В разгар лета отправились бабушка Василиса Гордеевна с Ваней в лес — и козла с собой взяли, попастись на приволье. Бабушка нацепила Мекеше на рога мешок (вроде намордника, который надевают злой собаке) и сверху еще веревкой оплела, дескать, травку пощипать хочешь — терпи!.. Мекеша тряс–тряс башкой, пытаясь содрать мешок, бил–бил зачехленными рогами по воротам, да, в конце концов, после угрозы быть оставленным дома, смирился.

Вначале ехали на трамвае, в темноте еще, после — на первой электричке. Народ в транспорте отнесся к Мекеше лояльно — и козел к народу так же.

Контролеры, по счастью, им не попались, и вот Мекеша первым — со стуком и бряком — соскочил на бетонную платформу, а за ним выметнулись и Василиса Гордеевна с Ваней. Рога Мекешины освободили — и ходко двинулись в лес. По серебряной росе травку рвали. Козла бабушка к осинке привязала, чтоб, перво–наперво, всю траву не приел, а во–вторых, чтоб не потерялся.

Потом дальше пошли — за полуденной травой, чуть не полдня шли, в такую глухомань забрались! Ваня, памятуя о прошлогоднем путешествии, стал исподтишка интересоваться, нет ли у бабушки знакомых лешаков… Василиса Гордеевна живо отнекнулась. Тогда мальчик спросил, а есть ли способ вызвать полесового, ежели, к примеру, заблудишься в лесу, так вот, дескать, чтоб лешак на дорогу навел… Бабушка покачала головой, нашел, дескать, кого просить о пути, это всё равно что Мекешу в огород пригласить, да лешак тебя в такую чащобу заведет, что на веки вечные в лесу останешься! И объяснила Василиса Гордеевна, что дружба с лешим — дело опасное и в договор с полесовыми вступают в самых крайних случаях. Но Ваня‑то не отстает, как репей прицепился:

— Ну а ежели приперло: можно лешего вызвать или нет?..

Бабушка, пожимая плечами, отвечала, что вызвать можно всякого, главное, потом суметь отвязаться от званого, но всё ж таки рассказала, как пригласить лешака на беседу.

Мекеша на разнотравье такое пузо наел, что раздуло козла, ажно набок повело, и завалился он спать под кусточком. Ваня мимо храпевшего козла уходил всё дальше в чащобу. Испил водицы в ручье, пошел вверх по течению — и набрел на пойменный луг. Травы тут такие росли — иные по колено ему, иные по пояс, а иные и по плечо.

Пробирается Ваня в цветущем травостое — и вдруг слышит шелестящий голосок: «Кровохлебка… Кровь хлебаю… Кровохлебка… Кровь хлебаю…» Ваня оторопел, слушал, слушал — тихо. Решил, что блазнится. Порыв ветра налетел: травы закачались, зашуршали, заскрипели, и вдруг в шорохе опять: «Кровохлебка… Кровь хлебаю… Кровохлебка… Кровь хлебаю…» Да что это?! Пошел на голос, остановился возле высоких стеблей, увенчанных кровавыми мензурками цветов… Прислушался — вроде голосок громче тут… Вдруг сзади шаги зашебуршали — Ваня обернулся: бабушка! Палец ко рту приложил, дескать, тихо ты, кивает на растение и шепчет одними губами:

— Бабаня–а, а трава‑то лопочет…

Василиса Гордеевна усмехнулась — и говорит:

— Видать, есть у тебя слух‑то какой‑никакой!.. А то я уж боялась, что уши у тя вовсе заложены! Ходишь — ничего не слышишь, чего тебе живинки гуторят… А эта‑то громче всех орет — как ведь резаная!

