Василиса Гордеевна собралась в лес за полуденной травой, Ваню после горького лесного опыта с собой брать не стала. Высунувшись в окошко, он видел, как бабушка вышла за ворота и поклонилась Святодубу:

— Добрый день, Святодуб Земелькович…

Дерево запело в ответ птичьими голосами так, что Ваня едва не оглох. А бабушка, послушав, отвечала:

— Ну что ж поделать — у меня тоже кости ломит, а спина иной раз так болит — не согнуться не разогнуться.

Дуб опять загомонил по–птичьи, а бабушка, покачав головой, говорила:

— Ну, это тебе незачем сгинаться — стоишь себе и стоишь, а мне ведь работать надо, ходить туда да сюда. Ну да, не стоится нам, человекам, на месте, каждому ведь своё.

Святодуб на сей раз зашумел и птичьими голосами, и ветвями, которые птицы оседлали.

А Василиса Гордеевна, согласно покивав, отвечала:

— Да–а, дождичка‑то надо бы, и хорошего. Это ты правильно гуторишь… Три недели уж нет дождя — в огороде всё повысохло, колодезной воды‑то не наносишься. Но тебе грех жаловаться, у тебя корешки, небось, не такие, как у твово мальца. До подземной реки, небось, достают.

В ответ на очередной шум, который поднял дуб, Василиса Гордеевна махнула на него рукой:

— За это не тревожься! Ваня у меня поливат его, никогда не забыват… Чай, не засохнет твой отросток, вытянется. Ну пошла я, тирлич–траву хочу поискать. Будь здоров!

На бабушку слетел откуда‑то попутный ветер — и она, несмотря на свои жалобы, помчалась вперёд так, что не всякая молодушка угналась бы за ней…

Ваня уже не удивлялся тому, что бабушка разговаривает с дубом, с козлом, с травами и вообще с кем ни попадя, он помнил, что, будучи в жабьей шкуре, прекрасно понимал язык не только кошек, но и мух. Это сейчас он ничего не разбирает, даже обидно… Много бы полезного услышал.

Переделав свои ежедневные дела, Ваня вспомнил про чердак, который так ведь и не обследовал. Когда ещё подвернётся такой случай… Только вот как бы бабушка не вернулась — поздновато он спохватился, кто её знает, куда она подалась за этой своей травой, а ну как в ближайший лесок… Ваня бегом бросился в сени, отвалил лестницу от стены и, покраснев от натуги, приткнул к чердачному квадрату. Живо вскарабкался наверх — и огляделся. Балки, всё паутиной затянуто. И вроде как пусто… Неужто коробка со старой обувью — всё, что тут есть? Ведь если мамка его жила здесь когда‑то, то ходила в школу, — должны же остаться книжки, тетрадки, какая‑то одёжка… А нет ничего. Кроме пары сандалий да сомнительного пианино — никаких следов.

Но в самом углу, за печной трубой, увидал он ещё какую‑то коробку. Подтащил к чердачному оконцу. Снял крышку: внутри коробочка поменьше — в пожелтевшей вате лежат ёлочные украшения! Доставал по очереди стеклянные шары с позолотой — багровый, синий, зелёный, жёлтый… К металлическим петелькам ниточки привязаны, крутанёшь шар — он блестит на солнце, яркий–яркий. Каждую стеклянную драгоценность Ваня осторожно складывал на место. Серенький волчишко… Гипсовый Дед Мороз с отбитым носом и мешком подарков за спиной… Золотая шишка… Картонные раскрашенные игрушки: петушок, козлёнок. Серебряная мишура, обрывки серпантина… И на дне большой коробки ещё что‑то лежит — из пожелтевшей марли, расшито ёлочными бусами… Ваня осторожно вытащил на свет и растряхнул — платье!.. Он держал его на вытянутых руках — платье на девочку чуть постарше его. Ваня заглянул в коробку — и достал оттуда картонную корону, оклеенную ватой, из битых ёлочных игрушек выложена звезда. Колючая… И ещё там что‑то лежало — на дне… Месяц, затянутый серебряной фольгой. Царевна–лебедь! Она была царевна–лебедь…

