Смерив башню взглядом, Стеша указала на щели между каменьями, на плющ, кое–где оплетший сооружение, вполне, де, по стенке можно взобраться на верхотуру‑то…

— Что ж, а это мысль! — согласился Ваня. — Вот мы ночью этого альпиниста и накроем…

— Ты слыхал, — шепотом продолжала десантница, — они коней наших и оленя увели к себе — небось, боятся, что мы тайком уедем отсюда! Теперь мы вроде как в плену у них…

— Ничего, вот дело сделаем — и отправимся… Да и нам ведь всё одно — что ехать, что тут торчать…

А бабушка Торопа, подхваченная под ручку Златыгоркой, и так и сяк пыталась выдраться, чтоб услышать, о чем шушукаются чужаки, но девушка держала ее крепко-накрепко, наконец старушка была отпущена — и стрелой полетела к ребятам. Подбежала — а они уж смолкли, и не нашла бабушка ничего лучшего, как сказать: дальше, де, пойдемте… А Деревня уж кончилась, вышли в пролом общей ограды — и оказались на обрывистом берегу речки.

— Это — Кума?! — с надеждой воскликнула Степанида Дымова. Но оказалось, что водотечина зовется по–другому.

Бабушка Торопа указала по излучине реки книзу по теченью на безоконное строеньице с пристройкой, дескать, это кузня и жилье Кузнецовы. Из кузницы выскочил здоровенный кудреватый детина в кожаном фартуке, подбежал к воде, поплескал в разгоряченное лицо — и обратно в кузню.

— Вот, вот — это Поток‑то и есть, — загоношилась старушка, — сватался к Соколине, да получил от ворот поворот. С детства на нее заглядывался, уж такой был заморыш! А гляди–ко — какой справный парень вышел! Спасибо Чуриле–кузнецу, пригрел сироту у себя, мастерству обучил. У кузнеца где‑то и свое дите есть, да вот гдекося, неведомо… Чурила‑то в свое время тоже ох и хорош парень был! — продолжала старушка. — Что в длину, что в ширину — одинаковый. Все девки на него заглядывались, а ему — вот такую подавай, чтоб родни было поменьше, а лучше вовсе сироту. Сам‑то кузнец тоже не шибко чтоб родней богат, как я же, — вздохнула бабушка Торопа. — Вот и пошел по свету искать невесту по себе. И нашел — девка: обсмеешься! С лица‑то пригожая, а за спиной — горб с собачью будку! И только что на руках ее не носил! Да только…

— А это что такое? — попытался Ваня прервать словоохотливую старушку, указывая вверх по течению на запруду с мельницей.

Бабушка Торопа живо объяснила неучу про меленку. Дескать, время молоть пшеничку‑то еще не пришло, дак во–он он, Пленко–от Мельников, еще один Соколинин ухажер, на лодчонке кудай‑то подался, небось, рыбарить. Один сын у мельника‑то, вся надежда на него, но ничего парень — справный, а вон и домишко их, аккурат у запруды…

Ваня поглядел на Мельникова сына, который тоже повернул заросшее черной бородой лицо в их сторону, даже грести перестал… Стеша губёшки поджала, подозревая, что на нее бородатый таращится. Ну, как же — живая Змиуланка выставила себя на показ на обрыве…

С виду и Пленко был богатырь хоть куда, может, это он к Соколине‑то и лазает, — думал свое Ваня, — а может, и белоголовый кузнецов подмастерье. Или еще кто — глядишь, ночью всё разъяснится…

Было решено идти в ночной караул вместе с посестримой, а лешака оставить дома, поскольку шепотом лешачонок говорить не умеет и, заголосив в неподходящий момент, может нечаянно их выдать. Спрятаться караульщики надумали под небольшой деревянной сценой, стоящей неподалеку от башни — самое подходящее укрытие, да и другого‑то на голой площади не имелось. Ребята решили: если застигнут нарушителя на месте преступления, — входящим ли в дверь, или лезущим по стене, — тут же бежать за подмогой к Колыбану. А могучая Златыгорка, — которая должна была оставаться на стрёме, — не даст прохиндею улизнуть.

