Сэйди
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает муж, склонившись надо мной.
— Не очень. — Во рту по-прежнему привкус рвоты.
Он велит мне поспать подольше. Обещает сообщить на работу, что я заболела, и отвезти мальчишек в школу. Присаживается на краешек кровати и поглаживает по голове. Хочется рассказать про полотенце, но опять не получается: совсем рядом по коридору дети собираются в школу. Вижу через открытую дверь спальни, как они заходят в ванную, входят и выходят из своих комнат.
Но вот оба сына у себя комнатах за пределами слышимости. Кажется, пора.
— Уилл… — начинаю я. И тут в спальню вбегает Тейт и просит отца помочь найти любимые носки. Уилл перехватывает мальчика раньше, чем тот запрыгнет с ногами на кровать.
— Что? — Он поворачивается ко мне.
— Неважно, — качаю я головой.
— Точно неважно?
— Да.
Уилл с Тейтом отправляются на поиски пропавших носков. Муж оглядывается через плечо и еще раз советует выспаться. И закрывает за собой дверь.
Расскажу потом.
Слышу, как Уилл, Отто и Тейт ходят по дому. Снизу, через вентиляцию, до меня доносится их повседневная болтовня о бутербродах с ветчиной и сыром и тестах по истории. Тейт загадывает загадку, на которую — о, боже! — отвечает Имоджен. Оказывается, ей известно, что в одноэтажном голубом доме, где все голубое — стены, пол, стол, стулья, — не голубая только лестница. Потому что лестницы там нет.
— Откуда знаешь? — удивляется Тейт.
— Догадалась.
— Отличная загадка, Тейтер Тот, — хвалит мальчика Уилл. Тейтер Тот — прозвище Тейта, придуманное мужем. Он торопит сына найти рюкзак, пока они не опоздали в школу.
Снаружи свирепствует ветер. Хлещет по дощатой обшивке дома, угрожая сорвать. Внутри стало холодно, до дрожи. Никак не получается согреться.
— Давайте уже, ребята, — зовет Уилл.
Встаю, подхожу к двери и слышу, как Тейт обшаривает шкаф в поисках шапки и ботинок. Слышу в прихожей голос Имоджен. Она едет на паром вместе с ними — уж не знаю почему. Может, дело только в погоде, но я вижу в этом какую-то насмешку: Уиллу позволено подбросить ее до парома, а мне — нет.
Слышу топот — словно пробежало стадо буйволов. Входная дверь открывается и захлопывается, и наступает почти полная тишина. Единственные звуки — шипение котла, журчание воды в трубах да ветер, бушующий снаружи.
Только когда все уходят, встаю с кровати и выбираюсь из комнаты. В коридоре мое внимание сразу привлекает какая-то вещь. Точнее, две. Прежде всего, это кукольные глаза-бусинки. Они принадлежат той самой кукле Тейта, которую я недавно нашла в прихожей. Той, которую он неохотно унес в свою комнату по приказу Уилла.
Игрушка примостилась на деревянном полу возле стены. Сидит на заднице в кукольных легинсах в цветочек и вязаном платье. Аккуратные вьющиеся косички до плеч, ручки сложены на коленях. Кто-то отыскал и ее потерянную туфлю.
Возле кукольных ножек лежат карандаш и бумага. Подхожу и поднимаю листок, внутренне подготовившись. Переворачиваю. На другой стороне именно то, что я ожидала. То же самое плачущее, расчлененное тело, как и на рисунке на чердаке. Рядом изображена рассерженная женщина, сжимающая нож. Свободное место заполняют черные пятна: то ли слезы, то ли кровь. А может, то и другое…
Интересно, лежало это все здесь рано утром, когда я относила белье вниз? Но тогда было темно, и я бы все равно ничего не увидела. А на обратном пути меня тошнило, я едва успела добежать до туалета — и тоже не заметила.
А Уилл видел перед уходом или нет? Хотя он подумал бы, что это кукла Тейта, а листок лежал чистой стороной вверх.
Находка пугает меня, потому что если автор рисунков — Отто, то у него большой регресс. Это своего рода защитный механизм, способ справляться с трудностями: вести себя по-детски вместо того, чтобы разобраться с проблемой. Психотерапевт не раз говорила мне, что порой я веду себя как ребенок, не желая решать взрослые проблемы. Возможно, Отто поступает так же. Но почему? С виду сын вполне доволен жизнью. Но он скрытный, я понятия не имею, что творится у него в голове.
Вспоминаю своего психотерапевта. Я ее не слишком жаловала. Мне не нравилось, что она заставляла меня чувствовать себя маленькой и глупой; что унижала меня, когда я делилась своими переживаниями. Вдобавок она путала меня с другими пациентами.