Что‑то как будто стукнуло… Перевесившись в чердачное окошко, Ваня углядел, что ворота закрываются… Вот те на — бабушка возвращается! Ваня затолкал всё как попало на место, подкрался к чердачному квадрату и выглянул в него… Сенцы стояли тёмные, пустые. Вроде не заходит? Услыхав, что бабушка говорит с Мекешей на дворе, Ваня вихрем слетел с лестницы, отволок её на место и едва успел прислонить к стене, как услышал бабушкины шаги на ступеньках. Заскочил в избу — и как ни в чём не бывало сел на лавку в прихожей и засвистал в свою свистульку.

Василиса Гордеевна, шагнув за порог, пристально поглядела на Ваню:

— Сколь раз тебе было говорено не свистать в избе — а ты свистишь и свистишь… Высвисташь ведь всё!

Бабушка ушла в сенцы растрясать свои травы, Ваня отправился помогать ей. Кроме травы Василиса Гордеевна набрала малины полно ведро, и, когда травы были связаны в пучки и развешаны под потолком, взялись за ягоды. Ваня рассыпал их на фанерных листах и вынес сушить на солнце. Потом насыпал малины в миску. Василиса Гордеевна, подливая туда молока, качала головой:

— Э–эх! Вот ведь, на старости лет самой приходится, как девчонке, ягоды сбирать! Какой ведь внучек попался паршивый — в лес, в лес! ему нельзя ходить, от чистого духа задыхатся, это кому сказать добрым людям — засмеют ведь!

Ваня хлебал молоко с малиной да помалкивал, чтоб не заводить бабушку, чего‑то она была сегодня не в духе. Потом дёрнул его чёрт за язык, спросил:

— Бабань, а ты нашла тирлич–траву‑то?

— Найдёшь тут с вами! Плакун–траву прозевала, тирлич–травы нету нигде… Поизгваздали всё, ироды, ничего на своих местах не растёт. Ушла куда‑то тирлич–трава! Нету её, нету!

Василиса Гордеевна выметнулась из‑за стола и пошла греметь ухватами, грохотать чугунками, брякать мисками.

Ваня убрался от греха подальше в огород, а ну как бабушка найдёт какую‑нибудь работу несделанной!

А Василиса Гордеевна кликнула его голосом, скрипучим как несмазанная телега, и послала наломать дубовых веток, предварительно переговорив о чём‑то со Святодубом.

Ваня слазил на дерево, принёс бабушке кучу ветвей. Василиса Гордеевна часть веток оголила, собрав с них листья в свою ночную рубаху, и связала затем из рубахи узелок, а остальные пустила на веник. И затеяла какое‑то варево — как на Маланьину свадьбу: в ведёрном котле поставила воду, насыпала туда чего‑то, а мешать стала не ложкой и не поварёшкой, а новым веником. Вот те на! Ваня‑то думал, что веник для бани… Помешает, пошлёпает, — так что брызги летят во все стороны, — пошлёпает, помешает, и что‑то при этом шепчет. Что уж там она шептала, Ваня не услышал — Василиса Гордеевна опять велела ему лезть на дуб, на этот раз, чтоб подвесить узел с листьями. Ваня, пожав плечами, выполнил задание, хоть и не понял, зачем это сначала надо обрывать листья, а после их в узле возвращать на старое место.

