— Пейте! — угрюмо сказал водитель взорванной «Заставы», снимая с пояса какую-то фляжку всю в земле и плесени, и протягивая ее Шишку. — Другого выхода у вас нет… И поторопитесь, пока они… не нахлынули.

— Что это? — спросил домовик, открутив крышку и понюхав.

— Виноградное вино, очень старое, где-то… да, кажется, четырнадцатого века. Пейте! — повторил Драган.

Домовик с сомнением поглядел на Медведева войника и спросил: дескать, и что дальше? Уж не отравленное ли вино ты нам подносишь? Уж не хочешь ли сделать нас такими же, как сам?!

— Вы должны верить мне, если хотите… остаться в живых! — говорил Драган. — Просто поверьте мне! Как… как другу, как бывшему другу!

И Шишок, еще раз понюхав вино, мол, не уксус ли это, приложил фляжку ко рту, но тут Драган остановил его:

— Погодите! Я сам вас напою, да отпусти фляжку-то! Вы должны сделать по… — он покосился на Бояна Юговича и усмехнулся: — по шесть глотков каждый! Пьете, не отрываясь. Птахи и корова тоже! Златыгорка — первая. Быстрей же!

Посестрима, никогда не отказывавшаяся от выпивки, живо подскочила к несчастному водителю. А в окне показалась… шиптарица, которую Драган вез в Приштину, она жалобно звала его:

— Драган, Драган, наше ложе готово! Твоя суженая пить хочет… Гости «горько» кричат! Тащи на свадебный пир девчонку…

Войник ласково отвечал:

— Сейчас, моя люба, потерпи, — он задернул черную скрипучую штору и, левой рукой выталкивая мертвую шиптарицу, правой стал поить живую Златыгорку…

И после шести глотков… самовила исчезла! Дружный крик раздался в стане живых, но войник сказал, не беспокойтесь, де, с ней все в порядке — она в другом месте. Вы сейчас к ней присоединитесь… Скорее же!

— А ты… — спросил Ваня, — а с тобой что будет? Тебе они ничего не сделают?..

— Хуже, чем есть, не будет, — усмехнулся бывший водитель. — Разбудите девочку!

— Ну, смотри, — ворчал домовик, — ежели обманешь — пеняй на себя! Из-под земли достану!

— Достань, достань меня из-под земли, Шишок! — с горечью говорил Драган.

Вторым войник напоил Бояна Юговича — и историк растворился без следа, Березай испил непривычного пойла — и тоже пропал. Яна Божич проснулась, протерла глаза, дескать, а что — уже утро? Ей дали питья из фляжки — и девчурка исчезла из мертвого дома.

Тут птахи подлетели к Драгану: мол, нас, нас напои, воронья сыть, куда самовилы, туда и мы! Испив затхлого винца, птицы взмахнули крылышками — и выпали из людского гнезда. Вслед за ними войник напоил старым вином цыганку Гордану — та только шалью успела взмахнуть… Пробудили корову Росицу Брегович, которая долго мотала головой: дескать, я вино-то не пью и никогда не пила… Ее напоили почти силком, после чего жидкости во фляге осталось на донышке.

Шишок Ваню Житного вперед выталкивал, а мальчик домовика перед собой пропускал… А в промежуток между черной шторкой и окном уж просунулась лохматая голова шиптарицы, дверь распахнулась… и трое прежних гостей с горящими глазами входили в горницу, а за их спинами толклись навяки в истлевших праздничных гробовых одеждах.

Драган сунул фляжку к Ваниным губам — мальчик сделал глоток: стены дома растаяли, и поселка уже не было, вокруг — чистое поле. Второй глоток — противоестественный скачок солнца на небосклоне с запада на восток, третий — осенний кленовый лист, кружась, падает к носкам его грубых ботинок на толстой подошве, четвертый — он стоит по колено в сугробе, пятый — поле зацвело красными божурами, с шестым глотком в уши вонзился шум, топот, вой, крики… Мимо просвистела стрела — и вонзилась в ольховый ствол.