Как-то раз я опустилась в кожаное вращающееся кресло, скрестила ноги и отпила из стакана, который всегда стоял на столе. Психотерапевт, как обычно, спросила, что происходило в последнее время. «Расскажите мне, что у вас происходит». И не успела я ответить, как она начала советовать способы разорвать отношения с женатым мужчиной, с которым я якобы встречалась. Хотя я уже была замужем за Уиллом.
Я побледнела от стыда за другую клиентку, чей секрет она только что разболтала.
— У меня нет никаких отношений с женатым мужчиной, — объяснила я.
— А значит, вы уже расстались?
— Их никогда и не было.
Вскоре после этого я перестала к ней ходить.
Отто тоже посещал психотерапевта. Мы собирались продолжить терапию после переезда в Мэн, да так и не собрались. Думаю, пора ее возобновить.
Прохожу мимо куклы и спускаюсь вниз, прихватив рисунок.
На кухонном столе — тарелка с французскими тостами, на плите — кофейник с горячим кофе. Наливаю кофе, но не могу заставить себя ничего съесть. Когда подношу чашку к губам, мои руки дрожат, и кофе в чашке тоже дрожит.
Рядом с тарелкой — записка «Поправляйся» с уилловской фирменной подписью «Целую». Муж уже достал мои таблетки. Пока не трогаю их — лучше сначала перекушу.
Вижу из кухонного окна собак. Видимо, Уилл выпустил их перед уходом. Ничего страшного: хаски привычны к снегу, и такая погода им по душе. Теперь заманить их в дом почти невозможно — только ждать, пока захотят вернуться сами.
На заднем дворе ветер колышет голые деревья, нагибая ветки. Разразился сильный снегопад. Не ожидала так много снега. Странно, что занятия сегодня не отменили. Впрочем, я только рада: мне нужно побыть одной. Из-за ветра снег летит не вертикально, а по косой, наметая сугробы. Кухонный подоконник тоже начинает заметать. Ощущение, что меня погребают заживо. Снег как будто давит на грудь, становится трудно дышать.
Осторожно прихлебываю кофе и замечаю, что кулон, оставленный на столе утром, пропал. Ищу на полу, за канистрами, в ящике, где хранятся разные мелочи. Кулона нигде нет. Кто-то забрал его. Вспоминаю, как он выглядел: изящное украшение на свернувшейся холмиком цепочке с буквой «М».
Факт пропажи только усиливает мои подозрения. Утром, пока я лежала в постели, остальные четверо обитателей дома — Уилл, Отто, Тейт и Имоджен — завтракали вместе. Имоджен легко могла стянуть кулон, пока никто не заметил. Вспоминаю угрожающие записки в адрес Морган. Могла ли их отправить Имоджен? Сначала спрашиваю себя «зачем?», но потом приходит мысль «а почему бы и нет?». Вспоминаю, как Имоджен ведет себя со мной. Как вселяет в меня страх. Раз у нее получается запугать меня, она могла запросто проделать то же самое с Морган.
Оставляю рисунок на столе и иду в прачечную, взяв с собой кофе. Вижу, что после моего возвращения в кровать Уилл закончил стирку. Оставленные мной бельевые кучи исчезли. Вместо них — пустая корзина для белья и чистый кафельный пол.
Опускаюсь на четвереньки рядом со стиральной машиной и заглядываю под нее. Испытываю облегчение, что окровавленное полотенце на месте, но одновременно и ужас — как будто вижу его впервые. Меня снова захлестывают эмоции. Понимаю: надо обязательно рассказать об этом Уиллу.
Оставляю полотенце на месте, возвращаюсь на кухню, сажусь за стол и жду. Рисунок Отто лежит в шести футах, отрезанная голова пялится на меня. Не могу на нее смотреть. Выжидаю почти до девяти часов и звоню Уиллу: он уже отвез Тейта в школу, и теперь мы сможем поговорить наедине.
Уилл отвечает. Он на пароме — едет в кампус. Спрашивает, как я себя чувствую.
— Не очень.
Слышу, как вокруг него завывает ветер, врываясь в телефонную трубку. Он снаружи, на засыпанной снегом верхней палубе. Уилл мог бы находиться внутри, в отапливаемом помещении, но вместо этого уступил кому-то свое место. Он всегда такой: думает о других.
— Надо поговорить.
Уилл отвечает, что на пароме шумно и сейчас не лучшее время для разговора.
— Нет, надо поговорить, — настаиваю я.
