Глава 99. Помни Аламо!
Когда стало видно, что врагов прибывает все больше, и силы их неисчислимы. Когда на предложение условий мира надменно приказали: безоговорочная капитуляция. Когда в ответ полковник Тревис с презрительным лицом сделал первый выстрел из пушки. Когда над бескрайним лагерем врагов взвилось кроваво-красное знамя войны. Тревис выстроил немногочисленный гарнизон на плацу и саблей провел перед строем линию на песке.
– У нас мало шансов выстоять, – сказал он. – Но один шанс всегда есть. У нас мало шансов остаться в живых, но один шанс всегда есть, – повторил он. – У нас мало шансов одолеть тучу этой мрази, но один шанс всегда есть, – сказал он. – Господь справедлив. И победа всегда остается за тем, кто не щадит себя ради правого дела. Хотя ради этого иногда приходится погибать. Кто хочет остаться со мной и драться – за страну и свободу! – пусть перейдет эту черту. Кто не найдет в себе сил – пусть останется на месте; наказания не будет.
Прошли долгие две секунды – ровно та пауза, которая сама собой длится после приветствия командира и перед ответным рубленым криком строя. Но никакого крика, никакого ответа не последовало. Несколько сотен бойцов – ничтожная щепоть в океане войны – не в ногу, порознь, неторопливо и обыденно сделали несколько шагов вперед, причем передние оглядывались, чтобы задним тоже хватило места по эту сторону судьбы.
Полковник Боуи, задыхающийся и обессиленный лихорадкой, велел доставить себя в походной койке на плац и перенести через линию.
– Уж я-то точно остаюсь здесь, – прохрипел он, кашляя.
На месте остался один из всех. Седой старик в ветхом синем мундире.
– Мозес Роуз, – насмешливо спросил Дэви Крокетт, – ты, никак, собрался жить вечно? Вот так ты зарабатывал свой крест Почетного Легиона?
– Бог на стороне больших батальонов, – ответил Роуз. – Слишком часто я видел, как гибли храбрецы. Да и сам оставался в живых чудом. Наверное, мой запас храбрости уже израсходовался. Я дрался с Императором еще при Маренго, и при Аустерлице, и при Ваграме.
– Лейтенант Роуз, – Дэви Крокетт сплюнул табачную жвачку так энергично, что енотовый хвост на его знаменитой шапке мотнулся, – ты рассказывал и про Испанию, и про Россию. Ты тут много чего рассказывал, и везде-то ты сражался. Почему бы тебе не закончить жизнь как подобает офицеру Великой Армии и солдату великой свободной страны – на поле боя?
– Я брал Бехар вместе с Боуи, – сказал Роуз. – Я не трус. Боуи меня хорошо знает.
– Боуи лежит больной. Но лежит по эту сторону.
– Тревис сказал, что любой может не переступать черту, и я не переступил. Что ты хочешь?
– Чтобы ты знал: если спасешь свою шкуру – тебя будут звать «трус из Аламо».
– Я желаю вам победы, ребята. Вы даже не представляете, как я желаю вам победы. Но я не верю в нее. И поэтому не вижу смысла умирать зря. Я преклоняюсь перед вами. Я горжусь вами. Но здесь ничего нельзя сделать.
– Старый Свет сгнил, – махнул Тревис. – Иди. У нас нет времени. По местам, ребята. Скоро начнется.
Медное солнце лезло вверх и белело, посылая жар все горячей. Небо линяло от красного и синего края к белесому зениту. Тени укорачивались.
В закрытой церкви молились женщины, иногда начинал плакать ребенок и замолкал.
За стеной, приглушенная расстоянием, зазвенела труба и ритмично раздробил воздух барабанный треск.
