Глава 74. Красный Дэнни
Я ни фига не мог понять, сколько ему лет – двадцать три или семьдесят три. Есть такие бойкие мальчуганы, сквозь которых вдруг просвечивают старперы – как пульсирующая картинка.
За окном его квартиры краснели острые черепичные крыши под дождем.
– Это мы в Париже или во Франкфурте?.. – уточнил я.
– В Брюсселе, – ответил он.
– Ну конечно, ты же депутат Европарламента, – вспомнил я. – А кстати, как ты им стал, принял ислам? Погоди, какой на хрен в Халифате парламент?!
– Косячок не хочешь забить? – поинтересовался он, покачался в дорогом и потертом кожаном кресле и стал скручивать папироску. – А то совсем ты во временах запутался, тоталитарная буржуазная свинья. На, затянись, прочисти мозги.
Я действительно затянулся слабым и сладковатым дымом, и мозги мои с одной затяжки встали на место. И сам я встал на место, это была такая низкая как бы трибуна, или подиум, или пьедестал почета в большом спортивном зале, посреди зала пах хлоркой университетский бассейн в голубом кафеле, а кругом вопили студенты. Мятые-волосатые. Молодая кровь, стало быть, а также моча и сперма бурлили в юных головах. Сорбонна, ты понимаешь, Нантер, юные гуманитары, элита Прекрасной Франции. У них были требования. А то я не знаю, чего они хотят. Они хотят трахаться, рулить страной, разнести все в щепы и показать отцам, что те замшелые кретины. Так они представляют себе счастье и справедливость. Свобода, Равенство, Братство нынешнего разлива бэби-бумеров.
Вас бы, ребятки, в сороковой год, когда колонны бошей лязгали оружием под Триумфальной Аркой и тянулись бесконечно по Елисейским Полям. В сорок четвертый, когда сюда входили танки Леклерка, когда пристреливали предателей и стригли наголо шлюх. А потом победители и освобожденные пили вино, танцевали под аккордеоны и падали в койки или под кусты. И сделали вас, счастливых детей мира и процветания. И вы выросли уродами. Се ля ви.
Однако веду я им такие примирительные речи, что самому противно. Прогибаюсь под паразитов. Детишки, понимаешь.
И тут один ко мне подходит с сигаретой в зубах. Рыжий, наглый, глумливый и ни фига ему не семнадцать лет. Ближе к двадцати пяти. Вечный студент. И, подойдя вплотную и глядя в глаза, придерживает свою незажженную сигарету двумя пальцами и громко, раздельно, говорит:
– Позвольте прикурить.
– Что-о? – спрашиваю я, прервавшись. И хочу продолжить речь.
А он с замечательной наглостью, наслаждаясь скандалом, повторяет:
– Господин министр, дайте, пожалуйста, огоньку прикурить сигарету!
И тысяча человек собравшихся вокруг бассейна ахают, взвизгивают, аплодируют и замирают: ждут.
И я, министр долбаный этого долбаного образования, на хрен не нужного этим долбаным придуркам, деревянной рукой вынимаю из кармана зажигалку, протягивая рыжему идиоту и щелкаю, выпуская язычок огня. И он тянется своей сигареткой прикурить.
Тогда я разжимаю пальцы, зажигалка начинает падать, идиот по инерции еще тянется секунду сигаретой как бы вниз за ней, не успев отреагировать – а потом поднимает взгляд на меня. И вот когда он взгляд свой рыжий на меня поднял – я со всем наслаждением и врезал правой со всего маху ему в ухо!
Он – кувырк! И улетел. Бул-тых! И фонтан брызг в стороны – брызь!
Зал ухнул единым совиным ухом: ух-х!.. А-а-а! Смех, вопли, ругань!..
Ну, думаю, один хрен – не быть мне больше министром. Под суд залетаю. За рукоприкладство. К студенту! Которого я опекать обязан. А мог бы – вообще убил. Полезное бы дело сделал.
– Что-о!! – загремел министр, оскалив кривые клыки, – мальчики хотят ебаться и требуют свободного доступа ночью к девочкам?! Воткнуть некуда?! Дрочить надоело?! На блядей денег нет?! Кому тут яйца оторвать, чтоб не мучился – выходи первый!!! Сперма на уши давит?! Так сходи к ветеринару на кастрацию, я подпишу направление! Ур-роды!!! Философия пизды и бутылки – полюбуйтесь на наследничков Декарта! Да вы никто. Вши, бездельники, маменькины сынки. Ни работать, ни драться, ни трахаться – вы же мразь, недоделки, пидарасы!
Толпа примолкла. Рыжего Кон-Бендита выловили из бассейна. Мокрая одежда облипла щуплое тельце, с него текло, и лужа под ногами расплывалась. Жалкая форма напрочь лишила его возможности предъявить свое героическое содержание.
