Чудо-домик: история длиной в два века
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Александр Пушкин
«У Пречистенских ворот»
Пушкин всегда по-детски радовался, что, приехав в Москву и назвав извозчикам лишь имя приятеля, они всегда могли разыскать его и доставить поэта по нужному адресу. А ведь Нащокин не любил засиживаться на одном месте!
Не было у Пушкина друга вернее, чем любезный его сердцу Павел Воинович. «Любит меня один Нащокин», «Нащокин здесь одна моя отрада» – сколько таких признаний поэта можно найти в его письмах к жене.
Да, Войныч, как по-свойски называл своего самого близкого друга Пушкин, любил его искренне, самозабвенно и столько раз выручал поэта из трудных жизненных обстоятельств.
В начале декабря 1831 года Пушкин, приехав из Петербурга в Москву, остановился у своего старинного друга. Жене он сообщает, что не нашёл Нащокина на старой квартире и «насилу отыскал его у Пречистенских ворот в доме Ильинской». И тут же добавляет: «Он всё тот же: очень мил и умён…»
В тот самый день, которым помечено это письмо, – 8 декабря 1831 года, – Павел Воинович отмечал свой день рождения: Пушкин праздновал вместе с другом его тридцатилетие! Дом у Нащокина, даже по тем временам, был на редкость гостеприимным и хлебосольным. Порой чересчур. Вряд ли во всей Первопрестольной можно было найти и столь необычный дом, и столь оригинального хозяина!
Уже через неделю московской жизни Александр Сергеевич в сердцах пишет жене: «…Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идёт… Всем вольный вход; всем до него нужда; всякой кричит, курит трубку, обедает, поёт, пляшет; угла нет свободного – что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет… Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит».
Вот будни бедного хозяина, описанные им самим другу-поэту: «Народу у меня очень много собирается, со всяким надо заниматься – а для чего – так Богу угодно: ни читать, ни писать времени нет – только и разговору: здравствуйте, подай трубку, чаю. Прощайте – очень редко – ибо у меня опять ночуют и поутру не простясь уходят».
Необычным человеком был Павел Воинович: с одной стороны – светский повеса, прожигавший жизнь, азартный игрок, богач и сумасброд, а с другой – добрейшей души человек – он, как говаривали современники, «делал добро, помогая бедным и давая взаймы просящим, никогда не требуя отдачи и довольствуясь только добровольным возвращением»; тонкий ценитель прекрасного, обладавший безупречным литературным и художественным вкусом. Один круг его друзей чего стоил: Жуковский, Щепкин, Вяземский, Денис Давыдов, Гоголь!
Да вот и Николай Васильевич признаётся Нащокину: «Вы провели безрасчётно и шумно вашу молодость, вы были в обществе знатных повес и игроков, и… среди всего этого вы не потерялись ни разу душою, не изменили ни разу её благородным движениям».
Александр Сергеевич, по собственному выражению, «забалтывался» с ним – ночи напролёт пролетали в дружеских беседах. И даже в бане они заказывали отдельный номер, часами парились в нём и говорили, говорили…
Позднее Павел Воинович сожалел, что не записывал те долгие доверительные разговоры. «Тебя знать – не безделица», – уверял он в письме Пушкина. А в другом же – чуть ли не заклинал: «Прощай, воскресенье нравственного бытия моего, авось опять приедешь – в Москву – и отогреешь, – а покуда я костенею от стужи и скуки».
Днями напролёт мог слушать поэт рассказы Нащокина, его исповеди, и всё время подталкивал приятеля к написанию собственных воспоминаний – «меморий». Как тут не вспомнить, что его рассказ о белорусском дворянине послужил сюжетом для романа «Дубровский». Пушкин советы «Войныча» ценил, жаждал встреч с ним: «Мимоездом увидимся и наговоримся досыта». Рассказчиком Нащокин был поистине превосходным!
