Глава 76. Гитлер
Мы встретились в Вене, на площади у собора Святого Стефана. Кругом перетекала, перекликалась и ловила шпиль в телефоны туристская толпа. А он стоял перед трехногим мольбертом, в длинной бархатной блузе жемчужно-голубоватого цвета, с длинной седой гривой, с длинными седыми усами под треугольным носом-тараном, и длинной кистью наносил мазочки на полотно. Там величественный, громоздкий и все же стройный собор взлетал в светящееся небо.
Больше художников не видно было. Он там стоял один такой. Разумеется, зеваки смотрели на неоконченную картину из-за его плеча, другие фотографировали, но обращали на него внимания не более, чем на одну из достопримечательностей места, деталь колорита, так сказать. Конкретно никто его не узнавал. Собственно, и узнавать-то нечего было.
Я не мог предложить ему закурить, потому что он не курил, и не мог угостить его выпивкой, потому что он не пил. И рядом не увидел ни перевернутой шляпы, ни ящичка, ни открытого футляра – ничего, куда можно было бы опустить пять евро для уличного художника. Если, впрочем, его можно было так назвать.
Венский диалект я и различаю-то с трудом, но хох-дойч у меня очень приличный. И на нем я негромко отпустил замечание, что оттенки тени на камнях собора переданы удивительно точно и выразительно, сам фон Альт не смог бы лучше. Он посветлел лицом: я попал; в живописи я немного разбираюсь.
Потом я наврал, что мечтал когда-то стать художником, но меня дважды завалили на экзаменах в Берлинскую академию, пробиться с улицы не удалось, и вот я теперь заведую отделом в рекламной фирме; но иногда пишу пейзажи для себя и дарю друзьям.
– Реалистическая живопись сейчас не пользуется спросом, – вздохнул я. – Извращенцы и уроды победили. Шарлатаны и бездари загадили всем мозги, а торговцы картинами скупили критиков и журналистов, чтобы приобретать и продавать все новую мазню и делать свои прибыли.
Я попал иголочкой в нервный узел. Он опустил кисть, морщины его дрогнули.
– Именно с этого и началось, – процедил он из-под усов. – Когда шарлатаны осмеяли, оклеветали и победили реалистов и романтиков. Настоящих художников, которые писали сердцем, верили в идеал, они были преданы красоте и радости жизни.
Вот когда эти кретинские линии и пятна, эти кривые условные карикатуры, эта блевотина, извергнутая на полотно, взяла верх – вот тогда стало понятно, что нашему миру, нашей культуре грозит гибель. И эта гибель подступила вплотную.
Художник – это человек, спасающий мир красотой. Потому что красота спасет мир. А отрицание красоты, уничтожение красоты – это отрицание мира.
Он сжал кисть в кулаке и потряс ею над головой:
– Уничтожение жизни и красоты в живописи – это уничтожение мира на эстетическом уровне! И этим убийцам, этим дегенератам, растлителям народа – не может быть прощения! Они не должны ходить по земле, которую ненавидят!
Тут нас накрыла волна навозного аромата: пара вороных процокала мимо по серо-голубым плитам площади (видимо, они только что наполнили свои эти резиновые подхвостные мешки), пассажиры в лаковом экипаже воротили лица, неубедительно улыбаясь экологически чистой газовой атаке. Я перевел взгляд выше, на сине-зеленые треугольники и ромбы крутых скатов крыши, собрался с духом. И мой венский художник согласился принять приглашение коллеги пообедать в ресторанчике прямо тут же, во дворике у площади.
Мы сели на свежем воздухе и заказали свежий салат, протертый суп из брокколи, тушеные овощи, яблочный штрудель и кофе. Мяса он не ел. Вина не пил.
Он налил из кувшина воды в тяжелый стакан, отпил и сказал:
– Какого черта? – сказал он. – Меня приняли в Венскую Академию художеств, и я стал художником. Но в четырнадцатом году я все равно ушел на фронт добровольцем! Причем в немецкую армию. Потому что Германия, германская культура, немецкий народ – для меня превыше всего. Как река находит русло к морю – так и человек любым путем все равно впадает в свою судьбу.
– Масса людей предпочли бы, чтоб вас убили, – прямо сказал я ему в глаза, удивляясь собственной откровенности. И увидел, что глаза у него большие, серые, искристые, с отблеском теплой стали. Ни фотографии, ни кинохроники этого не передавали.
– Да, – отрывисто рассмеялся он, – меня и убили. Дважды. Первый раз – 5 октября пятнадцатого года, на Сомме, под Ла-Баргюром. Английский осколок вспорол мне бедро… земля перепахана, кругом все гремит, кровь по ноге волной течет, не остановить, звон, туман, все и отплыло. А второй – ночью 13 октября восемнадцатого года, под Ла-Монтенем, поздно мы в темноте почуяли горчичный газ, выжег он мне и глаза, и легкие… невесело умирать в темноте. От нашего 16-го Баварского пехотного осталось 600 человек из 4 000. Так что – тридцать шесть боев, два Железных креста и два трупа на военных кладбищах. Но у Провидения свои планы!
Официантка принесла салат и суп, и мы взяли по ломтю хлеба из корзиночки.
– Но после войны без вас ничего бы не было, – сказал я.
– Глупости, – он попробовал суп. – Что значит «ничего бы не было»? Была Партия, и был Дрекслер, и был герой войны Геринг, и был Рем, и был Геббельс, способный доказать что угодно, и был Гиммлер, лучший организатор в мире. И был ограбленный и униженный народ, который не мог уже снести свое оскорбление! И еще: была ненависть к коммунистам, которыми руководили евреи и которые сеяли рознь в народе и натравливали одну половину нации на другую. И никогда арийцы не стали бы это терпеть!