Только вот как незаметно выйти на волю — чтоб бабушка Торопа, явно приставленная шпионить за ними, не увидала, а хорт не поднял лай?! Стеша предложила оставить лешака на улице рядом с хотом, авось Забой тогда не станет тявкать…

Так и сделали. В глухую полночь ребята с посестримой выбрались из дому — старушка, кажется, не слыхала — хорошо, что спала она не на общих полатях, а на печной лежанке… Проскользнув мимо будки, — лешачонок спал на земле, загородив могучим телом будочную дыру, — ребята услыхали глухое ворчанье пса, но этим дело и ограничилось. Мигом выскользнули со двора. Златыгорка выпустила из долгих рукавов своих птичек. Помятые птахи тоже поворчали для порядка — и вспорхнули по местам: на левое да правое плечо хозяйки.

Обойдя башню кругом и не заметив ничего подозрительного, караульщики подошли к сцене, на нее вели три ступеньки, бока со всех сторон были зашиты досками, только в одном месте дощечек не хватало, наверно, ребятишки, играя в прятки, проломили. Протиснулись по очереди в дыру, под сценой места, чтобы уместиться, вполне хватало. Устроились — и стали ждать. У них‑то свои ведь прятки!.. Спохватились: а вдруг этот гад уж внутри?! Заслали соловейку наверх. И тот, вернувшись, пропел, всё, де, спокойно, почивает, де, Соколина одна — и устроился над ними, на дощатой сцене рядом с жаворленочком.

Время тянулось медленно, и земля к ночи остыла, бр–р, холодно! Ребята под бока к Златыгорке подкатились, та обняла их, а так‑то еще хуже — глаза стали слипаться. Как бы не проворонить альпиниста, или кто он там есть!

Тут Ване приспичило, пришлось выползать наружу. Понадеявшись, что не взбредет ходоку в этот самый неподходящий момент явиться, мальчик отбежал подальше, чтоб бабам не слыхать было журчанья‑то. А когда вернулся, сунулся под сцену, глядь, а там — сонное царство. Стал расталкивать посестриму — та храпит и просыпаться не желает, Стешу стал трясти — тот же результат… Да что это такое! И тут первые петухи заголосили. Высунулся наружу — вроде тихо всё, нет никого, глянул: а и птахи на сцене задрыхли. Мальчик дуть на них принялся — перья все вздыбились, а им хоть бы хны, головки под крылья сунули и спят! Вот ведь незадача! Ваня уколол тогда десантницу булавкой — девочка промычала что‑то во сне, но не проснулась! Это что‑то не ладно, — решил тогда мальчик, выскочил из‑под сцены, подкрался к двери башни: нет, железная дверца заперта, всё в порядке. Голову задрал — и по стене никто не лезет. Ага, это с этой стороны, а с других‑то сторон… Ваня решил обойти башню кругом, держась возле самой кладки. Три шажка сделал — и увидал… Кто‑то под окошечком стоит! Малорослый кто‑то… Справлюсь, решил Ваня, и ни секунды не раздумывая, бросился на стоящего — и свалил с ног…

— Ага, гад, попался!

А гад стонет да причитает по–женски, глядь, а это — бабушка Торопа на земельке валяется.

— А вы что тут делаете? — отскочил Ваня — и увидел, что в сторону откатился какой‑то предмет, обронила его старуха при падении. Бабушка живо на ножки вскочила и бросилась к потере, но Ваня опередил ее, поднял: камень, что ли…

— Это что такое? — Ваня строго спрашивает, поглядел: а у бабушки из кармана конец веревки свисает, и догадался: каким‑то образом с помощью вервия она хотела передать камень Соколине. Но зачем? А та повздыхала, повздыхала — да вынуждена была отвечать, это, де, камень–оберег, чтоб никто не мог девушку нарушить.

