33. День рождения
Давно не собиралась она никуда так тщательно. Не рисовала глаза так долго. Не поворачивалась столько перед зеркалом, снимая одно и надевая другое. В конце концов, убедившись в своей привлекательности и женской значимости, подумала о Ларике с жалостью. Бедняга, не в первый раз он будет пытаться что-то из себя строить. Ее разбирало любопытство от предстоящей встречи, хотелось взять реванш и поставить все на свои места: она — повелительница, он — проситель. Хотя подсознательно предпочла бы, чтоб от роли просителя он отказался. В этом и заключалась ее ошибка: в любовной борьбе, как и любой другой, опасно недооценивать противника.
Сбор в общежитии назначили на шесть. Она пришла в половине седьмого: пусть подождет, повибрирует, придет она или нет.
Его не было. Еще укол.
В комнате шумели, теснились, сдвинули принесенные столы.
— Валька, привет! Вечно ты опаздываешь.
Веселье раскручивалось, шутки сыпались, тосты имениннице провозглашались… почему он не пришел? Спросить об этом было, разумеется, невозможно. Значит, не очень-то они с Ниночкой и знакомы? Или наоборот — боится, что встретит Валю и переметнется обратно? поэтому не пригласила? Или он тоже опаздывает? Душевное равновесие было утеряно, неизвестность раскачивала нервы.
— Мальчиков мало, — с сожалением сказала Нина. — Ларик с Володей предупредили, что у них срочная работа, не смогут, наверно. Или — очень поздно, к концу.
Так — придет он или нет? Досадно — что, все ее приготовления напрасны? Ведь знал, что она придет — и не смог освободиться? Или — еще придет? Неизвестность затягивалась. Для нее уже имело значение всерьез, придет он или нет, и это злило.
Уже кого-то сводили потошнить в туалет, уже убрали столы, и накинули платок на настольную лампу: интим, и загремел маг, когда в дверь постучали.
Ввалились Ларик с другом, замерзшие и веселые, со свертками:
— Поздравления деятельнице культуры от братства вольных каменщиков! Еще пускают? Извините, раньше — никак: созидаем!
Произошло легкое оживление, зазвенели в поисках чистых стаканов, именинница подставила щечку для поцелуев, каковые и были нанесены подобающим образом.
Валя старалась не смотреть в ту сторону, но это было неестественно, не замечать — значит выдать себя, надо же поздороваться, позволить ему поймать свой взгляд; она сразу утеряла нить разговора, который вела.
Через минуту, адаптировавшись в полумраке комнаты, Ларик заметил ее, кивнул дружески и приветливо, с точно отмеренной дозой радости от приятной встречи — не более; спокойно кивнул. Посаженный рядом с Ниной, он наворачивал из тарелки, в меру прикладывался к стакану и рассказывал с набитым ртом, как вкалывали на оглушающем морозе и добирались потом в кабине трейлера-плитовоза. Он выглядел здесь совершенно освоившимся.
Это не могло не задеть. Валя предпочла бы сейчас, чтоб он не приходил. Раньше — почти ее собственность, он был здесь сейчас независим, сам по себе, званый гость: он как бы занял собой часть жизненного пространства, куда ей входить было неловко; таким он стеснял ее. Отнюдь не несчастный — кандидат в знаменитости, ну прямо восходящая звезда. У нее испортилось настроение, ощутилась своя чужеродность окружающему веселью — на которое он, чужой здесь без нее, не имел права!
Его шутки определенно нравились девчонкам, они смеялись. «Раньше они его жалели. Осуждали меня за жестокость. Завидовали — во как мальчик стелется! Теперь — торжествуют. Нарочно все подстроили, чтоб меня уколоть…»
Она преувеличивала — но доля правды в этом была…
Захотелось уйти… но сделать это сразу было невозможно, не расписываться же в своих уязвленных чувствах. Гордость заставила ее изображать веселье; бутылки на столе еще не опустели. Она смеялась чуть громче, выглядела чуть беззаботнее, чем надо.
Ларик не избегал ее, летуче улыбался, парил в собственном пространстве.
Увидев ее, он сразу утерял способность соображать. Всей силой воли удерживал последовательность программы: стол, шутки, танцы, разговор с Ниной об архитектуре — это вызубрено, думать не надо. Улыбка и взгляд репетировались неделями, задача была в том, чтоб не забыться — не смотреть на Валю слишком долго. Он почти не пил — инструкция была строга: полный самоконтроль.
И когда в танцах они почувствовали, увидели друг друга совсем рядом, он — владел собой полностью, она — была готова и даже не прочь поддаться появившимся чувствам, впрочем, не видя в них никакой опасности для себя. Всем женским существом она жаждала утвердиться, услышать вновь, что она — самая-самая, ощутить свою значимость и власть над мужчиной.
— Как дела? — спросил он первый, ровный голос, добрая улыбка.
— Отлично! — в ответ — сияющая улыбка, явный перебор, выдающий желание казаться более преуспевающей, нежели есть, ответ слишком поспешный, хорошая мина при плохой игре; она выругала себя. Но он сделал вид, что поверил, подыграл:
— У тебя иначе и быть не может. («Может! Идиот!..») Выглядишь ты замечательно. — В последних словах ей послышалась фальшь, снисхождение, пустой комплимент.
Мнительность овладела ею, сразу стало казаться, что выглядит она плохо, гордость заставила распрямиться, сбиться с такта, она искала такие слова, чтоб дать ему почувствовать, что она его жалеет, что она значительнее его, — и не находила.
— Как ты здесь оказался? Не выдержал?
Удивленное лицо:
— Ты здесь не при чем. Спроси у Нины. Вообще-то я не хотел идти, устал ужасно, но Володя просил, ему одному неудобно было.
— Верный друг… — произнесла она иронически.
— Если хочешь, мы можем делать вид, что незнакомы. Но по-моему это детство. Да и зачем?
Музыка развела их, потом пленка кончилась, он подал Нине руку, другою полуобнял за плечи и повел к столу, где резали торт.
— …Первыми цельнорамные окна применили американцы в конце прошлого века в Чикаго, — доносился голос Ларика. — Но они сразу ставили принудительные вентиляторы с фильтрами, а потом — кондиционеры. А в наших жилых домах отсутствие форточек — дань не столько моде, сколько идиотизму: для проветривания открывать окно целиком и терять массу энергии на отопление, для мытья — разбирать раму, окномоев нет. Зато строители экономят на оконных переплетах. На макете красиво выглядит. А вдолбить это в головы Госстандарта — задача для бронетанковых сил.
Когда это он стал таким умным? Или всегда таким был?.. Еще недавно выглядел простоват, сероват, ниже их уровня; не студент. А сейчас его слушают…
— …первым каменным дворцом в Петербурге обзавелся светлейший Алексашка Меншиков — раньше Петра. Петр указал на стрелке место для Двенадцати коллегий и отбыл по делам в Голландию. Меншиков умело провел экономию строительных материалов и прежде, чем приступать к строительству государственного объекта, из излишков моментально соорудил себе дворец, развернув его окнами на Неву. После этого оказалось, что для Двенадцати коллегий места вдоль берега уже не хватает, и Меншиков принял гениальное решение — ставить здание поперек стрелки, к Неве торцом. Что и было сделано — к дикой ярости вернувшегося Петра. Полная длина коридора там — четыреста двенадцать метров, и вот по этой четырехсотметровке царь, лично возглавлявший приемную комиссию, катал пинками вопящего Меншикова. Однако было поздно — средства истрачены, здание построено, и, попинав строителя вволю, дом приняли. С тех пор в принципе мало что изменилось…
Застолье хохотало.
Речь зашла о концертах приезжающей Раффаэллы Карры.
— Вот бы достать билетик!..
У кого-то оказалась знакомая в кассах.
— Лафа Верке.
Опять танцевали, опять они оказались рядом. Она явно стремилась к разговору — в то время как он, судя по всему, относился к ней спокойно и равнодушно. Он показался ей взрослым. Всегда раньше — мальчишкой, и вдруг словно перерос ее.
— Ты же у нас теперь знаменитость, достал бы билетик.
Ларик спокойно пожал плечами:
— Подвернется — достану, — и тут же отвернулся, удалился, давая понять пустоту и необязательность своих слов.
Начинали расходиться; она медлила. Нет, они с Володей уходить не торопились.
— Мальчики, вы поздно пришли, побудьте еще. Намерзлись за день, толком еще не отогрелись.
Народ редел. Тянуть делалось неприличным. Она извлекла из груды на кровати свое пальто. Сейчас он встанет и проводит ее.
Фиг…
— Счастливо оставаться!
— Спасибо, что пришли!
Втроем с подругами они дошли до метро, вход клубился светом и паром. О Ларике тактично не говорили, и это умолчание было хуже разговора…
Перед сном она от досады, унижения, жалости к себе тихонько всплакнула в подушку.
Если б Валя могла знать, что через десять минут после ее ухода Ларик спустился на улицу, качаясь от усталости и горя, крепя все силы, чтоб не позвонить ей из автомата, не схватить тачку и помчаться, чтоб успеть к подъезду раньше нее, дождаться, увидеть, взять за руку, заглянуть в глаза, — она заснула бы счастливой.
Это ее счастье не было бы долгим, сурово предостерег Звягин.
34. Есть лишний билетик
Удивительно, сколько горя должны принести люди друг другу, прежде чем стать наконец счастливы — если уж очень повезет.
— И помни: если тебе надо пройти по канату сто метров, то даже пройденные девяносто девять ничего не значат. Здесь все решает последний дюйм! — Звягин чуть отодвинул записную книжку от дальнозорких глаз, потянулся к телефону:
— Елена Анатольевна, как самочувствие? Рад… Не за что… На этот раз можете… Пару билетиков на один концерт, решил вот выбраться в свет.
Подмигнул горящему надеждой Ларику и подумал, что если дочка узнает об этих билетах, она его съест. «Причем правильно сделает».
Вот таким образом и подал голос в свой час Валин телефон:
— Ты дома? Привет. Я буду в твоих краях, могу закинуть билеты на Раффаэллу Карру. Через полчасика.
Она слегка заволновалась. Подумала. Переоделась. Разложила учебники по столу: занимается, ей некогда. Поставила чайник; изготовила заранее бутерброды. Решила: для первой встречи вполне хватит часа, пусть знает — у нее много дел поважнее.
