкант.

Дербенёв, когда уже выпускали программу, потребовал, чтобы пересмотрели проценты авторских. Я, естественно, не соглашался. Мой соавтор Наринский – тоже.

Дербенёв говорил:

– Ну не получилось у вас хорошо написать.

– У вас тоже не шедевры, – отвечал я.

И в самом деле, лучшей песней там была песня со словами «А чукча в чуме, чукча в чуме». Вряд ли кто сегодня вспомнит этот «шедевр». А среди монологов был монолог о женщинах, которые потом исполняли все конферансье страны.

– Нет, – говорит Дербенёв, – у меня там нет плохих текстов, а у вас – плохие.

– Ну не пишите больше с нами, а менять договор я не стану.

Гранов свои проценты отдавать не хотел. Я тоже. Вот мы и ссорились.

Дербенёв говорил:

– Лион, что вы спорите? Нас вообще сравнивать нельзя. Вы посмотрите, какие у вас авторские и какие у меня.

– Ну, если так рассуждать, то вы лучше Пастернака, у него авторские тоже меньше. А Пушкин и вовсе умер в долгах.

Вот так мы и препирались. Он меня просто доводил до слёз. Конечно, я уступил, но потребовал, чтобы соавтора моего не трогали. Он тогда болел, и я уменьшил только свой процент.

Конечно, ничего из этого путного не вышло. Программа, по-моему, недолго существовала. «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт».

Дербенёв был, конечно, жадноват. Всё время на этой почве у него шли скандалы с певцами. Потом уже, когда мы помирились, он мне все эти скандалы излагал. Всё время у него шла борьба то с Киркоровым, то с Распутиной, кто сколько должен платить.

Дома у него было как в антикварном магазине. Вся стена увешана старинными иконами. Жуткое количество бронзовых скульптур. А квартирка маленькая, и весь этот антиквариат её не украшал, а загромождал.

Дербенёв был очень религиозен. Рассказывал, что однажды такое ему открылось, что не забыть. Но что именно, никому не говорил.

Он очень хорошо знал службу и все её тонкости. Память отличная. Очень много читал религиозной литературы.

Мы с женой его, Верой, всё время с ним спорили. Говорили ему, что не в обрядовой стороне суть, а в добрых делах, что лучше бы он не жадничал, не злился. А он то и дело жадничает и злится.

Он начинал кричать на Веру, что она его предаёт, раз в споре стоит на моей стороне.

Чаще он ходил не в нашу церковь, Тихвинской Божией Матери, а у Рижского вокзала. Там у него был знакомый священник, и он молился за иконостасом. Ему, видно, нравилось быть там, рядом со священниками.

Песни у него, конечно, были замечательные. Достаточно вспомнить «Прощай» – после Лещенко её пела вся страна, «Качели», «Три белых коня», «Эх ма, горе не беда», «Россия», «Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси…», «Где-то на белом свете…».

Очень люблю его песню про деревню:

И классика: «Есть только миг между прошлым и будущим…».

Он, конечно же, написал самое большое количество шлягеров. Однако на «Славянском базаре» объявил Танича «автором всех российских шлягеров». Отдавал ему дань уважения. Думаю, что Танич был единственным его соперником по стиху.

Писал он только песни, просто стихи – очень редко. Однажды прочёл мне стихотворение на религиозную тему. Замечательное стихотворение, но переписать не дал, потому не знаю, известно ли оно кому-нибудь.

Человек он был, конечно, желчный, но очень остроумный. Порой рождались настоящие перлы.

Например, он однажды сказал мне:

– Это же чистый «Золотой ключик». Вот посмотри: Пугачёва – это Мальвина, Кристина – это Буратино, Укупник – это пудель Артемон, а Филипп – это Карабас-Барабас в молодости.

Дербенёв дружил с Львом Лещенко и как-то остроумно заметил:

– Лёва такой добрый, что, если бы он был женщиной, всё время ходил бы беременной.

Он так давно писал и так давно был известен, что все думали, будто ему уже за семьдесят.

Где-то в начале 80-х он пришёл в сберкассу. Подал свою книжку в окошечко и услышал:

– Надь, иди сюда, погляди, сын самого Дербенёва пришёл!

Однажды я завёл в «Инкомбанке» карточку «Виза». После этого зашёл в магазин «Океан», что был рядом, на проспекте Мира. В очереди увидел банковского клерка, с которым только что общался в банке. Я у него что-то спросил про карточку, он мне ответил. Вдруг к очереди подошёл Дербенёв в лыжной шапочке и какой-то затрапезной куртке. Он услышал наши последние фразы и спрашивает у меня:

– А что за карточка?

Я решил поиграть, сделал вид, будто это незнакомый, какой-то бомж пристаёт, и говорю:

– Что вы пристаёте, стоим, никого не трогаем.

Дербенёв тут же подхватил игру:

– А чего, спросить нельзя, да? Ты чего такой важный?

Клерк обалдел:

– Что такое?

– Да вот, пристаёт! – кричал я.

– Нет, что за карточка? – пристал «бомж» к клерку.

– Да отстаньте вы! – замельтешил тот.