А уж сколько раз выручал он поэта из вечных его денежных затруднений – и не сосчитать! «Прощай, Добрый для меня Пушкин, – не забывай меня, никого не найдёшь бескорыстнее и более преданного Тебе Друга, как П. Нащокина». Трогательное признание!
Всегда старался самым неожиданным образом порадовать друга-поэта. В канун Нового, 1832 года доставлен был из Москвы Пушкину дорогой подарок: чернильный прибор из золочёной бронзы, в центре его – фигурка негритёнка, вальяжно облокотившегося на морской якорь. Подарок свой Павел Воинович снабдил запиской: «Посылаю тебе твоего предка с чернильницами, которые открываются и открывают, что он был человек a double vue…» («с двойным зрением, проницательный» (фр.). Пушкин от души порадовался: «Очень благодарю тебя за арапа». Нащокину то было ведомо, как дорожит поэт памятью знаменитого своего чернокожего прадеда Абрама Ганнибала, крестника Петра Великого.
Нельзя не вспомнить о необычной услуге оригинала Нащокина, оказанной пушкинистике, да и всем нам. Об одной его прихоти, как считали близкие, – знаменитом «нащокинском домике».
Причуда «богача Нащокина»
То был маленький двухэтажный домик из красного дерева, умещавшийся на ломберном столе и воспроизводивший обстановку жилища Павла Воиновича. Сквозь стеклянные стенки домика можно было видеть гостиную, детскую, спальню, бильярдную, кухню и на верхнем этаже, рядом с кабинетом хозяина – так называемую Пушкинскую комнату, где обычно останавливался поэт.
В игрушечном жилище всё было миниатюрно – мебельные гарнитуры, люстры, картины, посуда. Домик никого не оставлял равнодушным: одни восхищались им, другие бранили владельца дорогой безделушки.
Вот что писал один из знакомцев Павла Воиновича, актёр Николай Куликов. По его разумению, Нащокин деньги «бросал по глупости и на глупости!». «Чего стоил ему известный уже из газет “домик”? – вопрошал он – Предположив себе людей в размере среднего роста детских кукол, он, по этому масштабу, заказывал первым мастерам все принадлежности к этому дому: генеральские ботфорты на колодках делал лучший петербургский сапожник Пель; рояль в семь с половиной октав – Вирт: Вера Александровна палочками (вязальными спицами – Л.Ч.) играла на нём всевозможные пьесы; мебель, раздвижной обеденный стол работал Гамбс; скатерти, салфетки, фарфоровую и хрустальную посуду, всё, что потребно на 24 куверта, – всё делалось на лучших фабриках».
Помимо рояля в гостиной имелась семиструнная гитара. А вот крошечная арфа, сработанная мастерами парижской фабрики Эрара, не уцелела. Зато сохранились миниатюрные напольные английские часы, по-прежнему чуть слышно отзванивающие время.
Рассказывали, что прежде в домике имелся целый арсенал оружия, но уцелел лишь один «ящик боевой» с парой пистолетов. Не дуэльных, нет. То были дорожные пистолеты, служившие путнику в случае нападения волчьих стай либо разбойничьих шаек.
Лучшие мастера своего дела – мебельного, фарфорового, ткацкого из Москвы и Вены, Лондона и Петербурга – трудились над созданием этого маленького чуда.
Александр Фомич Вельтман, общий знакомец Пушкина и Нащокина, посвятил домику повесть, назвав её без затей: «Не дом, а игрушечка». Герой повести, «барин», он же Павел Нащокин, раздает всевозможным мастерам заказы:
«Одному заказал барин роскошную мебель рококо в седьмую меру против настоящей; другому в ту же меру – всю посуду, весь сервиз, графины, рюмки, форменные бутылки для всевозможных вин. Таким образом, началась стройка-меблировка игрушечки, а не дома. Знакомый живописец взялся поставить картинную галерею произведений лучших художников. На ножевой фабрике заказаны были приборы, на полотняной – столовое белье, меднику – посуда для кухни. Словом, все художники и ремесленники, фабриканты и заводчики получили от барина заказы на снаряжение и обстановку богатого боярского дома в седьмую долю против обычной меры.
