Перед выходом на проспект Ваня оглянулся — изба с бабушкой спряталась среди других изб, Святодуб уже не возвышался над улицей зелёным шатром, и почему‑то Ване показалось, что не видать ему больше 3–й Земледельческой как своих ушей… Ему хотелось завеньгать, и он крепился как мог. Спутники его в это время, отойдя в сторонку, о чем‑то совещались. Перкун, искоса глядя на дорогу, по которой туда–сюда сновали машины, расправил могутные крылья и, как дисциплинированный пешеход, дождавшись зелёного света, полетел, едва касаясь лапами проезжей части, на ту сторону. Шишок, ухватившись за Ванину руку, потащил его следом, бормоча:

— Знаешь, хозяин, хочу я экскурсию сделать, дома эти новые посмотреть, давно наруже‑то не бывал.

Ваня же хохотал, как ненормальный, пытаясь выдернуть руку.

— Ты чего? — испугался Шишок. — Щекотуха напала? Где, где она? — заоглядывался по сторонам. Но, кроме машин, ничего не увидел. Увернулись из под самого носа трамвая. Благополучно перескочив рельсы и перебежав оставшийся кусок дороги, оказались на стороне новых домов.

— Руку, руку‑то отдай… Щекотно очень… — хохотал Ваня. — Не могу больше! Хи–хи–хи, — и смахнул набежавшие слёзы.

— А–а, — Шишок отпустил Ванину руку, в недоумении поглядел на свою шерстяную ладонь, провел ею по собственной щеке и тоже захихикал:

— Правда, щекотно.

Перкун уж ждал их на этой стороне, в нетерпении переминаясь на месте.

— Пошли, — решительно потащил всех к девятиэтажным домам Шишок.

— Бабушка сказала поторапливаться, — пытался возразить успокоившийся Ваня.

— Мы быстро — раз–два — и готово!

— Чего — раз–два — и готово? — не понял мальчик.

Подошли вплотную к высоткам, и Шишок принялся выспрашивать у встречных–поперечных, где живёт участковый. Ваня дёрнул его за полосатый рукав:

— Ты чего?! Зачем нам к нему? Бабаня не велела…

— Бабаня не веле–ела! — передразнил его Шишок. — Чего ты за бабушкин подол уцепился — никак не отстанешь. Кто в доме хозяин?!

— В настоящее время, — вмешался в разговор важно выступающий рядом с ними Перкун, — существует теория равноправия полов. Поэтому весь вопрос в старшинстве.

— Равноправие полов… Это ты в своём курятнике устанавливай равноправие полов. А если брать по старшинству, я тут среди вас самый старший, и, значит, я — командир. Все за мной!

Встречные точного адреса не давали, но указывали большей частью в одну сторону. Подошли к очередному дому, у подъезда сидело несколько гревшихся на солнышке старушек, одна из них качала коляску с младенцем. Шишок подкатился к старушонкам и спросил, где проживает участковый. Кумушки с подозрением покосились на его полосатую пижаму, уставились на медаль, вытаращили глаза на петуха и дружно покачали головами, дескать, знать ничего не знаем, ведать не ведаем. Шишок скроил плаксивую рожу и запричитал:

— Бабушки–старушки, милостивые вы мои, мамка папку сковородкой убила — милицию ищем!

— Где, где–ко–ся? — повскакали старушки, глаза у них загорелись огнём любопытства.

— Да вон тама, в избах. На той стороне… Лежит батя с проломленной башкой, кровищи — вся кухня залита! Не знаю, чего и делать… А мамка без скальпа осталася.

— Как это? — офонарели старушки.

— Так. За косу по всему дому таскал, и скальп снялся… Вместе с косой.

— Индеец, что ли, он у тебя? — спросили уважительно старушки.

— Не, свой. А огненную воду шибко уважал.

— Вона как! Тогда — понятное дело… Дак вот в этом подъезде Мерзляков и проживат, второй этаж, сорок вторая квартира.

— Дома он, — высунулась старушка с коляской, — недавно прошёл. Бегите, бегите скорей. Бедные дети — всё ведь на их глазах…

Шишок приложил ладонь к виску, дескать, слушаюсь, петуху велел оставаться на улице, а Ваня пошёл следом за Шишком, но к милицейской двери допущен не был, остался стоять на лестнице, в сторонке. Шишок поднял руку, чтоб позвонить, но Ваня, опасавшийся скандала, успел спросить:

— Шишок, а вдруг у него пистолет?!

