Когда-то в телефонном справочнике одного только Нью-Йорка было штук двадцать Рут Фридман. Имя и фамилия куда как нередкие. Среди американских Рут была знаменитая певица кантри, знаменитый лоер, знаменитый профессор чего-то. Рут Фридман, о которой речь, была не очень знаменита. Но вполне известна в своих кругах.

Она родилась, естественно, в Бруклине, ее отец был, естественно, доктор и владелец маленького медицинского офиса, чьи доходы позволяли ему существовать на границе верха среднего класса и низа класса богатых. Знаете, на такой границе вполне можно жить.

К сожалению, Рут нельзя было назвать красавицей. Она была толстовата, рыхловата, лишена грации, это бы ничего, но совершенно лишена сексапильности. Из этого следуют две вещи. Первое. Зато у нее была богатая внутренняя жизнь. Что объяснимо и естественно. И второе. По закону женской дружбы у нее всегда была красивая лучшая подруга – и в начальной школе, и в старшей, и в колледже.

В рамках богатой внутренней жизни она рано начала задумываться о разных сложностях и трудностях. Мир несправедлив – это очевидно. Надо понять, почему. И надо его исправить. Ее кипучая сексуальная энергия сублимировалась в это русло с такой энергией, что руслу грозили разрушения – преобразования как минимум.

Ее неказистая внешность подчеркивала красоту подруг – как оно у женщин и заведено. (Все это происходило задолго до эпохи сексизма, харрасмента и гордости ЛГБТ). Для того некрасивые подруги и существуют. Хотя красавицы обычно не позволяют этому простому и здравому расчету подняться из подсознания в сознание. Напротив: красавицы немного умиляются своей доброте и благотворительности, с которыми они одаряют дурнушек сердечной дружбой.

Когда в компании собираются юноши и девушки, то прекрасная половина общества расслаивается на две фракции: красавицы принимают ухаживания мальчиков, а напарницы-дурнушки, которым из вежливости тоже перепадает пара комплиментов и ощупывание ягодиц после выпитого, образуют свой узкий кружок. Не то чтобы горничные или официантки, но вы поняли.

В этом кружке возникает классовая солидарность и скрытая ненависть к антагонистическому классу-угнетателю. Господствующий класс имеет сильных, красивых и богатых мужчин и выбор любой семейной перспективы. Угнетенный класса формирует из сознания своего положения тихую ярость отчаяния, беспощадность и жажду мести. Мести красавицам, удачницам, несправедливо одаренным судьбой. Унижение объедками и обносками удачи, которыми они милостиво одаряют подруг-дурнушек, невозможно пережить.

Так рождается лютая жажда переустройства благополучного самодовольного мира. Потребность в низвержении его бенефициаров.

И тут мир стал переустраиваться! Тлеющее движение битников вспыхнуло – и грянул великий и веселый 68-й год! Дети-цветы, ЛСД, делай любовь, а не войну! А тут просияла и битва в Стоунволл Инн, когда обретшие гордость геи отпиздили полицейскую облаву, а за ней прогремел на весь мир Вудсток – и этот самый весь мир стал иным.

Мы не будем подробно углубляться в вопрос, как молодые девушки причащаются радостей Сафо. Что? Как становятся лесбиянками, ну что кому неясно. Темперамент, нежность, ласка, потребность в любви духовной и плотской – а тут тебе еще раскованное сознание и повод для гордости: мы не буржуазные лицемеры! Современной женщине, которая придерживается прогрессивных взглядов и борется за уничтожение эксплуатации и построение справедливого общества – современной женщине подобает. Подобает отрицать патриархат, презирать самцов, добиваться отмены традиционной буржуазной семьи и утверждать, что женщины вообще выше мужчин во всем и отлично без них обходятся.

Вечеринка, комната, полумрак, выпивка, травка, доверительный мат современных людей, ночевка в одной постели с новой подругой, ласковые прикосновения, нежный шепот, тихий смех – понеслась душа по кочкам в рай. И не нужны нам эти уроды, только и умеющие втыкать свой пенис.

Еврейская пылкость Рут и унаследованный ум сделали ее активисткой. Активисткой чего? Феминизма, социализма и лесбиянства. Прогрессивизма, короче.

Они носили майки с Че Геварой, изучали в кружках труды Троцкого и Мао, собирали деньги для «Черных Пантер» и продвигали афроамериканцев на все возможные должности. Устраивали демонстрации за разоружение и обличали преступления американской военщины во Вьетнаме.

Рут некрасиво разжирела. Разжиреть красиво вообще трудно. Она выпустила брошюру о феминизме и брошюру о лесбийской любви, чистой и духовной, имеющей преимущества над любовью традиционной, двуполой и буржуазной. Произносила речи о похотливых тиранах-самцах. Новому времени подобает новая любовь – бескорыстная, искренняя, одухотворенная родством тел и душ и абсолютным взаимопониманием. Потом были овации.

Жизнь шла: менялись любовницы, писались статьи и звучали из колонок обличения и призывы, разводов и одиночек делалось все больше, детей – все меньше, прав у женщин все прибавлялось; и прибавлялось седых волос, морщин и фунтов. Но уже женщины служили на подводных лодках и в морских котиках, выходили в мантиях Верховного Суда и заседали в Сенате, их училось в университетах больше, чем мужчин, и они гордо венчались друг с другом.

Старость без детей и семьи всегда печальна – но сознание того, что жизнь была отдана самому главному – борьбе за свободу, равенство и справедливость – это сознание наполняло ее гордостью.

С этой гордостью она повела свою организацию – бруклинскую еврейскую секцию ЛГБТ и феминизма, если можно так выразиться – в Браунсвилл, на демонстрацию «ЛГБТ против белого супрематизма». Она хотела присоединиться к колонне, чтобы показать, что еврейки вместе с афроамериканками за прогресс.

У большинства стариков наступает момент, когда мозг, стоптав ножки на длинном жизненном пути, отстает от поезда Истории. Человеку кажется, что он еще едет, а на самом деле старик сидит на своем чемодане, и иллюзия пейзажа мелькает перед его мысленным взором.

Рут Фридман, старая лесбиянка и идеолог феминизма, шла впереди своей группы и держала израильский флаг. А рядом с ней вышагивала здоровенная бабища, мускулистый трансгендер, и несла в своей руке атлета флаг большего размера – радужный шестицветник.

Произошло соприкосновение еврейской группы с афроамериканской колонной, и настал момент дружеских объятий и приветствий. К этому моменту еврейки изготовились с подачи мудрой и авторитетной Рут. Негритянки трактовали и использовали этот же момент иначе.

Накачанная черная девка вырвала у Рут бело-голубой флаг и со словами: «Пошла на хуй отсюда, ебанная жидовка!» треснула ее этим флагом по боку. Бок был толстый, но слабый. Рут задохнулась от боли и изумления. Знаменосец-трансгендер мгновенно дал оскорбительнице пинка под мощный зад, пустившего ее кубарем по мостовой – и был тут же снесен и избит набежавшей толпой.

Лозунгов над дракой звучало два, и ни один не феминистский: «Бей жидов!» и «Смерть Израилю!». Еврейской стороне, обычно говорливой, красноречие отказало. Отдельные выкрики: «Ведь мы же за вас» успеха не имели.

Игра произошла с нулевой суммой: сколько удовольствия получили размашистые и азартно-злые негритянки – столько скорби и боли отразилось в глазах (и отобразилось на лицах) избитых и разогнанных евреек. После чего черная колонна продолжила свое шествие с заметно поднявшимся настроением – белая же рассеянная кучка брела прочь с видом подавленным.

