Болезнь
Заболеть — это уже наполовину сдохнуть. Болеть нам нельзя. Это привилегия полноправных граждан. Постель, лекарства, врачи, больничный. М-да: жить-то свободным хорошо — подыхать только плохо.
Где меня продуло — хрен его знает. По пьяни же разогреваешься и сквозняков не чувствуешь. И земли холодной не чувствуешь, а потом обрубишься — и вообще ничего не чувствуешь. И проснулся я оттого, что меня ломало. Крючило, плющило и колбасило. В теле жар, суставы выкручивает, грудь заложило. Колотит меня и в башке даже слегка гудит. Явно температура охрененная.
Ну что. Горячее пить надо. В тепле лежать надо. А я лежу… я где вообще?.. вот суки, так и бросили. Я под дождем лежу, мокрый насквозь, почти что в луже. Ничего себе «продуло». И темно. Времени не сообразить. Это начало ночи, вечер, или утро скоро?..
Тихо кругом. Дождик шуршит. Редкая машина вдали проедет. И в домах всего несколько окон горит. Скоро утро, значит. Ночь под дождем пролежал. Конец мне.
И когда я понял, что мне конец, стало мне удивительно спокойно. Прямо отрадно стало. Ничего я не хочу, никого я не ненавижу, и теперь уже вовсе ни с чем бороться не надо. И ничего я не хочу делать. Спокойно уснуть, и все, и нет ничего желаннее и слаще: отдых после мучительного пути неизвестно куда.
Но это тоже, наверно, привилегия полноправных граждан. В чистых постелях, в теплых комнатах. Потому что лежать в мокрой одежде на мокрой земле ничего хорошего нет. Я согласен умереть, но чтоб не так холодно и противно, чтоб не колотило так, аж зубы заляскали. И пить я хочу, вставать надо. Суки, что ж они меня бросили. Сами, поди, еле уползли.
Так. Сначала надо свалить с дождя. В тепло. Отогреться и сменить хоть рубашку. У меня в сумке есть.
В подъездах я ночевать избегаю. Увидят — выкинут, а могут избить. Рук-то они, злые, не марают — они тебя ножками стопчут. Они здоровые, которым нравится бомжа потоптать. Но тут выбирать некогда.
Подгреб я к ближней пятиэтажке, зажигалкой посветил: на кодовом замке нужные клавиши всегда стерты. Открыл их железную поганую дверь; все они, суки, живут за железными дверьми. Духовный народ, мля. И пошел на самый верх.
Поднимаюсь по лестнице и чувствую, что реально прихватило. В груди свистит и дышать больно. Может, бил меня кто, а я не помню?.. Еле приволокся на верхнюю площадку. Снял с себя все, выжал, футболку переодел сухую и трусы. Хорошо, что сумка из синтетики, воду не пропускает. Носки тоже сменил, есть у меня. Но холодно так. Из дверей с крыши дует. Пришлось верхнюю всю одежду надеть обратно влажной.
А уже не очень соображаю. Я сумку оставил наверху, и прошел по лестнице — насобирал три половичка, где у квартир не резиновые коврики, а обрезки дорожек или еще что тряпичное. Два половичка подстелил снизу, один на себя сверху — и провалился.
Проснулся от кашля. Почти сразу, наверно. Лающий кашель, режущий, больно в груди. И в горле больно.
А внизу уже дверь хлопает. Окно на площадке серое. Утро началось.
И поднимается ко мне один. А ведь ровесник, наверно. Не знаю, лет под пятьдесят. Самый злой возраст. Самый жестокий.
— Та-ак! А ты здесь что делаешь?! А коврики чего набрал? Вшей тут напускать. А ну па-шел!!
Я объясняю, типа отец родной, разреши еще чуток полежать, уйду я, ничего не прошу, приболел просто, согреться хотел.
Пнул он меня по ноге, больно так:
— Пошел! Срань вонючая! Еще по подъездам гадят! Ну!!!
Злой мужик. Чего спорить. Пошел я.
А дождь еще не перестал.
Уже окна светятся, народ из подъездов выходит, мне б до моих труб теплых дойти, да они, похоже, на другом конце города, как меня сюда занесло. Иду вдоль соседнего дома — один подъезд открыт. Не выдержал — вошел и быстро наверх.
И уже на пятый поднимаюсь — навстречу парень спускается. Конкретный качок, нос боксерский по щекам размазан, в дешевой кожаной куртке. И смотрит на меня. Глаза — светлые щелки. Убийца.
Достает он бумажник, из бумажника сто рублей, подает мне и тихо приказывает — даже не приказывает, а просто говорит, что мне дальше делать:
— Иди отсюда.
— Спасибо, — говорю, — сынок. Хорошего тебе дня.
Не мой день. Не могу больше в подъезд идти, опять выкинут. А уже голова кружится и ноги слабеют. Точно температура прет.
В больницу я двигался без всяких мыслей. Кашляю, грудь и горло режет, а я на свою харкотину смотреть боюсь: если кровь — значит, смерть пришла.