– Да что ж такое! – возмущался я. – Нельзя прилично одеться, всякая шпана прёт, как на буфет.

– Да ты вообще замолчи! – распалялся Дербенёв.

Очередь разделилась. Одни были за «бомжа», другие – за меня.

Клерк решил на всякий случай смыться и покинул очередь.

Мы с Дербенёвым тоже ушли из очереди, зашли за угол и долго там не могли отдышаться – так хохотали. А очередь всё продолжала спорить.

Как-то я побывал у него на даче на Икше. Там стоял поставец XVII века. Как он его туда затащил, ума не приложу. И зачем он ему нужен был на Икше? Но он гордился – поставец XVII века. Огромный, на полкомнаты.

У него был друг в Новосибирске, врач-травник по кличке Колдун. Знающий был травник, ездил на Алтай собирать травы и поддавал здорово. Михаил Михайлович. Привозил он из Новосибирска какие-то настойки и помогал Дербенёву, а вот в последний раз не помог. Я к нему тоже обращался за помощью. Он чего-нибудь пропишет и просит:

– Только ты Дербенёву не говори. А то ведь ты знаешь, какой он насмешник. Скажет, что Колдун прописал горячий навоз к голове прикладывать или что-нибудь в этом роде.

Дербенёв к нему иногда и туда, в Новосибирск, ездил и привозил лекарства и себе, и друзьям.

Нет, человек-то он был отзывчивый. Мог, конечно, ради красного словца не пожалеть мать и отца, но всё же, в глубине души, добрый.

Говорили, что он антисемит. Он, конечно, любил поговорить на тему «Что же вы, евреи…» и так далее, но дальше этого, во всяком случае со мной, дело не шло.

Был у него духовный отец, отец Николай – священник, который нечистую силу изгонял. И придерживался настолько крайних взглядов, что даже был лишен прихода. Но его Дербенёв слушался беспрекословно.

Когда-то в молодости Леонид Петрович занимался йогой. Показывал, как мускулы живота у него ходят. Фигура у него была замечательная.

Однажды он увидел на мне финский модный плащ. Было время дефицита. Такой плащ достать было непросто.

– Лион, продайте мне плащ, всё равно он на мне лучше сидит.

– Почему это лучше, вы его даже и не мерили!

– Да чего мерить, я же точно знаю, что лучше.

Я снимаю плащ, он надевает. На нём сидит, как на манекенщике.

– Видите, я же говорил. Продайте плащ.

Я не продал, конечно, – плащишко и на мне тоже сидел неплохо.

Мы с ним сделали передачу «Шоу-Досье».

– Мне, – сказал он, – главное – показать молодых.

И действительно, привел на свою передачу Максима Дунаевского, Игоря Наджиева и молоденькую певицу, кажется, Русову.

Передача получилась хорошая. Отвечал Дербенёв на вопросы зрителей точно и остроумно. Потом пошли к нему домой, ну и выпили, конечно.

Он вообще молодым певцам помогал. Например, когда-то попросил меня взять в детскую передачу «Взрослые и дети» какую-то неизвестную мне певицу с песней «Городская сумасшедшая». Я не взял, у меня сумасшедших и так хватало. Певица оказалась Машей Распутиной. Он её тогда и раскрутил. Песни у неё были по тому времени крепкие.

Он скрывал, что так сильно болен. Я в тот период общался с ним, видел его несколько раз. Он вышел из больницы 4-го управления Минздрава на Открытом шоссе и сказал, что это всё напрасная трата и времени и денег. Я потом туда жену свою отправлял и убедился, что он был прав. А Леонид тогда поехал в Новосибирск, привёз бутылку какой-то чёрной жидкости от Колдуна, говорил, что вроде помогает.

И вот как.

Поминки были на Ордынке, в ресторане «У бабушки». Оплатила всё А.Б. Пугачёва. И Распутина была, и композиторы, писавшие с ним. Пугачёва ничего не говорила, а после сказала мне: «Не могу я как-то такие вещи говорить».

Потом мы, человек двадцать оставшихся, пили чай в маленьком зале, и Распутина сидела тихо, и хорошо они как-то общались с Пугачёвой.

А спустя какое-то время был вечер памяти Дербенёва. Устроители меня выступать не пригласили, хотя на поминках я о нём рассказал очень хорошо. Пугачёва согласилась вести вечер памяти и готовилась к нему как следует. Мы виделись на концерте Филиппа в Театре эстрады. Заговорили про этот вечер. Я сказал:

– Меня не пригласили.

Она ответила:

– Если ты человек, то сам придёшь.

Я пришёл. Устроители сделали все, чтобы Пугачёва концерт не вела. Почему они это сделали, одним им известно. Пугачёва психанула и ушла. Вели Борис Брунов и Лина Вовк.

Лина к нему хорошо относилась. Вот и вела. Нет, она хорошо вела. И Борис Сергеевич – профессионал. Но Пугачёва всё равно провела бы лучше. У неё столько было связано с ним.

И у меня с Леонидом Петровичем было связано очень много. Мы не были с ним близкими друзьями. Но мне с ним было всегда интересно.