В промышленный город Чудов, где бабушка проживала, прибыли совсем уже в ночь, едва поспели на последний трамвай, в котором Ваня подрёмывал, вышли на ярко освещённом проспекте, а потом свернули в тёмную улочку с маленькими домишками, окна которых не светились.

Бабушка отперла ворота, поднялись по деревянной лестнице в сени, оттуда в маленькую холодную комнатушку с лавками и столом возле оконца.

— Изба‑то выстыла, — сказала бабушка, — сколь времени провожжалась с тобой. Полезай–ко на полати — там твоё место.

Ваня взглянул на печку, занимавшую чуть не всю избу, под потолком, вроде третьей полки в вагоне, был устроен дощатый навес.

— Какие полати? — не понял Ваня.

— Вон полати, — кивнула Василиса Гордеевна на навес.

— А… я не упаду? — засомневался мальчик.

— Упадёшь — туда тебе и дорога! — отрезала бабушка. Принесла подушку с одеялом, сунула Ване, и он, делать нечего, полез на печку, а с неё перебрался на верхотуру и, свернувшись калачиком, мгновенно уснул.

Утром Ваня первым делом треснулся головой об нависавший низко потолок, перегнувшись, посмотрел на пол, видневшийся в широкую прореху между полатями и печкой: сверзишься — костей не соберёшь, это точно. Перелез на печку — и был приятно поражён идущим от неё теплом. Здесь было углубление, где лежали ситцевые мешки и мешочки с неизвестным содержимым, Ваня развязал один — и обнаружил семечки, другой — какие‑то сушёные ягоды, попробовал — малина! Третий был мягкий — с травой, что ли. А четвёртый…

— Эй, Ваня, — крикнула бабушка, — сбегай–ко за дровами, я уж давным–давно встала, сколь работы переработала, а ты всё дрыхнешь! — Ваня слез с печи и заглянул вперёд, в кухоньку, тут возле огромного печного зева, откуда тянуло съестным духом, стояла с ухватом в одной руке и заслонкой в другой Василиса Гордеевна: — Да умойся сначала‑то.

Ваня обнаружил в передней комнатушке рукомойник, вода из него бежала, если снизу как следует наподдать ладошкой, помазал глаза водичкой — которая тут же и кончилась. Оказалось, что за водой надо идти на колодец.

— Вёдра на лавке, — крикнула бабушка.

Ваня стянул с вешалки телогрейку, набросил на пижаму — и выбежал на улицу. Лестница вела на дощатый тротуар, который заканчивался у ворот. Ваня поднял задвижку и, выйдя за ворота, налетел на корявый ствол могучего дуба, росшего, почти у самого выхода, корни дыбились и лезли под ворота, во двор, чёрные сучья с едва проклюнувшейся зеленью уходили куда‑то под небеса, дерево пришлось обходить. «Растёт тут — на самой дороге!» — проворчал Ваня, и вдруг дуб тяжко зашумел, закачал вершиной, ветки, веточки и ветвищи стали хлестать и хлопать друг о дружку, порыв холодного ветра — остаточного зимнего — слетел откуда‑то на Ваню и едва не вырвал ведро из рук. Ваня удержался на ногах и ведро удержал. Колодец оказался в двух шагах. Мальчик заглянул в него — и увидел далеко внизу самого себя, от головы во все стороны лучами расходились чёрные сучья… «Это дуб отражается», — понял Ваня. Прицепил ведро, взялся за ручку и стал осторожно раскручивать ворот… Но железная загогулина вырвалась из Ваниных рук — и грозно — не подходи, зашибу! — завертелась.

Ведро ахнуло вниз, прямо в Ванин нос, от которого пошли волны. Вода зачерпнулась — теперь тащить ведро было тяжеленько. Ваня, упираясь в землю, изо всех сил налегал на ворот. Весь облился — но отцепил ведро и поставил у колодезного сруба. Стал отдыхиваться и глядеть по сторонам: по всей улице стояли избы с наличниками на окнах, с высокими дощатыми воротами, дорога между домами тянулась не асфальтированная, грязная, с двух сторон обсаженная деревьями, только не дубом, как возле их ворот — липой да осиной. Ваня взялся за дужку, поднял тяжеленное ведро — тут ворота открылись, и со двора вышла бабушка, он думал, на подмогу ему, но Василиса Гордеевна к ведру не притронулась, она с поднятой головой остановилась у дуба и вдруг… взяла и поклонилась дереву в пояс:

— Доброго утра вам, Святодуб Земелькович, как живётся–можется? — Ваня обрушил полное ведро себе на ногу и взвыл, а дуб, ему показалось, сильнее зашумел своими ветвями, стая галок сорвалась откуда‑то с вершины и закружила в небе над деревом. Ваня, оставив ведро, подошёл к бабушке и сказал назидательно:

— Бабаня, ты чего его по имени–отчеству, это же дерево, дуб!