Добрел. Приемный покой. На дверях охранник. Куда? Да подыхаю, говорю. Какой-никакой — человек все же. Воспаление легких, подлечиться бы надо.
— Направление есть?
Да какое же у нас направление. Направление на кладбище, но неохота пока все же.
— Постой здесь!
Скрылся, вышел:
— Вам надо в поликлинику. Здесь с улицы не принимают.
По указанному адресу потащился я в поликлинику. Иду и понимаю, что фигню я порю. Никто меня нигде без документов не примет. И даже нельзя их за это осуждать. Такой закон. В морг примут, а больше — никуда.
Дождь перестал, но у меня кроссовки мокрые, все влажное на мне, изнутри у тела тоненький теплый слой, а чуть не так повернешься — и мокрое-холодное к телу липнет. А уже не колотит. Уже чувствую, как пышет от меня, даже руки горячие стали.
Прихожу в поликлинику. В регистратуру толпа, одежду сдают в гардероб, свет от ламп какой-то тоскливый. Ну что, за номерком вставать надо. А кто ж мне даст номерок без карты, без паспорта и без прописки. Народ на меня косится дико, морщится, отодвигается. Передо мной тетка толстая в мохеровой кофте и какой-то волосатой юбке, так у нее уж шея стала малиновая от возмущения, шипит под нос типа ходят тут черт-те кто. Постоял я минут пять неизвестно зачем и отошел к дверям.
Нянечку попытался отловить, со всей вежливостью:
— Можно один вопрос?
А нянечка, старушка-помело, покрикивает тут на посетителей, расхаживает, самоутверждается.
— Какой такой тебе вопрос? Ты что ж в таком виде в медицинское учреждение идешь?
Короче: нет паспорта — нет медицинской помощи. По месту жительства. С предъявлением документов.
Я и так знаю, что я в вашей стране не живу. Я промеж вас — в другом измерении.
До чего злоба доводит: не могу охраннику вмазать — так хоть старушке сейчас чуть в рыло не дал. Клятва Гиппократа. Ну духовный народ, ну суки позорные.
Уже светло, день, и я в злобе, намерен сдохнуть с музыкой и хлопнуть дверью на прощание, иду к их долбаному приюту. Центру социальной адаптации или как вас там. Я ваш суп не жрал, ваших вещей не брал, вы на меня из бюджета деньги получаете — лечите, твари.
Сука, я уже иду с настроением помирать так с музыкой. Я уже чувствую себя покойником, которому все уже по фиг и в гробу он всех видал. Я не хочу больше жить. Я сдохну геройски. А вам всем плюну в рожу.
И я тарабаню в двери приюта их долбаного, как рука судьбы, как палач. Я хочу сдохнуть у них на пороге и сказать, что они все дерьмо.
Не та страна. Козлятушки-ребятушки — не та страна. Здесь тебе самому объяснят, что именно ты-то дерьмо и есть. По любому поводу.
Потому что вылез охранник — молодой, злой, опасный — и процедил, как змея шипит:
— Ты чего колотишь, дерьмосос, ты чего колотишь? Голову хочешь расколотить? Так это можно.
Сынок, объясняю, болен я, бездомный, температура высокая, помочь мне надо, не подыхать же здесь у вас на пороге.
Он от кашля моего отворачивается и говорит:
— Куда я тебя на хрен пущу, нет мест, приходи в три часа, может кто уйдет.
Да хоть дежурного там кого позови, милый, что ж такое, ведь я же имею право, в самом деле, ведь на это деньги из бюджета специально отпущены…
— Тля, какие вы все нынче образованные насчет бюджета! Стой здесь, подожди!
Я подождал, а потом сел на крылечко-то, голова как-то кружиться стала, и вообще поплыл. Вышла наконец дежурная — типа медсестры, в зеленом костюме вроде униформы… а может, в глазах у меня все позеленело.
— Документы хоть какие есть? Вообще никаких?
Я кашляю — всем видом изображаю любовь и слабость.
— Да ты мне тут всех перезаразишь! Тебе в инфекционное надо. Сиди — сейчас вызову тебе.
Сидел я часа два — проваливался то в сон, то колотун меня будил. Мечта о больнице меня расслабила. У них завтрак прошел — мне вынес охранник кружку не очень горячего чая и таблетку аспирина. Вот за это спасибо.
Приехала «скорая» и начала скандалить:
— Куда мы бомжа без документов возьмем? Всю машину засрет, и потом все равно не примут никуда! Вы что тут — первый день, что ли, все ведь знаете прекрасно! Вот и берите его себе, у вас врач принимает? — принимает. Вот когда придет — тогда и примет.
И по тону сразу ясно, что никуда они меня не возьмут. Слова можно даже не слушать. Да — бросят подыхать. У них свои инструкции.
И уехали на хрен.
Охранник приказывает — уже не зло, но твердо:
— На сто метров отойди. Отойди, сказано — нет? Посиди там, здесь не свети.
Сестра — из-за плеча:
— Не можем мы тебя принять, больных мы не можем.
