Сол Стайн, которого когда-то звали Саулом Вассерштейном, и был он в детстве российским евреем из Забайкалья – близ границ Монголии и Китая, куда была выслана их семья в годы после Второй Мировой Войны, когда Сталин готовился покончить с русскими евреями… но мы отвлеклись, нам и без многострадальной истории евреев в Америке сейчас головной боли хватает. Итак, Сол Стайн сидел в своей съемной студии на Брайтоне, 8-я Брайтон-стрит 1265, и, как все последние двадцать лет, мечтал. Он мечтал, и оформлял свои мечты в книгу. Он верил, он знал, что это Великая Книга.

Он сидел за столом у окна на своем седьмом этаже, за крышами в проулке был виден серый ровный океан; и он тюкал двумя пальцами по клавиатуре своего «Делла»:

О, если бы было возможно оживлять людей!.. Если бы всей силой нашей страсти, потратив все средства жизни, появилась бы возможность оживить только одного, самого желанного человека!.. Я готов совершить преступление, подлог, кражу, чтобы обрести эту возможность. И нет предела возможностям человека, когда жажда его подобна жажде богов.

Я нашел эти средства. Я нашел эту возможность. Я стал счастливейшим из людей. Толпы жаждущих рвались ко мне и молили оживить их умерших детей, родителей, любимых.

И я полетел в Бостон. В аэропорту взял машину и приехал на кладбище Маунт Оберн. Не торопясь прогулял мимо сфинкса Мартина Милмора, поклонился могиле великого Генри Лонгфелло; листва шелестела, погода была хорошая, и в умиротворенном настроении я нашел надгробие Джона Ролза.

И я оживил Джона Ролза. О, великого философа и гуманиста ХХ века, профессора Джона Ролза. Я купил ему серый костюм в «Марксе и Спенсере», голубую сорочку и оксфордский галстук. И замшевые туфли. Поместил в приличествующую его статусу профессорскую квартиру. И посадил старого сухопарого джентльмена в покойное кожаное кресло, доброе клубное кресло, обитое потертой свиной кожей. Я плеснул ему в стакан «Гленморанжа» и бросил кубик льда. Я протянул ему трубку, прямой пенковый «Данхилл», и разрешил курить.

– Но я не курю, – удивился он.

– Теперь куришь, – сказал я. – Так мне больше нравится. Тебе идет трубка.

Он прекрасно смотрелся, сэр Джон. И прекрасно смотрел своими блеклыми от возраста голубовато-серыми глазами сквозь очки, отблескивающие сиреневой просветленной оптикой. И седой профессорский хохолок подрагивал над высоким лбом. О, он был импозантен и учен.

И я с поклоном протянул ему очередное переиздание его «Теории справедливости» и со всем почтением попросил автограф. И он начертал его твердым крупным почерком вкось титульного листа.

Ах, господи, он ведь был сам-то по себе хороший парень, и честный, и добрый, и если б он никогда ничего не писал – цены б ему не было. Орудие Зла может выглядеть обольстительно и само не ведать, что творит…

– А теперь я объясню тебе, зачем я оживил тебя, гадина, – сказал я и ударил его толстой книгой по сухощавой англосаксонской морде, с чмоком, с треском, так, что очки улетели в угол и вставные зубы щелкнули звонким фарфоровым стуком.

– Пятьдесят лет твоей поганой ложью промывали мозги студентам, – сказал я и треснул его по башке, и клянусь – из столкновения книги с головой произошел двойной тупой звук. – Ты хоть там, за гробом, глядя сверху – понял, что ты насочинял, сволочь? Ты хоть Там понял, что из этого вышло? Хоть Там сообразил, что соорудил ложь на погибель собственной культуры?

Зачем ты это писал, старый урод? Захотелось помолодеть? Приблизиться к задорному революционному студенчеству? Попасть в струю новых веяний? Ты что решил: отменить зависть, предписать всем любить друг друга как одна семья – и делить на всех, трудягам и паразитам поровну? И эту хрень собачью ты, эпигон евангелиста Луки, жертва марксистской пропаганды, выдавал за науку?