Рут поддерживали. Ее шатало. Время для нее остановилось. Когда-то давно полицейский ударил ее дубинкой, когда-то в молодости ее задерживали, но это было совсем другое: мы – и они. А сейчас та, за которую они боролись так долго и упорно, с размаха била ее по лицу. Грянул гром, мир померк. Кто-то поднял с асфальта и подал ей выскочивший зубной протез; она сжала его в руке. Ни разу в жизни ее не били. По лицу. И так сильно.

За что? Ведь она любит их! Она столько для них сделала. Она пришла с любовью и поддержкой… Боль обиды была непереносима. Спазм сжал ей горло. Она судорожно всхлипнула. Еще раз, и еще, она не могла остановиться. А потом полились слезы. Это была тихая неутишимая истерика. Безнадежное отчаянье. Несправедливость сокрушала все ее существо. Ее, старуху, которая пришла с добром, с любовью, ударить, по лицу, по лицу, так жестоко, незаслуженно, с тупым зверством.

Плюха по морде интеллигентной женщине очень способствует формированию здорового мировоззрения. Шоковая терапия.

Но сначала Рут впала в депрессию. Она лежала в своей квартирке. Попросила подругу временно съехать. Одна молодая девочка из их организации носила ей продукты. Как-то Рут строго велела ей принести бутылку виски. Переспрашивать и комментировать девочка не посмела. Рут глотнула «Джек Дениелс», обрела дыхание, прокашлялась, и облегченное тело слегка всплыло над собой. В старых английских романах это называлось: «Старушка пристрастилась прикладываться к бутылке».

Так или иначе, она выползала из депрессии. Думала иногда, что если бы Пирс Джанетти на той школьной вечеринке трахнул ее в своей машине, то жизнь могла бы пойти иначе. Что ее высокое счастье какое-то несчастливое. Что ей все осточертело. И в конце концов, она американка – она отправилась к психоаналитику. Ей посоветовали хорошего.

Это был обаятельный средних лет мужчина, в черных брюках и черной рубашке с серым галстуком, с маленькой аккуратной бородкой, с выразительными руками, которыми он как-то мягко и округло жестикулировал.

Руфь прилегла на удобную кушетку и впервые в жизни захотела стать католичкой – чтобы раз в неделю исповедоваться своему духовнику, который наложит наказание и отпустит все грехи. Причем бесплатно (вот грешная невольная мысль!). За неимением такового она последовала приятным интонациям доктора Хергенразера, постаралась расслабиться, полуприкрыла веки, переспросила о тайне исповеди, простите, доктор, о конфиденциальности, и начала тихо тонуть, нырять в глубину души, или сознания, или подсознания, или чего там еще. И вдруг сказала, что ей никогда не нравилась вагина. Но когда она была молода, операции по коррекции пола еще не проводились.

Хотя она, в общем, не хотела менять пол. Но вагины так неаккуратны, и столько лишнего, и все время надо промакивать или подмывать, и не так уж приятно все это трогать, иногда это такая лохань, только ради подруги все делаешь, потому что она тебе тоже, а пенис такой твердый, чистый, аккуратный, и его так удобно и приятно держать в руке, и можно совершать фрикции, и брать его в рот, она несколько раз вызывала мальчиков по телефону, с ними было так хорошо, но после оргазма все проходило и делалось неприятно, потому что нет никакой духовной близости, никаких общих ценностей, а с женщинами иначе, после оргазма так хорошо, нежно и ласково, потому что вы друзья, и единомышленницы, и так хорошо и полно понимаете друг друга, и вся ваша жизнь общая, а вообще у нее есть несколько фаллоимитаторов и вибраторов, это соответствует философии феминизма – женщина свободна от мужчин, но, с другой стороны, ЛГБТ – это несколько другая философия, хотя будущее, вероятно, за виртуальным сексом, а виртуальный секс – это то же самое самоудовлетворение, только технически изощренное, только и всего, и если честно, если бы развитие техники уже сегодня достигло такого уровня, чтобы любая женщина могла получить неотличимую копию идеального партнера для секса – как были бы счастливы все женщины! потому что мужчина по своей биологической природе разбрасывает семя в как можно большее количество самок, ему бы только всунуть и кончить, а женщине требуется идеальный партнер на всю жизнь, и тогда, наверное, она заказала бы себе мужчину по своему вкусу, сильного и нежного, внимательного и распутного неутомимого любовника, и жить было бы легче, потому что все-таки надо стремиться к красоте, а жирные уроды-геи на парадах гордости ей мерзки, и старые жирные похотливые лесбиянки тоже мерзки, и мужчины без членов и яичек, накрашенные и одетые как женщины, ей мерзки, и тупые суки с хирургическими имитаторами фаллосов из пластика и собственной кожи ей отвратительны физически, и если честно – ниггеров она терпеть не может, они всегда ненавидели евреев, завидовали их успехам, их уму, а сами упорно трудиться никогда не желали, и IQ у них низкий, и когда она видит черного дикаря с низким лбом, скошенным подбородком и размазанным на пол-лица носом с огромными ноздрями – не желает она жить рядом с этими обезьянами, пусть они живут сами по себе, она жизнь положила, чтобы черные имели все то же, что и белые, и вот под конец жизни вонючие черные макаки ее смеют избивать за то, что она их поддерживает и за них борется, да будь они прокляты, пусть валят назад в свою Африку, Господи, я хочу любить их, я люблю их, сердце мое болит их болью, их страданиями и их унижением – как их любить, скотов тупых и неблагодарных?.. А в школах упрощают программы: если черные не могут стать умнее – пусть белые станут глупее, главное – чтоб все равны, и в университетах отменяют и адаптируют многие курсы, чтобы неуспевающих черных стало меньше, и в результате молодежь делается все тупее, все необразованнее, куда мы катимся, куда мы катимся, мы сами делаем себя все глупее и разобщеннее, все слабее беспомощнее, да я бы эту черную суку раньше пристрелила бы на хуй, а сейчас эти бляди живут на наши налоги и еще смеют пасть разевать, китайцы умнее нас, мусульмане сильнее нас, негры наглее нас, мир идет в пропасть, в пропасть, на что ушла моя жизнь, Пирс Джанетти, отдай мне мою жизнь, я хочу быть свободной, я хочу быть счастливой, здоровой и молодой, суки, как вы мне надоели, но вы – моя жизнь, я вас люблю, а вы меня высасываете, как крабовую клешню, как хорошо быть убийцей, убийство – это свобода: ты сбросил все путы, ты властен над миром, над жизнью своей и других! а когда придет расплата – я расплачусь, и сдохните все…

…Наверное, доктор Хергенразер был неплохим специалистом, потому что буквально через три сеанса Рут изменилась. Подавленность рассеялась, а возникло, наоборот, самоощущение агрессивное и твердое. Рут оглянулась на жизнь со злым прищуром, и с таким же злым прищуром смотрела в зеркало в ванной. Жирная седая старуха отражалась в зеркале, но (она презирала себя за такое пошлое литературное сравнение, но не умела найти точнее) – с морщинистой маски бывшего лица смотрели блестящие, азартные карие глаза: они лучились злым весельем и обещали возмездие.