— Не боись, хозяин, всё будет в ажуре… Он не застрелится, — и рука Шишка, не достававшего до звонка, вдруг вытянулась, как гусеница, нажала на кнопку и вновь сократилась. Оглянувшись на опешившего Ваню, Шишок подмигнул ему. Дверь отворилась, на пороге стоял Мерзляков собственной персоной, в руке он держал бутерброд. Шишок запел тут по–другому:

— Дяденька милиционер, дяденька милиционер, я потерялся…

— Ну и что? — спросил участковый, дожёвывая.

— Милицию ищу.

— В отделение иди, это квартира.

— Ты же участковый, я на твоём участке потерялся, и кушать очень хочется… — Шишок в мгновение ока выхватил из руки Мерзлякова недоеденный бутерброд и затолкал себе в рот. Пока участковый приходил в себя, Шишок нырнул меж его широко расставленных ног — и через эти ворота проник в квартиру. Мерзляков заорал: «Ты куда, паршивец!», дверь захлопнулась, и дальнейшего Ване увидеть не пришлось. Перемахивая через три ступеньки зараз, он выскочил на улицу и успел вместе с повскакавшими с мест старушками увидать, как Перкун, точно золотой снаряд, стремительно влетает в распахнутую форточку второго этажа. Из квартиры доносился страшный грохот, женский визг, шум и гам. Потом стекло разбилось — ив окна вылетел холодильник «Минск», за ним на газоне с чахлыми деревцами приземлился телевизор «Шарп», потом видеомагнитофон той же марки, следом магнитофон… Старушки дружно поворачивали головы, провожая полёт техники от окна к месту посадки. Наконец в окно просунулся диван и, напрочь выдавив раму, так что она насадилась на диванные бока, полетел вниз. На диване с поджатыми ногами, съёжившись, сидела жена Мерзлякова и визжала так, что слушателям страшно сделалось. Диван также благополучно приземлился на газоне, сам же участковый вылетел из окна с растопыренными руками и совершил мягкую посадку прямо под бок к своей благоверной. Пришедшие в себя бдительные старушки завопили: «Караул! Милиция! Грабят!» Потом опамятовались: «Дак вон же милиция — на диване сидит…» Подскочив к вцепившейся друг в дружку чете Мерзляковых, старушки указали на Ваню, стоявшего под окном, как на сообщника совершающегося грабежа.

— Глаза нам замазали индейцами да сковородками, чтоб вызнать квартиру, и гляди–ко чё делают — грабют прям среди бела дня! А вон тама и грузовик стоит. Сейчас увозить начнут вещи–те…

Мерзляков туг же пришёл в себя, соскочил с дивана — и, перемахнув через заграждение газона, бросился к мальчику. Ваня — ноги в руки, и бежать. Кругом коричневые высотки, в ушах ветер свищет, и милиционер вот–вот нагонит. «Стой, стрелять буду!» — кричит. Ваня подпрыгнул, как заяц, хотя выстрела никакого не было, оглянулся: в руке у Мерзлякова пистолет. А из окна участкового верхом на петухе вылетает Шишок. Старушки вопят за спиной как резаные. А милиционер и вправду стреляет… Мимо! Перкун с Шишком на спине делают над бегущим участковым пируэты, восьмёрки, мёртвые петли, а Шишок из всех положений кидается помидорами и яйцами. Но тоже не попадает, всё шмякается об асфальт: то сзади, то сбоку, то впереди, и после каждого промаха Шишок то грозит себе кулаком, то закрывает глаза ладонью, то в отчаянии хлопает себя по лбу, то роняет голову на грудь, то орёт: «Мазила!»

И тут Мерзляков поскользнулся на расквашенном помидоре — и грохнулся. «Ага–а–а!» — злорадно заорал Шишок. И Перкун со своим всадником подлетел к Ване, завис в метре над землёй, Шишок богатырской рукой подцепил его за шиворот и посадил себе за спину — балалайку впереди себя поместил. Ваня обхватил Шишка за талию — и они полетели! Вот это да! Но участковый никак не успокоится — вот ведь храбрец попался, всё ему нипочём: весь в помидорном соке, как в крови, он опять наладился стрелять по улетающим. Пули так и свищут. Но опять всё мимо… И уж не достать их никакому участковому — слишком далеко и высоко. Золотые крылья широко раскинуты, а под ними — промышленный город Чудов.

— Вот это я понимаю! — кричит Шишок, оборачиваясь к Ване.

— Да–а, красиво, — соглашается Ваня.

— Да я не про то — с участковым вот потеха была! Как выстрелы услыхал — так сердце и сжалось, молодость вспомнил, боевых товарищей, хозяина старого! Да, было время… Эх, надо бы ещё этого инструктора навестить! Успеем, нет? Сколько сейчас времени‑то?