— Может, я перезвоню, когда приеду в кампус? — громко спрашивает он, стараясь перекричать ветер.
Отвечаю, что это слишком важно и не может ждать.
— В чем дело?
Я прямо говорю, что Имоджен, скорее всего, замешана в убийстве Морган. Уилл издает долгий раздраженный вздох, но все-таки спрашивает, почему я так считаю.
— Уилл, я нашла испачканное полотенце в прачечной. Оно насквозь в крови.
В трубке повисает оглушительная тишина. Муж молчит, и я продолжаю, чувствуя, как слова застревают в горле. Холод пробирает до костей, я вся дрожу, но ладони вспотели. Рассказываю, как нашла полотенце во время стирки. Как спрятала его под стиральной машиной, не зная, что с ним делать.
— Где оно сейчас? — с беспокойством спрашивает Уилл.
— Там же, под стиралкой. Знаешь, Уилл, я думаю передать его офицеру Бергу.
— Эй-эй… Перестань, Сэйди. Это какая-то бессмыслица. Ты уверена, что на нем именно кровь?
— Абсолютно.
Уилл пытается придумать оправдания. Может, кто-то что-то пролил и вытер им. Краску, грязь, собачьи отходы…
— Может, это было собачье дерьмо, — предполагает он. Грубые слова — это так на него непохоже. Хотя, наверное, он напуган, как и я. — Или кто-то из мальчишек порезался, — выдвигает муж новую версию и вспоминает, как маленький Отто однажды провел подушечкой большого пальца по острому лезвию бритвы — просто посмотреть, что из этого выйдет, хотя ему не раз запрещали прикасаться к папиной бритве. Лезвие рассекло кожу, хлынула кровь. Отто пытался все скрыть, боясь наказания. Мы нашли окровавленные лоскутки в мусорном ведре. А через несколько дней большой палец загноился.
— Это не игра с бритвой, — возражаю я ему. — Тут совсем другое. Уилл, полотенце все в крови! Там не несколько капелек. Имоджен убила ее, — уверенно заканчиваю я. — Убила и вытерла следы полотенцем.
— Сэйди, ты несправедлива к ней! — громко отвечает Уилл, то ли перекрикивая ветер, то ли повышая на меня голос. — Это охота на ведьм.
— Кулон Морган тоже оказался у нас в доме, — продолжаю я. — Я наступила на него на лестнице. Положила на кухонный стол, а теперь он исчез. Это Имоджен забрала его — спрятала вещественное доказательство.
— Сэйди, я знаю, ты ее не жалуешь. Да, она не слишком с тобой приветлива. Но нельзя обвинять ее в каждой мелкой неприятности.
«Мелкой неприятности»? Странный выбор слов. Убийство — это не мелочь.
— Если убийца не Имоджен, то кто-то другой из нашего дома. Это точно. Иначе как объяснить кулон Морган на полу и окровавленное полотенце в прачечной? Если не Имоджен, то кто?
Сначала вопрос кажется мне риторическим. Я задаю его только для того, чтобы Уилл наконец понял: преступница — Имоджен, потому что больше никто в доме не способен на убийство. Раз она убила однажды, выдернув табурет из-под ног матери, то могла и повторить…
Но когда повисает тишина, мой взгляд задерживается на полном злобы рисунке Отто — отрезанная голова, кровавые пятна… Вспоминаю, что сын начал играть в куклы. И пронес нож в школу.
Я резко втягиваю воздух, ломая голову, только ли одна Имоджен в нашем доме способна на убийство. Не хочется об этом думать, но я не могу остановиться.
— Или это Отто? — И тут же жалею о том, что ляпнула. Хотелось бы загнать эти слова обратно в голову — там им самое место.
— Ты же не всерьез… — произносит Уилл.
Конечно, мне не хочется всерьез обдумывать такой вариант. Не хочется даже на секунду предположить, что Отто может убить. Но такой вариант не исключен, потому что довод тот же: кто способен сделать что-то один раз, может это повторить.
— А как насчет склонности Отто к насилию?
— Нет у него никакой склонности к насилию. Ты же знаешь, Отто и мухи не обидит.
— Но откуда тебе знать, что случилось бы, если б его не застукали с поличным? Что он не причинил бы вред одноклассникам, если б тот ученик не сдал его?
— Мы не можем знать наверняка. Но я предпочитаю верить, что наш сын не убийца. А ты, Сэйди?
Уилл прав: Отто не сделал ничего плохого никому из ребят в своей прежней школе. Но у него были намерение, мотив, оружие. Он нарочно пронес в школу нож. Неизвестно, что бы произошло, если б его план не раскрыли вовремя.
— Почему ты так уверен?