Старуха Фридман пересматривала свои принципы. Стекляшки в калейдоскопе пересыпались от одного малого поворота – и сложились в новый узор. «Жизнь идет в жопу», – сказала себе старуха и отхлебнула из горлышка.

На пороге выхода из нашего балагана и приобщения к Вечности беспокойная еврейка, феминистка и лесбиянка, присоединилась к легиону тех, кто пытается понять: как мы пришли – самостоятельно и добровольно – к разрушению устоев общества, узакониванию и пропаганде любого разврата, оболваниванию своей молодежи, ликвидации своей культуры и возвеличиванию всех чужих, уничтожению своей расы и лести всем другим. Горе тебе, Вавилон, город крепкий!

Ей принесли Тору, Библию, Коран. Потом она попросила книги по социологии и психологии: презираемого ею Дейла Карнеги, Эрика Берна, «12 правил жизни» Джордана Питерсона (этого правого ублюдка) и наконец «Дорогу к рабству» чертова фашиста фон Хайека. Чертов фашист фон Хайек ее добил.

Она вспомнила молодость и закурила травку. Легкие у старухи были хоть куда. Сладкие видения поплыли за раздвинувшимися стенами комнаты. В них преобладали розовые и голубые тона, фигуры людей изящно вытягивались и вились, рассеянный солнечный свет и был счастьем, и неслышное пение райских птиц вызывало легкий неудержимый смех.

Она купила кабельный пакет образовательных программ и смотрела телевизор, когда прихлебывание тенессийского бальзама делало чтение слишком трудным процессом. Долго следить за мыслью лектора Рут было в таком состоянии трудно, а вот ток-шоу на интеллектуальные темы оказались в самый раз. Она вслушивалась в голоса дискуссии, стараясь вникнуть в смысл, а сама в это время думала о роли книг в прогрессе, о том, что молодежь ничего не читает, что информация приняла какие-то антигуманные, машинные формы. И о том, что пессимисты были правы: Темные Века надвигаются на нас. Да собственно они уже пришли. Они пришли, и она ощутила этот тяжелый удар своим лицом и своей душой…

Она щелкала пультом, и на очередном канале очередной интеллектуал проповедовал:

– Для того, чтобы понять какой-либо объект или процесс, необходимо рассмотреть его во взаимосвязи трех подходов:

Во-первых, систематика. Любой объект или явление необходимо рассматривать как систему, которая не является просто суммой составляющих ее частей – и которая всегда существует в динамике, в развитии количества и качества ее монад и отношений между ними. То есть: система проходит все фазовые цикла ее существования: зарождение, развитие, подъем, плато, пик, спад, крушение. Необходимо всегда это учитывать – и определять, в какой фазе существования система находится в момент рассмотрения. Заметим: любая система абсолютно стабильна в любой произвольно малый отрезок времени – и всегда нестабильна в любой произвольно взятый большой отрезок времени. Это относится как к неорганическим и органическим (биологическим), так и социальным системам.

Во-вторых, эволюционизм. Ни одна структура не вечна, но всё развивается от простого к сложному, от энергетически менее потентного к энергетически более содержательному, концентрированному и мощному. Для этого поэтапного усложнения необходима гибель старых систем и образование новых – из того же материала, тех же элементарных частиц, все более и более сложно комбинирующихся. Рождение и гибель неразрывны и есть аспект способа существования материи и энергии.

В-третьих, для рассмотрения и анализа любого объекта и процесса необходимо выбрать единую – и общую – систему координат, систему отсчета. Общая, единая система – это эволюция энергии и материи Вселенной. Все процессы в сумме, в общем конечном результате, в принципе – направлены к усложнению структур – и в то же время и тем самым к ускорению и росту масштаба энергообмена с окружающей средой. Или, что то же самое, ко все ускоряющемуся и увеличивающемуся преобразованию окружающей среды.

Только при таком триедином подходе к анализу сущего можно вообще что-либо понять.

Иначе философа, мыслителя, теоретика, аналитика – можно уподобить столяру, который измеряет табуретку линейкой и сравнивает со столом и шкафом, определяя, что она равна одной двадцатой шкафа по весу и половине стола по высоте. И на этом основании пытается постичь функцию табуретки и происхождение материала, из которого она изготовлена.

Сплошь и рядом – да что я говорю, чаще всего – философ уподобляется именно такому столяру, подходя к явлению с произвольной, релятивистской системой координат, с произвольной, условной измерительной сеткой, соотнося объект своего теоретического рассмотрения не с устройством и законами Вселенной, а со взглядами оппонента, который и сам-то пытался измерить массу в дюймах, а эмоции в децибелах.

К сожалению, этот хулиганский, я бы сказал, релятивизм стал основой постмодернистской философии, которая напоминает разборку автомобиля в сумасшедшем доме с целью научиться вождению.

Да, спасибо, я слышу возражения слева и готов ответить. Конечно, конечно, оценка с точки зрения добра и зла, вреда и пользы необходима. Добро и зло – категории моральные, в природе не существуют, они привносятся человеком и зависят от целеполагания. Накормить голодного – добро, а больного ожирением – зло; спасти человека – добро, но спасти приговоренного за зверские преступления убийцу от казни – в течение всей истории почиталось злом. Увы! – наша мораль сейчас сильно изменилась, сплошь и рядом добро и зло поменялись местами, так же как порок и добродетель, нет смысла говорить о том, что совершенно ясно. Добро и Зло с точки зрения верующего – вопрос скорее теософии, здесь мы вводим в анализ доминирующую фигуру Бога, простите великодушно. С пользой и вредом – аналогично: кому и для чего полезно, оно же может быть вредно другому человеку в других условиях…

…Наскучив переключать кнопки, Рут убрала звук и перелистала первый попавшийся журнал, остановившись на предваряющей статью справкой:

«ВИКТИМОФИЛИЯ – любовь к жертвам, конструирование образа жертвы из живого или умершего человека с тем, чтобы возвысить его как объект поклонения и культ. Идеал виктимофилии – распятый Христос».

Журнал безусловно формировался в парадигме постмодернизма. То есть: смешение стилей, жанров от академического до вульгарных просторечий, и не только отрицание каких-либо канонов, но напротив – эпатаж буржуазных вкусов и приличий.

Похоже, автор просто отдал в редакцию аудиозапись своего монолога для распечатки и публикации:

Я настаиваю на этом термине! Понятие это давно уже есть, и политика есть, и идеология виктимофилии сыграла огромную, решающую роль в разрушении страны! А слова, видите ли, у них в словарях нет.

Виктимофилия – это непросто. Основа любви к жертвам и превозношение жертвенности лежит глубоко в нашем подсознании. Простите за грубую оговорку – в над-сознании! Виктимофилия – важнейший элемент, важнейший социопсихологический фактор нашего социального инстинкта. Я как-то не так выразился… Но, в общем, вы меня поняли. Вернее, вы ничего еще не поняли, но я сейчас все объясню.

Вот Христос был распят на кресте – и тем самым принял на себя все муки рода людского. И мы его чтим, и мы в него веруем. Что доказал Господь через распятие Сына своего? Что любовь к людям и идея Добра для него выше и дороже собственной жизни.

А коли есть что-то дороже собственно жизни, и отдана она за нас – это что значит? Что в чем-то этот человек – я уже о людях! – этот человек выше нас. Вот у него есть такая идея великая, такое стремление к чему-то высшему ради общего блага, что жизнь ему – тьфу ради этого.