Иди на улицу, подлая тварь!!! – заорал я. – Смотри, во что превратился наш мир! Один иди, вечером иди, в черный квартал иди! А когда прирежут, я снова оживлю тебя и заставлю ходить туда каждый вечер!

Бездельники объедают тружеников – и требуют еще! Грязные животные из заморских трущоб насилуют белых девочек – а полиции приказано не трогать животных, чтобы не обвинили в расизме! Миллионы наглых захватчиков прибывают из третьего мира – и по твоей «теории справедливости» им надо все дать: жилье, пищу, одежду, деньги, медицину – и образование, к которому они равнодушны, и работу, на которую они плюют, потому что халява им слаще и понятнее!

Я скажу тебе, зачем я тебя оживил. Чтобы тебя повесить! Чтобы ты подергался в петле, как дергается сейчас в петле наш мир – ты крепко приложил руку, чтоб эта петля затянулась у нас всех на шее, левацкая академическая тварь. Как тебе твоя книжонка?! – и я треснул его этим увесистым томом по хавлу, и выражение шокированного достоинства перекосилось и слетело с его профессорской физиономии, как парик с мартышки.

– Ты учишь, что справедливость – это взять у имущих, которые умеют работать – и дать неимущим, работать не умеющим, причем дать им больше: они ведь несправедливо обделены природой, им дано меньше упорства, трудолюбия и ума? Ну так я раздумал тебя вешать. Они, твои облагодетельствованные, убьют тебя сами. Для развлечения. Они же не виноваты, что этически неразвиты, правда? Они же не виноваты, что тратят деньги на наркотики, а не на театр, их так воспитала среда? Они же не виноваты, что любят жестокость и могут резать врачей и пожарных, которые приехали в их район, чтобы спасать их?

Я тебе скажу, что с тобой сделает твоя любимая шваль, латинские банды и черные погромщики, твои любимые арабы и сомалийцы. Сначала они набьют тебе морду, потому что им это нравится. Потом они тебя ограбят, потому что они согласны с твоей теорией перераспределения общественного продукта – бедным дать больше за счет богатых. Потом они подумают, не изнасиловать ли тебя, эта мысль кажется им забавной – ты ведь тоже за гендерное равенство, правда? Но поскольку ты слишком стар, тебе просто дадут несколько пинков в старое очко. Хотя назовут старым пидором, не сомневайся. Потом для развлечения на тебя помочатся. Что? Обоссут тебя! А потом они заспорят, кто ловчее снесет тебя с ног одним ударом в челюсть. Это просто у некоторых черных игра такая – кто одним ударом в подбородок нокаутирует белого. Охота на белого медведя называется. Лучше – женщину или старика, чтоб легче падал. И крепкий хлесткий паренек лет семнадцати вмажет тебе в челюсть, и ты размозжишь себе затылок о тротуар. И твое убийство никогда не будет раскрыто. Или оформят как несчастный случай: шел, упал, ударился – старый, понимаешь.

…А потом я запер его на три дня в квартире, оставив еды, кипу газетных вырезок и компьютер с кучей записанных программ – чтоб он вошел в курс дела. Чтоб ознакомился с происшедшим из его такой благородной, такой прекрасной теории. Уйти он не мог. На то была моя власть. Над тем, кто умер, у любого есть власть. Даже если он ожил – это ничего не меняет.

Через три дня мы выпили, посмотрели друг другу в глаза, и стало ясно, что он ни на дюйм не изменил своих убеждений. Он лишь повторял умственные спекуляции, давно известные из его тлетворных книг.

И я вкручивал ему в мозг шурупы большой крестовой отверткой:

– А как вообще со справедливостью в мире?

Справедливо ли, что волк ест зайца? Справедливо ли существование хищников и травоядных в природе? Должны ли мы во имя справедливости истребить всех хищников? Кстати, от этого ухудшится порода всех видов травоядных: слабые будут выживать, естественный отбор ослабится, ведь ни от кого не нужно будет спасаться.