Дала Ване палочку и велела у кровохлебки корень подкапывать. Ваня выкопал метровое растение, отряхнул корень от земли: а от корешка ручонки какие‑то отходят! Где три пальца, где четыре… Василиса Гордеевна велела стебель отрезать, а корень в котомку положить. Ваня повертел повертел отрезанный корешок: вылитый арапулка! К уху поднес — может, еще чего скажет, а корешок своими твердыми пальцами цоп его за ухо и ну выкручивать! Ваня испугался, заорал — а вдруг арапулка укусит его сейчас да зачнет кровь‑то из уха хлебать! Василиса Гордеевна подбежала — и ухо выпростала из корявых отростков.

— Вот ведь телепень! — в сердцах ругнула Ваню и сунула корень в котомку. — Всё — пора, а то того гляди дождь ударит, траву‑то нашу измочит!

Мекешу отыскали, который поперек себя стал шире, — так, бедняга, огруз, едва себя нес, — и домой отправились.

Занятный корешок Ваня положил отдельно от других листьев, цветов, стеблей да корней. Все травы перебрал, в пучки связал, цветки на фанерках в тени рассыпал, корешки отдельно положил сушиться, а Кровохлебку вымыл и в литровую банку сунул. Не стал резать на куски‑то, как следовало, и бабушке не дал. Хотел в землю посадить — но чего‑то жалко стало с корешком говорящим расставаться. Погодит еще — после посадит. Через стекло и разглядывал коричневёнка. И головку у корешка разглядел, и личико сморщенное, нос вон, а рот — вон… Ручки короткие, а пальцы длинные… И ножка даже есть, хоть и одна, зато с большой подошвой.

— В землю его надо… — говорит Василиса Гордеевна.

— Похоронить, — подытожил грустно Ваня.

— Какой тебе хоронить! Земля для них — мать родна, сейчас замерла в нем жизнь, а в земле — отомрет, затикает…

И Ваня, по бабушкиному наказу, отрезал корешку головку и посадил ее в землю. И скоро полез из головы отросточек. Может, тогда и заговорит Кровохлебка, когда цельным растением станет?.. Всё лето Ваня следил, как отросток к нему тянется, хочет вырасти с мальчика. Но всё ж таки не дотянулся — холода наступили. Ваня тогда в худой чугунок земли насыпал, пересадил туда Кровохлебку — и в избу унес, к окошку. Когда мороз в первый раз свою подпись на стеклах поставил, растение вновь заговорило.

— Ой, белый Змей солнце сглотнул! Ой, что теперь будет! Ой, не видать мне весны, как своих корней!

И как ведь еще тараторит — не два слова, как летом‑то на лугу, а вон сколь! Ваня, уши особо не подставляя, шею вытянул, но где рот у Кровохлебки, чем растение балакает, так и не понял. Видать, из земли гуторит — там ведь у него голова. Решил утешить живинку:

— Не бойся, малец, придет–от весна, она всегда приходит! Да и солнышко никуда не делось, на небе оно, и сейчас светит, это мороз окна–те разрисовал — вот и не видать его.

Пушистая мензурка качнулась к Ваниному носу — Ваня весь подобрался, но не отшатнулся… Нет, не схватил его цветок за нос, только щекотно стало, и пришлось ему выслушать целую отповедь:

— Какой я тебе малец! Я вполне созревшая барышня…

— А где у тебя семена — если ты вполне созревшая?

— Скоро будут! Только где тут детей сеять — прямо корней не приложу! Земля с орбиты, видать, сошла — уменьшилась до размеров горшка, места совсем нет. Одна я тут, одинешенька!

— Ая? - удивился Ваня. — Меня ты что — не считаешь?

— Ты — другой породы. Кружишь как вихорь, на месте не стоишь… — но любопытство, видать, вперед растения выросло, потому что живинка спросила: — А… и кто ж ты будешь?

Ваня представился и рассказал о себе:

— Я человек, только не дозревший. Мальчик я, отросток, в общем.