И мы ценим! Раз дороже жизни ему это – значит, он искренне верил и делал все, и значит – это истинно. Он это поставил выше собственной жизни – и тем доказал истинность своей веры, своей цели, своего поступка.

Начало это берет у предков наших древнейших. Отдал человек жизнь свою в бою за свой род – он герой, он высший из нас! Только так должен поступать мужчина – чтобы выжил весь род, дети, женщины, мы все. Герой, пожертвовавший собой ради людей своих – высшее существо!

Отданная жизнь – мера истины. Раз он так убежден, так верит, так знает, что делает, что жизнь отдаст – но убеждению своему не изменит – значит, убеждение его истинно. Выше жизни, дороже жизни. Это убеждает. Внушает уважение.

Готовность умереть – мера истины.

Готовый на смерть – высшее существо.

А страдание? Что такое страдание? Это – степень смерти, стадия смерти, уже частичный переход в смерть, готовность умереть. Человек идет на муки и лишения – но верит в свое дело, убеждения и дела его выше самой жизни.

И что получается? СТРАДАЮЩИЙ – ПРАВ! Он выше нас, прочих людей, потому что у него есть великая надличностная ценность. Его дух, его личность принадлежит чему-то более важному, более главному и более высокому, чем сама жизнь.

Страдание – божественно! Увечный – отмечен Всевышним и приближен к нему. Через страдание открывается человеку суть Мира. Страдание возвышает над суетой и заставляет думать о главном – о Добре и Зле, о смысле жизни и смерти, о цели нашего бренного существования.

И вот мы видим, что жертва за ближних – идеологически и психологически, я бы осмелился выразиться, видоизменяется в нечто иное – в страдание без конкретной цели. Но, уважаемые персоны! Это процесс постепенный.

Сначала, когда род и племя живут скудно и жизнь людей проходит на грани выживания – увечных бросают при любых трудностях. Больных, стариков, калек – могут кормить и давать место у огня, когда вдоволь пищи и не угрожают враги. Но если предстоит тяжелый переход, опасная битва, если голодная зима – их бросают без сожаления. Ибо таков закон жизни. Выжить должны здоровые и сильные, выжить должны воины, женины и дети – ибо только в них залог существования всей группы.

Но! Цивилизация идет вперед семимильными шагами, поднимается вверх все выше и выше! Она принимает христианство и проникается его мировоззрением. Она производит все больше – и уж не затрудняется кормить всех: больных и старых, немощных и даже ленивых. Наступает царство изобилия.

И одновременно – наступает насыщение системы. То есть: сколько в нее чего ни добавляй – принципиально в ней уже ничего не изменится. Путь ее пройден.

И милосердие – вдруг становится буквально профессией. Более того – помощь убогим ставится во главу угла, ложится краеугольным камнем в систему ценностей зажиревшей цивилизации. Ей низачем не нужны калеки – но так только кажется.

Во-первых, людям необходимо чувствовать себя значительнее и выше кого-то. Таков социальный инстинкт. Находя тех, кто явно ниже их на социальной лестнице, они самоутверждаются в собственных глазах.

Во-вторых, людям потребно быть в собственных глазах достойными, хорошими, нравственными – соответствовать требованиям усвоенной морали. И более того: соответствовать личной, внутренней морали – совести. Помощь бедным, сочувствие несчастным – дает людям такое удовлетворение собой.

Милосердие повышает самооценку благотворителя.

Повышается не только моральная самооценка – но и осознание своего статуса: благотворитель выше принимающего помощь.

В милосердии кроется немалая доля нравственного эгоизма.

В-третьих. В силу того, что человеку (по сути своей, по устройству) всегда необходимо усовершенствовать этот мир – то есть его переделывать – человек в массе своей всегда неудовлетворен этим миром. Этот мир в его глазах несовершенен, плох, но главное – несправедлив.

Несправедливость мира прежде всего сказывается в том, что люди умные, достойные, хорошие, переносящие трудности, честные и работящие (а в принципе каждый считает себя достойным – даже преступник и паразит всегда находит себе оправдания) – люди несчастны, так устроено; и это несправедливо! Приличный человек просто не может быть счастлив и достойно вознагражден в этом мире!

Ты не имеешь нравственного права благоденствовать в царстве горя и несправедливости! Эта максима очень важна, принципиально важна для многих культур, для многих эпох. Раз мир несправедлив – удачник и счастливец в нем человек порочный, скверный. А бедный и гонимый – очевидно хорош и достоин, раз его отторгает подлая реальность. Это положение – стержень почти всех видов гуманизма, христианства, искусств, литературы в первую очередь.

Удачник пользуется незаслуженными привилегиями. А неудачник, страдалец, жертва – честный хороший человек, с которым общество обошлось по-скотски.

(А вот сейчас запылают пожары и прольется кровь! Борцы за справедливость выходят в крестовый поход.)

Любовь к жертве – это выражение ненависти к несправедливому обществу. Государству, цивилизации, народу.

Усилия уравнять обделенных и преуспевших – материально, социально, в престиже – это форма переделки мира, когда цивилизационная система завершена и переделать ее без ущерба и развала уже невозможно.

Любовь к жертве – это протест. Это несогласие с порядком вещей, который установлен. Любовь к жертве и предпочтение ее благополучному работнику – это бунт на коленях!

Спасибо, сэр, я вижу, я слежу за временем, я уже заканчиваю. Собственно, даже закончил. У меня есть еще полторы минуты? Тогда позволю себе напомнить старинный анекдот:

Пьяный ганфайтер в баре замечает мальчика и с умильной улыбкой протягивает ему монету: «На, сиротка, возьми доллар!» – «Простите, сэр, – говорит мальчик, – я не сиротка, вон сидят мои мама и папа». Ганфайтер выхватывает кольт – бах! бах! двое падают – «Сиротка, возьми доллар!..»

Это иллюстрация в стиле кантри к нашей нынешней ситуации, уважаемые персоны. В государстве всеобщего благоденствия необходимо определить и назначить жертв, чтобы было кого жалеть. Жалость – тоже инстинкт. А вот в государстве нищем и тоталитарном жертв действительно жаль – но нельзя же презирать и порицать героев и работяг, которые есть и там: человек всегда имеет свой шанс, судьба каждого в его руках!

Так что любовь к жертвам и возведение их в ранг достойнейших членов общества, одновременно с принижением роли воинов, ученых и работяг, на плечах которых стоит наша страна – это психопатология и саморазрушение.

Почему? Потому что жертвы, войдя в статус столпов общества, как правило оказываются не только некомпетентны, но также авторитарны, нетерпимы и жестоки, склонные увековечить свой паразитический образ жизни в законодательном порядке и подкрепить силой.

Жертва, вознесенная во власть, стремится превратить подчиненных сограждан в рабов. Бойтесь этого!