А справедливо ли социальное устройство у животных? Иерархия обезьяньей стаи, волчьей, оленьего стада? Привилегии альфа-самцов, подчиненность низкоранговых особей, оставление без самок и потомства большинства самцов стайных травоядных – оленей и прочих?

То есть. Природа далека от распределительной справедливости. Выживает сильный: он побеждает в борьбе за свой участок, за самку, за власть в стае. Многие слабые отбраковываются – одни не передают своих генов, другие обрекаются на быструю смерть от голода или врагов.

Кстати: смертность у животных чрезвычайно велика. Из нескольких детенышей в ежегодном (или чаще) помете выживает один в несколько лет: так поддерживается численность вида в ареале. Иначе бы потомство пары слонов давно заполнило всю земную сушу, как давно подсчитал один любопытный зоолог.

Итак. С точки зрения нашей морали. Все детеныши имеют равное право на жизнь. И тогда – жизнь на земле делается невозможной.

Все животные обоих полов имеют равное право на продолжение рода. Тогда для них не хватит участков кормления, не хватит пищи. Опять же, жизнь будет невозможна.

В природе получается так: сильные живут хорошо, слабые живут хуже или плохо, очень слабые не живут вообще. Сильные определяют существование и эволюцию вида. Слабые – это претенденты в конкурсе на жизнь, десять или сорок на одно место, и они проигрывают конкурс. Они необходимы, чтобы сильным всегда была замена, резерв на случай разных катаклизмов.

То есть. Справедливость – в нашем уравнительном гуманном понимании – в природе невозможна и губительна. Справедливость в природе – направлена на жизнь и развитие вида: остаться живым, продлить род, стать совершеннее. Справедливость в природе – это «Каждому свое». По личным качествам и видовым возможностям. Жизнь принадлежит победителю! – вот справедливость природы. И только такая справедливость дает слабым тоже шанс на жизнь.

При этом. Существует социальная и экономическая пирамида в животном мире. Слабые имеют свой шанс на участок, пищу и самку. И за него отчаянно борются с себе подобными! При этом сильный – сплошь и рядом! – не отбирает у слабого все, но оставляет ему малое для пропитания. Участок луга, кусок мяса. Ибо слабые тоже нужны – для количества, как резерв для поддержания вида, для усиления стаи.

Так что распределение благ в животном мире несколько отличается от просто права сильного. Еще гениальный Киплинг писал о Законе Стаи.

И здесь – в обнаженном виде – работает утилитарная модель справедливости. Справедливо то, что необходимо для выживания вида, поддержания жизни в природе и биологической эволюции.

Вопрос стоит просто: горе слабым – или горе всем. Закон Природы.

…И – до поры до времени! – в человеческом сообществе действовали точно те же законы. Лучший кусок – сильному воину и охотнику. Женщины и дети получают все во вторую очередь – но их оберегают и спасают: это будущее рода и племени. Слабые и больные дети «выбраковываются» природой или людьми. О стариках заботятся, пока и если они не в тягость племени, и для них достаточно пищи. При трудной жизни – их убивают тем или иным способом. Не из пустой жестокости, и даже не из эгоизма. У племени слишком мал запас живучести. Содержать иждивенцев оно не в силах, не ослабляя себя.

Я тебе скажу сейчас, что такое справедливость. Легко. Попробуй меня понять.

+ Справедливость – это инстинкт группового выживания, определяющий структуру межчеловеческих отношений и регулирующий их в сфере поступков и воздаяний, прав и обязанностей. +

Человек – существо групповое. Выжили только те, кто был спаян в наиболее прочные, эффективные, устойчивые группы. Один за всех – и все за одного! Без своей группы ты – никто: сгинешь, убьют, съедят. Справедливо – то, что способствует выживанию и процветанию группы. Расклад, при котором группа слабеет – ведет к ее истреблению, гибели.

NB. Поэтому справедливость – вектор и стержень социальной эволюции. В этой эволюции, в нашей истории, было много жестокого. Но суть была справедлива – мы выжили, поднялись и создали нашу цивилизацию.