— А–а–а… Понятно. Значит, ты — малец‑то, а не я… Принеси‑ка мне воды, мальчик, я пить что‑то хочу! И побыстрее! — ему показалось, что даже чугунок брякнул — как вроде корневой ногой созревшая барышня притопнула.

Ваня сломя голову помчался на кухню, воды в ковшик набрал — и полил барышню. Хорошо, хоть не крови потребовала! А та тут же, видать, заснула — потому что, сколько ни заговаривал он с Кровохлебкой Земля–Воздух, молчало растение, будто воды в рот набрало. Так вот и стал Ваня мальчиком на побегушках у травы. Привередливая оказалась! Хорошо, что хоть не ела она, а только пила. Но зато с водой попробуй ей угоди! То кричит: ледяная, заморозить ты меня хочешь! Ну да, Ваня сбегал на колодец, воды свежей принес — и решил ее полить. (Пришлось разводить теплой водицей из самовара…) То пищит: горячая вода, сгорю я, засохну… Ну да, печь‑то топилась, а ведра рядом стояли — вот и нагрелась вода. (Пришлось на колодец бежать, за морозной водицей, подбавлять в горячую.) То — не отстоявшаяся водичка, то — взбаламученная, то такая, то сякая, и всё не этакая… Замаялся Ваня с этой травяной барышней. А она даже по имени не удостаивала его называть, всё мальчик да мальчик. Но напьется воды Кровохлебка — проспится, настроение у нее поднимется, тогда уж и поговорить с ней можно.

Бабушка Василиса Гордеевна за прялкой сидит, нитку сучит и говорит, что былину сейчас баять будет. А Кровохлебка ей с окошка:

— Былинку? Про жизнь былинок в степи? Давай! Это я люблю! Это очень–очень интересно!..

Василиса Гордеевна, покосившись на нее, но, решив, что ниже ее достоинства вступать в пререкания с травой, которой от горшка два вершка, ничего не отвечает, а бает былину–старину про Добрыню Никитича и Змея. И вот, когда после троих суточек и трех часов побил Добрыня проклятого супостата, захватившего в полон Князеву племянницу Забаву Путятичну, и Змей тот стал кровью исходить, Кровохлебка, вытянувшая в бабушкину сторону долгий стебель, выкрикнула со своего подоконника:

— Эх, и меня там не было! Я бы всю кровь‑то змеиную враз выхлебала!

— Вот ведь хвастуша! — бормочет прерванная на полуслове Василиса Гордеевна. А Кровохлебка Земля–Воздух не успокаивается:

— Не веришь?! Давай поры–те у мальчика откроем, кровь из него выпустим — я всю ее одним глотком заглотну…

Ваня испуганно смотрит на бабушку. Конечно, не верит он, что бабушка станет слушать какую‑то глупую траву, проводить над ним дурацкие эксперименты, а всё же…

— А не лопнешь? — спрашивает у кровожадной барышни Василиса Гордеевна.

— Ни за что! — сказало, как отрезало, растение. Но тут стук в окошко раздался, учительница Ванина пришла: и былина осталась недосказанной. Угощенье у бабушки оказалось не готово — и достался Ване на этот раз наглядный урок природоведения.

Тема была — деление клетки. Учительница не поленилась принести с собой микроскоп, на столике которого лежала живая инфузория–туфелька. Ваня, приставив глаз к микроскопу, увидал дрожащую живинку. Потом вдруг одна инфузория принялась делиться надвое. Ваня с бабушкой по очереди смотрели в окуляр — и видели, как нитки, вначале соединявшие клетки, перетерлись и из одной туфельки вышло две, и обе живёхонькие! Пока наблюдали за делением клетки, у Василисы Гордеевны шаньги подгорели, чего никогда еще не бывало!

Учительница с уверенностью говорила, что все состоят из клеток: и Ваня, и даже бабушка… Василиса Гордеевна как раз ушла доставать горелое печиво и, слава Богу, последнего утверждения не слышала.