Барин не жалел и не щадил денег. Вот и готов не дом, а игрушечка. Стоит чуть ли не дороже настоящего…»
Бывали в домике и свои празднества. «У него в домике был пир, – сообщает Пушкин своей Наташе – Подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросёнка. Жаль, не было гостей». Чего только не было в домике из кухонной утвари, начиная от столовых сервизов и кончая щипцами для колки орехов и сковороды для жарки кофейных зёрен!
Как восхищала и занимала Пушкина эта дорогая игрушка! «Дом его (помнишь?) отделывается; что за подсвечники, что за сервиз! Он заказал фортепьяно, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха»;
«Домик Нащокина доведён до совершенства – недостаёт только живых человечков», – вновь пишет поэт жене. И тут же, вспомнив о дочке, восклицает: «Как бы Маша им радовалась!»
Этот игрушечный домик (а стоил он 40 тысяч рублей ассигнациями – стоимость по тем временам имения с двумя сотнями крепостных или хорошего особняка!) по духовному завещанию его владельца должен был быть подарен Наталии Николаевне. Подтверждал это и Пушкин в одном из писем к жене: «По своей духовной домик этот он отказывает тебе».
«Как много я Вам предан»
В своё время поэт спрашивал у Нащокина совета – жениться ли ему на Натали Гончаровой? И Павел Воинович приветствовал решение друга. Даже венчался поэт во фраке, что подарил ему Нащокин. Он же встречал молодых – Александра и Наталию Пушкиных у входа в их первый семейный дом на Арбате, куда те приехали от венца, и благословлял святым образом на долгую счастливую жизнь. А потом и сам Павел Воинович, задумав жениться, просил совета Пушкина. И тот одобрил выбор друга: «…Наталья Николаевна нетерпеливо желает познакомиться с твоею Верою Александровною. И просит тебя заочно их подружить. Она сердечно тебя любит и поздравляет… Мы квиты, если ты мне обязан женитьбою своей, и надеюсь, что Вера Александровна будет меня любить, как любит тебя Наталья Николаевна».
Пройдёт несколько лет, и в Москву, по знакомому адресу, вновь полетит письмо: «Мой любезный Павел Воинович. Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни».
И в жизни жены поэта многое связано с его московским другом. Натали действительно относилась к Нащокину очень тепло, по-родственному – это был близкий её душе человек…
Конечно же, вместе с мужем она бывала в гостях у Павла Воиновича, что жил неподалёку от их дома на Арбате, любовалась затейливым чудо-домиком. Неслучайно Пушкин, сообщая жене, как украшается маленький домик, спрашивает её: «Помнишь?»
В Москве у приятеля Пушкин с шампанским и зажжённым пуншем отмечал именины жены – Натали исполнился двадцать один год, и пир по этому случаю был задан самый настоящий, не то что в игрушечном домике!
И в свой последний приезд в Москву Пушкин жил у Нащокина, где был принят как родной. Вернувшись в Петербург, вернее на дачу на Каменном острове, поэт передал Натали подарок друга – ожерелье.
Приезжал к Пушкиным в Петербург и Павел Воинович. В июле 1833 года, когда у поэта родился сын Александр, Пушкин хотел, чтобы его крёстным отцом непременно был Нащокин, и просил друга приехать к нему. Надо думать, что Наталия Николаевна была душевно рада его согласию – лучшего крёстного для сына ей трудно было желать!
Отношения двух семей складывались на редкость удивительно – в них не было места расчёту, подозрениям, зависти, ревности. И как вспоминала Вера Александровна, её супруг «обожал Наталию Николаевну и всегда, когда она выезжала куда-нибудь от нас, он нежно, как отец, крестил её».
Потому ничего нет необычного в том, что и замечательный тот домик, дорогую игрушку, завещал Наталии Николаевне добрейший Павел Воинович, зная, что этим он доставит огромное удовольствие обоим – ей и поэту. «Как много я Вам предан», – напишет как-то Нащокин супругам Пушкиным. И то было сущей правдой.