…А теперь, профессор, выпьем этого чудесного двенадцатилетнего скотча… ваше здоровье! Разожгите трубку, разожгите, прошу вас! мне нравится, как вы держите этот славный «петерсон» в зубах и пускаете дым!.. Благодарю вас, вы очень любезны, право. И давайте же перейдем, наконец, к людям. Этим гордым животным, вообразившим себя повелителями природы. Более того – собственной природы! Хотя не лишено… нам же хуже будет… Итак:

– Справедливо ли, что человек смертен? Справедливо ли, что люди рождаются сильными и слабыми, умными и глупыми, работящими и ленивыми? Справедливо ли, наконец, что они рождаются красивыми и уродливыми?

Давайте-ка начнем с начала. Вот госпиталь во время войны. Или, кстати, во время последней пандемии. Палаты переполнены, коек не хватает, врачей и медсестер не хватает, и даже лекарств не хватает: слишком большой вал раненых и больных. Привозят и кладут уже в коридорах, на пол, уже на землю во дворе; все ждут своей очереди на помощь, на спасение, а очередь все растет.

Как отбирает врач очередь? По порядку поступивших? А если смертность – 50 %? Если половине поступивших уже ничем не поможешь, слишком тяжелый случай, или поздно привезли? Ты тратишь на безнадежного пациента время и препараты – а в это время другой, который мог бы выжить, теряет последние силы, ресурс организма тает, и в результате ты теряешь обоих?

Этот вопрос полевые хирурги решили давно: сначала спасать тех, кого можно спасти. Потом – оказывать помощь обреченным, кто еще не умер, и стараться вытянуть того, кто имеет хоть один шанс выжить. И при смертельных эпидемиях врачи поступают так же.

Вот так выглядит справедливость в тяжелых ситуациях. Где нельзя спасти всех – там преступно делить блага поровну: все сдохнут.

Ах, профессор, вы такой умный… Почему же вы такой глупый… Поймите: дефицит есть всегда! Дефицит времени, или самых лучших новых лекарств, или самых лучших врачей.

Дефицит – это другое название неравенства. Дефицит силы, или красоты, или ума. Мы не можем дать всем то, что есть у самых одаренных. Спасать надо в первую очередь тех, на ком держится мир, кто двигает его вперед, кто создаст изобилие, от которого перепадет и слабым.

Ты не спасешь обреченного лекарством, которое позволит выжить более здоровому. И точно так же: ты не сделаешь счастливым слабого, дав ему то, что сильный создал сам, своим умом и трудом. Блага, которые имеет сильный – это следствие его деятельности, аспект его жизни, продолжение его сущности, это материальное воплощение его созидательной жизненной энергии. Если ты дашь их слабому – он не удержит их в руках. Даром полученное богатство – не впрок. Оно не соответствует его характеру, энергии, способностям, привычкам: он не удержит дармовых благ, разбазарит, испортит, пропьет.

Богатство – это следствие образа жизни. А образ жизни – следствие способностей, воспитания, характера, привычек. Чтобы человеку пошло впрок дармовое богатство – ты должен дать ему впридачу другой характер, другое трудолюбие, бережливость, предприимчивость, привычки. А иначе – ты растлишь его халявой, превратишь в паразита, иждивенца, и все его пороки пойдут в рост. И сдохнет он от наркомании, или пьянства, или разобьется в машине, утонет в бассейне, будет пристрелен другим таким же уродом…

Ну вот самый простой пример: спорт. Как ты возьмешь низкорослых в баскетбол? А медлительных бегать? А хилых на штангу? Или расставишь всех на такие места, чтоб все прибежали одновременно? А на блинах штанги напишешь разный вес, чтоб силач и хиляк показали равный результат? А в хоккее – договорняк: все игры вничью? А? Ведь старались как могли. Почему слабая команда проигрывает сильной – слабые же не виноваты, что они слабые? Особенно в боксе хорошо: не смей бить сильно! не нокаутируй, это несправедливо, что он вырубился!

А ведь спорт – это модель жизни. Соревновательная модель.