– Кому рыло начистить, герои? Мне 49 лет. Я фашист?! Я дрался с фашистами, когда вы даже не были сперматозоидами, рвань подзаборная! Нации нужны герои, а рожает идиотов!
Толпа всегда самка, готовая отдаться победителю. Героический ореол рыжего растворился в бассейне. Тот парень, который сказал: «От великого до смешного один шаг» – недаром был великий император и кумир Франции. Мокрая курица не может геройствовать и вести массы – и массы платят злорадным хохотом развенчанному вождю. Толпа мстит тому, кто надсмеялся над ее поклонением и надеждами. Его поставили выше себя, он делегировал себе их храбрость и честь – и опозорил всех своим нелепым бултыханием.
– Тебе самое время пойти по девочкам, – сказал я, и мальчики загоготали падению самца-конкурента.
Тогда самец-конкурент покачнулся в скрипнувшем коллекционном кресле, провел рукой по седым волосам, выдохнул струю сигаретного дыма и посмотрел сквозь нее на кружевной срез готических башен собора – в окне, в сизом ветреном небе. Красиво живет, подлец.
– Знаешь, что такое старость? – спросил он. – Это когда девочки по вызову приезжают на машине с красным крестом. Но я еще не отказываюсь. Ни от девочек, ни от свободы. Мы боролись за святое дело: «Запрещать запрещается!». Прогресс – это расширение пространства свободы!
Дал бы я ему в ухо еще раз – для жизненной симметрии. Да ведь уже головка отвалится.
– Балда ты, – сказал я. – Наша культура началась с Десяти Заповедей. Не убий. Не укради. Не прелюбодействуй. Не желай добра ближнего своего. Ты отменишь законы государства? На смену мгновенно придут законы бандитов. Учи историю, придурок.
– Ты украл мою биографию, тупая буржуазная гадина, – с нежной садистской ненавистью сказал он. – Ты и другие благонамеренные буржуазные уроды украли нашу революцию. Украли наш Красный Май 1968. Вы не дали нам построить справедливое общество, где не будет несчастных и угнетенных!
Потом он вопил, что я сбил его в воду, но не сбил с пути. И хотя он не стал вождем, но борьба продолжилась. А вот если бы вождем стал он, они могли бы победить.
…Мы настучали тогда идиотам по головам, но вышибить из голов их идеи нам не удалось.
– Вы настучали тогда идиотам по головам, – прошипел он, – но вышибить из наших голов идеи вам не удалось!
– Это точно. Посмотри по сторонам. Ваши идеи победили. Левые добились своего. Ну – и как тебе старушка-Европа? Смотрится в хиджабе, м-м? Ах, а где же Франция? Ой, а где Германия? Кстати – а куда это сбежали все евреи? Что, не все, – некоторых успели пришибить? А как у вас в халифате насчет свободного секса?
Ислам не одобряет спиртного, но бутылка подпольного коньяка у него нашлась. Мы выпили за древний и судьбоносный 68-й, и каждый пожалел, что не убил другого.
Де Голль оказался слабаком, а могущество СССР мы недооценили. Запретить компартию, каленым железом выжечь всех леваков, сослать на каторгу марксистов всех мастей. В Советском Лагере они установили диктатуру коммунистов – так нашим неокоммунистам это не подошло, пролетариата они себе не нашли. И заменили обуржуазившихся работяг революционным эрзацем: маргиналы, мигранты, гомики с феминистками и негры с арабами. И в результате устроили диктатуру радикального ислама. Который мгновенно передушил всех упомянутых, кто не вписался в шариат.
А потому что давить надо не людей, а идею. В зародыше. Вместе с носителями.
– Чего ты ноешь? – спросил Кон-Бендит. – Мы же предупреждали, что вас снесем? Вместе с вашим гребаным государством. Вот и снесли. Не так, так эдак. Между прочим, в исламе гораздо больше равенства и справедливости, чем было в вашем лицемерном, фарисейском, приобретательском обществе господства денег.
…Я часто думаю, что мы могли заключить договор с СССР. Чтобы их юных левых друзей приняли в советские сибирские концлагеря, приобщиться к коммунизму лично. В обмен за услугу мы бы обеспечили русским торговые льготы и поставки технологий. А у себя мы установили бы диктатуру капитала. Иначе говоря – свободного предпринимательского общества, любые покушения на которое карались бы каторгой. Но лучше гильотиной.
О, как взвыла бы прогрессивная общественность! Франция могла бы оказаться в изоляции – и политической, и экономической. Но прожила бы! И теперь все были бы в полной жопе – а мы жили нормально, и от них всех бежали бы к нам. В нормальную страну. С нормальными правами. А нынче и бежать некуда.
И тут с башни собора Сен-Мишель-э-Гюдюль донесся протяжный крик муэдзина, призывавшего на молитву. На такой дистанции я бы снял его первым выстрелом, но ведь это аудиозапись, пущенная через стадионную колонку.
