«Зоологизмы»
Бранные ассоциации с различными животными, по-видимому, характерны для всех без исключения национальных культур. С помощью таких ассоциаций инвектант обвиняет оппонента в наличии у этого последнего определённого отрицательного качества, которое национальная традиция приписывает тому или иному животному.
Значительная часть обвинений имеет скрытый или явный сексуальный подтекст и, собственно говоря, могла бы рассматриваться в разделе, посвящённом сексуальному элементу инвективной лексики, если бы не используемое название животного.
Кроме того, возможны и «комплиментарные зоообращения» типа «Сокол ты мой ясный» или «О голубка моя!», а также комплиментарные сравнения типа «Он дрался как лев». В любом случае речь идёт об установлении некоторого сходства поведения человека и животного или их внешнего подобия. Сплошь и рядом сходство здесь чисто условное, мало общего имеющее с действительностью. По крайней мере, мы сегодня прекрасно знаем, что ворона очень умная птица, а свинья ещё и достаточно чистоплотная, и всё равно, называя человека вороной, мы имеем в виду, что он рассеянный и бестолковый, а обзывая свиньёй, хотим сказать, что он грязнуля или непорядочный. Голуби доставляют горожанам немало хлопот, раздаются даже призывы к их уничтожению, но любимая девушка – всё равно «голубка».
Во всех культурах возможны оскорбления, в составе которых животное не называется, но зато та или иная часть тела оппонента, его орган и так далее обозначаются словом, пригодным для животного, и, следовательно, его обладателю отказывается в праве считаться человеком. Сравним русские инвективные названия для частей тела человека: «морда» вместо «лицо», «брюхо» вместо «живот», «Он роет землю копытом», «Сейчас дам тебе по рылу!», «Закрой пасть!» Последнее выражение соответствует немецкому «Halt’s Maul!», как и «Halt die Schnauze!», a «Halt deinen Schnabel» – «Захлопни клюв!».
Уже простые национальные списки пар «животное – приписываемое ему свойство, переносимое на человека» обнаруживают яркую специфичность народных представлений. Естественно, что живущие по соседству народы нередко демонстрируют сходные пары.
Так, следующие латышские зоосравнения практически неотличимы от русских: «хитрый, как лиса», «глупый, как индюк», «быстрый, как ласточка (олень, серна)», «трусливый, как заяц», «смирный, как овца», «заносчивый, как петух», «трудолюбивый, как муравей» (пчела), «назойливый, как муха», «тихий, как мышь», «сильный, как бык», «голодный, как волк», «вонючий, как хорек», «слабый, как цыпленок», «черный, как ворон», «скользкий, как угорь», «голый, как церковная крыса».
Отличающихся от русских сравнений у латышей немного: «коварный, как лиса», «хитрый, как змея», «жадный, как волк», «мокрый, как крыса».
У соседей латышей – литовцев «zaltys» (уж) – это немного хитрый и злой человек. «Varna» (ворона), как и у русских, означает разиню, «asilas» (осёл) – глупца, как и «avinas» (баран) или «vista» (курица). «Karve» (корова) у них – человек неловкий, неосторожный, неуклюжий. В восклицательном, междометном смысле, вроде «Черт побери!», латыши очень часто восклицают «Rupuze!» (жаба). Как ни странно это для русского уха, поляк может ласково назвать подругу «zabko» или «zabciu» – наверно, по-русски это было бы «Жабулька ты моя!».
Но если национальные культуры далеко отстоят друг от друга, подобных расхождений гораздо больше. У казахов «чибис» ассоциируется с жадностью; «сова» – с безалаберностью, беспомощностью, рассеянностью, «пчела» – со злобностью и недовольством. В русской культуре таких ассоциаций нет, хотя сова в свете дня действительно беспомощна, пчела достаточно грозное насекомое и так далее. Очевидно, что разные культуры обращают внимание на одни свойства данного животного и игнорируют другие.