Петух тут же и ответил на вопрос, завис в воздухе, забил себя крыльями по бокам, вытянув шею, закукарекал — и камнем полетел вниз. Ваня в Шишка вцепился, а тот в шею Перкуна. Хорошо, что до земли далеко было, петух затормозил, выровнял полёт и ответил про время, как радио:

— Московское время пятнадцать часов ровно, — и, оглянувшись, добавил: — Я думаю, спешить нам надо, а то дело к ночи идёт.

— Ладно, — вздохнул Шишок. — Ох и везёт этому Моголису! Но уж на обратном пути я с ним повстречаюсь…

А далеко внизу — рельсы, по ним два встречных трамвая едут. Вот и 3–я Земледельческая, какая она коротенькая… Пустырь. И гляди–ко! Точно — какие‑то псы собрались в кучку на пустыре, что‑то решают, один чёрный, на таксу смахивает, другой вроде белый пудель… Неужто парни решили по собственной воле надеть собачьи ошейники, надоело быть людьми, что ли? И уже скрылся пустырь из виду, пропали из глаз собаки. Летят они над магазином, к дверям очередь протянулась. Шишок наклонился вниз, пытаясь разглядеть, что это такое, чуть с гладкой петушьей спины не соскользнул. Спросил у Вани:

— За чем очередь‑то? Хлеб, что ль, по карточкам выдают?

— Не–е, скорее талоны на водку отоваривают. А может, и на сахар.

— Почти пятьдесят лет как война кончилась — а всё карточки в ходу… — подпрыгнул Шишок.

— Раньше без талонов жили, это теперь только…

— Ох, ведь! — Шишок стукнул петуха пятками по бокам. — Вечно я не вовремя вылезаю!

— Эй, вы там, потише! — повернув к ним горбоклювую голову, сипит Перкун. — Я ведь всё‑таки не лошадь! И возить на себе никого не нанимался! Ведите себя смирно. Учтите, петух, вообще‑то, птица не летающая, а в основном гуляющая по земле.

— Да ладно тебе прибедняться, — похлопал его по шелковистой шее Шишок. — Знаем мы, какой ты не летающий, ты ещё орла перегонишь — коль захочешь.

— Ну, это как сказать, — не поймался на лесть Перкун, — с такой тяжестью на спине — далеко не улетишь.

— Да разве это тяжесть! Вот если бы тебе пришлось жену участкового на себе везти — тогда да, это я понимаю — тяжесть! А мы с хозяином разве тяжесть?! Лёгонькие, как пушинки!

— Петухам вообще летать не положено, — повернув к ним голову, ворчал Перкун, — это первый и последний раз. А то сядете на шею и не слезете…

Тут Ване показалось, что они влетели в облако — но это оказался дым, такой вонький, что все трое стали кашлять и в непроглядном дыму едва не врезались в кирпичную трубу, из которой дым и валил. В последний момент Перкун взял в сторону, и столкновения удалось избежать. Вылетели из дыма — и увидели внизу гигантский завод, попетляв какое‑то время между дымящимися трубами, вырвались в конце концов на вольный воздух. Но тут стая ворон атаковала странную птицу с двумя всадниками на борту. Вороны окружили их со всех сторон и принялись щипать и клевать, стараясь свалить людишек со спины нежелательной в небесах птицы, беря как уменьем, так и числом. Ваня отбрыкивался ногами, Шишок отбивался балалайкой, Перкуна клевали в плохо защищенный тыл, но тут Ваня увидал внизу автовокзал — место назначения — и, прикрывая голову руками, закричал:

— Перо, скорее вниз!

Перкуна долго приглашать не пришлось, — он сложил крылья и резко спикировал к домам, оставив воронам их небо. Перед самой землёй развернул крылья, пробежался лапами по асфальту и затормозил. Приземлились они на задах построившихся рядами кособоких ларьков, где другого народу, кроме мужиков, соображавших на троих, не имелось. Один из мужиков, пробормотав: «Чи анделы, чи нет?», — приглашающим жестом протянул им початую бутылку водки. Ваня и Шишок отмахнулись руками, а Перкун крылом. «Анделы!» — решили мужики, по очереди приложились к бутылке и от умиления заплакали.

— Эх, придётся ведь за Перкуна, как за багаж, билет брать! — вздохнул Шишок. — Шибко много места ты занимаешь, дорогой товарищ птица…

Перкун обиделся:

— Я не багаж. Я как все — по обычным билетам. И что тебе денег, что ли, жалко — у нас ведь верть-тыща имеется.