— Сам ты дуб, а это Святодуб, — зашипела бабушка в самое Ванино ухо, будто боялась, что дуб услышит. — У тебя, значит, имя может быть, а у него имени не может быть, а ведь ему годков‑то, наверно, поболе твою, — докончила бабушка ядовито.

— Вот этот отросток, — продолжала она вслух, пытаясь склонить Ванину голову в поклоне, — внук мой, Ваня, он ничего — смирный, только глуповат маленько… Если полезет вдруг на тебя, ты уж не шмякай его сильно об землю‑то. А птиц твоих из рогатки он стрелять не будет, не таковский.

Василиса Гордеевна поглядела на Ваню грозно:

— Со старшими‑то здороваться надо… — и кивнула на дуб.

— Здрасьте, — пробормотал Ваня серому стволу, который в данный момент загораживал от него весь белый свет, и увидел, что по стволу бежит муравейко. Муравейко остановился и обернулся… А откуда‑то сверху прямо к черным Ваниным ботинкам упала обломившаяся ветка с зелёными почками. Ваня наклонился и зачем‑то поднял ветку.

— А спасибо где? — осведомилась Василиса Гордеевна.

— Спасибо, — вякнул Ваня. А дерево опять зашумело — то ли порыв ветра был виноват, то ли оно отвечало по–своему — пожалуйста….

Когда Ваня наносил воды полны вёдра, принёс дров и умылся, Василиса Гордеевна наконец накормила его — толчёной картошкой с маринованными грибками, а к чаю были лепёшки, которые они по очереди макали в черничное варенье. Дубовую ветку бабушка велела поставить в бутылку с водой, и ветка была с ними во время завтрака — стояла на подоконнике. Наевшись до отвала, Ваня пошёл исследовать дом.

Из передней комнатушки дверной проём вёл в зало, как назвала эту комнату бабушка. Там над круглым столом, застланным синей дырчатой скатёркой–самовязкой, в простенке между окнами Ваня увидел фотографии, собранные в одной большой раме. Сунулся носом — но нигде не обнаружил незнакомого женского, иди девичьего, или девчоночьего лица. Василиса Гордеевна на фотографиях была — только помоложе, все в том же — или очень похожем — платке, плюшевой жакетке, тёмной юбке и ботах. Но в основном на фотографиях были какие‑то военные или полувоенные мужчины, где по двое, где по трое, а то и целой ротой, то в лесу, то рядом с пушками, то возле лошадей. Василиса Гордеевна показала на одного из мужчин, который чаще других попадался на фотографиях, и сказала, что это Ванин дедушка, Серафим Петрович. Только он уже умер. Приглядевшись внимательнее, Ваня заметил бородатого мужичонку, который тоже был почти что на каждой фотографии, хотя лицо его проявилось как‑то не полностью. Мужичонка в любую прореху совал свою ухмыляющуюся физиономию в лихо заломленном треухе: обнимутся ли два друга–сержанта, между их голов просунута голова мужичонки; едят ли в промежутке между боев кашу артиллеристы, мужичонка тут как тут: оседлал пушечное дуло на манер коня, сидит, свесив ножки, и тоже уплетает кашу; залез ли лётчик в кабину своего фанерного самолётика, а механик ему машет — мужичонка тоже при деле, разлёгся на крыле, а треух его ветром от пропеллера снесло.

— А это кто? — спросил Ваня, указывая на любителя всюду соваться. Василиса Гордеевна поглядела на фотографии, потом на Ваню, потом опять на фотографии, усмехнулась и сказала:

— Дед Пихто! — добавив про себя: — Вишь, углядел!

— Нет, правда?

— Не вяжись ты — я тебе правду и говорю…

— Да нет, ты шутишь, бабаня, скажи, кто это?

— Ну… суседко это.

— А чего это сосед всюду тут, — начал Ваня и едва не договорил: А моей мамки ни на одной фотографии нет… — но скрепился и смолчал. Он ещё в поезде попытался выспросить про мать, но бабушка приказала и не заикаться про неё, чтоб и помину не было! Василиса Гордеевна до того осерчала, что глаза её, и так‑то изголуба–белые, вовсе побелели, Ваня вжался в уголок и прикусил язык.