А любовь! А любовь! Почему красивых женщин любят больше? И сильных храбрых мужчин любят больше. А некрасивым что – объедки? Довольствоваться неказистым партнером из тех, на кого красивые-сильные не польстились? Где справедливость? А давайте так: каждый получает партнера в лотерею, как выпадет, честная случайность? Ах, тоже не нравится: вдруг красивая пара или наоборот, оба уроды? Ну, тогда распределительная система, по баллам: баллы за красоту, силу, ум, энергию, старательность. И сводить пары так, чтобы у всех пар сумма баллов была одинакова. О! Ну разве это не справедливо?

А умный и дурак будут руководить фирмой по очереди? А гениальный ученый и уборщица должны получать одинаковую зарплату?

Да-а, братан… Из тебя профессор – как из моего хуя оратор: встанет – и молчит. Погоди, погоди, одна только вещь:

Вот ты считаешь, что по справедливости у сильного, работящего и зажиточного надо что-то отнять – а слабому, вялому и бедному это дать. Потому что никто не заслужил лотерейный выигрыш или проигрыш от природы: один родился умным и сильным, а другой глупым и слабым – но один ничем не заслужил своих достоинств, а другой ничем не виноват в своих недостатках. Оба имеют равное право на хорошую жизнь. Ну, по крайней мере, слабый и глупый пусть будет победнее умного-сильного, но тоже прилично живет, достойно. За его счет.

А ты сильного спросил? Ты работягу спросил? Пахаря, бережливого хозяина, трудоголика, умельца – ты спросил? Хочет ли он содержать рукожопого бездельника? То есть – не спросил! Ты лучше знаешь, в чем справедливость. И твоя задача – его убедить. А если не убедил – отнять силой! А как же еще? Издал закон, а полиция и армия обеспечивают исполнение закона. Вот такое перераспределение доходов.

Так ты деспотию проповедуешь, брат! Насилие! Отобрать у имущего, хоть это он своим горбом нажил – и отдать неимущему, даже если он всю жизнь хуем груши околачивал! Этак ты паразитов-то расплодишь и во вкус введешь.

Тебе, я смотрю, социалистические концлагеря не указ, да, профессор?

Понимаешь ли, в чем твоя ошибка. Демонстративный прокол твоей знаменитой теории. Ты исходишь из мысленного эксперимента. Из такого чистого логического допущения. Что если люди не будут знать о себе ничего – насколько они умны или глупы, сильны или слабы, энергичны или вялы, красивы или уродливы, и так далее – то они не смогут предполагать, высокое или низкое они займут место в обществе, которое только собираются построить. Преуспеют или опустятся на дно. И тогда они заранее захотят создать общество всеобщих гарантий. Общество гарантированного минимума. Чтоб никто в нем не пролетел, если окажется неспособным.

И тогда они заранее договорятся организовать такое общество, с такими законами, чтоб тот, кому повезло больше – отделил часть своих благ в пользу того, кому повезло меньше.

То есть! Они делят и продают шкуру неубитого медведя – нарезав эту шкуру, еще не существующую, на равные доли. А почему это справедливо? Потому что если быть честным – то никто не знает, чего достигнет, но каждый хочет застраховаться от бедности. И договариваются на уравниловку.

Если из массы слов, предложений и логических конструкций, которые ты нагородил в своей знаменитой «Теории справедливости», извлечь суть – это будет примитивная и старая суть: перераспределение общественного богатства в пользу аутсайдеров и уравнивание их в результатах с победителями. «Отнять и поделить!» Слушай, я тебя уважаю. Нагородить столько высокоумной херни – единственно ради обоснования вечного коммунистического тезиса: от каждого по способностям – а благ всем поровну.

Погоди – я портрет Маркса тебе на стеночку повешу. Та-ак… вот, теперь ровно висит. Ну, и Ленина, да? А Троцкого почему нет?

…И вдруг я увидел, что в кресле передо мной развалился, закинув ногу на ногу, сухощавый светловолосый парень в армейской форме, с сержантскими нашивками, с Бронзовой Звездой на груди, и буквально пронзает меня своими холодными голубыми глазами. Только глаза, если присмотреться, на самом деле не холодные, в них боль на дне и страдание. На самом деле нет там никакого дна, и никакого страдания на дне, но я пытаюсь передать впечатление от взгляда, вы меня понимаете.