— Потому что я хочу верить в лучшее. Потому что я отказываюсь думать, что Отто мог отнять чью-то жизнь, — говорит Уилл.
Меня переполняет странная смесь страха и чувства вины — даже не знаю, что сильнее. Страх, что Отто мог убить женщину? Или угрызения совести за то, что допускаю такой вариант?
Речь о моем сыне. Способен ли мой сын на убийство?
— Ты не согласна, Сэйди? Ты правда думаешь, что Отто мог убить Морган? — спрашивает Уилл. Мое молчание и неуверенность говорят сами за себя. Я молча признаю: Отто действительно мог убить Морган.
Уилл шумно выдыхает. Он явно рассержен и говорит отрывисто.
— Поступок Отто никак не тянет на попытку убийства. Ради всего святого, ему всего четырнадцать. Он ребенок. Действовал в порядке самообороны: постоял за себя единственным доступным ему способом. Сэйди, ты мыслишь нелогично!
— А если логично?
— Нет, нелогично, — мгновенно реагирует Уилл. — Отто просто постоял за себя, потому что больше никто за него не заступился.
Муж замолкает, хотя я чувствую: он не все сказал. Например, что Отто взял все в свои руки из-за меня. Потому что я палец о палец не ударила даже после того, как сын рассказал мне об издевательствах. Потому что не слушала его. В школе есть горячая линия для борьбы с буллингом. Я могла позвонить и оставить анонимную жалобу или позвонить учителю и пожаловаться не анонимно. Но я ничего не сделала. Проигнорировала Отто, пусть даже непреднамеренно.
Уилл пока не обвиняет меня прямо, но я чувствую упрек в невысказанных словах. Он осуждает меня молча. Думает, что Отто пронес нож в школу по моей вине, потому что я не предложила нашему четырнадцатилетнему сыну разумной альтернативы.
Отто не убийца. Он никогда не сделал бы больно этим ребятам. Он просто испуганный мальчик, у которого куча проблем. Это совсем другое.
— Уилл, мне страшно, — признаюсь я.
— Я знаю, Сэйди, — голос мужа смягчается. — Нам обоим страшно.
— Я должна передать полотенце полиции. Мы не имеем права прятать его. — Голос дрожит, я едва не плачу.
Лишь тогда Уилл смягчается — из-за моего тона. Он понимает: мне не по себе.
— Ладно. Я отменю сегодняшние занятия, как только доберусь до кампуса. Буду дома через час. Не трогай пока полотенце.
И добавляет уже мягче:
— Мы вместе навестим офицера Берга. Вместе поговорим с ним. Подожди, пока я вернусь.
Повесив трубку, иду в гостиную — ждать. Опускаюсь на бархатистый диван и вытягиваю ноги. Если закрою глаза, то, наверное, усну. Сказываются тревога и усталость. Чувствую себя истощенной. Глаза закрываются сами собой.
И тут же распахиваются.
Меня пугает шум у входной двери — она содрогается.
Твержу себе, что это просто ветер.
Но затем раздается скрежет ключа в замке.
После нашего с Уиллом разговора прошло минут десять-пятнадцать, не больше. За это время он только-только добрался до материка, не говоря о том, чтобы дождаться, пока выйдут все пассажиры, и сесть на обратный рейс. Он не успел бы ни доплыть до острова, ни добраться домой от причала.
Это не Уилл. Кто-то другой.
Я медленно отодвигаюсь от двери, ища, где спрятаться. Но не успеваю сделать и пары шагов, как дверь резко распахивается и отлетает назад от резинового ограничителя. В прихожей появляется Отто. Рюкзак на плече, волосы припорошены снегом. Он весь белый от снега. Щеки покраснели от холода. Кончик носа тоже красный, все остальное бледное.
Сын захлопывает за собой дверь.
— Отто, — выдыхаю я, застыв на месте и прижав руку к груди. — Что ты здесь делаешь?
— Заболел.
Да, он выглядит осунувшимся, но не факт, что больным.
— Из школы никто не звонил. — По идее, школьная медсестра должна была позвонить и сообщить, что мой сын заболел, после чего я поехала бы за ним. Но этого не было. — Медсестра просто отправила тебя домой? — Я злюсь, что она позволила ребенку уйти из школы посреди учебного дня, и в то же время мне страшно: меня тревожит выражение лица Отто. Сын не должен быть сейчас дома. Почему он здесь?
Отто заходит в комнату.
— Я не отпрашивался. Просто ушел.
— Ясно. — Чувствую, как мои ноги сами отступают на дюйм.
— На что ты намекаешь? Я же сказал, что заболел. Ты мне не веришь?