«У Старого Пимена»
Последний московский адрес поэта: дом в Воротниковском переулке, что в приходе Пименовской церкви. Впервые церковь Святого Пимена, что в Старых Воротниках, упоминается в XV веке, и была она приходской для слободы воротников – дозорных караульщиков городских ворот.
Второго мая 1836 года Пушкин из Петербурга, заночевав в Твери, приехал в Москву. «Я остановился у Нащокина… Жена его очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали Бог знает о чём», – сообщает он Наталии Николаевне. И называет свой новый адрес: «Москва, у Нащокина – противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой».
Тот же адрес: «В Москве у Старого Пимена» Пушкин указывает и на письме, адресованном другу из Петербурга, – в нём весть о благополучном рождении младшей дочери.
Вера Александровна, супруга Нащокина, приводит любопытный диалог:
«Один раз Пушкин приехал к нам в праздник утром. Я была у обедни в церкви Св. Пимена, Старого Пимена, как называют её в Москве в отличие от Нового Пимена, церкви, что близ Селезнёвской улицы.
– Где же Вера Александровна? – спросил Пушкин у мужа.
– Она поехала к обедне.
– Куда? – переспросил поэт.
– К Пимену.
– Ах, какая досада. А зачем ты к Пимену пускаешь жену одну?
– Так я ж её пускаю к старому Пимену, а не к молодому! – ответил муж».
Соль той шутки в том, что в Москве, в Сущёве, был ещё один храм во имя святого Пимена, который, дабы не спутать со «Старым Пименом» именовали «Молодым» или «Новым».
Неизвестно «наведывался» ли Александр Сергеевич к «Старому Пимену» (это последний московский храм, где он мог быть на службе, – тем более что отъезд поэта из Первопрестольной совпал с празднованием памяти святителя Алексия), но церковь связана с посмертной памятью Пушкина: и Павел Воинович, горевавший о потере друга, и Вера Александровна горячо молились в её стенах, ставили свечи за упокой его души.
Сергею Гончарову, младшему брату Натали, выпала печальная миссия – сообщить Нащокину о дуэли и смерти Пушкина. Январским днём 1837-го он привёз в дом в Воротниковском переулке роковую весть, ставшую потрясением для верного друга Александра Сергеевича…
«Как сейчас помню день, – рассказывала Вера Александровна, – в который до нас дошла весть, что все кончено, что поэта больше нет на свете. На почту от нас поехал Сергей Николаевич Гончаров, брат жены Пушкина.
У нас в это время сидел актёр Щепкин и один студент, которого мы приютили у себя. Все мы находились в томительном молчаливом ожидании. Павел Воинович, неузнаваемый со времени печального известия о дуэли, в страшной тоске метался по всем комнатам и высматривал в окна: не увидит ли возвращающегося Гончарова; наконец, остановившись перед студентом, он сказал, показывая ему свои золотые часы: “Я подарю тебе вот эти часы, если Пушкин не умер, а вам, Михаил Семёнович, – он обратился к Щепкину, – закажу кольцо”.
Я первая увидала в окно возвращающегося Гончарова. Павел Воинович бросился на лестницу к нему навстречу, я последовала за ним.
Не помню, что нам говорил Гончаров, но я сразу поняла, что непоправимое случилось, что поэт оставил навсегда этот бренный мир.
С Павлом Воиновичем сделалось дурно. Его довели до гостиной, и там он, положив голову и руки на стол, долго не мог прийти в себя. <… >
Павел Воинович, так много тревожившийся последние дни, получив роковое известие, слёг в постель и несколько дней провёл в горячке, в бреду. Я тоже едва стояла на ногах. День и ночь у нас не гасили огни…»
(О самой Вере Александровне вспомнили лишь в 1899 году, когда Россия готовилась отметить столетие со дня рождения Пушкина, вспомнили – и подивились, что ещё жива женщина, дружбой с которой так дорожил поэт и коей с почтением целовал не просто руку, а особенно, по-пушкински – ладонь!)