Но — пригласил, да куда! Расшибся ведь за эти билеты. Хорошо: она пойдет. Интересно, как он будет держаться. Все-таки она много для него значит, если стоило обмолвиться — и несет в клюве. Валя даже почувствовала разочарование: он по-прежнему ведет себя как паж, это неинтересно… но приятно. «Надо быть помягче с мальчиком». Именно так: «Надо быть помягче с мальчиком».
Прошло не полчаса, а час: она поглядывала в окно; ждать — это всегда выталкивает из равновесия.
Ларик появился — веселый, спокойный, сам по себе.
— Замерз? — (Слышал ли он через дверь ее торопливые шаги?) — Раздевайся. Чаю хочешь?
— Я на одну минуту, — с порога объявил он. — Извини, ждут.
И сразу сломал настрой — выиграл очко.
— Знакомые с телевидения достали. Я-то как раз буду в вечернюю смену — конец месяца, объект горит.
Разве мы не пойдем вместе, удержалось у нее на языке. Значит, отдает просто потому, что сам не может?
— Что ж ты их не вернул? — спросила она едко: даже не попытался пригласить с собой!
— Обидятся: облагодетельствовали, а он еще пренебрег.
Даже не намекает, что она найдет с кем пойти, просто закинул билеты — и покатился дальше по делам.
— И не лень тебе было ехать?
Фи, сказал он, как не стыдно. Но деньги взял, очень просто.
— Я на машине, было почти по пути. Салют!
У окна она отогнула занавеску, чтоб он не заметил ее, если взглянет вверх, как всегда было раньше.
Он не взглянул. У подъезда стояли бежевые «Жигули», пикап. Ларик сел рядом с невидимым ей водителем, машина выпустила клуб ватного дыма, выбросила снежные фонтаны из-под буксующих задних колес — и умчалась.
— Вы что, помирились? — спросила мать за ужином.
— А мы и не ссорились, — качнула ресницами Валя.
— Что ж он приходил? И так ненадолго.
— Просто билеты занес. На концерт.
Она не отказала себе в иезуитском удовольствии пригласить Нину. Горечь рассеялась, лишние билетики стреляли за километр, они протолкались ко входу, млея от причастности к избранным.
Так или иначе, он доставил ей удовольствие.
В принципе он мог бы позвонить позднее вечерком, или назавтра: прекрасный предлог — поинтересоваться, как концерт; возможно, спросит как бы мельком, с кем она была — «с одним человеком», ответит она уклончиво, но будет разговаривать не слишком холодно, чтоб не оттолкнуть; возможно, он пригласит ее еще куда-нибудь. Она ответит, что пока не знает, сможет ли, пусть он позвонит еще раз.
Он не позвонил ни назавтра, ни позднее. На второй день, оправдываясь приличиями вежливости, Валя сама позвонила на вахту его общежития (оказывается, еще помнила телефон).
— А из ихней бригады еще никто не проходил, наверно на объекте еще, — с ответственностью в голосе сообщила вахтерша.
Подумалось про мороз, про леденящий ветер на высокой стене, освещенной прожектором, про то, как легко он достал и как легко отдал билеты…
Еще день она тщетно ждала.
(«Фактор времени играет иногда решающую роль, — поучал Звягин, тонко наслаждаясь игрой старого обольстителя, снисходительно передающего опыт пылкому и глупому юнцу. — Чувства изменчивы, они возникают, растут, ослабевают, исчезают, — необходимо выбирать точный момент, когда ее чувства наиболее располагают к успехам твоих действий. Позвонишь в первый день — это будет немногого стоить, означать, что ты проявляешь к ней повышенный интерес и никуда от нее не денешься. На второй день отсутствию звонка она слегка удивится, ей захочется, чтоб позвонил, будет требоваться подтверждение, что она желанна, одержала победу, занимает важное место в твоих мыслях. На третий — самолюбие будет задето, желание достигнет максимума. На четвертый начнет ослабевать, сглаживаться… но если позвонишь — все вспыхнет, еще не поздно. А вот через неделю все отойдет далековато, и результат твоих предыдущих усилий останется невелик…»)
Ларик позвонил поздним вечером третьего дня. Валя схватила трубку, зная, что это он. Ее душе уже была задана работа, и работа эта происходила помимо ее желания.
Его голос слышался прерывисто, издалека (трубка иногда прикрывалась перчаткой):
— Валя, ты? Не слышу!.. Что?.. Сейчас перезвоню!..
Она прождала у телефона двадцать минут. Через полчаса (ночь):
— Алло! Что?.. Все автоматы неисправны! Алло!!!
На этом сеанс связи окончился.
(«Задача первого этапа — легкие положительные ассоциации, — развивал теорию Звягин. — А чтоб они возникали — надо изящно всадить крючок в ее самолюбие. Приучить думать о себе без досады, создать не избыток, а дефицит внимания со своей стороны, но — этически безупречный дефицит. Пусть ее душа свыкнется с мыслью, что ты можешь доставлять и радость, и боль, причем первое желательно, а второе — отнюдь. И что твое существование, с другой стороны, ни к чему ее не обязывает. Ты есть — и это значительно, и это неплохо! Понял, нет?»)
35. Мороз и солнце — день чудесный
— А если бы она не умела ходить на лыжах?
— Всегда что-нибудь есть, — уверил Звягин. — Умела бы бегать на коньках. Или заниматься плаванием. Или любила сидеть в библиотеке (и сам усомнился). Или толклась бы у «Маяковки» или в «Сайгоне». Твой номер шестнадцатый: выяснять обстоятельства и применяться к ним. Впер-ред, хромоногий! Ларион и Тамерлан — похоже, да?
Идею подкинул в общаге друг Володя; компания составилась — на воскресенье. Странно, если бы Валя не приняла участие: хорошие лыжи, приличный костюм, зачет по физкультуре сдала из первых.
Поначалу предлагали Кавголово.
— А кто был зимой в Петергофе? (В Кавголово многовато классных лыжников, такие конкуренты нам ни к чему.)
Никто не был. Решающим прозвучал аргумент:
— А какая там архитектура!
Здравая мысль о приобщении к красоте возобладала. Ларик выглядел большим знатоком архитектуры.
Утром затолкались с гамом в электричку на Балтийском вокзале, заняли три скамейки, протерли замерзшие стекла: поехали!
На Валю смотрели — на нее всегда смотрели: ладная фигурка, грамотный костюм, австрийские лыжи, тихое сияние. Ларик не смотрел. То есть смотрел — не больше, чем на остальных. И не иначе. И не искал возможности поговорить вдвоем. И это сразу создало для нее некоторое напряжение.
Более того — он сидел на другой скамейке, спиной к ней! Он опять смешил всякой всячиной, к нему оборачивались, изредка повертывалась и она, сохраняя естественность поведения и досадуя.
Снег искрился, краски блистали под февральским солнцем, купола золотились, Монплезир светился кармином сквозь серебряный узор ветвей — красота была выдана по первой категории снабжения. Синие накатанные колеи вились по аллеям, и лыжники скользили по ним с протяжным шелестом.
Ларик бежал длинным легким шагом, правильно натертые мазью лыжи держали скольжение, ритм и свет вселяли радость. Смотреть на него было приятно — как на всякого, кто что-то делает хорошо. Валя не знала, что он так спортивен на лыжне.
Он и сам этого не знал еще месяц назад. Пока Звягин не приказал срочно устроиться в секцию — и овладеть в темпе! «Спортсменом можешь ты не быть, но пыль в глаза пустить обязан!»
Он знал повороты и спуски этих аллей наизусть, прокатывая маршрут в лютые морозы, подмечая, где можно лихо скатиться, где удобно тормознуть так, чтоб веер снега взвихрился из-под лыж.
Он скалил зубы — на нее не смотрел.
Трамплинчик на обочье крутой дорожки торчал небольшой, пара любителей из пацанов прыгали раз за разом, пролетая десяток метров над низким настом. Какое ни на есть — а зрелище, ловкость всегда привлекает, нет?
Володя уперся палками вверху разгона, толкнулся, пронесся согнувшись — и преодолел несколько метров воздушного пространства, отчетливо шлепнув лыжами по утрамбованному снегу, сбалансировав руками и неловко тормозя у кустов.
— Ларик, а ты? — подначили.
Ларик утвердился наверху, комично подрожал коленями, покатил все быстрей, кренясь вбок и оседая назад, неуклюже оторвался от обрубленной снежной кромки трамплина и, маша и повернувшись в косом падении боком, зацепился лыжей, кувыркнулся через спину, проехал на животе и встал на четвереньки, стряхивая снег с лица.
Зрители надрывались в восторге.
— Трамплин кривой, — оправдался прыгун, выковыривая из ушей.
— И снег скользкий, — сочувственно добавил Володя.
— Лыжи тяжелые, — пояснили из толпы.
— Ноги кривые, — поправил мальчишеский голос.
Валя хохотала от всего сердца, и были на сердце этом и злорадство («Так и надо»), и тонкий-тонкий наждачный осадок («Опозорился…»). Володя лихо повторил прыжок; девчонки зааплодировали.
— Утешительный заезд для неудачников! — шутовски завопил Ларик, карабкаясь наверх. Резко пихнувшись, сложился скобкой и со свистом полетел вниз: толчок! носки лыж подняты, корпус вперед! тянуть параллельно земле! — и почти без хлопка ровно коснулся поверхности далеко от снежного уступа. С хрустом раскидывая из-под ребер лыж радугу, развернулся и четкой елочкой побежал в гору.
— Ура!
«Клоун».
Обгоняя Валю сбоку лыжни, он кивнул с одобрением:
— А ты неплохо ходишь. — Слепил снежок, кинул в Нину и с ней рядом побежал по снежной целине, болтая.
В павильончике у шоссе взяли тепловатый кофе с холодноватыми пирожками. Стекла горели красным, морозец поострел, покалывал.
— Во сколько электричка?
Ларик поискал глазами на автомобильной стоянке, оттянул рукав над часами:
— Извините, мне пора!
— Ты куда-а? Бросаешь?
Он шутливо-виновато развел руками, взял лыжи — вышел. И пошел к «Жигулям»-пикап цвета коррида.
— Стрекозел! — с напускным негодованием кинул Володя. — Зальем горе. Официант — еще две морковки!
И воскресенье как-то сразу кончилось.
Уже в вагоне Нина спросила подчеркнуто незаинтересованно:
— С кем это он отбыл? Личный шофер?
