Затянувшееся прощание
Скоро я отсюда уеду.
Я уйду от вас. Я не хочу быть с вами. Я не люблю вас.
А может, и люблю. Вы ведь не виноваты, что такие, какие есть. Наверное, все-таки люблю. Других ведь у меня нет. Других я просто никогда не знал. Вы — моя жизнь. Только это ничего уже не значит. Если что-то в любви кончилось, незачем цепляться за видимость того, чего уже нет.
Один великий патриот сказал: «Родину нельзя унести с собой на подошвах башмаков». При чем тут башмаки. Родина остается в душе, и она с тобой. А если в душе ее нет, то считай и нет вовсе, и от места это не зависит, где ты ни будь.
Главное — дожить до лета. Настанет лето, и тогда все будет легко. Я отправлюсь потихоньку на запад — товарных поездов еще много. И перееду в Беларусь. Между нами ведь нет границы.
А из Беларуси перейду в Литву. Граница там европейская — не то, что в советские времена, когда я служил в армии. Сплошной колючей проволоки и распаханной полосы давно нет, место приглядишь заранее — и перейдешь спокойно. А Литва — это теперь уже Европа. Там должны быть нормальные приюты для бродяг, если кто хочет помыться, и получить благотворительную одежонку, и подкормиться немного. За это я даже согласен недолго поработать. Дворником, разнорабочим, — все равно кем. Придумаю себе биографию, получу какой-нибудь документ.
И двинусь потихоньку дальше на запад. В какой это было книжке — «Держи на Запад!». Законы там либеральные, помереть на улице с голоду не дадут. Красть я не буду, наркотой торговать не буду, вреда от меня никакого.
Что я там буду делать? Нечего мне там делать. Но я не хочу каждый день видеть кругом то, что вижу сейчас. Лишние мы все тут люди — а ведь мы у себя дома. Так уж лучше я буду не у себя дома. Лучше тоска по родине, чем отвращение к ней.
Вы думаете, это я останусь без родины на чужбине? Это вы тут останетесь без родины. Потому что Родину я заберу с собой. Заберу всех, кого любил, кто мне дорог. Всех, кого помню. Всех, от кого видел добро, и от кого видел зло — тоже заберу, потому что зло — это тоже жизнь. Родина — это память и любовь. Еще это надежда и вера — так я их тоже заберу с собой. Потому что на этой земле надежды и веры уже не осталось.
Удивительное это дело — страна есть, а родины уже нет. Я и не заметил, как это постепенно произошло, пока однажды не спохватился.
Я буду лучше жить, перестану пить страшную отраву и проживу дольше. И буду выглядеть моложе, чем сейчас. Может быть, во мне опять появится энергия, и мне удастся как-нибудь перебраться через океан в Америку, и я буду подрабатывать иногда на фермах и колесить на попутных по этой огромной стране.
А может, я уеду иначе, как уезжают все наши. Не проснусь, заснув в мороз после выпитого. Или подхвачу воспаление легких, ночуя на цементном полу. Или окажется, что у меня давно гепатит, тогда умирать будет тяжело, вот уж упаси боже. Или улечу по длинному, расширяющемуся изгибом вверх тоннелю, подсвеченному фиолетовым свечением от готических шестигранников, из которых выложены стены — и вырвусь наконец в ослепительный свет, который и есть вечное счастье и единение с бытием.
Или вдруг окажется, что в Испании есть король, и этот король нашелся, и этот король я. Есть и такой вариант отъезда. Тихо-тихо, не спеша, едет крыша чуть шурша. Наполеон уехал в Фонтенбло. Вот это лучше не надо. Но кто нас спрашивает, как мы хотим жить?
Внутри себя я постепенно уезжаю каждый день. И эта крепнущая готовность раньше или позже превратится в действие. В простое и конкретное действие — как стук вагонных колес, или стук земли по деревянной крышке, или стук каблуков санитара по кафельному коридору.
Если душа твоя жаждет дороги — она ее получит. Вот только маршрут нам прокладывают сверху.
Только бы пережить эту страшную зиму. Пусть все больные, все убогие, все бездомные и одинокие переживут эту страшную зиму.
А потом будет весна, и будет легче. И каждый пойдет своей дорогой. И никто не будет проклят.
notes