Ваня Житный рухнул на землю, будто ему подставили подножку, кто-то дернул его за руку: он скатился в заросшую кустарником котловину. По одну сторону от него лежала цыганка Гордана, с головой накрывшись своей цветастой шалью, по другую — маленькая Яна, дальше — Боян Югович и Березай. Корова Росица стояла, нагнув голову и, видать, с большим трудом подавляла в себе трубное мычание.

Вой, топот и крик по-прежнему рвали ушные перепонки. Ваня выполз на кручу: они оказались на холме, сквозь заросли — единым взглядом не охватить — просвечивало поле битвы, кишащее людьми и лошадьми, которые неслись куда-то, сшибались, падали… Там и сям мелькали яркие треугольники знамен, взблескивали на солнце скрещенные мечи и летящие копья, — и все смешалось в едином страшном коловращении. А вдали покойно текла, серебрилась на солнце река.

— Это… это что такое? — успел спросить мальчик, но ответа не получил — в этот момент перед ним, точно из-под земли, выросла фигурка страшно ругавшегося домовика. Ваня свалил Шишка на землю — шальная стрела вонзилась в сучок прямо против сердца постеня. Домовой привстал, чтоб выяснить, что за шум, но, в отличие от мальчика, мигом сообразил: дескать, битва идет, ядреный корень!

Ваня заметил, что камуфляж Шишка разодран в нескольких местах, а правый рукав полуоторван, на немой вопрос домовик махнул рукой: мол, пришлось отбиваться от навья, да это, де, что! А вот куда мы ухнули, интересно бы знать, вот Драган удружил: отправил, куда Макар телят не гонял!

Корова Росица, услыхав про телят, не вынесла — и издала наконец страшное мычание, правда, мык этот потерялся в бранном шуме. Ваня оглядел присутствующих на холме и спросил:

— А где Златыгорка? И пташки?

Поднял голову и увидал посестриму на самой верхушке могучего дуба, тут же висел ее лук, а птицы, пристроившиеся по обе стороны от лука, щебетали…

Соловей:

— Вот это мы попали так попали!

И жаворлёночек:

— А воронов-то в небе, матушки мои, что черных крошек!

Ваня стал кликать посестриму: дескать, слезай давай, а то не ровен час… Но самовила, вся устремленная туда — в страшную сечу, только отмахивалась.

Шишок, тоже с большим интересом, — из-под руки, чтоб солнце не мешало, — наблюдавший за сражением, упал наземь и, оглянувшись на калик, приложил палец к губам. Послышались голоса, едва различимые в шуме битвы: говорили по-сербски. Ваня подполз к домовику: по склону бежали двое, пестрый плащ одного зацепился за колючие ветки как раз напротив наблюдателей, — и человек приотстал, чтоб освободить полу. Другой, поджидая его, говорил:

— Нет, воевода Милош, не удастся тебе задуманное: полчища мусульман неисчислимы, нас же слишком мало. Если бы стало наше войско солью, турецкий плов был бы недосолен! И взгляни: белый шатер Мурата в самой сердцевине вражеского стана! Даже если бы ты умел летать и, подобно соколу, пал на проклятого турка из облака, обратно тебе не подняться…

— Что ж, побратим Иван, значит, так богом суждено! Но то, что я обещал властелину-князю — сделаю, клянусь святым Видом: заколю турецкого султана и придавлю ему горло ногой!

Ваня обернулся и заметил: с историком творится что-то неладное. Он выпучил глаза и разевал рот, ровно рыба, выброшенная на берег.

— Султан Мурат!.. — наконец выговорил Боян Югович. — Воевода Милош… Милош Обилич! — последние слова он выкрикнул, перекрыв шум битвы, так что двое, ушедшие уже довольно далеко, обернулись.

— Кто звал меня?! — воскликнул воевода Милош.

И Боян Югович, забыв про стрелы, забыв, видать, обо всем на свете, напролом, сквозь кусты, бросился к войникам. Ваня, Шишок и Березай, переглядываясь на ходу, последовали за ним. А историк орал:

— Это — Косовское сражение, да?! Сейчас 1389 год?! О-о-о-о, я не могу! Бывает же такое! Увидеть все своими глазами! Мне никто не поверит!