Барабаны выше знамена завтрашний день принадлежит нам вы сделаете страну великой благо народа дрожите дряхлые кости германия превыше всего эрика ждет меня дома народ партия вождь цивилизация арийской расы социализм жизненное пространство гений созидание.
– Ну, – сказал он, – и кому теперь лучше? Ты посмотри, что вокруг делается! А ведь мы предупреждали. Ты посмотри, во что превратились немцы. Кем стали арийцы, создавшие нашу цивилизацию. Что стало с миром, который сошел с ума. Который себя уничтожает.
Вот вам ваши дорогие цыгане? Как были они ворами и паразитами, так и остались. Они вас грабят, они пристают к вам везде, они требуют от вас денег – и все равно крадут, даже после того, как вы их содержите. Скажи: почему немец должен работать, чтоб цыган, грязный вонючий жулик и вымогатель, жил за его счет? Что они умеют? Только плодиться и воровать.
А как вам евреи, которые совсем уже собрались превратить весь мир в коммунистическую казарму? Их золотой телец развращает народы, разрушает семьи, сажает паразитов на шеи честных тружеников, населяет исконные арийские земли грязными туземцами и заставляет содержать их!
Что же я мог сделать, если их невозможно было никуда выслать? Их никто не хотел принимать! А жить как люди и честно работать они не хотели ни за что! Если они не способны быть людьми – кто им виноват? Вот теперь плачьте!..
Он дирижировал вилкой и поощрительно кивал, когда я местами конспектировал для памяти эту застольную речь:
– Мы дали Германии классовый мир! Национальную солидарность! Каждый вносил посильную лепту в общее процветание. Рабочие, администраторы, конструкторы, ученые, крестьяне и солдаты – все работали на общее дело. И все знали, что получают справедливую долю от общего пирога. Богач не смеет жиреть, если рабочий голодает! Это мы первыми в мире построили санатории и круизные лайнеры для рабочих! Это мы сказали, что крестьянин – основа основ, хранитель земли, кормилец, на нем стоит нация и мир. Это мы сказали, что семья незыблема, что женщина-мать священна, что дети – это главное, что есть у нации – это ее будущее, ее жизнь, ее продолжение!
Вы посмотрите на ваших вонючих гомосексуалистов! Вы же сошли с ума! Эти бесплодные извращенцы теперь норовят посадить в тюрьму каждого, кому они не нравятся! Немцы вымирают, белые люди вымирают! А уроды и психически больные объявляют себя: мужчины – женщинами, женщины – мужчинами, придумывают себе какие-то третьи и десятые, как их, «гендеры»!
(Я не заметил, как официантка присела сбоку стола и начала стенографировать в своем блокноте, потом улыбнулась, что-то вспомнив, отложила блокнотик и включила звукозапись телефона.)
… – И что с того, что я стал художником? Все равно были Дрекслер, Рем, Гесс, Геринг, Штрассер! Что ж… мы не выступили 8-го ноября, и Геринг не был ранен в пах, его эндокринология не нарушилась, он остался статным мускулистым красавцем – он и стал фюрером, убрав Рема. Геббельс к нему прибился. Так дальше и шло… Были и еще ораторы. Что с того, что лучшим оратором был я… У русских Сталин вообще еле говорил, он был косноязычен и немногословен. И тем не менее железную коммунистическую империю он создал.
Прожевав, он проглотил кусок и потряс кулаками перед лицом:
– Нам не нужна была война! Только вернуть отобранные немецкие земли, объединить расчлененный народ: Богемия и Моравия, Данцигский коридор, вся Силезия, Австрия хотела воссоединиться с Германией с 18-го года! Мы выигрывали в мирном соревновании. Наши ученые были умнее, конструкторы изобретательнее, рабочие квалифицированнее. Война! – нужна была Англии! – потому что через пять лет мы бы полностью задавили ее экономически и научно. И России! – потому что она не смогла бы сломить нас, мы стали бы слишком сильны, и никакой им коммунистической Европы! И США – тоже хотели войны! Наша наука и техника, наши социальные гарантии народу и уровень жизни рабочих представляли угрозу для гегемонии США, которую они так старательно готовили. Стравить Англию с Германией – и сожрать ее колонии: вот план американских торгашей.
Я откусил больше, чем мы спокойно могли переварить так, чтобы у нас это не отобрали. Теперь нам надо было сидеть тихо и наращивать производство. Но я слишком презирал этих жирных трусливых торгашей! Я недооценил их цинизм и кровожадность.
– Можно спросить, сколько вам лет? – спросил я в ужасе от тупости своего неуместного вопроса.
– С чего вы взяли, что я Гитлер?
У меня кости оледенели от его взгляда.
– Ничего я не взял…
– Я, не я – какая разница? Гитлер – это идея. Архетип, если угодно. Это персонификация мечтаний и нужд немецкого народа. Персонификация арийского духа. Это идея единства народа и триумфа арийской расы, создавшей величайшую цивилизацию в мировой истории. Героический дух народа искал личность, которая будет высшей точкой его приложения, высшим воплощением его качеств, путеводным огнем!.. Так что, геноссе, не Гитлер – так кто угодно другой: Рем, Гесс, Геринг – не важно. Было бы точно то же самое…
Вам нравятся мои картины? – спросил он внезапно с просительным подтекстом.
– Боюсь, они мне не по карману, – сказал я.