— Какая-то знакомая, — уклончиво пожал плечами Володя.
— Покупай машину, Нинка, — был дан не без ехидства совет.
И это ехидство единственно утешило Валю в ее думах.
— Я подожду того, кто мне купит, — не замедлил пренебрежительный ответ.
Весь вечер несчастная жертва любовных интриг и армейской тактики решала и не могла решить задачу: коли Ларик упорно лезет ей на глаза — он делает все специально ради нее, или ему действительно нет до нее дела? А что с Ниной? А что за машина? Сумбур и неразбериха… независимость его и нравится, и задевает…
«Так что — я к нему неравнодушна? Он имеет для меня какое-то значение?» Открытие ее удивило, задело. Но не настолько задело, чтоб из самолюбия запретить себе думать о нем; думать было все-таки не больно, приятно… однако не без горечи.
Ах, и быть любимой девушке потребно, и любить потребно, а вот страдать не хочется, но на самом деле душа без страданий не может… В душе ее наметилось некое движение, и в конце движения того, в перспективе проекторного луча, Ларик летел над заснеженными кустами, прижав руки к бокам и вытянув лыжи, и хлопала дверца «Жигулей».
— А если ты разбил несчастному аспиранту жизнь? — обвинила дочь.
— Каждому свое, — зевнул Звягин. — Настоящего человека не собьешь с пути ничем. От чего можно отказаться — то не очень-то и нужно было.
— А конкретней можешь?
— Отцепись, чадо. У него все в порядке. Поженятся они, уймись!
— А что сейчас, интересно, делает твой бестолковый Ларик? Ну и имечко все-таки!
— Сейчас? Зубрит план похода с Валей в кино.
— Ты им что, сценарий написал?
— Шпаргалку.
36. Из всех искусств для нас важнейшим является кино
Ларик действительно собирался в кино.
— Я почему-то решила, что ты хочешь мне позвонить, — без обиняков заявила Валя, позвонив на вахту общежития. Наскучив неопределенностью, она брала инициативу в свои руки.
Помолчав, он ответил с извинением в голосе:
— Я действительно собирался.
— Я так и думала. И что ж тебе помешало?
— М-м… Работа допоздна… и телефон вечно занят.
— …Ну, как живешь? — храня превосходство в интонациях, спросила она.
— Да вот, в кино собираемся.
— На что?
— В Зимнем стадионе фестивальные идут, «Полет над гнездом кукушки».
Пауза. Он не приглашал. Она не напрашивалась.
— А «Скромное обаяние буржуазии» ты уже видела?
— Нет.
— Я тоже. Если хочешь, можем в пятницу сходить.
— Я не знаю, буду ли свободна.
— Нет, если хочешь.
— Ну хорошо, позвони мне завтра вечером…
Она получила приглашение — и интерес к нему сразу ослаб. Итак, она по-прежнему может делать с ним что хочет. Но почему это не радует? Его легко вернуть… или это ей только кажется? Достаточно сознания того, что — может вернуть? И все-таки ей хотелось, чтоб он пригласил ее в кино! Не пойти? Ну и что. Он все равно не позвонит… Наказать тем, что пообещает, но не придет? А если он не огорчится, а наоборот — больше не согласится? Нет: надо пойти и вызвать его на откровенный разговор.
А Ларик долго бродил по морозным черным улицам — охлаждал пыл. Она позвонила! И захотела пойти с ним в кино! И попросила позвонить ей! Успех! успех! повторял он себе.
И трезвый внутренний голос, копия звягинского, осаживал: спокойно! Без головокружения от успехов. Мелочь! Не размякать, не поддаваться чувствам. Помни, как бывало раньше. Один неверный шаг — и конец всему, она потеряет интерес навсегда. Только не дать ей убедиться, что он любит! Иначе — провал, хана.
— Ты играешь комедию, но смеяться должны не над тобой, — говорил Звягин. — Если ты не умеешь заставить женщину плакать — будешь плакать сам.
— А если и так плачешь? — тихо спросил Ларик.
— Мужчине нельзя запретить плакать, но можно запретить показывать это.
Никчемный сюрприз ожидал Валю у касс: рядом с Лариком торчал чертов Володя с девицей. Вот тебе и наедине!
Когда погас свет, Ларик вытащил кулек с карамельками и, прошептав: «Простите бескультурную серость», протянул ей, а потом и им.
Не получилось уединения: Ларик и Валя сидели словно каждый по отдельности. Она ждала, сделает ли он попытку коснуться ее руки: и близко ничего подобного. Он был всецело прямо-таки увлечен фильмом: отпустил шепотом пару замечаний — не для нее, для всех, смеялся на смешных местах… А фильмец был, в общем, зануден, с ненужными неясными повторами, без действия, а так… непонятно что. И с чего это Лариончик стал такой вумный?.. И уж лучше бы он проявил навязчивость, откуда в нас столько английской благопристойности?
— Все это — вырождение, — авторитетно заметил он при выходе. — Вторичные идеи.
Володя с Галей мигом потерялись в толпе. Ага: все-таки решил остаться с ней вдвоем, подумала она снисходительно и с удовлетворением.
— Есть хочется — ужасно, — признался Ларик. — Поздно, перекусить уже негде. Можно было бы погулять, но мороз ужасный, правда?
— Да так… бывало и холоднее.
— На верхотуре смену отпахать — рожа деревенеет. Все старые строители — радикулитчики: разогреешься за работой — а ветерок поясницу прохватит, и привет. Японцы, те шерстяные пояса под одеждой носят. И как строят!
То есть: намерзся за день, прогулка не улыбается.
— Зачем же ты выбрал эту профессию? — (Сам захотел, так чего расхныкался?)
— А — интересно. И — со смыслом. Это тебе не конвейер, не штаны в конторе просиживать. Крыша над головой каждому нужна. Но как подумаешь в мороз о горячем борще — аж слюнки капают.
А ведь голоден бедный мальчик, живет один, ест по столовкам, никто не позаботится…
— Поехали — накормлю, — неожиданно велела она. — Борща нет, но если фасолевый суп тебя устроит…
— Поздно уже…
Они прошли мимо «Маяковской», как бы не видя ее, дальше к «Площади Восстания»; время для принятия решения выигрывалось.
— В двенадцать уйдешь, успеешь на метро к себе. Еще не ночь.
Ларик вздохнул:
— Доброта тебя погубит.
Грамотный комплимент: шутливый, с тончайшим оттенком осуждения — поскольку отнюдь не часто была она добра к нему, признающий ее доброту в данном случае, выражающий благодарность — и сомнение.
— И чеснок есть? — предвкушающе сдался он.
— И лук тоже.
За Лиговкой у вокзала переминалась коротенькая очередь на стоянке: такси подъезжали.
— Сэкономим время? На тачке до подъезда. Бедная студентка не против?
В тепле и уюте машины, на мягком сиденье подлокотник не разделял их, как было в кино, касались друг друга краем одежды, на поворотах качало вбок, сдвигало плечами.
Ларик чувствовал: сейчас не выдержит, обнимет ее, прижмется лицом к холодной, гладкой, пахнущей морозом и духами щеке, зароется носом в родные волосы — и все будет кончено, кончено, кончено! Напрягся, вдохнул, сосчитал в уме до десяти. «Надо срочно говорить, говорить что угодно, когда говоришь — легче…»
Валя дремотно смежила ресницы. Ждала.
— На заочном можно сдать два курса за год, — услышал Ларик свой спертый голос. — Но стать настоящим специалистом заочно — это вряд ли. Архитектура требует человека целиком.
«Что за фальшь я несу?! — ужаснулся он. — Она же все понимает, чувствует, разгадает мою игру — и я ляпнул, кроме презрения мне ничего не достанется…»
Но у нее слова его вызывали мысли иные. И первая: еще один самолюбивый эгоист. Вторая: а кто ж за него позаботится о нем, на кого, кроме себя, он может рассчитывать. Третья: неужели он совсем не думает обо мне… сейчас вечер, мы вдвоем, едем ко мне… Четвертая: а все-таки он серьезный человек.
— А что ты хотел бы построить? — заинтересованно-деловитый тон без грусти.
— Нужен проект дома с крытым двором и собственным микроклиматом, а на кровли и перекрытия — солнечные батареи, — сказал Ларик. — Клад для Средней Азии, этой идеи я пока нигде не встретил.
Подъехали к дому.
— Всего доброго, — сказал Ларик, стоя у открытой дверцы. — Спасибо за вечер.
— Не поняла, — она подняла брови. — Ты что?
— Извини, — вздохнул он. — Уже поздно. И общагу закроют.
— Ты хотел есть, — пожала плечиками.
— Да не настолько сильно. — Улыбнулся и вежливо пожал пальцы в мохнатой варежке. — Спокойной ночи. — И сел в машину.
Угревшись на сиденье, расслабился и отплыл в грезы: она была здесь, с ним, в его объятиях, любила его, и он был счастлив.
А Валя открыла холодильник, убедилась, что суп, разумеется, был доеден за обедом, что с того, еды масса, можно было пожарить яичницу с колбасой… Из принципа раскрыла учебник; наука не лезла в голову.
37. Если к вам пришли гости — радуйтесь, что не госбезопасность
Ларик не звонил. Не показывался. Заготовки уничижительных фраз пропадали втуне.
Вечером третьего дня бимбомкнули в дверь. Он! Валя спокойно выждала, поправила перед зеркалом волосы, придала лицу правильное выражение — занятое, слегка удивленное.
Удивление пригодилось, перейдя в искреннее. В дверях стояла незнакомая девушка.
Девушка была роскошно одета: кожаная куртка на меху, серые стеганые брюки, заправленные в низкие сапожки на шнуровке, и пуховая шапочка с длинными ушами. Челка золотистая, глаза зеленоватые; красивая, спокойная, опасная.
— Здравствуйте. Вы Валя? — уверенно шагнула она.
— Вы ко мне?.. Здравствуйте…
— Позволите пройти? — Она держалась как-то свысока.
— Пожалуйста… — Валя указала на вешалку.
— Я только на минутку. — Села в ее комнате, огляделась.
У Вали упало сердце. Фраза отдалась знакомой интонацией. Каким-то образом она сразу все поняла. Что это имеет отношение к Ларику. Что разговор будет о нем. Что ничего хорошего она не услышит. Грянувшая непоправимость парализовала ее.