Такой враждебный тон… это совсем не похоже на Отто.
Сын смотрит на меня, стиснув зубы и выпятив подбородок. Приглаживает волосы ладонями и сует руки в карманы джинсов.
— И что у тебя болит? — Я начинаю чувствовать тяжесть в животе.
Отто делает еще шаг навстречу.
— Горло.
Его голос совсем не хриплый. И он не прижимает руку к горлу, как делают, когда оно болит. Хотя, возможно, говорит правду. Сейчас у многих фарингит или грипп.
— Отец скоро приедет, — зачем-то выдавливаю я.
— Нет, — голос сына леденяще-спокоен. — Папа на работе.
— Он отменил занятия. — Я снова отступаю назад. — Возвращается домой. Скоро будет здесь.
— Почему?
Я продолжаю незаметно пятиться и упираюсь спиной в каминную полку. Вру Отто, что Уилл тоже чувствует себя неважно:
— Он поехал назад, как только добрался до материка. — Я смотрю на часы. — Должен быть дома с минуты на минуту.
— Нет, его не будет, — говорит Отто тоном, не терпящим возражений.
Делаю глубокий вдох и медленный выдох.
— Ты о чем?
— Паромы задерживаются из-за шторма. — Он снова откидывает рукой волосы.
— А ты как добрался?
— Мой паром ушел последним.
— А…
Теперь мы заперты наедине, пока не восстановится сообщение с материком. Сколько времени это займет? Странно, почему Уилл не позвонил и не сказал о задержке паромов. Правда, мой телефон в другой комнате… Я не услышала бы звонок.
В этот момент дом сотрясается от порыва ветра. Все дрожит. Лампа на столе мигает. Я задерживаю дыхание, ожидая, что в комнате вот-вот станет темно. В окна проникает немного света, но их заметает снегом, и разглядеть что-нибудь все труднее. Мир снаружи становится темно-серым. Собаки лают.
— Хочешь, посмотрю горло?
Отто не отвечает. Я достаю фонарик из сумки в прихожей и подхожу к нему. Когда мы рядом, сразу заметно, что он выше меня — вымахал чуть ли не за одну ночь. И теперь смотрит на меня сверху вниз. Отто не отличается крепким телосложением — он скорее долговязый. Запах как у любого подростка: в пубертатный период у них выделяются гормоны вместе с по́том. И все-таки Отто красив. Вылитый Уилл, только моложе и худощавее.
Протягиваю руку и щупаю его лимфатические узлы. Они увеличены. Возможно, сын в самом деле болен.
— Открой рот пошире, — приказываю я.
Поколебавшись, Отто подчиняется, хоть и открывает рот еле-еле: у меня едва получается заглянуть внутрь.
Свечу фонариком и вижу красное воспаленное горло. Щупаю его лоб, ища признаки жара. Вспоминаю вдруг, как Отто простыл то ли в четыре года, то ли в пять. Тогда я проверяла температуру более точным способом — не рукой, а губами. Когда-то одного быстрого поцелуя в лоб хватало, чтобы определить, заболели мальчики или нет. К тому же они так безвольно и беспомощно лежали в моих объятиях, желая, чтобы с ними понянчились… Те времена давно прошли.
Внезапно Отто крепко сжимает мое запястье. Быстро отдергиваю руку, но у него сильная хватка — я не могу высвободиться.
Роняю фонарик. Батарейки катятся по полу.
— Отто, ты что делаешь? Отпусти! — кричу я, отчаянно пытаясь высвободиться. — Мне больно!
Но он не отпускает.
Поднимаю взгляд: сын смотрит на меня. Сегодня его глаза скорее карие, чем голубые, и скорее грустные, чем злые.
— Никогда тебя не прощу, — шепчет он, и я перестаю сопротивляться.
— За что, Отто? — выдыхаю я, по-прежнему думая о полотенце и кулоне.
Свет снова мигает. Замерев, я жду, что он совсем погаснет. Взгляд останавливается на лампе. Жаль, мне нечем защищаться. У лампы керамическое основание — красивое, блестящее, прочное. И достаточно тяжелое, чтобы им можно было причинить вред, но не настолько, чтобы его было трудно поднять. Однако до лампы футов шесть — не дотянуться. К тому же я не уверена, что смогу схватить ее и ударить тяжелым концом по голове родного сына. Даже в порядке самообороны.
Кадык на шее Отто ходит ходуном.
— Ты знаешь, о чем я, — он с трудом сдерживает слезы.
Качаю головой:
— Нет, не знаю.