…Рут постепенно стала выползать из своей берлоги, уходила на полдня гулять в Проспект Парк, берег зеленого озера настраивал ее на умиротворенный лад; в холщовой сумке через плечо лежала какая-нибудь книжка, «Джек Дэниэльс» в поллитровой бутылке из-под кока-колы, сэндвич и зонтик. Однажды мимо ее скамейки проехали полицейские на велосипедах, парень и девушка со светлой косичкой из-под шлема, Рут демонстративно хлебнула из бутылки и откусила сэндвич, девушка ей улыбнулась. Впервые в жизни Рут читала не политическую литературу, не исследования по гендерной психологии или наставления по тактике уличной борьбы – она читала беллетристику. Современные поделки вызывали пожатие плеч, Буковски и Чак Паланик оставляли чувство брезгливой жалости. Она читала теперь Торнтона Уайлдера и Пенн Уоррена. «За рекой в тени деревьев» Хемингуэя вызвала слезы, и хотя это были не совсем трезвые слезы, но этот большой мальчик сам всю жизнь пил от горя, сказала она себе. Снизошла в поисках хорошего настроения до О. Генри, и он определенно привел старуху в восторг. А затем открыла для себя Джека Лондона (токсичного маскулиного расиста), и впервые оказалась в возрасте четырнадцати лет: романтика суровых пространств увлекала ее, сильные молчаливые мужчины былых времен заставляли блестеть ее глаза, напряжением всех сил они вырывали свой кусок хлеба и счастья у жестокой жизни, и в этом был смысл, не требующий поисков…

Потряс ее Томас Вулф, под впечатлением от него она так и осталась: всё в мире взаимосвязано, все люди повязаны друг с другом, домой возврата нет, каждый как паутинка на скале, оглянись на дом свой, ангел… что мы делаем друг с другом, куда мы все идем…

Если бы Пирс Джанетти трахнул тогда ее в машине, если бы она стала профессором литературы… Квинтилий Вар, верни мне мои легионы! Откуда она всю жизнь знала эту фразу?..

Рут неотвязно думала теперь о мошенничестве с информацией, о литературе прошлой и нынешней, сомнения в светлом социалистическом будущем подтачивали сознание, как древоточец ножку дубового стола. Она стала носить в сумке приемник, на скамейке слушала его, прихлебывала из кока-коловой бутылки и крутила в поисках какой-нибудь лекции по искусству или истории, литературе лучше всего. Трансляции ток-шоу ей особенно нравились и не затрудняли внимание:

– Послушайте, ну сколько можно повторять, что молодежь совсем не читает. А отцы-пилигримы много читали? Переселенцы, идущие через Великие равнины, много читали? Фермеры и рабочие, бизнесмены и водители, моряки и шахтеры – очень много они читали? Читали исключительно люди образованные, студенты, учителя, журналисты. А прочие вообще не соприкасались с узкой образованной прослойкой. А сейчас – все на виду: Интернет, Фейсбук, Твиттер, Инстаграм, что там еще – это же как на заборе писать и читать, как на вечеринке поболтать, как за барной стойкой. Вот все, кто вообще хоть как-то писать умеет, вылезли на свет божий. Как клопы из всех щелей. Много их, оказывается! И все малограмотны. А было еще больше! Просто речь о них вообще не шла!

– Для молодежи социальные сети – это как столбик для собачки: обнюхать следы других и пописать самой – вот и все чтение.

– Раньше большинство читало только Библию. Так ведь и ее не читало! Раз в неделю ходили в церковь, слушали проповедь – уже спасибо.

– Позвольте! Спасибо… Да. Книга, печатная книга – лишь один из видов носителей информации. До изобретения письменности – литература была устной. Гомер был неграмотен. О нет, уже существовала буквенная азбука финикийцев и евреев, а в Двуречье клинописью стали записывать сказания. Но в общем был дописьменный период.

А появилась письменность зачем? Долги записывать. Налоги распределять. Бухгалтерские документы. А потом? Государственная пропаганда: прославление подвигов царей. А потом? Создание истории: цари, царства, войны, победы, пленные, захваченные страны. А потом? Личные письма – они еще в Месопотамии были: отец сыну, муж жене, подчиненный начальнику.

Итого. Можно сказать. Письменная литература возникает в Древней Греции, расцвет Афин VI–V веков до нашей эры.

– Позвольте! А религиозная? Тора? А законы Хаммурапи? И «Эпос о Гильгамеше» был куда раньше, чем ахейцы пришли на Балканы!

– Простите, да, согласен; я для краткости. Эллада – это диалоги Платона, это Аристотель, это огромный письменный массив. Но читателей был – узкий круг. Рукописи дороги! Философских школ мало. И что? И ходили в театры, смотрели трагедии и комедии. Дело это почиталось важным! Государство – город – платил гражданам по два обола, чтобы они в этот день оставили дела и шли в театр! То есть – понимали: литература – это важно, это воспитание граждан, это просвещение, нам нужны умные и добродетельные люди. И литература несла сильнейшую воспитательную функцию. Учила мужеству, мудрости, исполнению долга; высоким чувствам учила. И чтоб не пригибать этим грузом – разгружала смехом, сарказмом, издевкой. Нет неприкасаемых тем, даже богов создали с пороками, все подвергается критике!..

– Простите, вы превысили свой лимит, у нас регламент. Да, пожалуйста, ваша очередь.

– Коллега, прошу меня извинить. Если позволите, я продолжу с того места, где вы остановились. После Античности наступило Средневековье, и народ стал поголовно неграмотен. Возникает рыцарский роман – манускрипты на пергаменте чрезвычайно дороги, знать держит для чтения книг вслух специальных чтецов. Ну, а потом Иоганн Гутенберг изобретает печатный станок, наборный металлический шрифт, бумага в Европе дешевеет, и к 1500 году открывается эра книгопечатания. К этому времени в Европе уже множество университетов! Отметим с удовлетворением: число книгочеев растет! И к 1800 году все приличные люди уже читают романы, классицизм сменяется романтизмом, школа «штурма и натиска» в Германии, немецкая классическая философия, французское просвещение, английская политическая экономия. И великий XIX век – золотая классика. А к концу его возникает всеобщее школьное образование, и вот тут мы можем говорить о массовом чтении впервые в истории, потому что…

– Да гоните его вон! Мы тут что, второгодники?! Он что, учитель?!

– Я прошу ведущего разрешить…

– Почему все читали Дюма? Или Диккенса? Потому что делать им было нечего! Ни кино, ни радио, ни телевидения, не говоря о компьютерах. Газеты? – только новости и объявления. Вот в газетах – ежедневно, с продолжением – романы и печатали. Их и читали. Вместо сериалов. Но газет было мало, а писателей мигом развелось много. И почти все романы входили отдельными книгами. В газете-то – это все равно как сейчас телесериал сделают.

Литература несла главную не только эстетическую нагрузку, но и духовную, идейную, психологическую, познавательную. Из романов узнавали, как любить, как добиваться женщины и мужчины, что испытывают люди в разных ситуациях, как живут в деревне и во дворце, за морями и в горах. В романе были герои и злодеи, знойные страсти и кровавые преступления, битвы и клятвы… То есть!! Да не держите вы меня! Вот собственная, личная жизнь человека была маленькая, серая, ограниченная и монотонная – а в романе он выходил, как через дверь – в огромный мир, пестрый, красочный, разный, опасный и прекрасный! Ну так конечно читали. А что еще было делать?..

– Учебный, педагогический, дидактический аспект художественной литературы мы обязаны учиты…

Резкое дреньканье звоночка:

– Прошу соблюдать протокол!

– У меня только реплика!

– Я думаю, наши гости со мной согласятся: мы тут уже достаточно выслушали гуманитаров, литературоведов, историков. Пора дать слово и представителю естественных наук, человеку рационального мышления, специалисту по информатике (я правильно вас представляю?), так сказать. Взглянуть на вопрос с другой стороны. Прошу вас.

– Благодарю вас. Вы знаете, в художественной литературе я, разумеется, не специалист. Но и беллетристика – прежде всего это информация.