— А вы мне нравитесь, — напрямик сказала гостья, бесцеремонно оглядев ее. — Но — к делу. Мы с Ларькой подали заявление, и надо поставить все точки над i.
Ясно постигла: заявление — в ЗАГС, а точки — что они не должны больше видеться.
— Пожалуйста, — выговорила она, плохо владея голосом.
— Я не могу запретить вам видеться, но могу попросить вас.
— Я не искала никаких встреч.
— Не перебивайте, пожалуйста. У нас это совершенно серьезно. Мы нужны друг другу. Он цельный, талантливый человек. У него нет никаких связей, никакой поддержки. Я обязана помочь ему встать на ноги. Он нравится моим родителям, у них есть возможность поддержать стоящего человека. Мужчине нужна женщина, в которой он может быть уверен. Которая свою жизнь посвятит ему. Вы согласны?
— Смотря какой мужчина… и какая женщина… — пробормотала Валя.
— Вот видите. У нас как раз такой случай. Вы ведь не желаете ему зла?
— Я? Пусть он будет счастлив, как может.
— Сможет, — пообещала гостья. — Я знала, что мы договоримся, — непринужденно, аристократически-высокомерно потрепала ее по щеке.
— Вы его любите? — не смогла удержать вопрос Валя. — Он вас любит? — Посмотрела ей в глаза прямо, твердо.
Та помедлила миг… или лишь показалось?
— Мы взрослые женщины, — ответила она. — У меня нет оснований сомневаться в наших чувствах… вы меня понимаете? А что было — то прошло, не надо стараться вернуть.
— Я и не стараюсь, — детски запальчиво отбилась Валя, летя внутри себя в ледяную пропасть.
Она следила в окно, как красавица села за руль знакомых «Жигулей» цвета коррида — и видение исчезло.
Закрыла дверь к себе, села на диван, легла, укрылась пледом и плавно рухнула в мертвый сон.
Ей снилось, что она спрашивает себя: «Неужели я его..?», и во сне знала, что это ей снится, и она проснется — юная, здоровая, веселая, благополучная, и не будет ничего плохого, ни тоски, ни щемления, а потом стало сниться, что это не сон. Через час она поднялась разбитая.
— Кто это приходил? — мать звала обедать.
— Одна знакомая.
— Что-то случилось?
— С чего ты взяла. — Валя насильственно улыбнулась.
Мать разлила суп. На дочери не было лица. Она делала сознательные усилия, чтобы глотать.
«Почему теперь, когда мы встретились… почему не два месяца назад, когда я о нем не думала, и пусть был бы счастлив…» Ей уже казалось, что они встретились, что что-то возникло между ними, появилась надежда, будущее…
Боль будит чувства. Избавление от боли может дать только доставивший ее. Валя не могла сделать так, чтоб потребность ее души исполнилась: независимо от ее желаний Ларик был потерян для нее навсегда.
А «невеста», на первой передаче отъехав за угол, вылезла из-за руля, уступив место передвинувшемуся Звягину.
— Бис! — сказал он. — Жанровая сценка в исполнении будущей великой актрисы. Искусство призвано служить счастью и любви — это прекрасно. Возвышенно! Я надеюсь, Катя, ты сыграла хорошо?
— Как на экзамене по актерскому искусству, — Катя открыла косметичку и ревниво проверила макияж, вертя лицо и кося глазом в зеркальце. — А она в порядке. Я бы на его месте тоже втюрилась.
— В нее? Хм… А в тебя?
— Мне некогда. Служенье муз не терпит суеты. Больше я вам не понадоблюсь в этом амплуа?
— Только на сцене императорских театров!
Звягин придавил газ, проскочил на желтый и свернул на Будапештскую.
— А по-честному — не знаю, как вы меня уговорили.
— Куда б ты делась.
— Любой женщине обидно играть подобную роль… неизвестно для кого… даже оскорбительно!
— Катя, — спросил Звягин, — а когда я тебе накладывал шину и накачивал транквилизаторами, а ты плакала на носилках и клялась, что готова на все, платить всю жизнь, только бы не остаться хромой — тебя не оскорбляло, что я смотрю на тебя как на больную, а не как на женщину? а ведь ты у нас красивая девочка.
— Беспрекословным выполнением вашей детской авантюры подтверждаю свои слова. Только потому и согласилась, говорила уже.
— Катенька, нет в жизни ничего замечательнее, чем когда взрослые люди на деле осуществляют детские авантюры. Актеры-то должны бы это знать.
— Я для вас по-прежнему только больная? — засмеялась Катя.
— Ах, — сказал Звягин, — где мои двадцать лет.
— Не кокетничайте. Вы еще годитесь на роль героя-любовника.
— Сколь безобразно циничны эти лицедеи, — вздохнул Звягин. — У меня другая роль, и менять амплуа уже поздно.
— Ой ли? Вам не кажется, что занимаясь устройством любви других, вы просто сублимируете, загоняете внутрь собственные чувства?
Он ударил по тормозу, пропуская пешеходов:
— Развитая молодежь пошла! Не волнуйся, все мои чувства выходят наружу, еще как!
— Вы или глупый, или не мужчина, — задумчиво сообщила Катя.
— Редкостное нахальство, — одобрил Звягин. — Актрисе по штату положено влюбляться в режиссера, а не во врача «скорой».
— Что?!
— Вылезай, приехали. Мне еще машину владельцу отгонять.
— А вам идет. Вы хорошо водите.
— Мужчина должен все делать хорошо.
— Что же вы не исповедуете золотой принцип на практике?
— Пошла вон. Не целуйся на морозе — губы потрескаются.
— Пошляк, — сказала Катя, засмеялась, вздохнула и вышла.
38. Рыцарский турнир и венец победителю — в наше время
Валя желала встречи — хотя бы затем, чтобы прервать ее по своему усмотрению, пожелать счастья и мягко убедить в ненужности встреч дальнейших, — то есть остаться на высоте, не являться отставленной, забытой. Резкий разрыв болезнен, чувства не смиряются с ним сразу.
Очередную посиделку в общаге инициировал Володя: у них премия, в институте стипендия, веселье подкреплялось материально.
— Валька, ты придешь?
— Не знаю пока: если буду свободна.
Ларик опять крепко опоздал: уловка древняя, как мир, но неизменно действует на некрепкие нервы. У влюбленных девушек в двадцать лет редко встречаются крепкие нервы.
Он смотрел — как ни в чем не бывало: спокоен, приветлив, весел. Ровен, Равнодушен?..
— Ты меня боишься? — поддела она.
— С чего ты взяла?
— Сел подальше, не глядишь. Опасаешься остаться с глазу на глаз?
— Ты мнительна. — Он подмигнул и пошел с ней танцевать.
Дважды она выходила в коридор — ну, подышать свежим воздухом под форточкой. Он за ней не следовал: никто, казалось, и не замечал ее отсутствия.
Но при шапочном разборе они оказались рядом. Следуя естественности ситуации, он подал ей пальто. Во дворе компания распалась, они остались вдвоем.
— Я тебя провожу до метро. — Он был вежлив.
— Тебе завтра рано вставать, зачем тратить время. Я вполне дойду сама.
— Нехорошо не проводить девушку вечером.
— О, не надо реверансов.
— Что это ты на меня бросаешься?
— Ты слишком мнителен.
— Мне нельзя быть мнительным — такие со стены сваливаются.
За такой пикировкой достигли станции, и как бы само собой получилось, что он ступил на эскалатор вместе с ней. Оба делали вид, что как бы не замечают этого.
Но вой, грохот и трансляция метро не позволяют наладить разговор по душам. Ларик молол про стройку, главное оттягивалось… «Он не хочет никакого выяснения отношений. Но тогда зачем поехал провожать? Начать первой?.. Его Катя лучше меня… Ну посмотрим».
В неопределенности ожиданий и намерений она хлебнула на выходе черную стужу. Ноздри смерзались на вдохе, пар оседал на шарфе, — какой разговор!.. Если он не войдет с ней в подъезд, то ничего не получилось…
Он попрощался в десяти шагах от двери, к которой вела расчищенная от тротуара дорожка.
— Спокойной ночи!
Из подъезда вывалилась троица, один со звоном разбил о стену бутылку, выругался, — двинулись навстречу, со смыслом погогатывая.
Валя сжалась. Ларик крепко взял ее под локоть; оглянулся, сказал в меру громко, свободно:
— Где это они застряли? — как бы ожидая близких друзей.
Трое не отреагировали: приблизились, миновали было, но — остановились вплотную; глянули в глаза, дохнули винцом, осклабились:
— Так как насчет закурить?
— Всем, или одному? — осведомился Ларик.
— Жадный! — огорчился остролицый длинноволосый угорь.
Самый высокий, здоровенный шкаф, обозрел Валю с наглой ласковостью:
— Девушка, который час? — пропел он.
— А вам мама разрешает так поздно гулять?
— Да еще неизвестно с кем.
— От этого могут получиться дети, — пояснил угорь.
— Знаете, каким образом? — просунулся вперед коротышка: смазливое личико качнулось в слабом полусвете дальнего фонаря.
Ларик высвободил руку из-под ее локтя и легким толчком отодвинул Валю позади себя, в снег.
— А в чем дело? — спросил он.
— А ты чего дерешь Муму? Витек, разберись с ним.
— На пару слов, — кивнул угорь, напористо схватил Ларика за куртку и потащил его в сторону.
— Не смей! — зазвенела Валя, бросаясь.
Ларик двумя руками зажал кисть противника, крутанул вниз-вбок, опрокинул его, резко ударил вниз ногой в лицо — и полетел в снег от плюхи, которую навесил ему шкаф.
Дальнейшее она воспринимала слабо, забыв в оцепенении испуга кричать и звать помощь. (Да и кто попрется в ночь на крики о помощи?..) Драка выглядела страшно и живописно, как в кино, по сравнению с обычной уличной махаловкой, где калечат безо всяких внешних эффектов. Сознание фиксировало разорванные кадры: один валяется на снегу; Ларик стоит на четвереньках, и двое пинают его, целя по голове, опущенной меж рук; перекатившись на бок, Ларик хватает одного за ногу и дергает с вывертом, тот рушится; Ларик откатывается, вскакивает, но коротышка хватает его сзади за горло, а здоровый всаживает удары в лицо и грудь, хэкая на выдохах в такт; коротышка перелетает через спину Ларика и падает на здорового, валятся оба; удар ногой в живот; пятерня тычется в глаза; по утрамбованной тропинке в ледяном свете луны движется угорь, выставив перед собой острое сияние лезвия, а Ларик пятится от него, стягивая шапку — шапка летит в лицо, две руки перехватывают кулак с ножом, нырок, выверт с рывком, угорь с резким взвизгом падает на колени, стонет, нож лежит на снегу…
Ларик сунул нож в карман, быстро окинул поле брани: тела; сплюнул длинно темным на снег и, шатаясь, подошел к ней.