— Так‑то оно так! — согласился Шишок. — А всё ж экономия нужна. Кто его знает, как ещё с этой деньжурой обернётся… А ну как деньги фальшивые? Али ещё что?!

Они уже входили в низенькое здание автовокзала, битком набитое людьми. Шишок с петухом сели на отлакированную задами жёлтую лавку с закруглённой спинкой, а Ваня отправился за билетами.

Очереди в каждую кассу тянулись, переплетаясь одна с другой. Когда Ваня добрался до окошечка, Шишок протиснулся к нему и сказал, докуда брать билет. Ваня положил на жестяную тарелку, прибитую к дереву, свою денежку, получил билеты и сдачу, а тыща, он сам видел, была опущена кассиршей в выдвижной ящик стола. Ваня подождал возле кассы: может, купюра вылетит из ящика, но дождался только, что его оттиснули от окошка и отругали.

Купив билеты, троица направилась к автобусной площадке дожидаться свой рейс. Здесь на свежем воздухе решили перекусить: Шишок достал из карманов уцелевшие после налёта на квартиру участкового помидоры, яйца и даже бутылку молока. Как всё это уместилось в карманах пижамы, Ваня не понял. Перкун же, увидав яйца, подскочил с поджатыми лапами в воздух и закудахтал:

— Вы что, яйца собираетесь есть?!

— А что — нельзя? — удивился недогадливый Ваня. — Ой…

— У меня просто нет слов! — Перкун отодвинулся от них на самый край скамьи.

Ваня отмахнулся от яиц, дескать, не буду, а Шишок ничего — выпил одно за другим целых три штуки, а на верхосытку и скорлупу схрумкал.

Тут как раз подкатил нужный автобус — но оказалось, что пока они перекусывали, впереди выстроилась целая очередь. Открыли только передние двери, кондукторша загородила вход и стала пропускать по одному, надрывая билеты. Ваня сунул руку за билетами в карман — и обнаружил там, помимо билетов и сдачи, свернутую бумажку, вытащил её и обрадовался:

— Тыща!

— Ну тыща и тыща — зачем же голос повышать! — укорил его бывший не в настроении Перкун.

— Вернулась же…

— На то она и верть–тьща — чтоб возвращаться, — резонно заметила птица.

Когда они протолкнулись к двери автобуса, кондукторша вдруг выбросила прямо перед Ваниным носом руку, точно шлагбаум:

— А вы, ребята, с кем? Где ваши родители?

— Это со мной, со мной! — вылез вперед Шишок. — Я — дедушка. А мальчик со мной.

Ваня, заглянув ему в лицо, только крякнул: Шишок состарился лет на пятьдесят, самое малое. Кондукторша внимательно поглядела на дедушку, ей почему‑то показалось, что за секунду до того он был мальчиком, и руку убирать пока не торопилась.

— Лилипутик, что ли? — произнесла наконец с сомнением.

— Можно сказать и так… Назови хоть горшком, только в печь не сажай, хе–хе… Да и в печь можешь посадить — мы ничего, привычные, огнеупорные мы… Шучу–шучу. Это внучек мой, — кивнул Шишок на Ваню. — А это, — протолкнул вперёд застрявшего в очереди Перкуна, — выставочный экземпляр, специально для ВДНХ выращивали, кормили отборным пшеничным зерном, которое опять‑таки для Выставки достижений народного хозяйства выращено, — и, поманив пальцем кондукторшу, Шишок громко зашептал ей в ухо: — Племенной петух! Представляете, какие яйца будут у кур! Это же мы всю продовольственную программу враз выполним!

— И перевыполним! — поддакнул Перкун, но был Шишком пребольно ткнут в шёлковый бок — молчи…

Кондукторша опять с подозрением уставилась на компанию. Но сзади стали напирать желающие ехать пассажиры, крича и ругаясь, дескать, сколько это будет продолжаться, все ехать хотят, и пытаясь выдавить от двери задерживавшую всех троицу.

— Господа хорошие! Ведите себя прилично, — пытался их урезонить Перкун, но его не слушали и продолжали напирать и толкаться. Тут кондукторша наконец смилостивилась, убрала руку — и они ворвались в автобус и заняли свободные места на Камчатке, а за ними в автобус влетел и рассредоточился хвост остальных пассажиров. Все наконец расселись по своим местам, но добро на отход кондукторша пока не давала. Она вдруг крикнула Шишку игриво:

— А я думала, вы в цирке выступаете — с петушком‑то… — выскочила на улицу, двери захлопнулись, и «ЛАЗ» стал разворачиваться, выезжая с площади. Шишок соскочил со своего места и, сопровождаемый изощрёнными матюками, — отвечал он ещё более изощрённо, — подобрался к чужому окну, высунулся в него чуть не по пояс и крикнул:

— Ив цирке, и в цирке тоже! — и замахал оставшейся кондукторше балалайкой.