Когда бабушка вышла во двор, он исследовал все ящики в комоде, все отделы в пузатом шифоньере — но нигде не обнаружил ни фотографий, ни писем, ни украшений, ни каких‑либо нарядов, которые могли принадлежать его матери — нигде никаких следов её былого присутствия. В комоде везде и всюду — какие‑то мешочки и коробочки (даже спичечные) с сушёной травой и семенами, в шифоньере — полны отделы постельного белья, на целую палату хватит, мотки и клубки шерсти — чёрной и белой, старческая одёжка, а в большом отделе висят мужские пиджаки и костюмы. Оставался ещё сундук, стоящий в бабушкиной угловой комнате подле железной кровати, но сундук оказался на запоре. Ваня подёргал массивный замок — нет, не открывается, поглядел на тканый коврик, висевший на стенке над кроватью, на котором оказалась одна–разъединственная молодая женщина в доме: сестрица Алёнушка, сидевшая на бережку… Услышал бабушкины шаги и, выскочив из комнаты, присел за стол к своей раскрытой книжице. Книжек в доме тоже обнаружить не удалось. К огромному Ваниному разочарованию не оказалось у бабушки и телевизора. Да что там телевизора — какого‑нибудь завалящего радиоприемника и того не было.

Увидев, что Ваня бездельничает, Василиса Гордеевна быстро спровадила его из дому:

— Чего сиднем сидеть, сейчас огород копать будем.

Ваня отправился в сарай за лопатой, лопату не нашел, зато увидел посреди сарая какой‑то странный предмет, заваленный не разбери чем: какими‑то корзинами без ручек, бочками без дна, сломанными пчелиными ульями, рамами о трёх сторонах, одинокими сапогами, пудовыми утюгами, просящими горячих углей, дырявыми чугунками, прохудившимися вёдрами и прочей дребеденью. Ваня смахнул хлам и увидел чёрную лакированную поверхность — это был музыкальный инструмент, пианино. Он поднял запылившуюся крышку — некоторые клавиши выскочили из своих гнёзд, нажал на одну, другую, третью… Клавиши отозвались звуками, которые в них сидели: до, ре, ми… Чьё это пианино? Кто на нём играл? Уж, конечно, не бабушка. А значит… Ваня не успел порадоваться находке — он услышал странный звук, пианино, хоть и было изрядно расстроено, всё равно никак не могло издавать подобного мерзкого блеянья… Ваня насторожился и отступил к дверям. И как нельзя более кстати… Потому что из‑за инструмента показалась страшная рогатая и бородатая голова — Ваня ещё отпрянул, за головой показалось лохматое, серое с подпалинами туловище, существо живо вскочило на четыре ноги, опять издало тот же режущий ухо звук и вдруг, наклонив остророгую голову, безо всякого предупрежденья побежало на Ваню. И как Ваня ни мчался — был настигнут ударом пониже спины, как раз туда, куда в больнице тычут уколы. Взвившись в воздух, Ваня пролетел через весь двор и грохнулся подле ворот, как будто существо намекало, что неплохо бы Ване оказаться там, откуда он пришёл — за воротами. Но тут на помощь к поверженному подоспела бабушка Василиса Гордеевна, которая и усмирила рогача. Надо сказать, что Ваня никогда в своей жизни не видел живого козла или козы, — а также коровы, овцы, лошади и всех прочих животных, которых не принято было держать в больнице, — разве только на картинках, а неожиданное соседство живности с музыкальным инструментом совсем сбило его с толку, и он не сразу признал домашнее животное.

— Ладно тебе, Мекеша, ишь развоевался, это Ваня, он у нас жить будет. Запомни, Ваня — он свой. Вот он тебе папиросочку сейчас даст… — Василиса Гордеевна достала из кармана передника пачку «Беломора», выщелкнула папиросу, прикурила её и сунула Ване, кивая и подмаргивая, чтоб он вручил папиросу козлу, который уже и сам почти вырвал из Ваниных рук папироску зубастым ртом и закурил так, что только дым повалил из козлиных ноздрей.

Ваня едва успел отойти от пережитого потрясения, как Василиса Гордеевна сунула ему лопату в руки и, показав, как именно нужно копать, принялась обрабатывать землю в своём углу огорода. У него ничего не получалось — лопата ли не хотела входить в землю, или земля не пускала её, — но как Ваня ни толкал лопату ногой, как ни налегал на ручку, толку не было. Он, чуть приткнув лопату, даже с разбегу заскакивал на лопатино плечо — нет, и так не выходило. А бабушка на своей стороне копала и копала — и уж порядочная черная плешь появилась в том углу, а у Вани земля как лежала, так и лежит. Бабушка, сказав, что пошла «исти готовить», а он тут пускай мужскую работу проворит, ушла. Ваня чуть не плакал… Но помаленьку что‑то стало выходить — лопата с землёй нашли общий язык, Ваня, как толмач, им помогал, но дело подвигалось крайне медленно. Посмотрев на крохотный вскопанный половичок и оглянувшись на огромное невскопанное пространство, Ваня просто заскрежетал зубами — сколько же это он будет копать. Наверное, всю жизнь… Но тут бабушка позвала обедать — и Ваня, отбросив лопату, побежал в избу.