Когда он спросил про это да про необычное варево, бурлящее на печке, бабушка зыркнула на него глазами и, насупив брови, ответила:

— Дождя‑то сколь времени нет, неладно это. Опять небось, чтоб мериканским гостям сухо было, в тучу стрелили. Делать нечего: самой придётся мокрецкую погоду делать, дождь добывать…

Ваня не стал расспрашивать, каким именно образом бабушка будет делать мокрецкую погоду — всё равно не поймёт. Да и не очень это его интересовало, ему хотелось спросить про другое: чей это новогодний костюм лежит на чердаке. Только он не решался. Может, после как‑нибудь…

Но тут случилось такое, что забыли они и про дождь, которого нет три недели, и про всё остальное… Ваня, глянув мельком в окошко, выходящее на дорогу, увидал, что к дому подъехал грузовик, из него выпрыгнули трое рабочих в робах, открыли задний борт и вытащили на дорогу топоры да пилы. Василиса Гордеевна, учуявшая неладное, притиснув Ваню к подоконнику, высунулась в раскрытое окошко и крикнула:

— Эй, мужики, по дрова, что ли, собралися? Дак тут вам не лес.

Рабочие, не отвечая бабушке, присели на лавке, приткнутой у колодца, покурить. Василиса Гордеевна тогда вышла за ворота и возобновила расспросы:

— Чего пилить собираетесь?

Один из мужиков лениво отвечал:

— А тебе, бабка, не всё равно? Чего надо — то и будем пилить.

— Вы тут у меня под окнами расселися с пилами да с топорами, ровно разбойнички, и как это мне не всё равно ещё!

— Тьфу, настырная, щас увидишь!..

Один из рабочих поднялся, бросив окурок, за ним остальные, и, взяв в руки инструменты, работяги подошли к Святодубу… Даже Ваня у своего окошка обомлел. А уж Василиса Гордеевна, он видел, покачнулась, схватившись за сердце, и к воротам прислонилась… Но долго бабушка стоять без толку не собиралась. Подскочив к мужикам, — а двое из них уже лезли на дерево, третий прилаживал бензопилу к неохватному стволу, — Василиса Гордеевна закричала:

— Вы чего это удумали, ироды проклятые, вы на кого это руку подымаете! Вы ж перед ним сосунки неразумные, да что — вы… Города этого в помине не было — а он уж рос тут. Князь Владимир Красно Солнышко без штанов ещё бегал — а он уж в возрасте был. Нельзя его трогать, ох нельзя — быть беде, большой беде быть! Христом Богом молю вас, и всеми святыми угодниками, и Лениным, и Сталиным, и матушкой–землицей, не трогайте вы его — добром уходите. Не простое ведь это дерево — древнее, родительское, Святодуб это…

Бабушка попыталась отвести визжащую пилу от ствола, и рабочий, испугавшись, что заденет её ненароком, заорал:

— Ты чего под струмент суёшься, старая карга, полезай на печку и молчи там в тряпочку. Мне всё равно, какое это дерево: хоть святодуб, хоть сватьядуб — у нас наряд, на, погляди! — Рабочий в сердцах даже оставил пилу и, достав из кармана какую‑то бумажонку, сунул её под нос Василисе Гордеевне. Бабушка попыталась вырвать бумажку, но работяга в руки ей документ не дал, а опять спрятал в карман. Василиса Гордеевна, проводив глазами предательскую бумажонку, которая ведь тоже была сделана из какого‑то братского дубу дерева, а тут смотри что пыталась учудить! — притихла. Двое рабочих между тем забрались уже наверх, третий опять завёл свою заглохшую было пилу и приставил к туловищу дуба. Наверху застучали топоры. Стая птиц взвилась в воздух и, крича, закружилась над дубом. Бабушкины глаза, уставленные на бензопилу, побелели так, что зрачок пропал.

И вдруг бензопила, со страшным скрежетом пытавшаяся осилить Святодуб, отскочила от дерева, вырвалась из рук опешившего рабочего и, продолжая истерически визжать, перевернулась в воздухе и со всего маху обрушилась на человека — оттяпав ему руку по локоть. Ваня видел, как рука взлетела в воздух и, перекувыркнувшись несколько раз, окропив нижнюю ветвь дуба кровушкой, шмякнулась в дорожную пыль. Работяга оторопело смотрел на то место, где только что была рука — потом без чувств повалился наземь. Пила продолжала визжать, подпрыгивая на месте, рабочие на дереве, не понявшие, в чём дело, кричали, пытаясь переорать работавшую пилу:

— Вася, чего это там? А, Вась? Вася, ты где?.. Ты чего это, Вась…

Потом замолчали, может, увидали руку, может, Васю без руки — только топоры посыпались с дерева, а потом оттуда сползли и сами работяги.