Вернувшись на своё место, где кроме них с Ваней и Перкуна, чинно выставившего вперёд лапы, не достающие до пола, никого больше не было (мест в автобусе, как ни странно, оказалось больше, чем людей, бравших транспортное средство приступом), Шишок сказал восторженно:

— Вот это женщина! Вот это я понимаю! Вот с такой‑то бы борьбой позаниматься, зуботычин, небось, столько наполучаешь!

Поглядев за окно, где стремительно мелькал городской пейзаж, Шишок сказал мечтательно:

— Да, давненько я в народ не ходил, с самого, почитай, сорок пятого года. Люблю я с нашим русским людом поговорить, поругаться… Меня хлебом не корми — дай полаяться. У меня от этого волосья гуще становятся. Во, пощупай, прибавилось волос? — Сунул он свою взлохмаченную голову прямо Ване в лицо. Ваня пощупал:

— Вроде нет…

— Значит, мало лаялся. Ничего, это только начало.

— А зачем тебе ещё волосья, у тебя их и так‑то девать некуда? — спросил Ваня.

— Как зачем! Ты что! Ты ещё скажи, зачем Перкуну пух да перья… Без пуха и перьев — он кто? Ощипанный петух, годится только в суп.

— Но, но! Я попрошу! — проснулся задремавший было Перкун.

— Так и домовик без волос. Вот я, хозяин, видел, когда ты дома волосья чесал, сколько волос на расческу повылазило. А каждый волосок — это денёк, вот и посчитай, сколько ты повычёсывал у себя деньков?! И это только за раз! На глазок, штук сорок — это точно. Теперь на сорок дней меньше будешь жить. И так каждый день — чешешься ты, чешешься, и дни свои вычёсываешь. Научно доказано. Почему домовики столько живут? Потому что никогда не расчёсываются.

— Дак ведь колтун в голове будет! У тебя колтун — я нащупал…

— А нехай. А чесаться нельзя!

Ваня искоса поглядел в новое старческое лицо Шишка, потом спросил:

— Это у меня такое лицо будет, когда я состарюсь?

— Такое, хозяин, такое, один к одному таким будешь в семьдесят годков.

— Страшно–о–е…

— Чего это страшное, — обиделся Шишок. — Лицо и лицо. Зеркала у нас нету?

Ваня покачал головой отрицательно и решился задать очень интересовавший его вопрос:

— Ты говорил, без лица сидел, пока я у бабани в избе не появился… А что у тебя вместо лица‑то было?

— Показать, что ли? — шёпотом спросил Шишок. Ваня глянул: пассажиры сидели к ним спинами.

— Покажи! — зашептал Ваня заворожённо.

— Только ты кулак в рот засунь.

— Зачем?

— Чтоб не заорать — высадят, а нам ещё ехать и ехать.

Ваня сунул в рот кулак, проснувшийся Перкун повернул к ним голову, без всякого выражения глядя холодным круглым глазом с громадным зрачком.

Шишок закрыл лицо волосатыми ладонями, отвёл их от лица — и Ваня увидел белое неоформившееся безносое тесто, с двумя щёлками вместо глаз, едва наметившейся выпуклостью вместо носа и безгубой дырой на месте рта. Кулак был засунут правильно: Ваня только замычал. Перкун же захлопал крыльями, но тоже ничего не вякнул, даже не закудахтал. Шишок вновь приложил ладони со скрюченными пальцами к лицу, надавил на него, убрал руки: и лицо состарившегося Вани выступило вновь.

— Вот то — было страшное, — назидательно сказал Шишок. — А это разве страшное? Лицо — оно и есть лицо.

За окнами автобуса бежали, кружась в одну сторону, леса. Всё новые и новые деревья появлялись обок дороги и молча отступали в сторону, давая место другим, берёзы сменяли липу, потом появлялись осины, километрами тянулся олешник, вдруг возникал тёмный еловый бор, сосны выбрасывали к небу свои длинно–игольчатые ветви. Лес, стоявший стеной, казался нескончаемым.

Автобус иногда останавливался — пассажиры выходили, входили новые, все с поклажей, платили за проезд шофёру и садились или ехали стоя. Шишок храпел, привалясь к Ваниному плечу, Перкун с любопытством глядел в окна, наконец, когда автобус в очередной раз остановился, водитель объявил:

— Кому Теряево? Выходи!