— Пойдем отсюда!.. — она схватилась, сухо всхлипывая и трясясь.
— Теперь можно не торопиться, — невнятно проговорил он…
— Куда ты меня ведешь?
— Черный ход есть? Ну, с другой стороны? — он пришамкивал.
— Зачем?
— А ты хочешь, чтобы они запомнили подъезд и еще встретили тебя?
Под фонарем она взглянула со страхом: лицо в крови, струйка из угла рта, глаз заплывает. Он оступился, качаясь.
Во дворе он потянул рифленую дверь над ступенью: открыто.
— Ну пока…
— Куда ты такой? Пошли ко мне! Может быть, надо «скорую»…
— Не ерунди. «Скорая» вызовет милицию. Превышение пределов необходимой самообороны…
— Но они же там!.. А если догонят?
— Сегодня уже не догонят. — Он хмыкнул и скривился.
— А если у тебя сотрясение? Или переломы!
— Ой, без паники. Так схожу завтра в травму.
Он отпустил ручку двери и сел на ступеньку.
— Ну, иди отсюда…
— Никуда я не пойду! — с неожиданной злостью и силой она схватила его под мышки, подняла, потащила наверх.
— Ладно, — сдался он. — Только на минутку… Помоюсь…
— Хорошо, хорошо…
В прихожей, закрыв дверь, чтоб не проснулись родители, сама сняла с него куртку, повела в ванную, пустила теплую воду:
— Больно? Тебе плохо?
Лицо стремительно опухало. Он осторожно потрогал ребра, потер бок:
— Нормально обработали. Свинцовых примочек нет? Разнесет…
— Не разговаривай, тебе больно…
— «Если смерти, то мгновенной…» — пробурчал Ларик невнятно из-под ее рук, бережно обмывающих его лицо (не целовать! не!).
— Надо смазать йодом… — растерянно решила она.
— Давно леопарда не видела? Перекись водорода есть?
Ступая на цыпочках, она притащила аптечку: порылась.
— Нет…
— И хрен с ней.
— А вот мазь календулы, мгновенно все заживляет!
— Если мгновенно — мажь, — согласился он, покряхтывая.
Закрыл глаза, наслаждаясь ее прикосновениями.
— Ты чего улыбаешься?
— Представляю, на кого буду похож завтра, — спохватился, хмур.
— Хочешь чаю?
Он подумал, должен ли по сценарию хотеть чаю. Не напутать бы.
— Если можно, покрепче… а то что-то в голове шумит.
— Тошнит? голова кружится? сотрясение, — всполошилась она. — Я вызываю «скорую»!
— А сухари потом будешь мне в лагерь сушить? — спросил он с холодной насмешкой.
— Почему?
— Да потому, что я их покалечил, и могут впаять срок! Говорю же: превышение пределов самообороны! Законы наши… Этому в Институте культуры не учат?
— Но они же втроем… с ножом!
— Решила избавиться от меня, сдав под суд?
Глотая чай и морщась, с сокрушенным вздохом заметил:
— И не хотел ведь сегодня никуда переться тебя провожать… (Она замерла: что? как, он предпочел бы, чтобы она… ее?..) И как толкнуло… будто предчувствие. Удачно, что ты была не одна. Я бы себе этого никогда не простил.
Она изнутри просияла, теплый ком прокатился из живота к глазам. Захлопотала, обретя удовольствие в роли хозяйки и сестры милосердия.
— Вызови такси.
— Куда ты такой поедешь? Сиди уж…
За ее спиной он одобрительно взглянул в зеркало, видик о'кей.
— Останешься здесь. А вдруг тебе станет плохо?
— Хочешь предъявить своим родителям с утра эдакую рожу середь квартиры? — сварливо возразил он.
Она кратко задумалась:
— Ляжешь в моей комнате. А им я все расскажу.
— Что, интересно?
— Ну, в общем, ты меня все-таки спас… — проговорила она, вслушиваясь в смысл собственных слов: а ведь правда!..
Он встал, покачнулся, осторожно потрогал голову и сел обратно.
— Действительно, что-то мне… — признал слабым голосом.
А Катя ничего не знает, мелькнуло у нее. И он, похоже, не собирается ей звонить. Да если бы Валин жених… что, жених?! Он — Катин жених? Чушь… Она подумала о Кате с насмешливым презрением: Ларик здесь, он спас ее, она за ним ухаживает, а прочие могут утереться.
Она раздвинула, застелила диванчик в своей комнате. Ларик улегся и подумал, что обрек себя на пытку и заснуть не удастся.
Выключатель щелкнул, во тьме прошуршал халатик, заскрипела кровать.
Помолчав, тихо позвала:
— Тебе не очень больно?
— Нет, — шепотом отозвался он.
Глядя в потолок, прислушивались к дыханию друг друга.
— Спишь?
— Нет.
— Знаешь… ко мне заходила Катя.
— Вот как. — Молчание.
— Она мне все рассказала…
Молчание.
«Дура, зачем я все это говорю — сейчас…»
— Она красивая. И — сильная.
— Зачем ты это мне говоришь?
Она повернулась к нему в темноте. Протяни руку — коснешься.
— Ты действительно решил жениться?
— Я не хочу говорить с тобой об этом.
«Я не имею права, да? Ты прав. Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним…» Ах, ночное течение мыслей и чувств.
— Ты… ты ее любишь?
Пауза.
— Она добрая. И она меня понимает… — прошептал он.
Часы в большой комнате пробили половину четвертого.
А я, хотела спросить Валя. Быстро меняются твои чувства и забываются клятвы, хотела сказать она. Подожди. Не делай этого. Я не хочу, чтоб ты женился, хотела сказать она.
— Пусть ты будешь счастлив, — сказала она. Протянула руку и кончиками пальцев погладила укрывший его плед.
Только не сказать ей, что люблю ее, ее одну, одну в мире! Ларик ущипнул себя, собрался — быстрым движением погладил ее руку, шевельнулся уже для пожатия:
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи… — она отвернулась, закрыла глаза, задышала тихо и ровно.
Долго притворялись спящими. Почувствовав, что сейчас вправду заснет, Ларик шевельнулся, тихонько простонал как бы сквозь сон.
— Что с тобой? Тебе плохо? — тут же отреагировала она.
— Жарко… Подташнивает что-то…
Вскочила, зажгла ночник, положила руку ему на лоб. Сделала неумелую попытку нащупать пульс:
— У тебя температура. И сердце частит…
— Ерунда… пройдет…
Рецепт: щепоть толченого графита от карандашного грифеля и две таблетки эфедрина — принять за два часа до нужного момента. Нехитрый симулянтский прием, отлично известный бывалым армейским врачам.
Градусник победно сигнализировал: тридцать восемь и две.
— Я вызову врача!
— Ага, и не забудь священника и гробовщика.
— Ты все шутишь! А если заражение крови?
— Дам ею досыта напиться врагам.
— Надо же что-то делать.
— Не шуметь. Приволокла дочка на ночь хулигана в синяках — во радость родителям.
— Не строй из меня тургеневскую барышню!
— Холодного чаю не найдется? С лимоном. И аспирина. Все.
Она поила его, поддерживая под затылок. «Если ранили друга, перевяжет подруга». Детская романтика всегда жива в глубине душ.
Ларик откинулся на подушке и благодарно поцеловал ей кончики пальцев, тут же отпустив.
«Так равнодушен, что ему ничего не стоит? или?..» Она поправила ему плед.
— Глаза слипаются, — сказал он. — Ох, хорошо…
И мгновенно заснул. Ресурс его нервов на сегодня был исчерпан.
Она слушала его посапывание со смесью умиления и обиды. «Мальчик был сегодня молодцом, — сказала себе. — Он заслужил отдых». И тут же уснула сама.
Утром пришлось вполголоса объяснить ситуацию родителям. Осмотр героя в приоткрытую дверь настроил старшее поколение на крепкие вздохи… Ларик тщательно спал, довольный тем, что она сама захотела выкручиваться — и выкручивается. В этой несколько пикантной истории она выступала на его стороне — отчасти против собственных родителей! — крайне отрадно.
Родителей (м-да…) даже благородная роль ночного гостя мало утешала. Драки, спанье в одной комнате…
— Что же, после всего бросить его валяться на улице в мороз?
— Почему на улице? Он же живет где-то?
— А если бы он не доехал?
— Вообще следовало поехать в травмопункт.
Рассказ о геройстве был воспринят как поножовщина:
— Еще нам только этого не хватало…
Они были, естественно, обеспокоены происшедшим, и дочери высказали раздражение и недовольство: такова психология.
Родители редко понимают, что противоречить детям в том, что дети считают истинным и справедливым — означает лишь подталкивать их поступать по-своему, отчасти уже из протеста. Упрямство — защитная реакция организма против попыток деформации. Поэтому Валя, когда осталась с Лариком вдвоем, выказала ему подчеркнутое внимание и доброту.
Эту азбуку Звягин знал явно. «Совсем неплохо, если ее родители тебя ненавидят: чем больше препятствий на ее пути, тем сильнее она захочет их преодолеть».
Валя объехала четыре аптеки, пока нашла свинцовые примочки. Ларика нашла в ванной: сильным контрастным душем он массировал страшноватое лицо — привычный способ городских драчунов.
Они завтракали и смеялись над приключением. Приятно было кормить завтраком мужчину, который может тебя защитить. Невольно она сравнивала его с Игорем… не все там еще, оказывается, отболело, но вектор этой боли, как стрелка компаса, передвигался на Ларика.
Возникла новая близость — нетягостная, свойская; хорошая.
— Поеду на работу. Бригадир нормальный — поймет.
— Подожди, я тоже. На две пары еще успею.
Она пропустила первые две пары — из-за него; он промолчал.
— И не постесняешься ехать рядом с такой хулиганской рожей? — подначил ее.
— Сейчас я тебя подгримирую, — притащила свою косметику. — Сиди спокойно!