Любое существо для поддержания жизни нуждается в информации, более того – в обратной связи с окружающей средой, с внешними факторами. Пища или опасность, благоприятные условия или угрожающие – эта информация жизненно необходима. Ее надо улавливать, отфильтровывать от не важной, анализировать и делать практический вывод. Поэтому первобытный человек, «человек естественный», отлично разбирает звуки и запахи, приметы погоды, следы на земле и деревьях, знает полезные и опасные растения, умеет ориентироваться в пустыне и джунглях. Таков его багаж информации, необходимый его операционной информационной системе для выживания.

А вот Античный мир, или поздней Средневековье. Есть класс обеспеченных людей с избытком свободного времени, причем им не надо трудиться для добывания пищи. Их «информационные операционные емкости» недогружены, полусвободны – и требуют добавочной информации, так уж сформировалась высшая нервная деятельность: узнавать больше, познавать больше. Давай развлечения! Танцовщицы, флейтистки, певцы. Ну – а чтоб грузить мозг, чтобы больше, активнее узнавать, думать, участвовать в информационном процессе? Человеку это по жизни требуется. Так возникает альтернативная реальность – литература.

Литература – это жизнь, в которой ты интеллектуально и эмоционально участвуешь, не участвуя физически, энергоматериально. Воображаемая реальность. Виртуальная жизнь. И она может быть такая яркая, насыщенная, энергичная, пестрая! А ты остаешься цел и невредим. Как из дальнего путешествия с чудесами и приключениями вернулся.

Милые мои. Литература – это наркотик. Аспект эскейпизма, мы ведь не забываем?

Как всё искусство в принципе, литература условна. Во-первых, условен носитель: папирус, глина, пергамент, бумага. Условна графическая передача: клинопись, иероглифы, алфавит. Во-вторых и главных – условна суть: ты воспринимаешь рассказ о том, чего никогда не видел или, еще более, чего вообще не было. То есть:

Отличие ее от устного творчества, театра, кино, телевидения – в том, что слово само по себе крайне богато разнообразными смысловыми и эмоциональными оттенками в зависимости от личности читателя.

Но! В чем главная опасность и трудность информационной революции рубежа XXI века? В том, что изображение несет несравненно больше конкретной информации, нежели слово.

Картинка, особенно движущаяся и говорящая картинка – несравненно богаче конкретно, во всех деталях. Ее восприятие легко и комфортно. Но! При этом форма говорящей картинки предельно ограничена и бедна с точки зрения индивидуального видения, индивидуальных интерпретаций. Движущаяся и говорящая картинка – абсолютно ограничена формально. Ее форма дает воспринимателю единственный и готовый вариант: смотри и слушай – все вот так.

(Простите, что некоторые фразы и формулировки я повторяю, иногда дословно, но опыт показывает, что с одного раза аудитория плохо усваивает мысль, не успевает.)

Слово же – универсально. Слово – это идея объекта, идея формы, движения и звука. А их уже каждый мысленно реконструирует согласно собственному воображению, образованию, склонности, интеллекту, настроению. Слово – это фата-моргана, принимающая любую форму в зависимости от того, кто и зачем на нее смотрит.

Слово – еще надо себе вообразить, возникший образ интерпретировать, наполнить эмоциональным содержанием и семантическими связями. То есть:

Литература требует от читателя создания конкретного образа из универсальной идеи.

Стул, лес, мужчина, обед – это надо же как-то себе представить: увидеть и почувствовать. Человеку с бедным воображением и низкой эмоциональной возбудимостью это трудно. Читать – это мозговая работа по перекодированию информации из условных примет в значимые объекты.

А кино? Оно богато красками и картинами, движением и звуком – можно не думать! Информация подается объемно и мощно – но разжевано и универсально, анти-индивидуально: создатель фильма увидел все вот так – и вставил тебе в мозг собственную интерпретацию. Информация более не многозначна – она однозначна.

Богатство средств передачи – дает бедность самостоятельного мышления и чувствования.

Подведем итоги.

Менялись носители информации. Нарастал информационный поток. Дифференцировались и множились виды, роды и жанры искусства и литературы в частности.

И. Все более широкие слои населения вовлекались в чтение. Всеобщее школьное образование. Демократия. Социальные лифты. Расширение рынков потребления.

Появляется «массовая литература». Приключения, детективы, фантастика, любовный роман. Появляются комиксы – они доступны даже самым малоразвитым. Лишь малая часть литературы остается «серьезной» и обретает статус «элитарной». Основная же часть литературной продукции потакает низкому вкусу малограмотного большинства.

И вот – компьютерная революция! Появляются социальные сети, твиттер и фейсбук, появляется Википедия! Плюсы всем понятны. А минусы?

Малограмотная масса мгновенно объединяется горизонтальными связями, становится виртуальным большинством, заполняет собой электронное пространство и диктует своим спросим предложение IT-гигантов. В несколько касаний молодежь получает желаемую, адекватную своим запросам информацию: какую косметику потребляет девушка, какие кроссовки носит парень, какой певец самый крутой – и: фото еды подруги, фото машины друга – да сотни фото прилетают! Я пошел и пришел, я купил и потанцевал – девяносто процентов информации сводится в примитиву дикаря.

А информационный поток в мире нарастает! И этот водопад отторгается нормальным сознанием, переводится на уровень белого шума: мне нет дела до Зимбабве, байдарок, черных дыр, марок шампанского и биографии Цезаря!

Образованность перестает быть престижной: Интернет и так знает все.

Какие книги?! Порнография, компьютерные битвы и империи, беспрерывный обмен частными новостями с кругом друзей и мнения твоего круга обо всем на свете.

Ну, а если прибавить к этому кризис большой литературы, оформившийся в середине ХХ века, и скверное качество современной беллетристки – бедность стиля, убожество мыслей, пошлость чувств, а главное – примитивность общего уровня и запросов – то возникает вопрос: а зачем это читать? Что это дает? Это не развлекает, не делает умнее и не делает лучше.

Массовая литература ничего дать не может, а элитная литература эпохи постмодернизма есть игра в бисер и тоже никак не обогащает личность. Старая классика? Молодежь не может ее читать, ну подумайте: вся классика в эпоху написания была современной литературой!

Что? Литература историческая? А в школах сегодня учат, что там токсичная мужественность, гетеросексуальный шовинизм, милитаризм, насилие и гомофобия. Воспитали? Поучайте ваших умственно отсталых неграмотных тинейджеров…

«Все, что меня не убивает, меня закаляет, – с сарказмом сказала себе Рут. – Старой жидовке очень полезно получить по ебалу от крепкой негритянки, чтобы мозги встали на место. Где ты была раньше, черная блядь. Попалась бы ты мне раньше – я бы растлила тебя, как мартышку. Впрочем, откуда я знаю, может ты и сама в этом преуспела. Но выпивку тебе я бы поставила». Ее охватило сентиментальное еврейское желание найти старого врага и объясниться ему в любви.

Она любила человечество месяц, а потом настала настоящая осень, красные и желтые листья поплыли в черном зеркале пруда, дорожки парка шуршали под ногами, понеслись серые облака, в сумке Рут прибавился термос с горячим кофе, а книжка в тот день называлась «Гибель Запада» Патрика Бьюкенена, и эта книжка скосила ее под корень.