Впрочем, через секунду я понимаю, что он имеет в виду. Отто никогда не простит, что я не заступилась за него в тот день в кабинете директора. Что не подыграла его лжи.
— О твоем вранье! — кричит он, теряя самообладание. — О ноже!
— Я никогда не врала.
Мне хочется добавить, что врал именно Отто, но обвинять его сейчас — не лучшая идея. Вместо этого я говорю другое:
— Если б ты пришел ко мне, я помогла бы тебе. Мы бы всё обсудили и нашли выход.
— Я же приходил, — обрывает он меня дрожащим голосом. — Приходил к тебе. Ты единственная, кому я рассказал.
Стараюсь не думать о том, что Отто открылся мне, рассказав, что творится в школе, а я небрежно отмахнулась. Пытаюсь вспомнить этот момент, как пыталась каждый день и каждую ночь после того происшествия с ножом, но опять не получается. Что я делала, когда Отто рассказывал мне об издевательствах? Чем была так занята, что не обратила внимания на его слова, что ребята в школе обзывают его, засовывают в шкафы и макают головой в унитаз?
— Отто, — бормочу я, стыдясь, что не поддержала сына в самое трудное время, — если я не слушала тебя… если не обратила внимания… Мне очень жаль.
Я начинаю рассказывать, как в те дни на меня навалилось много работы, я была усталой и подавленной. Хотя это слабое утешение для четырнадцатилетнего мальчика, который нуждался в материнской поддержке. Я не оправдываю свое поведение. Это было бы неправильно.
Не успеваю продолжить, как сын перебивает меня. И сообщает подробности, которые я раньше никогда не слышала. Что он рассказал мне об издевательствах ночью, на улице. Не мог заснуть, пошел искать меня и нашел сидящей на пожарной лестнице нашего дома, прямо за кухонным окном — одетой во все черное и курящей сигарету.
Какая нелепость…
— Отто, я не курю, ты же знаешь. А что касается высоты…
Я трясу головой и вздрагиваю. Продолжать незачем: Отто и так знает, что у меня акрофобия.
Когда мы жили в Чикаго в районе Принтерс-Роу на шестом, самом верхнем, этаже, я никогда не пользовалась лифтом — только пешком. Никогда не выходила на балкон, где Уилл по утрам пил кофе и наслаждался прекрасными видами на город.
— Иди ко мне, — не раз звал он, озорно подмигивая, и тянул меня за руку. — Со мной ты будешь в безопасности. Ведь со мной ты всегда в безопасности, да?
Однако я ни разу не поддалась на уговоры.
— Но ты была там, — заявляет Отто.
— И как ты узнал меня среди ночи? Как вообще заметил?
— По огоньку зажигалки.
Но у меня нет зажигалки — я не курю.
Тем не менее я замолкаю. Пусть продолжает.
Отто рассказывает, что вылез в окно и сел рядом со мной. Что прошло много недель, прежде чем он собрался с духом и рассказал мне обо всем. Что я впала в ярость — была просто вне себя от гнева.
— Мы собирались мстить. Составили список самых лучших способов…
— Лучших способов чего?
— Убить их, — отвечает Отто как само собой разумеющееся.
— Кого — их?
— Ребят в школе.
Всех. Потому что даже те, что сами не издевались, все равно смеялись над ним. И той ночью мы с Отто решили: надо избавиться от всех. Я бледнею. Продолжаю поддакивать сыну только по одной причине: мне кажется, это как-то успокаивает его.
— И как же мы собирались это сделать?
Вряд ли мне на самом деле хочется знать, как именно мы, если верить сыну, собирались убить его одноклассников. Потому что все это выдумки Отто. Но мне хочется надеяться, что где-то внутри него кроется мой прежний сын.
Он передергивает плечами.
— Да по-разному. Например, взять бензин и зажигалку и поджечь школу. А еще ты предлагала отравить еду в столовой. Мы долго обсуждали этот вариант — он казался идеальным. Прикончить их всех разом.
— И как мы собирались отравить их?
Сын расслабляется и ослабляет хватку на моем запястье. Я пытаюсь высвободиться, но он тут же притягивает меня ближе. Снова передергивает плечами и уверенно отвечает:
— Ботокс. Ты сказала, что сможешь его достать.
Ботокс. Ботулотоксин. Он есть у нас в клинике — им лечат мигрень, болезнь Паркинсона и многое другое. Но он может быть и смертелен. Это одно из самых смертоносных веществ в мире.
— Или зарезать их всех. — Как уверяет Отто, мы решили, что этот способ лучше всех остальных: не придется ждать, когда я достану яд. К тому же нож легче пронести в рюкзаке, чем бутылки с жидкостью. И можно приступить к делу уже на следующий день.