Ваня подержал камень на вытянутой руке — здоровый оберег‑то, с голову младенца будет, таким и убить можно…

А бабушка Торопа частит, только, де, старому базыке Колыбану не говори, гостенёк, а то, де, не сдобровать мне, поплачусь за доброе‑то дело, больно ведь крут старик, разбираться не станет, выгонит из Деревни — да и вся недолга, тогда придется бабушке пропадать… Ване жаль стало старуху, обещался молчать, а бабушка тут заторопилась, дескать, клятву дай: чтоб мне дороги домой не найти, ежели я выдам бабушку Торопу, — мальчик и поклянись…

— Ну, тогда я пойду, — старушка‑то говорит, и поволоклась с камнем своим обратно несолоно хлебавши.

А Ваня к сцене вернулся, залез под нее — и опять принялся будить караульщиц, но ничего у него не вышло, так и пришлось самому сторожить до рассвета: но никто больше к башне не явился. А под утро проснулись десантница с посестримой — и понять ничего не могут, как это они всё проспали!

Отоспавшись, — полдня прокемарил, — стал Ваня думать, и многое ему показалось подозрительным… Чего это Торопа Колыбана испугалась: ежели камень–оберег для того, чтобы заугольник не появился — старик только спасибо бы сказал… И потом — давно надо было оберег‑то передать: сразу, как Соколину в башню посадили, а не сейчас, когда вон уж сколько времени прошло… Или… или прознала старуха про альпиниста, дескать, именно теперь понадобится девушке оберег… Да, но почему так быстро сдалась Торопа, так и не передала ведь камушек‑то! Ох, что‑то тут не так! И еще: очень уж крепко уснули подруги его, да вместе с птичками… Как будто мертвой рукой их обвели…

Ваня улучил момент, и когда Торопа во дворе возилась, рассказал всё, что случилось ночью, своим. Мальчик рассудил, что клятва его только Колыбана касается. Десантница согласилась, что всё это очень подозрительно. Стали рыться в мешках да ларях, искать камешек–оберег, чтоб рассмотреть его как следует. Но не нашли — заховала бабушка камень так, что не откопаешь… Зато в сундуке, замок которого Стеша открыла заветной заколкой, увидели они среди всякого барахла — мертвую руку!

Десантница воскликнула, сундук мертвеца, де, это! А Ваня тут вспомнил, что на уроках Василиса Гордеевна про мертвую руку говорила, — небось, это рука казненного злодея!.. (У этой‑то костлявой ручки на мизинный палец еще и перстень был нацеплен с рубином…) Так и есть, использовала, значит, бабушка Торопа кости мертвяка, обвела караульщиков мертвой рукой — вот они и задрыхли! Хорошо, что он отлучился в этот момент, не попал под мановение руки, потому и не заснул.

— А что это за мертвая рука? — с опаской глядя на то, как посестрима достает кости из сундука, спрашивала девочка. Ваня передал всё, что знал про то, как рука действует. А Златыгорка сказала, что как раз бы им с матерью сгодилась мертвая ручка‑то, для дверного, де, запора в тереме… Но всё ж таки решили не трогать жуткую руку — положили на место. Подумали: надо только быть начеку, чтоб вновь не воспользовалась бабушка сонным средством — нынешнюю‑то ночь опять ведь решено было идти в караул!

Прокрались мимо пустующей будки, — хорт на этот раз расположился в ногах Березая, — но и леший, и зверь оба спали крепко, и не выдали своим шумом полуночников. Вот только неизвестно, спит ли бабушка Торопа… Ваня пытался у ней днем порасспрашивать, дескать, а зачем вы оберег‑то не передали Соколине, али этой ночью пойдете?.. Но старушонка отнекнулась, передумала, де…