И можно ли сомневаться, что церковь Святого Пимена стала первой в Москве, где прошла панихида по убитому поэту?!
После смерти поэта, ставшей для Нащокина тяжелейшим ударом, – до конца своих дней так и не оправившегося от того потрясения, – он заказал скульптору Ивану Петровичу Витали пушкинский бюст. Мраморный бюст поэта созидался под непосредственным наблюдением Нащокина. «Вы, говорят, имеете прекрасный бюст нашего незабвенного друга, – спрашивал его в мае того злосчастного года князь Вяземский – Если поступили уже в продажу слепки с него, то пришлите сюда их несколько, а в особенности один на моё имя».
В 1840-х Павел Воинович влез в большие долги, почти разорился, и его любимое детище – игрушечный домик был заложен в ломбард. Выкупить оттуда его Нащокин так и не смог.
«Для обозрения публики»
Продавалась реликвия в антикварной лавке Волкова на Волхонке по баснословной цене. И будто бы на предложение Александру II приобрести игрушечный домик для своих августейших детей император ответил, что недостаточно богат для этого!
«Нащокинский домик» был распродан по частям, потом предметы его обстановки долго и многотрудно собирались по всей России – из антикварных магазинов, частных собраний, музеев. Спасению своему домик обязан художнику и антиквару Сергею Галяшкину, в начале ХХ столетия разыскавшему утерянную реликвию то ли на чердаке у старьёвщика, то ли в лавке некоего уездного городка. Заплатив за домик немалые деньги, Сергей Александрович представил его на обозрение публики в конференц-зале Академии наук.
«Петербургская газета» в июне 1910 года спешила оповестить читателей: «В течение недели выставлена для обозрения публики редкая модель московского дома богача Нащокина… Самою любопытною в домике является модель кабинета А.С. Пушкина. У стола стоит фигурка Пушкина. Он как бы декламирует стихи».
Со временем – когда, точно не знает никто – в домике появились и «жильцы»: фигурки именитых гостей (в их числе Гоголь и Щепкин), бывавших в нём. А вот отдельные крохотные предметы обстановки – число их измерялось сотнями! – всё же затерялись. Некоторые, по-видимому, безвозвратно. Другие же неожиданно всплывали в частных коллекциях. Во Франции, в собрании Сержа Лифаря, хранились миниатюрная картина, обеденный столик, фарфоровая чашечка и соусник из нащокинского сервиза.
И даже – блюда, на которых некогда подавались в столовой изысканные яства, вроде мышонка в виде поросёнка. Все они были представлены в Париже в юбилейном 1937-м, на Пушкинской выставке, посвящённой столетию со дня гибели русского гения.
Малоизвестный факт: в Москве 1960-х, в Гранатном переулке, в коммунальной квартире обитало семейство Галяшкиных – мать и дочь, родные художника, спасшего некогда «нащокинский домик» и погибшего в блокадном Ленинграде. Так вот, наследница художника, дружившая с Наталией Мезенцовой, правнучкой поэта, решила подарить приятельнице вазочку из исторического домика. Но строгая матушка ей не позволила…
Барская забава, прихоть обернулась через столетие вещью, не имевшей цены. В начале ХХ столетия делился с читателями своими впечатлениями и журналист Яблоновский: «Чем больше вы всматриваетесь в этот домик, в его обстановку, в его обитателей, тем больше начинаете понимать, что это не игрушка, а волшебство, которое в то время, когда не было ни фотографии, ни кинематографа, остановило мгновение и передало нам частицу прошлого в такой полноте и с таким совершенством, что становится жутко». Волшебство – вот оно, верно найденное слово.
Волшебство и в том, что «домик малый» счастливо уцелел в те незапамятные времена, когда от величественных особняков и вековых дворянских усадеб не оставалось и следа…
Ты счастлив: ты свой домик малый,
Обычай мудрости храня,
От злых забот и лени вялой
Застраховал, как от огня.