— Мы вернулись в квартиру. Помнишь, мама? Влезли обратно в окно и пошли смотреть ножи, чтобы выбрать подходящий. И ты выбрала.
Сын рассказывает, что я остановилась на поварском ноже из-за его размера.
По словам Отто, после этого я достала точильный камень Уилла, заметив, что острый нож безопаснее тупого, и улыбнулась сыну. Затем сунула нож ему в рюкзак, в мягкий чехол для ноутбука, на самое дно. Застегнула рюкзак на молнию и подмигнула.
«Не волнуйся: необязательно попасть в жизненно важный орган. Достаточно задеть артерию», — так, если верить Отто, я сказала.
У меня сводит внутренности от одной мысли об этом. Свободная рука зажимает рот, желчь медленно поднимается по пищеводу. Мне хочется крикнуть «Нет!». Сказать, что сын ошибается. Что я никогда не говорила ничего подобного. Что он все выдумал.
Не успеваю ответить, как Отто продолжает: якобы перед сном я заявила ему: «Не позволяй никому смеяться над тобой. Если будет нужно, ты заставишь их всех заткнуться».
В ту ночь Отто спал гораздо лучше обычного.
Но утром засомневался. Испугался.
Меня рядом не было — я ушла на работу. Он позвонил мне. Этот момент я помню: мне пришло голосовое сообщение, которое я прослушала только вечером.
«Мам, это я. Мне очень нужно с тобой поговорить».
Но было уже поздно: Отто принес нож в школу. Слава богу, никто не пострадал. Слушая сына, я осознаю жутковатую вещь.
Он не считает все это выдумкой. Он правда верит, что это я сунула нож ему в рюкзак и что я солгала ему.
Ничего не могу с собой поделать: поднимаю свободную руку и провожу по сыновьему подбородку. Отто напрягается, но не отстраняется. На подбородке есть волоски, совсем немножко. Однажды они вырастут в бороду. Как же маленький мальчик, однажды порезавший себе большой палец бритвой Уилла, стал таким взрослым, что скоро начнет бриться?
Его волосы падают на глаза. Убираю их назад и вижу в глазах сына не обычную враждебность, а только боль.
— Если я причинила тебе боль, мне очень жаль, — шепчу я. — Я никогда не сделала бы это нарочно.
Лишь тогда Отто уступает. Выпускает мое запястье. Я быстро делаю шаг назад.
— Может, приляжешь? — предлагаю ему. — А я принесу тебе тост.
— Я не голоден, — бурчит он.
— А что насчет сока?
Сын игнорирует меня.
С облегчением смотрю, как он разворачивается и карабкается по лестнице к себе комнату — по-прежнему с рюкзаком на спине.
Иду в кабинет на первом этаже, закрываю за собой дверь, бросаюсь к компьютеру и открываю браузер. Захожу на сайт паромной компании, ища новости о задержках. Очень хочется, чтобы Уилл вернулся. Надо рассказать ему о нашем с Отто разговоре. Надо пойти в полицию. Не хочу больше ждать.
Если б не ужасная погода, я бы уже ушла. Сказала бы Отто, что у меня дела, и не возвращалась бы до самого прихода Уилла.
Когда я начинаю вводить текст в поисковике, высвечиваются предыдущие запросы.
У меня перехватывает дыхание. Эрин Сабин. Кто-то искал информацию о бывшей невесте Уилла. Наверное, у него ностальгия из-за двадцатой годовщины ее смерти.
Не могу устоять перед искушением и кликаю ссылку.
Вижу изображения и статью — отчет двадцатилетней давности о смерти Эрин. В статье есть фотографии, в том числе извлеченного из ледяного пруда автомобиля. Эвакуатор вытаскивает машину из воды, на заднем плане — грустные спасатели. Читаю текст. Все так, как и рассказывал Уилл. Эрин потеряла управление во время сильной вьюги — вроде той, что сейчас бушует здесь, — и утонула.
На втором снимке Эрин с семьей. Их четверо: мать, отец, Эрин и ее младшая сестра, которая на вид старше Тейта, но младше Отто. Лет десять-одиннадцать. Снимал явно профессионал. Семья стоит на улице на фоне аллеи деревьев. Мать присела на ярко-желтый стул, поставленный специально для фотографии. Остальные встали вокруг, девочки прильнули к матери.
Не могу оторвать взгляд от матери. Что-то в этой кругленькой женщине с темными волосами до плеч беспокоит меня, задевает за живое. Только не знаю, что именно. Что-то, витающее на периферии сознания… Что в ней такого особенного?