Вызвали «Скорую помощь», а пока бабушка Василиса Гордеевна сбегала за рукой, вымыла её колодезной водицей, приложила к культяпке, пошептала что‑то, посыпала место разлома землицей, поплевала — и рука приросла к старому месту. Рабочие из почтительного далёка наблюдали за действиями старухи. Пришедший в себя работяга поднял в изумлении приросшую шуйцу кверху и пошевелил растопыренными пальцами. Василиса Гордеевна сказала:

— Смотри, Василий, не смей больше на Святодуб руку‑то подымать, в другой раз ведь не прирастёт! — При этих словах рука погрозила своему хозяину пальцем, а потом сжалась в кулак и неожиданно съездила работяге по морде.

— Ты чего это? Она чего это? — забормотал Вася, в страшном испуге оглядываясь и пытаясь защититься от предательской руки другой, верной рукой. Но познавшая свободу рука ещё пару раз заехала хозяину по носу и только потом успокоилась. Как раз и «Скорая» приехала — и увезла вконец перепуганного рабочего. Остальные мужики потихоньку убрались восвояси. Святодуб остался стоять…

Но на другой день рабочих понаехало втрое больше прежнего. Василиса Гордеевна весь вечер перед тем вздыхала, что вот плакун–трава‑то как бы сейчас пригодилась отвадить прокуд. А теперь что! Как вот без неё…

С самого раннего утра жара стояла такая, что запросто можно было задохнуться. Мокрецкая погода, видать, не удалась бабушке, белый узел из ночнушки висел на дубу без движения, а варево на печке, время от времени дополнявшееся водой из колодца, всё продолжало кипеть. Ваня спал на сеновале — в натопленной избе находиться было никак невозможно — и слышал, как внизу возится, перебирая копытами по доскам, неугомонный Мекеша.

Машина с рабочими прибыла рано, но Василиса Гордеевна успела обежать соседей: пьяницам пообещала скопившиеся талоны на водку, старухам дала мази от ревматизма, разведёнкам — притирания для возврата былой красоты, детям — сладких пряников с дырочкой посерёдке: куриных божков. Бабушка сказала Ване, что нужно окружить Святодуб живым кольцом и не пропускать иродов, но — когда ироды приехали — народу для круга не хватило: собралось три старушки да два алкаша, все остальные уметнулись на работу. Тогда Ваня побежал к пустырю — авось компания бывших псов попадётся ему навстречу, так и вышло. Ваня сказал, что одному хорошему… человеку надо бы помочь, а уж он в долгу не останется… Свора покивала согласно — парни теперь шибко уважали Ваню.

Когда Ваня с бывшими собаками прибежали к Святодубу, тут творилось вот что… Трое рабочих оказались вогнанными в землю: один по колено, другой по пояс, третий по шейку. Остальные, матерясь почём зря, пытались их выкопать. Старушки стояли у колодца и, скрестив руки на груди, с любопытством наблюдали за процессом. Бабушка Василиса Гордеевна, уперев руки в боки, кричала:

— Вот постойте теперь в земельке‑то, постойте, поймёте, хорошо, нет ли это — когда уйти‑то не можешь. На своей шкуре узнаете, как это на одном месте стоять — когда какие‑нибудь нелюди придут да начнут вам руки, ноги, шеи да туловища рубить-пилить. Не больно‑то вам это понравится. А каково ему?! Чем оно вам помешало? Эх вы!

Услыхав про отпиленные руки, те, у кого руки были снаружи, прятали их за спину. Наконец вогнанный по колено был освобождён, пошатываясь, он сделал два шага и упал. Потом откопали ещё двоих, те тоже только ползали, как кагоньки, ноги их отказывались держать. «Как вроде по ведру шамогонки вылакали», — шамкали старухи у колодца. И опять за ползунами прибыла «Скорая помощь», санитары положили их на носилки — и увезли.