На улице демонстративно взяла его под руку. Полюбовалась своей работой при ясном солнце:
— Сойдет! Шрамы на лице украшают мужчину.
В метро на них косились. Она ждала, когда он заговорит о встрече. Не дождалась.
— Можешь как-нибудь звякнуть, сообщить о здоровье, — небрежно бросила на прощание.
— Телеграфирую медицинский бюллетень, — весело обещал он.
И полетел на крыльях.
39. Бойцы вспоминают минувшие дни
Небольшой банкет в комнате: водка, хлеб, сигареты, три вчерашних хулигана и один подгримированный герой.
— Я тебе боялся удар ногой в лицо довести. Не дай Бог, думаю, нос сломаю.
— А думаешь — просто бить в лицо по мягким тканям, чтоб не повредить кости, ничего не сломать?
— Ну, если смотреть на тебя со стороны — куда как просто.
— Но ты тоже — как рванул руку из плеча — чуть не вывихнул; соображать же надо. Да — нож-то отдай.
— А разукрасили, в пор-ряде, с тебя еще полбанки! Тут не то что девушка — милиция поверит с судмедэкспертизой!
Долго и с увлечением припоминали детали:
— Можно идти на «Ленфильм» наниматься в каскадеры!
— Ну, если теперь не пригласишь на свадьбу — в самом деле отсвистим. Тем более репетиция уже состоялась!
— Еще кому вломить — давай, опыт есть!
Хохотали.
40. Неужели это конец?
Он опять не звонил — день, и другой, и третий. Конечно: у своей Кати… Та умело врачует его; такие, как она, все делают умело. Если б не она! Неужели я ревную? вот еще…
Если победа в бою завоевывает женское сердце, то врачевание ран героя растапливает женскую душу.
Ларик неукоснительно позвонил вечером на третий день.
— А раньше не мог?
— Ждал, пока вывеска подживет.
Перед кинотеатром она издали увидела его; вблизи осмотрела лицо — умело загримировано, явно чувствуется женская рука. Что ж, все ясно. А чего ты ждала, собственно?
В темноте зала она ждала его прикосновения.
На середине фильма он вдруг обеими руками крепко сжал ее руку, поднес к губам, поцеловал быстро, крепко. Прошептал на ухо:
— Прости. Я не должен был тебя приглашать. — Поднялся и, не пригибаясь, ушел по проходу.
Она сидела еще несколько минут. Дурацкое кино было непереносимо. Поднялась и ушла.
Горечь мешала дышать.
И был вечер, и было утро; дыхание ее было сбито, «свой нерв» потерян. Не умирала. Но сладко не было.
Понимала — конец. Но как-то не верилось.
41. О чем не говорят, чему не учат в школе
— Ты должна научить его всему. Ясно? Как касаться женщины и как расстегивать на ней одежду. Как снимать штаны и как ложиться рядом. Как все делать вовремя и ничего не делать не вовремя. Во всех деталях! Короче — вышколишь мальчика под романтического любовника для юной девушки.
— Уж и не помню, что такое юная девушка.
— А ты постарайся.
— Не уверена, что одного сеанса хватит.
— Я тебя не ограничиваю.
— А вы уверены, что он придет, такой влюбленный?
— Это моя задача. А вот чтоб не захотел уйти — это твоя задача.
— Но он хоть действительно из себя ничего?
— Вполне. Стану я тебе урода сватать.
— Уж и не помню, что такое двадцатилетний мальчик.
— Надеюсь, хотя бы получишь удовольствие.
— То-то вы заботитесь о моих удовольствиях! А на что-нибудь более материальное тоже можно рассчитывать? Вы цены знаете?
— Я все знаю. А цены на твой курс лечения ты знаешь?
— Но это как бы по дружбе, вы говорили…
— И это тоже по дружбе. Считай, что списываю долг и открываю тебе кредит: сможешь обращаться еще, и по любому поводу.
— М-да-а, вот и пришла мне пора открывать школу… Смешная задачка… даже интересно. Откровенно говоря, я бы предпочла погасить свой долг непосредственно вам.
— Не учи дедушку кашлять.
— Но интересно: почему именно я?
— Я уважаю профессионалов.
42. Раз в жизни сбывается несбыточное
Ларик позвонил на четвертый день — поздно вечером, разумеется.
— Что это ты вдруг решил о себе напомнить?
— Просто подумал, что поступил не очень вежливо…
— Ах. Мы обретаем манеры. Вращаемся в высоких сферах. Не волнуйся, я все давно забыла.
— В общем, мы тут едем компанией на выходные в Таллинн, и я подумал, что, может быть, тебе захочется.
— Может быть. (Опять Таллинн!..)
— Так как?
— Ты прекрасно знаешь, что я никуда с тобой не поеду.
— Нет, как хочешь. Извини. Счастливо.
Пи-пи-пи — сказала трубка ей в ухо. Ну, и что делать?..
Пораньше с утра (успеть!) позвонила ему на вахту общаги:
— Что ж ты так быстро бросил трубку? — съязвила.
— Ты-ы? А мне показалось…
— Это мне показалось. Если ты на полпути поцелуешь руку и выпрыгнешь из поезда — милая перспектива.
Он засмеялся.
— Скажи сам: с тобой можно куда-нибудь ехать?
— Со стороны виднее. Не только со мной — нас пятеро. Поезд в шестнадцать десять.
— Не уверена, что смогу. В общем, идея заманчивая…
— Билет по студенческому — треха, ну с собой двадцатку.
— А жить там где? Или блат в гостинице?
— У Володи знакомый художник, оставит мастерскую. С камином!
Вале нарисовался вечер, огонь в камине, островерхие таллиннские крыши, компания: один обязательно в старом кресле-качалке, остальные — на матрасах вдоль стен… кругом — картины, мольберты, холсты, запах красок… и художник — бородатый, в растянутом грубом свитере, дымящий трубкой. Хотелось отчаянно.
— Если к обеду не разболеюсь окончательно, — соврала, — то можно подумать… Не обещаю, но на всякий случай ждите.
— До четырех часов в зале, где кассы, — у буфета.
Он не упрашивал…
Пришлось звонить матери на работу, строить легенду о выпавшем срочно месте в двухдневной турпоездке от института, выслушивать сомнения на повышенных тонах… «В конце концов, тебе двадцать лет, ты взрослая девушка, что я могу поделать — взаперти тебя держать? — Мать что-то чуяла, и правильно чуяла… — Только позвони нам сразу, как добралась».
Ларик ждал на Варшавском вокзале, грея ладони о стакан с кофейной бурдой.
— Слушай, — неловко признался он. — Ничего не получилось…
— Что не получилось? (Опять!..) Негде остановиться? Или — поезд отменили, путь взорвали? — она полыхнула злым прищуром.
— Да нет, — вздохнул он. — Просто они не поехали. Там личные отношения… короче, разладилось. Извини…
Он вытащил из кошелька билеты:
— Надо пойти сдать. Или прямо продать в очереди…
Один билет у них схватили сразу, потом еще два. Ларик взглянул на два, оставшиеся в руке, на часы поверх расписания:
— Четыре минуты осталось. А может — рванем! А? Честно говоря, я уже настроился.
Она молниеносно прикинула время до вагона — и не отказала себе в наслаждении сыграть теперь на его нервах небольшой ритмический танец.
— Что-то скучно без компании… Да и не успеем уже.
— Да, разве что галопом, — согласился он легко.
Она взглянула невинно:
— Слушай — а почему ты с сумкой? раз все распалось?
— Так я ж прямо с работы, — удивился он. — С утра все с собой взял, иначе не успеть.
На часах оставалась минута с половинкой.
— Вообще-то мы старые друзья, — неторопливо проговорила она, следя за реакцией на слово «друзья».
— Вот я и подумал, — спокойно согласился он, хватая протянутую ему сумку.
Запыхавшись, они вскочили в последний вагон при негодующем вопле проводницы.
Их кресла были лицом по ходу движения. Оледеневший Ленинград со стуком выпускал путешественников из своего каменного лона.
Ларик извлек из сумки бутылочку с коньяком и четыре мандарина.
— За благополучный проскок! — приветствовал он. — А то не по-джентльменски получилось бы — пригласить девушку, а потом отказаться.
— За джентльменов, — ответила она. Стало тепло: он действительно хотел поехать с ней, а не блефовал. Еще посмотрим, Катенька, чего стоят твои прожекты!
А ночевать — вдвоем?.. Отмахнулась от этой мысли: э, разве не спали они в одной комнате. Но мысль посвечивала запретным, тем самым; она не спрашивала ничего.
Запасливый Ларик разложил Конан-Дойля и Сименона, — не читалось: болтали, смотрели в окно. В Нарве он добежал до буфета, принес в свертке горячие пирожки и бутерброды, Валя налила кофе из термоса.
— Слушай — как мы хорошо едем!
Потом он раскрыл коробку со «скрэбл», каковая игра по-русски получила официальное название «эрудит»: играли в слова…
Летящий пейзаж затягивало темью, электричество задрожало в стеклах, вагон постепенно пустел.
Над перроном горела латиницей надпись «Tallinn», звучала непривычная чужая речь, и Валя почувствовала дух заграницы.
— Нам теперь куда?
— Может, погуляем немного сначала?
— Конечно! А сумки не тяжелые?
— Да ну, одна на плече, вторая в руке. Пошли…
За подземным переходом углубились в витую булыжную улочку. Древняя стена в подсветке прожекторов вздымалась над заснеженным парком. Экспрессивные афиши с непонятными надписями пестрели под фонарем длинной вереницей. Крохотные проулки отделялись от улицы; свежевыпеченной горячей сдобой пахнуло из низких воротец.
Улочка трудолюбиво взобралась на взгорбок и распалась между теснящихся углов на рукава; по лесенкам и подворотням Валя и Ларик спустились на игрушечную площадь; трубач на шпиле ратуши пронзал вишнево-черное небо, лепившиеся друг к другу пряничные домики светились стрельчатыми окнами. Прозрачные серые хлопья плыли на фоне луны, яркой и четкой, как на японских гравюрах.
— Красиво-о… — протянула Валя.
— Дарю, — простер руку Ларик. — Не жалеешь, что увидела?
— Пока нет!
Он изучил карманный план города, повел ее за повороты вниз, за перекрестком светилась модерная башня отеля «Виру».
— Нам на сороковой автобус. Езды десять минут.