Как раз в этот момент начинают выть собаки. Слышно даже отсюда. Наконец-то им надоела вьюга и они хотят внутрь.
Встаю из-за стола, выхожу из кабинета, быстрым шагом направляюсь на кухню и распахиваю заднюю дверь. Выхожу на крыльцо и шикаю на собак, чтобы возвращались в дом, но они не слушаются.
Иду через двор. Обе собаки застыли в углу, словно статуи. Они что-то поймали — наверное, кролика или белку. Надо остановить их, пока не растерзали бедняжку. Мысленно уже вижу кровь зверька на белом снегу.
Двор в сугробах. Где-то намело целый фут, а кое-где снег едва припорошил траву. Ветер изо всех сил пытается сбить с ног. Пробираюсь по двору. Он большой, а собаки далеко: что-то теребят лапами. Я хлопаю в ладоши и снова зову их, но они все равно не идут. Косой ветер забрасывает меня снегом. Снег забивается в штанины и за ворот пижамы. Ноги в тапочках ломит от пронизывающего холода — не догадалась обуться как следует, прежде чем выйти.
Трудно хоть что-нибудь разглядеть. Деревья, дома, горизонт исчезают в снегу. Трудно открыть глаза. Интересно, как дети доберутся домой из школы?
На полпути даже подумываю повернуть обратно: не знаю, хватит ли сил дойти до конца. Снова хлопаю в ладоши и зову. Нет, не идут. К Уиллу сразу прибежали бы…
Заставляю себя не останавливаться. Дышать больно — воздух такой холодный, что обжигает горло и легкие.
Собаки снова лают. Последние двадцать футов одолеваю бегом. Они виновато смотрят на меня, и я ожидаю увидеть между их лап полусъеденный трупик животного.
Протягиваю руку, хватаю одну из девочек за ошейник и тяну к себе:
— Домой.
Наплевать, есть ли там растерзанная белка: главное — вернуться. Но собака не трогается с места, поскуливая и отказываясь уходить. Она слишком большая, чтобы я могла дотащить ее до самого дома. Я пытаюсь, но из-за ее тяжести шатаюсь и теряю равновесие. Падаю вперед на четвереньки — туда, где передо мной, между собачьими лапами, в снегу что-то сверкает. Это не кролик и не белка — что-то слишком маленькое.
Длинное, тонкое и острое. Сердце колотится в груди, пальцы дрожат, перед глазами опять пляшут черные точки. Мне дурно. Стою на четвереньках. Меня рвет. Грудь содрогается от спазма, но, кроме сухого кашля, наружу ничего не выходит. Я еще не ела — только сделала несколько глотков кофе, так что желудок пуст.
Одна из собак толкает меня носом. Цепляюсь за нее, чтобы сохранить равновесие. Теперь я отчетливо вижу, что между собачьими лапами лежит нож. Пропавший обвалочный нож. Собак заинтересовала кровь на нем. Лезвие длиной дюймов шесть — точно таким же убили Морган Бейнс.
Рядом с ножом — разрытая собаками яма.
Нож был спрятан у нас во дворе. Все это время собаки выкапывали его из-под земли.
Быстро оглядываюсь на дом. Хотя на самом деле мне ничего не видно, кроме размытых очертаний, я живо представляю, как Отто стоит у кухонного окна и наблюдает за мной. Возвращаться нельзя.
Оставляю на месте собак и нож, не дотрагиваясь до него. Прихрамывая, плетусь через двор. Ноги покалывает от холода, они теряют чувствительность. Двигаться тяжело. Я неуклюже обхожу дом сбоку, спотыкаясь. Падаю в сугробы, но заставляю себя вставать. До подножия нашего холма четверть мили. Там город и центр общественной безопасности, в котором я найду офицера Берга.
Уилл велел подождать. Но ждать больше нельзя. Неизвестно, когда муж вернется и что может случиться со мной к тому времени.
Улица пустынная, мрачная, вся белая. Здесь никого кроме меня. Ковыляю вниз по склону, из носа течет. Утираюсь рукавом. На мне ни куртки, ни шапки, ни перчаток — только пижама, которая не греет и не защищает от холода. Зубы стучат. С трудом держу глаза открытыми, несмотря на порывы ветра. Снег летит сразу со всех сторон, взметаясь в воздухе вихрями, как торнадо. Пальцы замерзли, покрылись пятнами и покраснели. Лицо теряет чувствительность.
Вдалеке на дороге раздается скрежет лопаты, и у меня появляется проблеск надежды.
Здесь, на острове, кроме Отто и меня, есть кто-то еще. Продолжаю идти, потому что другого выхода у меня нет.