А воеводы вытащили вострые мечи из ножен и спросили: дескать, а вы кто такие будете, почему по кустам жметесь, уж не вражеские ли лазутчики?! Али, может, латины — что за красный берет на вашем карлике?

Шишок надулся то ли на «карлика», то ли на «латина», и Ваня испугался, что дело принимает нехороший оборот, но историк тут представился: дескать, Боян Югович я, а это… Но не успел он представить друзей, как Милош Обилич, пристально в него вглядываясь, воскликнул: мол, все восемь Юговичей сейчас на поле боя, вместе с отцом Югом-Богданом… А тебя, де, самозванец, я знать не знаю!

— Девять, — машинально поправил воеводу историк.

— Что?!

— Девять сыновей было у старого Юга, и все они…

Тут второй войник стал торопить Милоша Обилича: до разговоров ли сейчас, брат Милош, мы разведали все, что хотели, — пора ведь в бой, а этих людей, дескать, с собой возьмем, оружия у них нет, так зато у павших его много. Пускай сражаются, как подобает мужам, ежели не хотят навлечь на свой род вечное проклятье!

— Я готов! — неожиданно воскликнул Боян Югович и блаженно улыбаясь, добавил: — Мне просто не верится: Милош Обилич и Иван Косанчич! Вы же Иван Косанчич? — обратился тщедушный историк к могучему воеводе. Тот кивнул и велел следовать за ними. Но вдруг порсканье крыльев раздалось — и с дуба, едва не свалив Бояна с ног, слетела крылатая девушка, держа за плечами свой лук.

— Вила, разрази ее бог! — воскликнул Иван Косанчич. — Чего тебе надобно, горная вила?! Не до тебя нам сейчас! Мало нам напастей — так ты еще тут! Прочь с дороги!

Златыгорка сильно удивилась, что ее так быстро раскусили, и сказала: дескать, я плохого вам не хочу, наоборот… Я, де, услыхала ваш разговор: про то, что к султану Мурату не пробиться, разве только имея крылья, так, мол, крылышки у меня имеются… И, сбросив защитную плащ-палатку, которую хозяйственный домовой тут же подобрал и сложил в мешок, предъявила тайные крылья. Садись, де, Милош Обилич на меня, попробую доставить тебя к шатру турецкого султана!..

И воевода без долгих разговоров согласился: дескать, спасибо тебе, горная вила, знать, правду пели в старых песнях, что в тугую годину и вилы участвуют в злых сраженьях, помогают войникам. И тут же указал самовиле: мол, видишь, сестрица-вила, белую точку вдали? Это и есть шатер, там сейчас султан Мурат!

Но тут цыганка Гордана, переборовшая свой страх, выскочила из кустов и бросилась к Златыгорке: дескать, не летай туда, милый ангел, а то, не дай бог, погибнешь, или стрела в крыло вонзится, что тогда будешь делать?

Златыгорка нахмурилась, а Милош Обилич покосился на Гордану и сказал: сгинь, отродье, не в свое дело не мешайся!

А тут и Яна Божич подбежала и, ухватившись за руку Златыгорки, принялась вопить-причитать: дескать, убьют тебя, и я опять одна останусь!..

Но птахи уселись по плечикам девочки, выпевая: хватит, де, веньгать, Сопля Ивановна, али ты не вила?!

— Вила, — отвечала девочка. — Только у меня пока еще крылышки не отросли.

А птахи взлетели на дуб и стали о чем-то вполголоса совещаться с косовскими птицами. И вдруг с дуба прыснули в разные стороны воробушки.