Автобус вывернул в конце концов на современную безлико-коробочную улицу. Они куда-то свернули за магазином, обошли крохотный парк и углубились меж двух рядов двухэтажных строеньиц, перед которыми росли елки и рдели в редком свете окошек гроздья рябин.
— Ты здесь когда-нибудь уже был?
— Впервые в жизни. Просто строители хорошо ориентируются в городской местности.
Сверил номер на домике с записанным, взял ее под руку и ввел в подъезд. Не поднялись по лестнице, но спустились на несколько ступенек вниз и оказались перед обычной дверью, ведущей в полуподвал.
Валя предполагала, что мастерская будет на чердаке, в мансарде; жаль… но тут тоже неплохо…
— А он дома? — спросила она про художника.
— Хм. Посмотрим, — ответил Ларик и вытащил из-под кнопки звонка записку: «Уехал до понедельника. Ключ под ковриком. Прошу быть как дома». Нагнулся и из-под половичка извлек ключ.
Замок щелкнул.
Ларик протянул руку и повернул выключатель:
— Прошу входить!
Мастерская промерзла. Не раздеваясь, быстро осмотрелись. Крохотная прихожая переходила в кухню, скошенную и безоконную: электроплитка, старенький холодильник, посуда на полке, в углу — поленница вкусно пахнущих березовых дров.
— А зачем дрова? Для камина?
— Здесь парового нет. Видела трубы на крышах?
Она не представляла себе, что где-то сейчас, кроме таежной глуши, люди могут обходиться без центрального отопления. Это внесло романтическую струю: они будут обогреваться живым огнем!
Собственно, камин правильнее было бы назвать очагом: грубая печь с отверстым широким зевом, но это выглядело еще стариннее и привлекательнее.
Рядом с камином висело растресканное зеркало в старинной раме, а за рамой белела записка: «Ребята, пользуйтесь свободно всем, что есть — кроме красок. Белье на диване чистое, второй тюфяк в шкафу. Счастливо отдохнуть!»
— Очаг еще теплый!..
— Ой, он что, специально для нас топил?
В комнате с низким окошком под потолком стены полнились картинами: кривая бутылка с воткнутой хризантемой, косо развевающийся черный плащ с рыжим шарфом, женщина из цветных треугольников; на дряхлом письменном столе — тюбики, разбавители, кисти.
— А он здесь живет?
— Нет, в нормальной квартире. А у отца хутор, он там часто работает.
Ларик раскопал в фанерном шкафу складной столик, накрыл куском ткани, поставил свечу в медном шандале с подоконника:
— Перезимуем?
Радость маленькой девочки: хотелось запрыгать, хотелось чмокнуть его в щеку.
Дрова затрещали в очаге. Зашкворчала сковорода на плитке: в холодильнике нашлась снедь и полбутылки водки.
— Мне ночью всегда ужасно хочется есть, — призналась Валя, сервируя столик щербатыми тарелками и столовскими вилками.
Ларик набрал воды в надбитый кувшин, вышел наружу — принес гроздь рябины и украсил натюрмортом стол:
— Прошу выпивать и закусывать! — Из его сумки материализовались бутылочка французского коньяка и шампанское «Мумм».
— Ого? — протянула она.
— Или плохой праздник? Или не имеем права?
«Неужели вот так и произойдет то самое…», — подумала она, но мысль об этом была как-то нехороша, а все происходящее было хорошо, и очень, и мысль эту она погнала прочь; успокоила:
— Имеем, Ларька, имеем.
— За огонь, чтоб светил и грел всю жизнь, — поднял рюмку, и они чокнулись.
Водку под жареную кровяную колбасу, шампанское под яблоки, коньяк под конфеты: он вел меню грамотно. Вале сначала обожгло горло, но сразу стало тепло, приятно зашумело. Время понеслось неизвестно куда, вот уже и три, хотелось спать, но не хотелось, чтоб все кончилось, Ларик сварил кофе в мятом кофейнике, вытащил из-под хлама запыленную гитару, подстроил.
Когда ты научился играть, хотела спросить она, но не спросила, хотелось молчать, слушать, сидеть так рядом с ним, подобрав ноги и укутавшись в плед, и ждать сладко, что будет…
Нехитрый перебор вплелся в треск огня и молчание ночи, в тепло коньяка и тонкую горечь оттаявшей рябины, тени на стене и низком потолке, он хрипловатым речитативом выпевал слова о той, с которой не светло, но с ней не надо света, и это было о них… в этот момент она его любила — еще не его, она любила просто — весь мир, жизнь, свое будущее и свою молодость, этот вечер, но рядом был он, он любил ее, ясно ведь теперь, что любил, иначе не может быть, и он был хороший, добрый, умный, храбрый и мужественный, верный, на все готов ради нее, и в этот миг она любила его, и страшилась, что это может кончиться ничем, — боялась, но знала, что должно быть то, что должно, и страшилась только сожалеюще, что он окажется недостаточно решительным, мальчишкой, не таким как надо: женщина жила в ней, жило предощущение счастья, познания, забвения, всего…
— Пора спать. — Он отложил гитару, бросил на пол тюфячок, накрыл простыней и одеялом. — Я выйду, ты ложись. Туалет на площадке, — добавил он естественно, просто: проинструктирован.
Ах, Том, какой вы благородный, улыбнулась про себя Валя. И хочется, и колется, и мама не велит, подумала она бесшабашно. Если не сегодня, то… Да я что, замуж за него хочу?.. А, да что мучиться! Ей не хотелось ни за что отвечать, принимать решения, пусть решает мужчина, в конце концов…
Он вошел, когда она уже легла, плеснул шампанского, сел рядом, протянул ей:
— Выпьем за золотую рыбку, — полушепотом сказал он.
— Которая исполняет любые желания?
— Нет, только одно, и только раз в жизни.
Очаг догорал. Он лежал на тюфячке совсем рядом.
— Тебе не холодно на полу?
— Да нет.
Рука его была рядом, коснулась ее пальцев, пальцы сжались на ней, теплые, тонкие, сжались нежно, крепко, и он перетек весь следом за своей рукой, обнял, зарылся лицом в волосы, обмер до судороги, теряя сознание от ощущения того, что руки ее сплелись на его шее, щека ее не отодвигается от его щеки, щекотка ее ресниц, поцеловал в закрытый глаз, теплую щеку, мягкие душистые губы, медленно раскрывшиеся, разрываясь от нежности шептал вне реальности: «Я люблю тебя… умру за тебя… как я мог без тебя жить… как я мог без тебя жить… единственная, родная, любимая, всю жизнь, одна светлая, родина, жизнь моя…», и чувствовал невероятную гладкость ее кожи, все ее тепло под мохнатым пледом, вытягиваясь рядом с ней и умирая от прикосновения ее руки на своей спине под свитером, стягивая этот свитер, трясясь, как от озноба, «Тебе не холодно?.. — Нет…», плечи были уже под пледом, рядом с ней, грудь прижалась к ее груди, она не отталкивала его руки, тонкие одежды, ненужные чехлы, сходили с ее тела, он замер, пораженный прикосновением к ней, всей, к ней, не во сне, не в мечтах, освобождаясь от того, что на нем еще было, не надо торопиться, не все сразу, это пока пусть остается, боже мой, это ты, моя любимая, мое чудо, прекраснейшая из женщин, какая ты красивая вся, я сойду с ума, это неправда, какая ты красивая вся, это все — ты, это все — ты, и она с закрытыми глазами чуть меняла положение тела так, чтобы ему было удобнее освобождать ее от всего, от последнего, и уже ничто больше не разделяло их, совсем ничто, боже мой, я сейчас сойду с ума, я сейчас сойду с ума, дыхание ее прерывалось, он ласкал ее всю, игольчатый сладкий ток пронзал, только бы это не кончалось, неужели это правда, неужели, неужели…
Огонь угас. Достигла прохлада. Он укрыл ее, встал, перекинув через плечо одеяло римским плащом, подложил дров, вздул головешки. Часы: четверть пятого. Разлил остатки коньяка, выкопал со дна сумки пачку «Честерфилда», дымок прозрачной струйкой потек в очаг, плавно загибаясь над огнем и тая в языках желтого пламени, с гудением улетающих в дымоход.
— Разве ты куришь?
— Очень редко. Сегодня можно. Я хочу покурить с тобой. Я хочу сегодня ночью выкурить сигарету с тобой, у огня, здесь.
Он осторожно вытащил из пачки сигарету, прикурил от своей и вложил ей в губы.
— Я не умею… Надо тянуть в себя?
— Ага. Вот так. Вдохнуть. Подожди, — сначала выпьем по глотку. За город Верону. По последней.
— Почему за Верону?
— Нельзя спрашивать. Сначала выпить тост, потом вопрос.
Она выпила и затянулась. Дымок показался некрепким, сладковатым, приятным, он заполнил легкие и выдохнулся почти незримым продолговатым клубочком.
— В Италии есть город Верона, — шепотом говорил Ларик, глядя черными прозрачными глазами на нее и сквозь — в себя, в пространство. — В этом городе, маленьком и старинном, есть тесная, булыжная центральная площадь с колокольней и сторожевой башней. А в середине стоит памятник Ромео и Джульетте.
Тихий голос его удалился ввысь, стал едва различимой музыкой, счастливое ощущение легкости и полета объяло Валино тело. Прозрачная струйка сигаретного дыма развеялась и стала деревом, дерево ветвилось, черепичные крыши просвечивали сквозь крону, на сизой, отмытой веками каменной площади светился белизной памятник, и два живых, прекрасных и юных тела сплелись на постаменте, струясь и переливаясь одно в другое.
— И если влюбленный положит белую розу к подножию этого памятника, — покачивал и пересыпался музыкальный звон, — то он будет счастлив в любви, и любовь его не изменит ему никогда.
Памятник превратился в картину на стене, на его месте появилось пятно неясного цвета, в центре пятна образовался черный четкий прямоугольник, и из него возник Ромео — в коротком плаще, бархатном берете на кудрях, в чулках до бедер, придерживая шпагу на боку. В руке у него благоухала белая роза, бьянка роса. Неслышными шагами приблизившись к ним, он склонился в плавном поклоне и положил розу на стол. Белая роза лучилась в темноте. Из складок плаща Ромео достал коробочку, на белом шелке горело золотое обручальное кольцо, он протянул его Вале и теплой, сухой, крепкой рукой сам надел ей на безымянный палец, опустившись на одно колено. И удалился так же беззвучно, вернулся в пятно света, свет медленно потускнел, померк, и видение исчезло.