После обеда опять копали — и у Вани на ладонях к концу дня выскочили пузыри, хотя руки и были в шерстяных (правда, поеденных молью) рукавицах. Одновременно с копкой Василиса Гордеевна затеяла топить баню, Ваня сказал:

— Я уж мылся этой весной–от…

Но бабушка не приняла его заявление во внимание, и пришлось Ване опять носить воду из колодца, таскать дрова, да всё с оглядкой — как бы Мекеша откуда‑нибудь не выскочил.

— Вот напарю тебя хорошенько, тогда уж… — недоговаривала чего‑то Василиса Гордеевна, сея в Ваниной душе смутную тревогу. Веников в предбаннике висел целый лес: и березовый, и дубовый, и липовый, и ивовый, и можжевеловый, даже крапивный веник был. Ваня надеялся, что последним его колотить не будут. Василиса Гордеевна растапливала печь, а Ваня смотрел и вникал, попытался сам нащепать лучины — нож сорвался. Взялся крупное полено расколоть на мелкие полешки, ухнул топором — да мимо чурки, хорошо, что ботинки у него на пару размеров больше, чем нужно, — так что по пальцу всё же не попал. В конце концов печка растопилась, и жарко заполыхали в ней дрова. Ваня покопает, покопает — бежит в печку подкладывать, а огонь уж ждёт, поленья вот–вот прогорят, языки пламени подлизываются к Ване — он затолкает новых дровишек в печь, и огонь ну радоваться, ну гореть!

День поспешал на встречу с ночью, со стороны проспекта поползли серые сумерки, когда бабушка Василиса Гордеевна повела Ваню париться. Ваня не был в Африке, да какое там в Африке! Он и на юге родной страны не бывал, но ясное дело, что ни одно из этих мест никак не могло тягаться с бабушкиной баней! Эфиопы бы бежали отсюда сломя голову, Ване же пришлось остаться — сколько ни пытался он соскочить с полка и убежать куда глаза глядят, Василиса Гордеевна его ловила и методично водворяла на место.

— Бабаня, жарко! Бабаня, не могу больше! Миленькая бабушка, пусти меня домой! — Но Ванины вопли никакого влияния на бабушку не оказывали — она колотила его вениками с обеих рук почём зря… Когда же Ваня увидел в руках у ней крапивный пучок — то, не совладав с собой, заплакал горючими слезами, но, к счастью, веник не жёгся, и всё обошлось более–менее сносно.

Василиса Гордеевна то и дело плескала в каменку кипяточком, от чего пару становилось всё больше, а в бане всё жарче. Горячий пар клубами вился над полком, в клубах его Ване мерещилась подмигивающая банная рожа — сомлевший Ваня отмахивался от неё: только этого ещё не хватало! Наконец бабушка смилостивилась и выпустила Ваню в предбанник отдышаться, от него там то ли пар повалил, как от закипающего чайника, то ли дым, как от головешки… Но не успел Ваня толком остыть, как бабушкина рука высунулась из парилки и затащила его обратно. Теперь Василиса Гордеевна, посадив Ваню на пол, принялась натирать его намыленной вехоткой, смывать, и снова натирать, и опять смывать… Голову мылила и скребла так, что он только попискивал. Вода в тазу, видел мальчик, была чёрная, но раз от разу светлела, после девятого таза бабушка успокоилась — водица теперь была обычной, прозрачной… Окачивая его напоследок с головой — вода была с каким‑то пахучим настоем — Василиса Гордеевна бормотала:

— Шла баба из‑за морья, несла кузов здоровья: тому–сему кусочек, тебе весь кузовочек! С гуся вода, с Ванюши худоба, вода б книзу, а ты б кверху.

В предбаннике он нашел всё чистое — когда‑то бабушка успела дедушкины трусы, брюки и рубашки перешить на Ванин размер. Шатаясь, Ваня прибрёл домой и свалился в прихожей на лавку. Следом пришла Василиса Гордеевна в полотеничном тюрбане на голове и дала Ване квасу, он пил, пил, пил, пил — и всё не мог напиться.

Только Ваня собрался забраться к себе на полати, но не тут‑то было — Василиса Гордеевна принесла широкий железный гребень и стала драть Ванины долгие волосы.

— Этот только и оборет твои волосья, — сказала бабушка, — я, когда коз держала, окромя Мекеши, шерсть козлищам этим гребнем вычёсывала.

Но Ване уже было всё равно — козий гребень так козий… Наконец вымытый и расчёсанный Ваня был отпущен бабушкой на покой — с напутствием: «Доброй вам ночи, хорошего сна, желаю увидеть душного козла!» Кое‑как забрался он на полати и заснул как убитый. Слава богу, Мекеша ему не приснился.