В это время Альберт Мартин понукал и пришпоривал свою измученную гнедую, покрывая седьмой десяток миль за ночь. В застегнутом кармане мундира он вез письмо Тревиса, которое должен был узнать мир:
«Враг требует от нас сдаться по собственной воле, иначе, если они займут форт, они предадут нас мечу. Я НИКОГДА НЕ СДАМСЯ И НЕ ОТСТУПЛЮ. Теперь я призываю вас во имя Свободы, патриотизма и всего, что дорого американскому характеру, прийти к нам на помощь как можно быстрее. Враг получает подкрепления ежедневно и без сомнения достиг огромной численности за последнее время. Последуете вы моему призыву или проигнорируете его, я твердо намерен защищаться сам с верными мне храбрыми людьми. Суждено нам выстоять или погибнуть, мы остаемся солдатами, которые не забывают, что превыше всего долг перед честью и страной. ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ».
Услышав далекий грохот начавшейся битвы, Альберт Мартин развернул письмо и добавил ниже постскриптум:
«Спешите все, кто может успеть».
В это время фонтанчики пыли вставали за копытами коня Сэмюэля Бастиана, который выехал позже и несся за подмогой на восток.
В это время капитан Хуан Сегин уже близился к месту встречи с подкреплениями, где передаст слова Тревиса: «Мы не сдадимся и не уйдем!»
В это время из Аламо успел выскользнуть Джеймс Аллен, последний курьер, отправленный разыскать и привести любую помощь: нам нужны вооруженные люди прямо сейчас!
Когда колонны пошли на штурм с четырех сторон, и солдаты приставили к стенам лестницы и полезли наверх, и пушки ударили последней картечью и смели нападающих, и стрелки со стен оттолкнули лестницы и вдогон перебили бегущих, когда перевели дух, перевязали раненых и напились, Дэви Крокетт, понизив голос и ухмыляясь, спросил Тревиса:
– А почему бы нам ночью не свалить, Уильям? Людей сбережем. До ночи мы продержимся. А потом вернемся с войсками и вышвырнем их вон. Или вообще уедем жить в спокойные места. Земля большая. Сколько можно драться. Я устал убивать.
Тревис сосредоточенно дымил трубкой. Совершенно серьезно ответил:
– Нет. Отступить отсюда – значит отступить вообще. От себя. От чести и свободы. Отступить от собственной совести и идеалов. Признать возможность отступления, принять поражение как обычное дело в жизни – и жить с этим. А это – самое ужасное. Это поражение навсегда. Поражение внутри себя. Тогда ты отступаешь от всего, что тебе дорого, что имело смысл. От Бога и родины, от семьи и отцовской могилы. И враги будут торжествовать всегда, где бы ты ни был. Так что я ценю вашу шутку, мистер Крокетт.
– Прокурор в тебе чувствуется, и учитель тоже, – ухмыльнулся шире Дэви Крокетт. – Наловчился речи говорить. Мне бы так в Конгрессе. Это именно то, что мне требовалось услышать от кого-то другого. От тебя, например. Я и сам это знаю. Но знать самому, и услышать, что говорит другой – разные вещи. Хотя и так понятно, на кого можно опереться. Но все же. Спина к спине.
Вторая атака началась после полудня. Осаждающие все ближе подкатывали свои батареи, и ядра разносили кирпич и глину крепостных стен. Стены не имели амбразур, и защитники, высовываясь над ними с ружьями, все чаще падали под густым огнем подступающих рядов.
Порох в крепости был, но снаряды кончились. Артиллеристы подбирали упавшие внутри стен ядра для ответной стрельбы. Вместо картечи Тревис приказал заряжать орудия любым металлическим хламом: снопы дверных ручек и ржавых гвоздей с визгом вылетали из стволов и рвали на части встречных.
Вторую атаку они отбили.
– К нам уже идут, – сказал Тревис, сунув мундштук трубки в сухой рот. – Они уже наверняка выдвинулись из Гонсалеса и Голиада. Из Сиболо-крик и Сан-Патрисио тоже должны скоро подойти. Они понимают, что сейчас решается.
– Я этот народ знаю, – немного хвастливо отозвался Дэви Крокетт и потрогал енотовый хвост на шапке, наполовину оторванный пулей. – Послезавтра здесь будут из Фредериксберга и Раунд-Рока, они наверняка слышали. А там подоспеют из Темпла и Голдтуэйта. Погоди, ты еще увидишь здесь ребят из Уэйко и Арлингтона!