Девчурка, выглядывая из-за Златыгоркиной ножищи и страшно смущаясь, сказала Милошу Обиличу:

— А мы в городе Обиличе вчера были, на почте, на мешках с письмами ночевали…

Воевода понахмурился: нет ведь в округе такого города — Обилич! А Иван Косанчич, услыхав о письмах, проговорил: дескать, нашему князю Лазару. Илья-пророк накануне сражения письмо доставил от Богородицы…

— Да-да, — обрадовался Боян Югович и, припомнив, процитировал:

«Лазар-царь, надёжа сербского колена! Какое царство в твоем сердце? Царство небесное или царство земное? Какому благоволишь? Возможно, падет земное царство — но вечно царство небесное! За него поведешь сербов в бой!» Но… разве это не миф?

— Ты нас обвиняешь во лжи, самозваный Югович?! — вскричал Милош Обилич. — Письмо и побратим мой видел, и я! Была гроза, сверкнула молния — и на пустом пергаменте, который лежал перед властелином-князем, появились слова, как вроде росчерки молнии…

Вдруг раздалось подобное грому мычанье — это корова Росица, не пожелавшая отстать от своих, выбралась из кустов и ткнулась мягкими губами в руку мальчика.

Воеводы удивились: что за бедолаги оказались на Косовом поле — с детьми, с цыганками, с коровами…

Но пришла пора разделиться. Златыгорка, посадив себе на спину Милоша Обилича, взметнулась кверху: чтобы откуда не ждут, ринуться в гущу янычар, охраняющих шатер султана. Тяжеленько пришлось самовиле — потому как воевода был далеко не пушинкой, хоть и снял с себя пудовые доспехи, чтобы крылатой девушке легче было ввысь взлетать.

Боян Югович начал говорить: мол, будьте осторожны, потому как… но не договорил историк, только рукой махнул.

Ваня поднял голову: на голубом небосводе, на фоне когтевых облаков, отчетливо видна была самовила, верхом на которой, как на крылатом коне, сидел воевода Милош. Эх, ведь заметят басурманы летучих лазутчиков, вот сейчас полетят в них тучи турецких стрел! Но вдруг тысячи златоперых дроздов со всех косовских деревьев, подобно извилистым ручейкам, устремились к Златыгорке с Милошем Обиличем, и закрыло разведчиков щебечущее облако! И среди золотисто-крапчатого облака мелькнули две знакомых сереньких фигурки: соловей с жаворлёночком полетели вместе с хозяйкой.

Шишок, тоже заметивший птичий маневр, даже в ладоши схлопал, дескать, вот это, я понимаю, камуфляж! Молодца, пернатые, отлично сработано!

А Ваня, стукнув себя по лбу, закричал:

— Ничего не отлично! Ой, дураки мы! Шишок, доставай скорей из рукава «Черную стрелу», которая на два километра шибает, — отсюда срежем султана!

Но домовик хмыкнул: дескать, а ты думаешь, я не пытался оружие получить?! С первой минуты, как сюда попали, стараюсь: ничего не выходит! То ли шуица вот-вот должна вырасти окончательно, то ли… то ли оружие двадцатого века в четырнадцатом не матери-а-лизуется!

Ваня Житный и нос повесил: а он-то думал — сейчас они наведут тут порядки снайперской винтовочкой…

Очень хотелось поглядеть, чем дело кончится у лазутчиков в птичьем камуфляже, но некогда было, передвигались стремительно: Иван Косанчич сильно спешил. Историк чуть не вприпрыжку бежал, стараясь не отставать от воеводы, и все говорил-говорил: дескать, сто сорок тысяч ведь человек в турецком войске, а наших-то — в три раза меньше, так вот, мол, хитростью бы надо брать! Дескать, в устье, где Лаба в Ситницу впадает, надо больше войск направить!

Ваня видел, что воевода со все большим подозрением косится на Юговича, который ничего не замечал. И еще мальчику очень хотелось спросить у историка, удастся ли Милошу Обиличу убить турецкого султана, но при Иване Косанчиче никак нельзя было!

В отсутствие Златыгорки человеческого детеныша посадил на спину лешак. Корова Росица ломилась прямиком через кусты. Гордане, которая то и дело втягивала голову в плечи, Шишок сказал: дескать, а тебе-то чего бояться, ведь натовские генералы «томагавки» сюда не пошлют, так что ты тут в полной безопасности! Цыганка даже остановилась и воскликнула:

— Ей-ей, правда! Какое хорошее бомбоубежище!