Мимо ее сознания всю жизнь проходило, что черные насилуют и убивают белых раз в сто чаще, чем наоборот. Что культура коренных американцев, афроамериканцев и прочих пакистанцев – это культура белых, какими они были десять тысяч лет назад. Что когда отменят все наследие отцов-основателей – Америка кончится, но это будет не тот желанный конец, когда на смену капитализму придут счастье, справедливость и равенство, а жестокая борьба радикального ислама, африканского разгильдяйства и терпеливой, коварной азиатской беспощадности.

Она стала вести дневник. Прошедшая депрессия переродилась в жутковатое и гордое ощущение своей миссии и даже избранности. Рут избрала себе типа преемницы и обратила на нее нереализованные материнские чувства. Девочку звали Шарон Лапида, ей было двадцать два года и она, конечно, чем-то напоминала Рут в ее возрасте. А может, это только казалось? Сердце видит только внутреннюю внешность, если вам понятен такой неуклюжий оксюморон.

Сначала Рут делала в дневнике записи – то есть набирала на компьютере и распечатывала на принтере, чтобы потом сложить в папку. Ее огорчала эта офисная процедура, но писать от руки в красивой толстой тетради было очень неудобно, медленно и вообще нелепо; хотя романтично и значительно. Появлялось ощущение причастности к мировому философскому процессу, к треску свечей и гусиным перьям, кружевным воротникам, заброшенной могиле в монастыре и посмертной славе.

Но рука уставала и начинала болеть, буквы выходили корявые и через пять минут неразборчивые, не надо глупых сантиментов. А зачем вообще писать, если у нее теперь есть помощница, доверенное лицо, наперсница и наследница? Она называла Шарон дочкой, хотя по возрасту девочка была ей уже внучкой…

Она садилась за компьютер, открывала на мониторе фотографию Шарон с внимательными ждущими глазами, включала запись – и поверяла ей свои выстраданные мысли. Ей они казались бесконечно ценными откровениями. Хотя, между нами, для людей сведущих кое-что выглядело бы банальным. Но какое дело до людских мнений тому, кто ощутил дыхание Вечности и обращается к ней?

А у себя в студии на Флэтбуш Авеню Шарон пропускала полученные откровения через голосовую печать с программным редактором, спускала с принтера и для страховки еще сбрасывала на флешки. Она готовила книгу Рут Фридман. Книга должна была называться «Темные века».

По поручению Рут она принимала участие в композиции книги – какую главу – или это эссе? – после какой ставить, и разбить ли весь текст на несколько частей. А главное – свежим непредвзятым взглядом оценивать стиль: легко ли читается, понятно ли будет молодежи, нет ли огрехов, повторов – то есть исполнять обязанности редактора. Что было весьма эгоистично со стороны Рут, чтобы не назвать это хамством. Редактор – серьезная, тяжелая работа. Но, по секрету, Рут испытывала слабость к Шарон, угрызаясь своим влечением как кровосмесительством. И ничего не могла с собой поделать: творчество и плотская любовь оказались для нее неразрывны. Шарон же из глубокого почтения не могла отказать заслуженной наставнице. Тем более что это нормально и прогрессивно.

Шарон гордилась своей бисексуальностью, и когда к ней приходил бой-френд, студент Медицинской школы Нью-Йоркского университета, она – часто среди ночи между сексом и продолжением – ставила ему записи Рут. Ей хотелось поделиться с Дани, так его звали, этими сокровищами мысли, хотя многие мысли она сопровождала комментариями довольно критическими: Дани был нормальный левый, а она сама уже болталась в неопределенности и не хотела его провоцировать.

Свет уличного фонаря лежал желтыми ромбами на постели, на их голых телах, горлышко бутылки звякало о стаканы; чертов Дани был умным и любопытным и, слушая экран компьютера, забывал о Шарон, думал о том, как ему-то предстоит жить в этом мире, который делается непонятным и непредсказуемым прямо сейчас и очень быстро. А Рут вещала:

«Большинству надо читать что попроще: комиксы, триллеры, любовную чушь, а лучше всего – сообщения в твиттере и картинки в Инстаграме. Новая эпоха – быстрой, короткой, отрывистой информации. Умение думать, анализировать, сопоставлять и делать выводы – требует тренировки на обширных материалах, а этого давно нет. Выросло поколение идиотов».

«Дети компьютерного века даже не понимают, что сами замещают себя машинами. Машины делают за них все больше и больше. Все идет к тому, что машинам уже не будут нужны люди. Это и будет концом человечества».

«Письменность и литературы были уделом интеллектуальной элиты. Эта элита имела свой престиж, свою притягательность, внутри нее существовала своя иерархия, своя зависть и свое честолюбие. Она стояла над простонародьем и была отделена от элиты властной и экономической.

Книгопечатание запустило социальные лифты: грамотность стала средством выбиться в люди, подняться над нищетой и бесправием.

Всеобщая компьютеризация стерла границы между социальными слоями в информационном пространстве. Нобелевский лауреат и бездомный наркоман встретились в виртуальном цифровом мире. Дураки затопили собой мир, и умные стали почти незаметны среди них.

В информационном пространстве наступило господство быдла. Быдло перестало тянуться вверх: уже везде верх, оно уже и так рядом с богатыми и заслуженными, более того – у идиота миллионы поклонников, а у гения – лишь сотни тысяч максимум.

Быдло перестало стесняться себя, но более того – стало гордиться собой. Утверждало свои вкусы и воззрения, презирая инакомыслящих. И производители виртуальных продуктов – игр и прочего – в качестве рекламы потакают вкусам быдла и поощряют их.

Низший класс унтерменшей (да простит мне Всевышний это слово) уже сформировался. Они еще не знают, что обречены на вымирание в первую очередь.

Новый низший класс, недоумки и паразиты, повторяющие то, что вбила им в головы пропаганда, не понимают главного. Социальные лифты остановлены. Высший класс, господствующий класс, уже никогда не допустит их наверх, в свои ряды. Они не нужны.

Уже наступила Новая Новая Эра – эпоха господ при всесильных машинах – и эпоха рабов, которым кидают объедки: рабы уже не нужны, но пусть вымирают спокойно и без бунтов.

Расслоение на элиту и быдло все беспощаднее, между ними уже пропасть, она ширится.

Глупость и необразованность – это отбраковка Homo Sapiens, не прошедших естественного отбора: эволюция назначает исчезнуть людям, ум и знания которых не позволяют им возвышаться над Природой.

С тех пор, как Человек построил шалаш, сделал каменное рубило и овладел огнем – именно Ум и Знание определяли его господство над всем окружающим.

Ум и Знание – это перспектива, это будущее, это могущество.

Глупость и незнание – это смерть на обочине, в придорожной канаве Эволюции.

Всевышний, смилуйся над идиотами! Увы – этого не булет…»

– Еб твою мать! – сказал Дани. – Твоя старуха прямо пророк какой-то. Нехуево наворачивает.

Шарон прижалась к нему (а что ей еще с ним делать ночью в постели):

– Хочешь еще?

Прозвучало двусмысленно.

– Давай – сказал Дани, показывая голосом, что предпочел незнакомую виртуальную старуху молодой обнаженной любовнице.

Шарон стало лестно и обидно одновременно. Она чуть отстранилась и щелкнула клавишей:

«Опускаться вниз всегда легче, чем карабкаться в гору. Легкая сладкая жизнь развитой цивилизации – это и есть съезжание вниз.

Когда ты тяжело трудишься – это и есть подъем к достижениям и совершенству. Когда живешь легко и безбедно – это и есть деградация: твои нервы не напряжены, твой ум не трудится в полную силу, твои мышцы не сводит усталость. И тело твое слабеет, ум слабеет, комфорт порабощает тебя подобно наркомании.