В рукописи рукой поэта проставлено: «1830. Москва».
То, что стихотворение это Пушкин посвятил своему другу Нащокину, прежде не вызывало сомнений. Позже появилось утверждение, что пушкинские строки якобы адресованы историку Михаилу Погодину, на новоселье к которому и был приглашён поэт в апреле 1830-го.
Однако вспомним, Пушкин не писал стихов «на заказ», а тем более к домашним торжествам, будь то именины дам или новоселья приятелей. Да и прекрасный каменный особняк, приобретённый Погодиным, малым домиком назвать было нельзя.
Вероятно, весной того же года каркас-футляр домика из красного дерева размером два с половиной метра на два был уже сооружён и поэт благословил поэтическим посланием необычное новоселье. Не исключено, что это дало повод хлебосольному Нащокину пригласить на дружескую пирушку друзей, и конечно же Александра Сергеевича.
Что ж, Павел Воинович надёжно «застраховал» свой домик. Магическое имя поэта стало на века его охранной грамотой.
«Счастливый домик»
Однажды мне посчастливилось держать в руках крохотные, почти невесомые креслица и столик-«сороконожку», со стройными, точёными, в виде балясин ножками, обитые латунными «подковками», из обстановки знаменитого домика. Случилось то в Петербурге весной 1995 года, в мемориальной квартире Пушкина на набережной Мойки. Вернее, в музейных запасниках, где и находилась в то время бесценная реликвия. Хранительница фондов Елена Валентиновна Огиевич бережно, едва касаясь хрупких вещичек, достала из массивного шкафа миниатюрные напольные часы английской работы, раздвижной обеденный столик-«сороконожку», канделябры…
И тогда подумалось: удивительно распорядилась судьба – предназначенный некогда его владельцем в подарок Наталии Николаевне «нащокинский домик», претерпев за свою долгую историю немало превратностей, утраченный и вновь обретённый, оказался в стенах петербургского дома. В её доме…
Павел Нащокин – единственный из друзей Пушкина, кто навестил вдову и детей поэта в калужском имении Полотняный Завод. Старался как мог утешить Наталию Николаевну, поддержать в самые горькие для неё дни, хотя и сам страдал безмерно. «Смерть Пушкина – для меня – уморила всех – я всех забыл – и тебя – и мои дела и всё, – жаловался он Сергею Соболевскому – Ты не знаешь, что я потерял с его смертью, и судить не можешь – о моей потере. По смерти его и сам растерялся – упал духом, расслаб телом. Я всё время болен». Нащокин остался верным памяти друга до своего последнего часа.
…Не столь давно исторический домик совершил путешествие из Петербурга в Москву: из пушкинского музея, что на набережной Мойки, в пушкинский музей, что на старинной Пречистенке. И вновь оказался в родном для него городе, необычайно близко от своего «прототипа» – счастливо уцелевшего дома Нащокина в Гагаринском переулке.
Необычный музейный экспонат – он, словно магнитом, притягивает к себе сотни людей. И вправду, есть в малом домике что-то от колдовства – невозможно оторвать взгляд от его стеклянных стен, словно разделяющих века девятнадцатый и двадцать первый…
Тысячу раз был прав Александр Куприн, уверяя, что за жизнью Пушкина «гораздо точнее и любовнее можно следить по “нащокинскому домику”, чем по современным ему портретам, бюстам и даже его посмертной маске».
Писателю-классику принадлежат иные вещие слова: «Эта вещь драгоценна как памятник старины и кропотливого искусства, но она несравненно более дорога нам, как почти живое свидетельство той обстановки… той среды, в которой попросту и так охотно жил Пушкин».
Павлу Нащокину судьбой было дано оставить яркий след и в жизни русского гения, и в истории отечественной культуры. И даже воздвигнуть памятник себе и своей эпохе. Не величественный, из бронзы и мрамора, а совсем малый, рукотворный, почти игрушечный. Но такой, что вот уже третье столетие имя его создателя с любовью произносится благодарными соотечественниками.