Чтоб вы все сдохли. Это еще надо посмотреть, как вы сами сдохнете, когда до вас очередь дойдет.
Ну что. Сумка у меня пристегнута к колесикам, везти нетрудно. Пошел я на хрен. К трубам к своим пошел.
Маршрут прокладываю от скамейки до скамейки. Опущусь и соображаю, где следующий скверик или вдоль тротуара скамеечки. Посидеть, отдохнуть. А то с земли подниматься тяжело. Есть автобусные остановки, конечно, но там среди людей нашему брату тереться не рекомендуется. Всяко нарваться можно. Особенно если всех обкашляешь. Одного прошлой зимой вообще облили бензином да подожгли подростки. Правда, ночью, в подвале. Пьяный спал, говорят. Народ у нас добрый.
У аптеки на Комсомольской я постоял, высматривая подходящую старушку, чтоб лицо доброе было. Идет бедная чистенькая бабуля — самое то. Дал ей стольник того пацана (спасибо тебе, хороший человек), и она купила мне аспирина, нашего, дешевого.
А возле супермаркета другую старушку — толстенькая, но веселая, с такими хорошо — попросил еще банку сгущенки взять. Разводишь кипятком — и пьешь горячее сладкое молоко, первое дело.
И как-то я постепенно разошелся. Одежда сверху еще влажноватая, но изнутри вся сухая. Кашель меньше, вроде, стал, и мягче как-то: уже не дерет гортань ножами, а мокрота отхаркивается. И посветлело, тучи разошлись, солнце греет, хоть и слегка, осеннее. Через парк бреду, напрямки чтобы, присел передохнуть, а то ноги слабые стали — а на голых кустах сели воробьи и чирикают. А это ведь не весна, они осенью молчат обычно.
Но — выпить надо, выпить надо! Алкоголь — он разгоняет кровь, разжижает мокроту, прогоняет лихорадку. Не для пьянства сейчас, клянусь, не для кайфа — для здоровья ведь необходимо! Еще бы лимон и чеснок, но это уже мечты, это блажь, мы уж так как-нибудь.
Раздумал я умирать. Вернее, даже не так. Умереть готов, и даже с радостью. Ну, может без радости, но с облегчением — это точно. И это меня не волнует. Не беспокоит. Но и желания нет. А вот показать всем большого буя, выздороветь от этой ерундовой простуды и назло бездушным гадам жить как хочу и радоваться — вот это по-нашему.
…Если бы мне та коробка из-под обуви не попалась — я бы не решился, возможно, так внагляк милостыню просить. Ее, видимо, только что кто-то выкинул — сухая коробка, твердая. Фирма «Экко», между прочим, ты понял?
И автовокзал рядом почти, вот ведь как все одно к одному сложилось. Ну что — риск благородное дело?
Я вытащил шариковую ручку и печатными буквами, по нескольку раз повторяя каждую линию, написал на чистой, внутренней стороне крышки: «Болен пневмонией. Прошу помочь на аспирин и бронхикум».
Вокруг вокзала я заложил круг и убедился, что никто сейчас там не собирает. И даже ментов снаружи не видно.
Сел я на дорожке, ведущей через газон от городских остановок к междугородным автобусам, коробку рядом поставил, крышку у груди держу. И мелочи несколько рублей, что у меня осталось, кинул в коробку. А сам от души кашляю в страдательном наклонении.
Первой девушка подала, длинноногая, в черных колготках — семь рублей сыпанула. Охранник какой-то в камуфляже бросил. А я озираюсь — как бы контролеры нищенской мафии меня не засекли. Примерно за четверть часа накидали мне больше сотни (дважды в карман убавлял), и я свалил от греха. Пересчитал — сто семнадцать рублей.
И купил по дороге флакошку.
…Пока я добрался до своего родного подвала, я уже был куда лучше, чем утром. За щитком в нише у меня хранилась дровяная заначка: разломанный на досточки тарный ящик. Я сложил костерок, вскипятил в жестянке воду, своим сломанным ножом вспорол крышку сгущенки и отлил в кружку. Выпил флакончик, обжегся горячим сладким молоком (это хорошо), а когда на донышке уже не горячо — запил две таблетки аспирина.
Потеплело, кашель стал реже. Я напялил на себя все, что было, и залез на свои теплые трубы. В теле была типичная гриппозная истома, болезненная, но даже приятная, если лежишь в тепле. Лежать было необыкновенно приятно.
Я проснулся от кашля ночью. А кашлять особо не надо бы. Услышит кто — вышибут вон, паразиты. Вскипятил воды, выпил еще горячего молочка с аспирином и лег спать дальше. И с интересным настроением засыпал: не проснусь вообще — вот и отлично; проснусь — тоже здорово.
Оклемался я на своем лежбище. Когда кончилась сгущенка, так у меня еще чай был. И пара бульонных кубиков — полкубика на кружку. И жрать не хотелось вообще. Еще несколько вечеров трясло, конечно. И кашлял дней пять. Но ничего. Это хорошо, когда здоровье еще есть.