В некоторых случаях зоосравнение в одной из культур невозможно в другой. Если в казахской культуре популярны в этом плане шмель, щука, кобель, воробей, то в англоязычных странах они совсем не котируются. Русские считают льва эталоном грации, силы и красоты, у казахов он уродлив и неловок. Черепаха у русских символизирует медлительность, неповоротливость, у казахов – лень и беспечность. Русским требуется известное напряжение, чтобы согласиться, что в каких-то случаях волк может оказаться хитрее лисы. Отношение к крысе, вероятно, одинаково отрицательно во всех культурах, однако русским не свойственно, подобно англичанам, ассоциировать ее с предательством или, подобно французам, – с жадностью.
У французов мул («mule») ассоциируется, как во многих культурах, с упрямством, но – с сексуальным оттенком (по-видимому, здесь возникает ассоциация со звучанием слова muliebria (латинское название женского органа), «Клоп!» («punaise») применяется к проститутке и склочнику. Последнее значение клоп делит с гадюкой («vipere»), но гадюка ассоциируется с ощущением опасности и угрозы, а клоп – с гадливостью и презрением. «Треска!» («morue») употребляется в значении «проститутка» и просто «баба». «Кенгуру!» («kangourou») имеет значение «непостоянный человек», «попрыгунчик», «флюгер».
В испанской этнической традиции за волком, овцой, коровой, слоном не закреплено никаких признаков, позволяющих использовать их в качестве обращения к собеседнику. Заяц символизирует трусость, а кролик – нет, козел – это муж, которому изменила жена, но жену, которой изменил муж, назвать козой нельзя. Крот у испанцев – символ тупости и ограниченности, устрица – молчаливости и сдержанности, хорек – назойливого любопытства и нелюдимости и многое другое.
Немецкое «Schnapsdrossel» означает пьяницу («Drossel» – дрозд). У баварских немцев «Сурок!» («Mearmel») – застенчивый человек.
В таиландской культуре змея – символ выдержки, обезьяна – мудрости, слон – добропорядочности, крокодил – спокойствия и невозмутимости.
Среди сравнений йоруба (Юго-Западная Нигерия): «сухой (тощий), как рыба», «маленький, как сверчок», «говорит, как лягушка», «обжирается, как крыса», «уродлив, как жаба», «глуп, как обезьяна (баран, козел)», «нем, как овца».
В чечено-ингушской практике ишак – символ упрямства («Ты упрям, как ишак брата!»), то же – у лезгин и многих других, буйвол – символ неопрятности (приблизительно как русское «Свинья!»), кошка, напротив, символ опрятности, аккуратности. Во французской культуре «Кошка!» («Chat!») – очень грубое оскорбление женщины с сексуальным подтекстом (ассоциируется с «chas» – «ушко иголки»). Противоположным образом английское «Cat!», обращенное к мужчине, приобрело в последнее время комплиментарное значение.
В таджикском ареале в сравнении людей с животными выступают: лев как олицетворение смелости, лиса – хитрости (лис – похотливости), змея – ловкости и ума («Ужаленный змеёй» = приблизительно русское «Стреляный воробей»), корова – глупости. Пожелание больному стать «как петух» или «как конь» означает благопожелание. В ответ на вопрос об исходе дела ответы могут быть «Лев!» (исход положительный) или «Лиса!» (исход отрицательный). Таджикское «Харгош!» («ослиные уши») означает приблизительно «дурак, тупица», но «Хар!» («ишак») – «бессовестный», «похотливый».
В Азербайджане угодника и подлизу называют «шакалом», наименованием, используемым в ряде очень грубых инвектив. В языке ашанти шакал – «пустомеля».
У эскимосов ворон (мифологический создатель всего сущего) – символ мудрости, паук – мифический помощник человека, предупреждающий зло, жук, напротив, символ зла, лиса – символ мудрости, а не хитрости. В таджикской же практике сравнение с лисой очень оскорбительно, прозвища, включающие наименование лисы, звучат исключительно грубо, английское «Лиса!» («vixen») употребляется как обращение к женщине со скверным, неуравновешенным характером.