– Слабые тоже должны жить, – говорит парень. – Больные тоже должны жить, – говорит он, и я вижу, что сейчас он заплачет. – Каждый человек имеет право на счастье говорит он. – На человеческую жизнь.

И так мне его становится жалко, что сам сейчас заплачу. Я вспомнил, что два его брата умерли в детстве, и он, Джон, всю жизнь нес в себе вину за их смерти. Он заболел дифтеритом, и пятилетний младший брат заразился от него и умер. А через год он слег с воспалением легких, и второй брат, тоже младший, тоже заразился от него. И тоже умер. И вот он прожил жизнь с памятью о них. Тут не надо быть психоаналитиком, чтобы понять, что у него в подсознании, что он пронес в душе через всю жизнь, и как сложились его взгляды.

– Прости, – сказал я. – Прости меня. Ты прожил жизнь с великой любовью. И с великой жалостью.

– Если бы я погиб, это было бы справедливо, – сказал сидящий передо мной сержант.

– Они были маленькие дети, Бобби и Томми. Я понимаю. Прими мои соболезнования. Прими мои самые искренние, самые сердечные, я не знаю, вот я не знаю, как разделить, как утешить твою скорбь. Честное слово.

– Спасибо, – сказал он.

– Вспомни Уайльда, – сказал я: – «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал».

– Вот и я хотел, чтоб этого больше никогда не было, – сказал молодой сержант, прошедший ад боев. – Причем надо помнить, что обычно убивают не любимых, а тех, кого ненавидят. Вот ненависти и не должно быть места. Научись любить человека – и всем будет хорошо, тебе же первому.

– Ага, – сказал я. – Из любви и начинают уничтожать тех, кто не понимает, как надо любить и кого надо любить. А еще тех, кто недостоин любви, по мнению устроителей всеобщего счастья. Хоть Французская революция, хоть Русская, хоть Куба или Северная Корея.

Мы выпили за всех, кого любили, и кто ушел раньше нас. За всех, кто не дожил свое, кого обделила судьба, или неправедно обделил Бог, в которого Джон перестал верить на войне, среди смертей и страданий. И мне было трудно говорить, и я не знал, как его утешить. Ему не нужна была правда. Она была ему совершенно чужда. Он жил во Вселенной равенства и справедливости, и это была счастливая Вселенная.

Боже мой, до чего доводят нас благие намерения…

– Понимаешь, в чем твоя ошибка, – сказал я. – Ты решил уравнять живых, нормальных людей – и вымышленных, условных, абстрактных, с некими принципиально не существующими качествами. Принципиально не людей!

Вот стоят твои мысленные люди, ничего не знающие о своих свойствах, перед этой стеной. За ней – государство. Им надо договориться, как они в нем будут жить – работать и получать блага за свою работу.

Но это же – не люди! Человек один, без окружения, без социума – не человек. Он вырос в окружении хоть каких-то людей. У него была мать, отец, братья и сестры, товарищи по играм, школьные друзья, хоть кто-то у него был. Человек – он человек социальный! Групповой! Иначе – он животное, мозг его лишен культуры, он не подключен ко всей культурной эволюции! Он – пустышка, макет человека, он психически неадекватен. Человек всегда как-то сравнивает себя с другими, знает их мнение о себе, имеет хоть какую-то самооценку.

Человек – он всегда себя как-то знает. Он всегда часть группы – и идентифицирует себя: он сильный или слабый, умный или не очень, трудяга или любит отлынивать. Его любила мать и внушила, что он любим – или его била пьяная скотина и он вырос озлобленным.

Твои условные люди, делающие выбор в пользу общества равенства – не люди вообще! Это искаженные, деформированные модели, не чувствующие себя в действительности – но и в принципе не могущие существовать. Они кастрированы ментально и психически – а значит и умственно! Потому что невозможен разум, если себя никак не в состоянии идентифицировать, себя не знаешь сравнительно с другими. Они лишены самоидентификации! Это невозможно физически, физиологически, психологически, в принципе, это против человеческой природы!