– Я, может, и не увижу, – рассудил Тревис, – но доберутся еще сюда и из Миннеаполиса, и из Цинциннати.
Раненых перевязали. Тяжелых уложили в казарме. Мертвых отнесли под стену церкви. Пересчитали патроны. Люди получили кофе и хлеб.
Боуи лежал в своей полутемной комнате пристенного флигеля, говорил быстро и тихо, с перерывами, сиделке из женщин миссии:
– Несправедливо это, чтоб такой человек, как я, умирал в постели, от болезни. Господь милостив. Дает смерть в бою. Не просто в драке с ножом в руке. В битве с врагами за свою землю. За свободу и страну. Нет лучше судьбы. От твоей жизни должен быть толк. От смерти – тем более. Как ты умрешь – того ты и стоил.
Его глаза мутнели, тек пот, временами он бредил:
– Слушай приказ: сдавшихся повесить. Это мой дом! Моя собака… семья. Да, копье крепкое и отточено… Кто эти люди?.. выходят снизу из тумана… я на горе… Как много, что им надо? Дети у очага, он горит, не должен погаснуть… я не дам!.. Уже давно время драться. Господи, как трудно, как долго будет перебить их всех…
Снова загрохотало, засвистело, затрещало, наполнилось криками, фигуры лезли со всех сторон, и было понятно, что третью атаку миссии не выстоять. В крепость прорвались, рукопашная перешла в резню.
У Тревиса кончились патроны, нападавший отбил его саблю, другой воткнул штык ему в живот, и тут же третий, которого он не видел, ударил штыком в спину. Он успел отметить с облегченным удивлением, что не чувствует боли, только сильные горячие удары, мир стал изгибаться и пришел во вращение, и последним усилием было остаться на ногах как можно дольше и смотреть в глаза тому, кто держал в нем штык.
Присев за стенкой на крыше конюшни, Дэви Крокетт скусил патрон и вбил заряд в дуло. Он видел, как один за другим падают его охотники и стрелки.
– Когда встретимся Там – я всем ставлю, – сказал он. Приподнялся и выстрелил точно под обрез фуражки тому, кто уже лез на флагшток с чужим флагом за ремнем.
Первая пуля, пущенная от взятого каземата, сбросила его на землю, вторая разорвала бок и выбила сознание. Как это бывает с теми, чья душа отлетает, он увидел сверху их истерзанный форт, тела защитников и необозримое пространство, заполненное мертвыми врагами. Он увидел, как Роберт Эванс, старый орудийный мастер, с факелом в руке бежит к пороховому погребу, пуля уронила его ничком, факел выкатился из руки и поджег дорожку пороха, взрыв разнес церковь рядом, и скрывавшиеся в ней женщины и дети были погребены под обломками. Тень ушедших людей плыла и таяла, как облачко над землей, и в этом облачке прошла рябь, которая еще недавно была бы словами:
– Вы все равно придете, и не будет поздно.
Женщина, выглядывавшая в щель приоткрытой двери, захлопнула ее и задвинула тяжелый кованый засов.
– Мистер Боуи, – ломким голосов сказала она, – все убиты. Сейчас они ворвутся сюда.
Лихорадочное, горящее от жара лицо Джеймса Боуи сделалось твердым и белым, губы сжались.
– Под кроватью за сундуком стоит бутылка, дай-ка сюда, – велел он.
Сделав несколько глотков, он попросил ее помочь ему подняться. В левую руку взял заряженный пистолет, а в правую свой нож. Сил было мало, и он старался вызвать в себе ту ярость, которую так часто видели у него в бою.
В дверь били тяжелым, выстрелили в петли, она затрещала. Боуи взвел курок.
– Мистер Боуи, мы сейчас умрем, – сказала женщина.
– Ничего они с нами не сделают, – сказал он. – Они слишком слабы и трусливы. Хотя их много. Мы на своей земле. В своем праве. Мы свободны. И порвем глотки им всем. – Ему было трудно говорить, он закашлялся.
Дверь треснула и слетела с петель.
– Другие придут! – прокричал Боуи. – Это наш мир!
Он выстрелил, выставил нож и шагнул вперед.