А Иван Косанчич достиг тайного места, где в густых зарослях укрывался засадный полк, заждавшийся своего воеводу. К деревьям были привязаны кони, взлетел Косанчич в седло и указал на сивого коня, мол, коль воеводу Милоша сейчас сама вила несет, так можете взять его Серко… Не знаю, дескать, что вы за люди такие, но ежели честные воины, так пойдете со мной в бой, там и поглядим на вас…Но оружие, де, придется самим добывать.

Боян Югович кивнул и попытался взлезть на коня Милоша Обилича, но не тут-то было! Шишок, подсаживая историка, слегка его подбросил — и угодил Югович прямиком в седло. Ваня уселся позади историка, домовик — впереди. А остальные?! Думали оставить их тут, в затишье, но не хотелось еще раз разделяться: мало им, что ли, улетевшей Златыгорки? Как потом всем сходиться?.. Решили уж всем вместе держаться.

Лешачонок, Ваня знал, бегает так, что никаким скороходам не угнаться, и дитека за его деревянной спиной, почитай, в безопасности. А как быть с коровой и цыганкой? Выход нашелся: корова Росица Брегович, попытавшаяся мычаньем изобразить ржанье, указала таким образом, что и она может побыть какое-то время лошадкой. И седло запасное нашлось у одного из войников. Гордана долго отнекивалась, но, делать нечего, согласилась, только вздыхала: дескать, хорошо, что бабушка умерла и не видит этакого позора — цыганка верхом на корове!

И вот уж гикнул воевода и помчался, а войники его — за ним. От топота сотен коней земля задрожала. Серко, видать, привыкший быть впереди, не отставал от скакуна Ивана Косанчича.

И тут Ваня Житный увидал, что к ним повернула часть турецкой конницы, — и свистят уж стрелы, словно ядовитый дождь пошел… А лешак вровень с лошадиными мордами бежит и попутно объявление делает:

— Вниманию пассажиров! Запрещается переходить железнодорожные пути, если до идущего поезда менее четырехсот метров! — и дает предупреждающий сигнал. Яна Божич за его спиной мотыляется.

Ваня оглянулся: рассыпались всадники по полю, а белая корова с верховой цыганкой далекуще отстали. Попытался он крикнуть домовику, чтобы попридержал коня, но куда там: Шишку удалось вытащить из левого рукава длинномерное копье, которое он занес уж над головой.

И вот Шишково копье полетело и вонзилось в знаменосца басурман. Уронил турок знамя, откинулся назад. А они уж мимо пролетают — и, чуть не выскочив из седла, на всем скаку постень выдернул свое копье из груди павшего.

А вокруг ужасные оскаленные лица людей и лошадей — и грохот, шум, вопли, стенанья, как на концерте группы металлистов. Мальчик поглядел по сторонам: где же Березай с Яной? Слава богу, лешак догадался свернуть в сторону, и укрыли его с девочкой дружественные кусты ракиты. А коровы с цыганкой нигде не видать!.. Эх, все ж таки надо было оставить их на холме! И тут до Вани доходит, что Боян Югович давно уже что-то кричит…

Историк орал, что им непременно надо к властелину сербов Лазару, дескать, он все понял, он понял, почему они сюда попали: нужно изменить ход Косовского сражения! Нельзя, де, чтоб Видов день 1389 стал черным вторником сербской истории… Исправлять, мол, надо ошибку… Тогда и в 1999-м бомбежек не будет! Он, дескать, что-то важное должен сказать князю! Выглядывайте знамя Лазара Хребеляновича: златое яблоко на синем треугольном поле, а над яблоком — златой крест!

Знать, и Шишок услыхал слова историка: подошвами уперся в конский круп, после вскарабкался Бояну Юговичу на плечи и принялся обозревать поле боя. И… углядел-таки яблочное знамя, соскочил в седло, повернул коня… И, выскочив из самой гущи кровавой сечи, помчались три наездника в сторону реки Ситницы.