Валя, ничуть не удивленная, засмеялась, потрогала колечко, потянулась к розе, ощутив упругость свежего стебля, взмахнула ею, понюхала, провела по лицу Ларика:
— Это тебе или мне?
— Нам.
— Значит, мы будем счастливы в любви?
— Всю жизнь.
— И мы теперь обручены? — повернула руку с кольцом.
— Ромео сам обручил нас.
— Мы теперь муж и жена?
— Да.
И этот прекрасный сон принял медленное вращение лазурной воронки тропического моря, и когда Валя закрыла глаза, улетая на теплой волне прибоя, уносящей ее туда, куда она хотела, она не чувствовала ни боли, ни страха, а была только волшебная и бесстыжая сказка, она была свободна свободой полета, и в остром блаженстве сна делала то, что хотела, и умирала раз за разом, благодарная ему за то, что он делает то, что она хочет, они были одно, и когда, паря и уносясь в забвении, она прошептала:
— Я люблю тебя… — это была такая правда, правдивее которой она никогда ничего не говорила.
…Она уснула, дыша ровно и бесшумно, а он еще долго лежал рядом, боясь пошевелиться, хотя знал, что она не проснется.
Затем повел себя несколько странно. Зажег свечу, всунул в золу очага ее окурок из пепельницы, а на его место, прикурив, положил другой; в золу же последовали еще три сигареты, внимательно извлеченные из пачки. В прихожей он снял ключ с гвоздика, вставил в дверь и повернул поперек. Из глубины письменного стола достал старинную вазу, сунул туда розу, налил воды и спрятал в кухонный шкафчик. Закрыл глухую штору на окошке, которая была отдернута.
После чего лег рядом, проверил фонарик, приказал себе проснуться в половине девятого, обнял Валю и растворился в счастливом сне.
Проснулся во тьме кромешной. Ежась от холода, помылся ледяной водой на кухне, снял лезвием легкую щетинку, брызнул одеколоном и дезодорантом, ворот свежей белой рубашки раскинул над вырезом черного пуловера. Валя спала, свернувшись калачиком под пледом и одеялом.
Из магазина вернулся со снедью, накрыл завтрак, водрузил бутылку шампанского, поставил повиднее треснутую, матовую от возраста вазу — королевским незапятнанным знаменем роза высилась в ней. Из карманчика куртки вытащил диктофон, проверил кассету, включил — отдернул штору.
Комната подсветилась чистым и несильным утренним светом. Музыка звучала негромко.
Валя пошевелилась и с сонной улыбкой открыла глаза.
Ларик, свежий, улыбающийся, сидел на тюфячке возле столика, и две чашки кофе дымились рядом. Неяркий в свете солнца огонь трещал в очаге.
— Доброе утро, — сказал он, подходя и целуя, и это было как продолжение сна и одновременно пробуждение. — Чашку кофе принцессе в постель?
Она увидела розу, что-то припомнила, глаза ее изумленно распахнулись.
— Послушай… — выговорила она и увидела на пальце кольцо.
Шампанское хлопнуло, стакан охолодил ее руку, колечко звякнуло об стекло.
— За лучшую из женщин, — сказал Ларик. — За тебя.
Она машинально глотнула, отдала стакан, — кропотливо припомнила ночь; не почувствовала ожога от горячего кофе, вспомнила, ахнула… кофе пролился на подушку, расплываясь коричневым пятном, похожим на Австралию.
Роза.
Кольцо.
Ромео!
Ночь.
— Я люблю тебя всю мою жизнь, — сказал он.
— Ты прекраснее всех на свете, — сказал он.
Зрачки ее расширились, рот приоткрылся.
— Откуда эта роза? — выговорила она.
— Я сейчас купил возле магазина.
— Откуда это кольцо?..
— Кольцо? — изумился он. — Я надел тебе ночью на палец… ты не помнишь?.. Мы выпили, но…
Она помотала головой, глотнула кофе и стала вытирать ладонью впитавшееся пятно.
— Мне такое чудилось… странный сон… наваждение.
И рассказала ему все.
Он сел рядом, обнял, прошептал в лицо:
— Если ты жалеешь, мне остается только умереть…
— Не надо, — сказала она. — Ты живи. Иначе как же я теперь?..
И потом, в тепле постели, испытывая такую близость с другим человеком, о возможности которой раньше и не подозревала:
— Слушай, но ведь так не может быть… А может, я сошла с ума…
— Мы оба сошли с ума…
— Я не думала, что у меня это будет так…
— Я тоже…
— И ты никогда теперь от меня не уйдешь?
— Никогда. До березки. И после смерти тоже.
— Хм. Не думала, что я такая бесстыжая.
— Любить не может быть стыдно.
— А как же она? — спросила Валя, имея в виду Катю.
— Есть только ты. Одна ты во всем мире.
— А ты мне что-нибудь сказал, когда надевал кольцо?
— Я просил тебя быть моей женой.
— Да? И что же я ответила?
— А ты не помнишь?
— По-моему, я сказала, что мы теперь уже и есть.
Она села, скрестив ноги, и стала водить пальцем по его лицу.
— Слушай, — сказала она, — ты можешь мне ответить сейчас на один вопрос?
— Любой. Всегда.
— О чем ты сейчас думаешь?
Он открыл глаза и потянулся за сигаретой. Она зажгла ему спичку — новым, незнакомым ей самой движением поднесла.
— Об одном человеке, — медленно ответил он. — Который вытащил меня в декабре из метро, когда я собирался… не тянуть дальше без тебя…
43. Джентльмены не опаздывают к завтраку
Человек, о котором он думал, в этот момент пожал руку водителю и вышел у гастронома на Чернышевской площади. Отоварившись к завтраку, он набрал код у подъезда за углом, поднялся на пятый этаж и позвонил обычным сигналом: один длинный и два коротких.
— Папка приехал! — дочка повисла у Звягина на шее. — А почему ты иногда так звонишь?
— Просто в детстве мы со школьным другом часто ходили на станцию — его отец работал машинистом. Тогда по системе знаков оповещения боевая тревога подавалась гудком локомотивов: один длинный и два коротких. Вот — память о дружбе.
На лице его не было никаких следов утомления.
— Ну, — вопросил он, — где субботний завтрак главе семейства?
За столом обе стороны выдерживали характер: женщины не задавали вопросов, а он ждал, чтоб они были заданы.
— Быстро ехали? — сухо спросила жена.
— Не слишком.
— И стоила того поездка?
— Надеюсь.
— А что в сумке?
— Театральный реквизит.
(Каковой реквизит и завез вечером Кате для возврата в костюмерную.)
— Пригодилось?
— Вполне.
— Хороший спектакль сыграли?
— Надеюсь.
— Зрители оценили?
— Увы — как всегда: сплошные действующие лица и никаких аплодисментов.
— А вы жаждете аплодисментов?
— Все гении тщеславны, — скромно признался Звягин.
Отзавтракав, он кинул ногу на ногу и сощурился:
— Главное всегда — детали, — поучающе поведал. — Смазка дверных петель, чтоб не скрипнули. Не забыть снять штору с окна, чтоб фонарик дал пятно света на стене. Не забыть вынуть ключ, чтоб можно было открыть снаружи.
— А что было самое, ну самое трудное? — сгорала от любопытства дочь.
— Во-первых, чтоб он не забыл точно выдержать условленное время. Во-вторых, чтобы к этому времени все было готово. В-третьих, не было уверенности, что он ничего не перепутает, и что она выкурит эту сигарету.
— А что за сигареты? Я видела, как ты их чем-то заряжал!
— Много будешь знать — скоро состаришься. А это девушкам не идет.
Стану я тебе объяснять отличия наркотиков группы ЛСД, хмыкнул он про себя.
— А если б у него что-нибудь не вышло?
— Тогда повесил бы на дверь снаружи клочок бумажки.
— Ну, а если бы все равно что-то лопнуло?
— Понятия не имею, — лениво протянул Звягин. — Получилось бы в следующий раз что-то другое. Хотя, — добавил раздумчиво, — хорошая организация — залог успеха.
— Знаешь, что плохо в твоих историях? — разомкнула наконец уста жена.
— Да? Не знаю.
— Что они напоминают анекдот про джентльмена и лягушку.
— Он приличный? — благонравно осведомилась дочь.
— Пока не для тебя.
— Согласна на салонный вариант. Или ты как учительница предпочитаешь, чтобы я выслушивала похабные истории от подруг, а между мною и родителями выросла стена отчуждения?
— Красиво излагает, — признал Звягин.
— Хорошо. Джентльмен вышел на прогулку в сад и увидел на аллее лягушку. Она сказала ему: сэр, возьмите меня на руки. Он был джентльмен, он не мог ни в чем отказать даме, даже если это была лягушка, и он взял ее на руки. Она сказала: сэр, а теперь отнесите меня в вашу спальню. Он был джентльмен… и так далее. Короче, в самый неподходящий момент лягушка превратилась в обольстительную девушку, а в спальню зашла жена джентльмена, — и всю свою жизнь она не могла поверить этой простой и правдивой истории.
— Очень жизненно, — согласилась дочка.
— Абсолютно правдоподобно, — подтвердил Звягин.
— А что будет с ними дальше? — спросила жена.
— А мне какое дело? — спросил Звягин. — Хоть бы раз удержалась от этого вопроса. Я не собес. Мавр сделал свое дело, мавр может вымыть тело. Я в душ. Горячая вода идет сегодня, надеюсь?
— Твои истории даже рассказать никому нельзя — не поверят, до того неправдоподобны.
— А правдоподобные истории неинтересны. И вообще мой любимый герой — барон Мюнхгаузен. Кстати о баронах. Помнишь, я спрашивал тебя, почему фон Рихтгофена прозвали красным бароном? Так вот, это не имело никакого отношения к его убеждениям и политическим пристрастиям, равно как и к цвету кожи, разумеется. Просто «альбатрос» — истребитель, на котором летал этот знаменитейший из асов первой мировой войны, был красного цвета: чтоб издали видели и боялись.
— Ас — означает туз, — сообщила дочка, гордясь познаниями.
— Верно, на фюзеляже туз и малевали. А почему в картах туз главнее короля и что это означает? Вот именно. Асы — это боги из рода Одина, верховного бога норманнов. Разили с небес. Интересно, следует ли из этого, что карточная терминология имеет скандинавское происхождение?