Пьяница Коля Лабода с товарищем выпрашивали у бабушки Василисы Гордеевны талоны на водку, обещая, что отсюда ни ногой, но бабушка отмахивалась от них. Оставшиеся работяги со своими пилами да топорами так ведь и сидели в конце 3–й Земледельческой улицы, курили да закусывали — как будто чего‑то ждали. И машина, которая привезла рабочих, никуда не думала уезжать, шофёр дремал, положив буйну голову на руль. Старушки у колодца приустали и засобирались по домам. Бывшие псы заскучали…

И тут в улицу завернули три милицейских газика, откуда вывалилось десятка два милиционеров — в касках, с дубинками наперевес и с пластиковыми щитами. «Оба–на!» — сказал Это Самое. Ваня так и обмер. Но Василиса Гордеевна не растерялась: построила обомлевших старушек, не потерявших надежду выпить алкашей и компанию бывших псов вокруг дуба. Бабушка с Ваней тоже стали в круг. Василиса Гордеевна крепко взяла внука за руку, другую руку скрепила с рукой Коли Лабоды, Ваня сцепился руками с Мичуриным, и так — рука об руку — все окружили Святодуб.

Милиционеры пока не приближались, толклись, побрякивая щитами, в сторонке, старший взял громкоговоритель и приказал всем разойтись, есть, мол, постановление мэра — и дерево так или иначе всё равно будет срублено… Не сегодня, так завтра. И что, они ночевать тут собираются?.. Коля Лабода засмеялся:

— Ночью ни одного работягу пилить не заставишь, ночью и они тоже спят. Так что про ночь говорить неча.

Поскольку другого ответа из круга не последовало, защитники порядка, выставив впереди себя щиты, перегородили всю улицу и пошли на приступ. Старушки, несмотря на мазь от ревматизма, поджидавшую их дома, были сильно напуганы, сухонькие руки, сцепленные было, расцепились. Старушки пытались освободиться от рукопожатий Эдика с одной стороны, и Этого Самого с другой. Милиционеры, прятавшие за щитами новомодные резиновые дубинки, всё приближались. Противоположный конец улицы был свободен, и кое‑кто из бывших собак подумывал уже об отступлении…

Но тут бабушка Василиса Гордеевна, скрепив руки Вани и Коли Лабоды, бесстрашно выскочила из круга и побежала к щитам. Ваня не заметил, откуда у неё появился дубовый прутик. Один из шагавших милиционеров — бабушка оказалась на пути у него — поднял свою резиновую дубинку… Ваня закричал! Но Василиса Гордеевна мгновенно скрестила с лжедубинкой свою дубовую вичку, ровно мушкетёрскую шпагу, и милиционер остановился с занесённой дубинкой — он не мог ни шагу шагнуть, ни ударить, он даже шевельнуться не мог. Так и стоял дурак дураком, и никто‑то не мог стронуть его с места. Работяги, оказавшиеся зрителями, повскакали с мест.

— Ё–кэ–лэ–мэ–нэ! — хлопал себя по бокам один из рабочих.

А Василиса Гордеевна, размахивая своей вицей направо и налево, наступала. И уже человек пять в форме застыли перед бабушкой, ровно перед генералом, скомандовавшим «За–амр–ри!».

Восхищённый Это Самое не смог удержаться от искушения и щёлкнул одну из застывших фигур по носу. Эдик с Мичуриным попытались выдернуть у задубевших милиционеров дубинки, но, как ни дергали, как ни шатали, ничего не выходило — милиционеры с дубинками срослись в одно целое.