На этот раз, чтоб не застали их врасплох, решили разделиться: Златыгорка забралась под сцену, а ребята спрятались за колодезным срубом, стоявшим позади башни, не ахти какое, конечно, укрытие, тем более что в эту ночь полная луна на небо выкатилась, но что делать… Зато две‑то стороны разом не успеет обвести мертвой рукой зловредная старушонка, ежели опять придет под башенные стены. И понадеялись еще, что нарушитель с задов, со стороны обрывистого берега, не пойдет к башне, ведь именно тут они и укрылись в тени сруба‑то…

Долгонько на темную башню глядели — даже глаза устали: никто по ней не лез… И тут Степанида Дымова зашептала:

— А может, и нет никакого любимого у Соколины? Может, врут всё Златыгоркины птички?.. А мы тут, как дураки, сидим вторую ночь… Ведь только с птичьих слов нам это известно. А почему мы должны им верить?!

И вдруг Ване на плечо жаворонок слетел — и зачивиликал:

— Ваня, поспешите к башне‑то, охальник уж внутри!

— Как! — Ваня воскликнул. — Не может быть! — И Стеше кивнул: — Слышишь!

— Ничего я не слышу, — досадливо сказала девочка.

— А–а, — махнул мальчик рукой, он совсем забыл, что десантница не понимает пернатого языка.

А птичка уж к хозяйке полетела на доклад, щебеча на лету:

— Некогда мне разговоры с тобой разговаривать, соловей там один на часах‑то стоит.

Мальчик Стешу потянул за собой, тут и предупрежденная посестрима из укрытия выбралась, у башенных стен встретились. Толкнулись - дверь в башню оказалась запертой! Что за наваждение! И по стене никто ведь не лез… Или всё‑таки лез? Может, проглядели?!

А птички на верхотуре, у открытого окошечка, сидят и докладывают:

— Да он тут не один, их тут, кажись, трое! — соловей‑то выщелкивает.

Ваня с посестримой переглянулись — что это значит?! Златыгорка по–птичьи снизу спрашивает, как это, дескать, трое?

— Да ты до трех и не досчитаешь, — Ваня шепотом ворчит. А соловей услыхал как‑то — на Ванину голову спланировал и принялся считать: — Раз, — потом Златыгорке на мягкую шапку: — Два, — а после таким же макаром на Стешин голубой берет: — Три. Что съел? Не уме–ею!..

— Умеешь! — удивился мальчик.

— Что делать‑то будем? — Ваня с посестримой перешептываются. А Степанида Дымова только глаза с одного на другого переводит, ей‑то неведомо, что там еще птички наплели. Перевел ей тогда Ваня птичьи известия на человечий язык. Попыталась десантница замок в башенной двери отомкнуть своей заколкой — но ничего у нее на этот раз не вышло.

— Видать, заговоренный запор‑то, — откликнулся Ваня.

И совместно решили: пускай птички сидят на карнизе и слушают, про что эти четверо разговор ведут, и слово в слово передают на землю. А уж, исходя из услышанного, решили действовать: прохиндеям‑то деваться отсюда некуда, а, ежели что, до Колыбанова дома — ходу два шага…

И соловей тут пропел:

— Люба моя, позволь мне испить твоей соленой кровушки…

Ваня как раз корочку хлебную жевал, поперхнулся, дернулся, чтоб за помощью бежать, — но посестрима его за рукав схватила, дескать, погоди, еще послушаем…

Жаворонок за Соколину отвечает:

— У меня уж вся грудь высохла, все соки ты из меня высосал…

— Но ты ведь любишь меня, сама говорила, — соловей заливается. — А ежели любишь, то всё для милого‑то делаешь, разве ж не так?..