Существует человеческий характер. Он воспитан – и он различается хоть чем-то, хоть как-то у всех людей. А еще он врожденный – и с этим вообще ничего не поделаешь! Это зависит от уровня гормонов, от возбудимости нервной системы, от ума и от физической силы! Уже в детстве человек познает себя в сравнении с другими!

Твоя теория неверна в принципе – ибо абсолютно неверны исходные данные! Принципиально неверны, невозможны исходные данные!

Твои «люди» абсолютно лишены личностной самоидентификации. Это сумасшедшие, умалишенные, это животные! Это в принципе невозможно!

Хуйню ты, братец, спорол. А уж почему эта херня пришлась ко двору – это отдельный разговор.

Потому что прошел 68 год. Потому что убили Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди. Потому что выступили против войны во Вьетнаме. Потому что поднялись не только цветные, не только гомосексуалисты, но и коммунисты всех мастей. А коммунистам – только дай обоснование для любимого лозунга «Все отнять и поделить».

Слушай, на войне ты стал атеистом. А сейчас? Ты в аду не горишь?

– Каждый из нас сам творит себе свой ад, – сказал он. – Своими делами. Мой ад – это ты, который здесь и сейчас помнит меня. Мой рай – это другие, которые в меня верят. А чем закончится битва, мы еще не знаем.

– Это ты не знаешь, – сказал я. – Она закончилась, поэтому я тебя и отрыл. Чтобы все это тебе показать. И знаешь, что я сделаю дальше? Зарою тебя обратно.

Эта мысль бравому боевому сержанту не понравилась. Лицо его затуманилось, и на его месте снова сидел импозантный седой профессор.

– Сукин сын, – сказал профессор сержантским голосом. – На хера ты устроил мне такое увольнение? Совесть у тебя есть? Самовыразиться захотелось? А книгу написать и в ней меня опровергнуть не смог?

– Еще пара фраз – и я отпущу твою душу на покаяние, – пообещал я.

– Наливай, – скомандовал он. – Полнее наливай! Когда еще случится следующий раз.

– Когда еще случится следующий раз, – сказал я. – Так что позволь еще пару фраз.

Понимаешь – почему справедливость как уравнивание не просто противоречит Природе. Это стремление убрать противоречия социума, убрать конфликт – то есть убрать суть движения, источник развития, способность к развитию и эволюционированию. Борьба противоположностей – за высокое место в социуме, за самку, за участок, за право передачи своих генов, за лучшего партнера – это основа.

Борьба не только отбирает лучших и жизнеспособных, перспективных. Борьба заставляет напрягать силы и мозги, искать выход, переворачивать горы, достигать немыслимого. В борьбе ты крепнешь и закаляешься.

Стимулы есть разные. Зависть – это стимул. Жадность – это стимул. Честолюбие, слава, власть – это стимулы быть сильным, умным, живучим и изворотливым, предусмотрительным и выносливым. Убери эти стимулы, дай всем без напряга равный статус и приличную жизнь – и такое общество выродится. Превратится в слабаков, извращенцев, гедонистов и впадет в депрессию: им нечего будет страстно желать и добиваться!

К счастью, это невозможно на уровне физики – ну, и метафизики, как выражались когда-то. Потому что любая система стремится к самоусложнению. Это ее имманентное свойство. А ты хочешь социум упростить, уменьшить его дифференциацию, снизив уровень неравновесности системы искусственно, насильно, приложением сторонней энергии.

А для этого, парень, тебе понадобится аппарат насилия. И постоянство этого насилия. Отбирать у сильных и отдавать слабым. Опускать высоких и поднимать низких. И будешь ты тиран, и общество твое будет тоталитарным, приказным.

Сол Стайн действительно написал книгу об этой встрече, и включил в нее все свои диалоги с Джоном Ролзом. В ней есть записи Джона Ролза, сделанные им за те три дня, что Сол оставил его одного в пустой квартире, заваленной газетами и записями телевизионных программ. А в конце – размышления самого Сола о том, почему все это без толку. Опубликовал ли он эту книгу, я не знаю.