Человечество без трудов и страданий обречено на вымирание».

«За год я прочитала двадцать семь книг по сексологии, и лучше бы не читала ни одной.

Сложись моя жизнь иначе, и живи я в другом обществе, я не стала бы лесбиянкой: строго говоря, я никогда себя ею на сто процентов не чувствовала. И теперь, все обдумав, я обязана признать:

В итоге, в результате – все виды ЛГБТ-секса, все виды феминизма, весь современный левый активизм – ведет к вымиранию человеческой расы. То есть: это величайшее, тягчайшее преступление перед Всевышним и людьми.

Конец моей жизни трагичен. Я могу лишь поделиться своим опытом, своими размышлениями».

– Ни хуя себе!.. – сказал Дани. – Да она альт-правая. Слушай, ты же связалась со старой фашисткой.

– Ты совсем ее не знаешь, – отстранилась Шарон в раздражении. – Включи голову:

«Демография – это судьба. Огюст Конт. Если женщины перестают рожать и народ исчезает – к чему все идеи и занятия? А ведь нас все меньше и меньше.»

«Искусство прошло вершину. Литература прошла вершину. Новое стало просто разрушением старого. У бывших гурманов возник спрос на невиданную еще еду – на говно под соусами. А ведь это верный показатель того, что и цивилизация прошла вершину. Шпенглер навертел много культурологической дури. Но в сути он был прав… Дегенерация и вырождение искусства – это лакмусова бумажка вырождения цивилизации. Простите неуклюжий оборот.»

«Если человечество заменяет себя машинами, причем процесс этот постепенный и облечен в заботу о новизне и удобстве – то и книги перестают быть нужны, делаются все примитивнее, а потребность в чтении исчезает.

Исчезновение потребности в чтении – это исчезновение потребности быть людьми. Это машинизация существ, сегодня по инерции еще человеческих, а завтра уже механических.»

«Где нет борьбы насмерть, где нет готовности и необходимости убивать и умирать во имя сохранения своей семьи и рода, где нет жестокой нужды трудиться в поте лица своего ради выживания, ради пропитания семьи, где нет нужды и желания рожать много детей, ибо от них зависит твоя старость, сохранение семейного очага и жизнь народа и государства – там вместе с безопасностью и комфортом приходит расслабление и дрябность души и тела.

И тогда женщины и мужчины делаются мало способны к рождению детей, ширится бесплодие, кости делаются тонки и хрупки, мышцы мягки и слабы: наступает физическая дегенерация, физическое вырождение. Это самая страшная беда нашей расы, европейцев, белых людей.

Так говорит нам физиология. Так говорят и селекционеры. Это свидетельствуют и подтверждают заводчики собак и лошадей.

Нагрузка делает людей сильными. Выжившие и победившие в борьбе – сильные. Комфорт делает слабыми.

Комфорт убивает народ и расу. Это блаженная наркомания, сладкая смерть.»

«Отделение секса от деторождения – есть ослабление воли к жизни, энергии жизни. Либидо делается бесплодным, расходуется на наслаждение помимо продолжения рода. Весь пар от машины идет в свисток и декоративную вертушку.

Традиционная сексология, социальная сексология – права:

Любые замены нормального двуполого секса отклонениями, однополыми наслаждениями и союзами, всеми видами мастурбации и сексуальных игрушек и машин – это уничтожение человечества.

Учитывая, что мы стремительно вымираем – все это должно быть объявлено тягчайшими преступлениями против человечества!»

– Старая блядь! – с чувством выразился Дани. – Но она права, твоя поганая старуха. Какого хера она к тебе пристает?

– Не смей так говорить, – всхлипнула Шарон. – Она прекрасный человек. Она очень добрая. И несчастная. Я не могу бросить ее – это ее разрушит. И потом – я обязана помочь ей закончить книгу. Ты слушай:

«Когда нетерпимую тоталитарную идеологию ставят выше научных истин – это фашизм. Это самоуничтожение.

Идеология вопреки науке – это ложь, а ложь в масштабе народа и цивилизации – это нарушение обратной связи. А нарушение обратной связи – это гибель. Если животное считает врага другом, яд – пищей, а убежище – опасностью, оно обречено на смерть. Это постигло нас.

Страшно произнести правду, но правда бывает страшной:

Расы не равны по своим умственным способностям, темпераменту и склонности к организации. В равных условиях они ведут себя немного по-разному. Вообще все это всегда знали, пока не началась эпоха саморазрушения, названная «политкорректностью». Отрицать эту разницу, установленную серьезными добросовестными учеными и доказанную статистикой – означает разрушать цивилизацию.»

«Называть изучение особенностей разных рас расизмом, а достоверно установленные факты различия рас в некоторых деталях – научным расизмом есть сознательное преступление против человечества.

Ужас в том, что сегодня ложь и преступление во имя идеологических догм приказано считать единственно моральными, а противоречащую им правду – преступной.

Когда правда объявлена преступлением – эту цивилизацию уже ничто не может спасти.»

…Шарон не довела до конца редактирование этой книги. Потому что Рут ее не закончила.

В поисках ответов на главные вопросы она увлеклась историей и, поскольку зрение садилось от компьютера, накупила массу книг. В томительный предутренний час, когда все чувства угнетены смертной перспективой бытия, она предвидела, как ее тело найдут в неопрятной квартирке среди книжных завалов и клочков исписанной бумаги.

В полусне она как-то произнесла:

– Эта тьма никогда не рассеется.

И когда светало и становилось легче, заварив кофе и глядя в окно на редкие машины, она представляла, как читает лекцию по Древней истории в университете:

Конец Бронзового Века был неожиданным, необъяснимым и неотвратимым, говорила она. В XII веке до нашей эры неведомые ранее Народы Моря, воинственные и жестокие варвары, нахлынули на процветавшие государства Средиземноморья и Востока: Микены и Греция, Междуречье и Египет, великое Хеттское царство – все были сметены ими. Долгая засуха и ослабление развитых держав предшествовали разгрому и падению.

Дальше наступило страшное. Триста и четыреста лет длились Темные Века. Разрушалась и исчезала культура, забывались ремесла, утеряны были секреты строительства. Уже никто не верил, что были до них дома в несколько этажей, и водопровод с холодной и горячей водой, исчезла письменность и не осталось грамотных людей, забыты оказались науки и искусства.

Но нравы были просты и суровы. Необходимость выживать заставляла напрячь все силы. А главное – у них было время. И кроме примитивной металлургии и плотницкого инструмента, колеса и весла, холодного оружия – у них не было никакой техники. Пришли и ушли десять и двадцать поколений – и люди начали подниматься вновь.

Нам трудно представить, что цветущая цивилизация сменилась дикостью, бедностью, примитивностью и упадком. Но так было.

А если времени нет? Если цивилизация сама организовала нашествие варваров на себя? Если сама запрещает сопротивляться варварам, но велит им подчиняться и кормить их? Если сама учит и заставляет людей не рожать новые поколения? И самое страшное – если сама заменяет себя машинами?

Раньше или позже Темные Века должны были закончиться Армагеддоном и концом времен.

И тогда узкое длинноносое лицо прусского короля под суконной треуголкой просунулось в серое рассветное окно и закричало ехидным фальцетом:

– А вы что, канальи, собрались жить вечно?

И фальцет превратился в гром и скомандовал:

– Гвардию в огонь!