Вернувшись, бабушка опять сунулась к микроскопу, долго глядела на двух живинок, потом, поджав губы, сказала, что знает, кто такая вторая Туфелька — это, конечно, ведогонь, не иначе…

— Что за ведогонь? — вытаращила глаза учительница.

— Ну, как же! — уставилась и бабушка на Нину Гордеевну. — У одной… этой… Зории–туфельки — душа, а у другой, значит, — ведогонь! Душа‑то ведь не могла разломиться надвое! Вот и выходит: кому что досталось…

— И что же это за ведогонь такой… или такая? — саркастически спрашивала учительница.

— Ну… — замялась бабушка. — Душа‑то она светлая, и на месте сидит, пока человеку, али другому кому, хоть этой… Зории время умирать не придет… А ведогонь — она темная, и на привязи сидеть не любит, ты в сон, а она из тебя — вон… Али вот кто долго без сознания лежит — тут уж ведогони самое раздолье. И где только ведогони не летают, чего только не видают! Быват, с чужими ведогонями войну затеют, и если другая ведогонь погубит твою, так человек уж никогда не проснется! А то еще быват: как почует ведогонь, что ейный человек вот–вот умрет, она тогда другое тело подыскивает, не хочет, значит, куда следует убираться… Правда, сказывают, ведогонь‑то не у всякого человека есть!.. Ну а что касается Зории… так вам про нее лучше знать, вы ж у нас учительша…

Нина Борисовна в ученый спор вступать не стала, поднялась да ушла.

А после ухода учительницы бабушка стала учить Ваню новому уменью: как делать любовную присушку. Дескать, сейчас‑то оно тебе, конечно, без надобности, а после, глядишь, и пригодится. Дескать, виду‑то ты плюгавого, кто на такого позарится!.. Ваня, хоть сильно огорчился, но смолчал.

Ночи дождались и под звездами, до первых петухов, варили вещу из чародейных трав. Бабушка Василиса Гордееевна, черный платок сменив на белый, процедила варево сквозь старое тележное колесо и ушла Мекешу кормить. А Ваня, чтобы водица зазря не пропала, решил полить ею Кровохлебку… Льет да приговаривает, как бабушка учила: «На море на окияне стояла гробница, в той гробнице лежала девица. Раба божия Кровохлебка!

Встань–пробудись, в цветное платье нарядись, бери кремень и огниво, зажигай свое сердце ретиво по рабе божием Ивану и ударься по нем в тоску и печаль».

Смотрит: что такое! Кровохлебка тут же пробудилась, цветики ее распустились, и вещает она своим замогильным голосом:

— Ваня, да какой же ты сегодня красивый, зеленый!

Мальчик в испуге бросился к зеркалу:

— Ничего не зеленый, обычный…

Потом осознал: она его впервые по имени назвала! Но рано Ваня радовался: это было только начало…

Теперь растение ни минуты не могло без него обходиться, из избы выйдешь — такое начинается! Ваня — за порог, Кровохлебка рвется следом: трясется, шатается, будто в избу вихорь ворвался… Один раз даже рухнула с подоконника на пол: земля‑то просыпалась, стебель измялся, листочки обломились… Но что делать: у Вани ведь и на воле дел полно, не сидеть же сиднем возле влюбленной травы! Час его нет, два — и засыхает Кровохлебка прямо на корню!

Как бабушка ни противилась, пришлось делать отсушку… Василиса Гордеевна опасалась, что после отсушки‑то Ваня может предстать растению в образе листожорки, и тогда ей самой придется заниматься поливкой травы, потому как Кровохлебка и близко гусеницу к себе не подпустит!.. Сделала бабушка самую слабенькую отсушечку — и всё более–менее утряслось: пришла живинка в равновесие. Иногда только взбрыкивала — и начинала ревновать мальчика ко всяким предметам женского рода: к печи, к лавке или к Ваниной рубахе, дескать, она тебе ближе к телу…