— Я и умереть готова, лишь бы тебе было хорошо, — поет жаворонок за девушку. — Сокол ты мой ясный… Что — сокол? Этого только не хватало…

Златыгорка снизу пальцем грозит и ругается по-птичьи, дескать, без отсебятины, пожалуйста… А Ваня никак не поймет, где же остальная компания, судя по всему, беседуют только двое…

— Скоро срок исполнится — выпустят тебя, и не захочешь ты меня видеть… — тосковал соловушка. — Отдадут тебя взамуж — и всё кончится… Давай улетим к моим родичам, а прежде я тебе весь мир покажу, одену в златосеребро…

— Ты же знаешь — ты единственный, за кого я пойду, никто мне больше не нужен, — пел жаворонок. — Но бежать — не могу. Жаль мне батюшку…

— Батюшко‑то не пожалел тебя — засадил в башню! И никогда он не согласится отдать тебя мне в жены… Я ведь, по–вашему, урод…

— Нет, ты лучше, красивее, умнее всех, ты сам это знаешь!

— Трехголовый!

— Значит, втрое прекраснее и умнее! И потом: днем ведь у тебя одна головушка, сам говорил… А ночью только я буду видеть, каков ты… Головушки мои пригожие… Мне ведь всё в тебе нравится: и хвост, и крылья…

— Змей! — вскрикнули хором Ваня со Златыгоркой. А остававшаяся в неведении десантница дернула Ваню за рукав:

— Где Змей? Почему Змей?

Птички вверху замолчали.

— Куда ты смотришь шестью глазками? — наконец спросил за Соколину жаворонок.

— Нас выследили! Мне пора! Жди меня, любовь моя! — захлопал крыльями вошедший в роль соловей.

Ваня со Златыгоркой задрали головы кверху — но из окошка никто не показывался: да и мало ведь оконце‑то для Змея! Только птички по–прежнему сидели на карнизе, делая синхронный перевод.

— Где он? Где? — закричала, уже не скрываясь, Златыгорка пташкам–разведчицам. Ваня послал десантницу звать на помощь Колыбана, дескать, у Соколины в гостях какой‑то Змей, его надо изловить. А соловей теперь комментировал действия нарушителя:

— Ш–ш–ш, он ползет вниз по лестнице… Уходит… Уйдет ведь…

А жаворонок всё еще говорил за Соколину:

— Прощай, мой милый, я жду тебя, я всегда тебя буду ждать… До самой смерти! — и после паузы: — О–ё–ёй, как сегодня поют соловьи!.. Почему только соловьи?.. — заворчал жаворонок уже своими словами. — Тут и жаворонки есть. Ничего не смыслят эти бескрылые!

И тут на площади показалась толпа полуодетых людей с факелами, — видать, как вскочили с постели, так и побежали, — во главе с Колыбаном. Это Степанида Дымова привела подмогу! Старик собственноручно открыл дверь в башню. Прочесали столб снизу доверху — безрезультатно: Змея как не бывало!

Няньки да мамки в верхнем помещении окружили Соколину живым щитом, защищая девушку от любопытных мужских взоров — а мужчины совали факелы чуть не в лицо ей, так уж хотели полюбоваться красавицей. А та клялась и божилась отцу: никого, де, тут не было, не слыхала, де, я ничего и не видала никакого вашего Змея, а крепко спала, пока вы всем скопом сюда не явились и мой девичий сон не нарушили… Тут уж и Ваню обуяли сомнения: может, правда, брешут птички — они ведь Змея не видели и не слышали, только с птичьих слов решили, что он был в башне… Но — для чего пернатым врать?!

Соколина в белой рубахе с долгими, до полу, рукавами, с каштановыми косами, которые волочились за ней, как две змеи, смотрела сердито; она поднялась с постели, но едва держалась на ногах. Махнула правым рукавом на нарушителей покоя, уйдите, де, — и, побелев, повалилась на руки нянькам да мамкам.