Дееспособные защитники порядка рассредоточились и, прикрываясь щитами, позорно отступали до тех пор, пока вица у Василисы Гордеевны не переломилась… Старушки охнули и побежали каждая к своим воротам… Кое‑кто из бывших псов тоже дал драпака. Но милиционеры нагоняли парней и отделывали по первое число. Старушки так‑таки успели укрыться за воротами и, задвинув засовы, наблюдали за побоищем в щёлки. Ваня, которого треснули по макушке, увидал вдруг, как из трубы их дома поднимается не серый, а густой чёрный дым. Чёрный дым лёг плашмя по–над крышей и вдруг развернулся над улицей, как мохнатый черный половик, потом стал подниматься ввысь, всё выше и выше, теперь под ним оказался весь промышленный город. И Ваня понял, что это не дым, а чёрная дождевая туча. Он лежал у корней дуба, глядя вверх в клубящуюся тьму, а рядом постанывал Коля Лабода, пытался подняться на ноги Это Самое.

А где же бабушка? Ваня глядит вокруг: её не видно среди поверженных. Только защитники порядка пытаются оторвать от земли своих закаменевших товарищей.

Внезапно с вершины дуба слетает ветер — и Ваня видит, как узел из бабушкиной ночнушки, висящий на суку, развязывается, листья разлетаются, а рубаха планирует на голову одного из милиционеров.

После первого порыва ветра налетел второй, куда более сильный — такой, что свалил с ног всех, даже окаменевших ментов. Упав на землю, милиционеры отмирают и тут же принимаются махать дубинками, но тут порыв ветра вырывает у них резиновые игрушки и уносит с собой в небеса. За вторым ветром прилетает третий, потом четвёртый… И ни один не улетает с пустыми руками! Один принимается метать пластиковые щиты, которые со свистом пролетают над улицей, в вихре другого вертятся топоры, потом наступает черёд лопат, последними улетают в облака пилы. Люди хватаются за что попало: за брёвна колодца, за углы домов, за ствол дуба, лезут в подворотни.

Но тут земля под ногами начинает ходить ходуном, будто твердь стала хлябью, гул, треск и вой стоят повсюду. Это Святодуб раскачивает землю, пытаясь сойти с места.

Дуб качался, как корабль в девятибалльный шторм, ветви — зелёные паруса — хлопали и бились на ветру, сучья ломались и летели прочь от дерева. Трещины пошли по земле, колодезный сруб раскатился по брёвнышку, рухнули ворота бабушкиного дома, из‑под которых показались обнажившиеся корни… Святодуб потянулся к небу — и приподнялся.

И вот лиственная громадина с жутким всхлипом вырывается из земли, а потом поднимается выше, ещё выше, корни, как кишки, волочатся по дороге… А над дубом кружат стаи городских птиц: ворон, галок, воробьёв, их столько, что в глазах рябит, птичьи вопли сливаются с воем ветра. И вдруг Ваня, застрявший в чужой подворотне, видит, что на дубу, корни которого уже вровень с крышей их дома, что‑то чернеется, кто‑то там есть… Это бабушка Василиса Гордеевна стоит на толстенном суку, уцепившись рукой за верхний, юбка её надулась, как колокол, платок сорвало с головы, он зацепился за ветку и треплется на ветру, ровно чёрный флаг. «Бабушка–а–а», — кричит Ваня, прижатый воротами к земле, но за воем урагана и сам себя не слышит. А Святодуб, окружённый сетью птиц, поднимается над избами, но длинные корни его всё ещё здесь, внизу, скребут землю. И вдруг корни дерева подцепили и заплели какого‑то рабочего, одного из тех, вчерашних. А дуб поднимается всё выше, выше, корни оторвались от земли — и человек, опутанный ими, как змеями, летит над улицей, тужится и никак не может вырваться, борется с корнями, рвет их, что‑то кричит округлившимся ртом… Вдруг корни разжимаются — и человек летит вниз, косой вихрь подхватывает его, и работяга валится прямиком в колодец. Фонтан брызг вылетает из колодца. И последнее, что Ваня видит из подворотни, — это дубовый отросток; малец, вертясь в вихре, как в воздушном скафандре, летит следом за батюшкой Святодубом.