Тут как раз во дворах петухи заорали. Колыбан грозно повернулся к тем, кто учинил ночной переполох, — Златыгорка схватилась за меч и вышла вперед, собираясь защищать побратима с посестримой… Неизвестно, чем бы дело кончилось, но тут появился гонец и сообщил, что внизу, в подвале башни, под бочками да старым хламом нашли подземный ход…

Все, кроме потерявшей сознание пленницы, нянек-мамок да старика Колыбана, бросились по крученой лесенке вниз. Но в подземелье полезли всего несколько добровольцев, другие‑то думали: кто его знает, вдруг Змей там и хоронится…

Ребята достали фонарики, тут же окрещенные «чудесными», и еще прибавившие чужанам сомнительного авторитета, и тоже полезли в темную дыру. А посестрима осталась — она не решилась покинуть своих птичек, которые ни в какую не соглашались лезть под землю, дескать, что мы — кроты али черви дождевые, путным птицам под землей делать нечего…

Лезли по щиколотку в грязной жиже. Подземный ход нашел мельников Пленко, ребята поняли это из разговоров. Впереди Вани шел Кузнецов подмастерье Поток, в руках он держал черные клещи и сокрушался, что не ему выпало найти Змеев ход. Эти‑то двое ничего, видать, не боялись, а может, отомстить хотели тому, кого предпочла Соколина.

И вот лаз вывел к реке — выше мельницы, в самом обрывистом месте. Стало понятно, почему подземный ход оставался тайным: со стороны реки из‑за густых зарослей дыры не видать, а с берега вниз по скале никто, конечно, не лазил. Другие пути‑то вели к водотече — более пологие.

Кое‑как выбрались наверх, огляделись: но никаким Змеем тут и не пахло, чистое поле вокруг, да и только… И еще: в подземном ходе тоже ведь змеиного запашка не было. Послали гонца доложить Колыбану о результатах, а сами у костра расположились, обогреться да промокшие ноги высушить.

Совместно решили, что Змей был пришлым, прилетал откудова‑то али по речке приплывал. Ваня тут и спроси про запах, дескать, вот когда они были в Змеином доме, в городище‑то — там так воняло в цокольном помещении, хоть святых выноси, а в башне и подземном ходе почему‑то не было змеиного духа… Тут Мельников сын стал ему втолковывать, дескать, Змеи бывают двух родов: одни всегда в своем виде обретаются, как Горишняк, гад-господарь, прежний защитник Деревни, а другие Змеями бывают только по ночам, с полуночи до петушьего крику, а днем кажут себя обычными людьми…

Ваня тут припомнил разговор Соколины со Змеем, переданный птичками, девушка говорила, что днем у него одна голова… Может, он из этих — полузмеев…

— Они и духа змеиного могут не иметь, а пахнут, как мы, — разъяснял Пленко.

Но Кузнецов подмастерье качал головой и говорил, что Змеи — они и есть Змеи, что ночью, что днем…

Кто‑то вспомнил, что чужанинка прибежала за помощью до петушьего крику, выходит, она по–всякому не Змиуланка! Стеша страшно обрадовалась, что обелилась в глазах этих людей.

— Я‑то ее не видал, — возразил Пленко, — но ежели кто утверждает, что видел ее до петухов девкой, что ж… — Но на том, что полузмеи только по ночам принимают змеиный вид, Мельников сын стоял крепко.

— Ладно, — сдался наконец Поток, — пусть будет по–твоему. Тебе‑то, Пленушко, как раз хорошо–о должно быть известно про змеиный нрав: ведь все мельники испокон веков состоят со змеями в сношениях. Горишняк‑то, говорят, улетая на последний бой, твоему батюшке доверил сокровище…

Пленко ухмыльнулся:

— А хоть бы и так! Тебя что — завидки берут?!

— Да плевать я хотел! — бросил Кузнецов подмастерье и воскликнул: — Смотрите‑ка — Заря–заряница, вон и Смеян стадо гонит, а мы галдим да галдим! Всё–ко: пора в Деревню возвращаться!

Но Пленко зачем‑то подозвал пастушонка к тлеющему костру и со смехом стал говорить, дескать, всё ты проспал пастушок, ведь тут ночью тако–ое было! Змей о трех головах прилетал!

Смеян зевал да в носу ковырялся.

— Отстань уж ты от него! — одернул соперника Поток и ласково кивнул пастушонку: — Иди, иди, Смеянко… А‑то коровы–те разбредутся, не соберешь…