Сходным образом в большинстве европейских культур осел – символ тупости и упрямства. То же – в египетском арабском, сравним «Нuтааг!» («осёл»), как и «Ibn ilhumaara!» («сын ослицы»). В чечено-ингушском ареале вокатив «Осел!» может быть обращен к невнимательному слушателю: «у осла опущены уши». У сербов осёл – носитель ряда положительных качеств; зато у них очень бранно звучит «Конь!» (сравнимрусское «Жеребец!»).
Обидные сравнения татар и башкир включают: «как медведь» (неуклюжий, неповоротливый), «как лошадь» (слишком большой, крупный, крепкий), «как змея» (изворотливый, коварный, опасный), «как таракан, попавший на горячую плиту» (суетливый, непоседливый).
Среди уничижительных вокативов в португальском языке можно выделить «жёлтую корову», «уродливого червя» и «ласточку», играющую в португальской культуре роль перекати-поля.
Пример ругательств из Восточной Индии: «Сын совы!», «Иди отсюда, сын кривоногой коровы!»
У карибов черепаха традиционно считается медлительной и глупой, что даже мешает употреблению черепах в пищу.
В странах буддизма заяц – символ мудрости, поэтому сравнение с зайцем не может быть оскорбительным. То же – у японцев и африканских негров, где заяц, правда, символ догадливости. В древнем Китае заяц был священным животным. Однако в настоящее время «Заяц!» в Китае – сильнейшее оскорбление с сексуальным подтекстом. Так же сексуально воспринимают китайцы восклицание «Черепаха!» и его варианты «Зелёная черепаха!», «Сын зелёной черепахи!». Однако болотная черепаха ассоциируется уже с трусостью, как и крыса.
На языке фарси «Shutur!» («верблюд») или «Gardan diraz!» (досл., «длинношеий», т. е. тоже верблюд) относится к высокому и неуклюжему человеку, «Fil!» («слон») – к толстому и глупому, «Khirs!» («медведь») – к толстому и ленивому, «Вû ghalamun!» («индюк») – к непостоянному (сравним русское «Хамелеон!», шея индюка меняет цвет), «Gav!» («корова») – к глупому, бесчувственному, с плохими манерами, «Dirâz gush» («длинноухий», то естьосёл) – к глупцу. Доносчик, кляузник в персидской традиции называется «Aghrab zîr ghâly» (Скорпион под ковриком»).
Весьма отличны от соседних зооморфизмы в японской культуре. Райская стрекоза ассоциируется с повесой и лентяем, горная обезьяна – с деревенщиной, лошадь – с дураком, разиней, собака – с фискалом, тля – с паразитом, утка – с простаком, клещ – с хулиганом.
Некоторые японские инвективы, на взгляд иностранца, звучат и вовсе загадочно. Распространенный японский зооним, приблизительно соответствующий русскому «Дурак!», представляет собой комбинацию «олень + лошадь». Некоторые зоонимы могут использоваться вместо других инвектив не-зоонимов, но в том же значении: «Старый чёрт» из «Ревизора» («Беда, если старый чёрт, а молодой – весь на виду») передается японским переводчиком как «старый барсук», что в японской традиции приблизительно соответствует русской «старой лисе».
Очень странное впечатление на носителей другой культуры производят комплиментарные обращения, если употреблённое в них название не пробуждает у чужеземца положительных эмоций. Русскому или итальянцу трудно понять, что в Индии можно польстить женщине, если сравнить её с коровой. У готтентотов корова считается образцом добродетели, откуда и комплимент девушке-готтентотке: быть, как корова. Сравним французское «Vache!» (корова) – ассоциируется с глупостью, тупой силой, злоупотреблением властью и поэтому с полицией.
Сравним также индийское комплиментарное «Гаджагамини» – идущая походкой слона, то есть грациозная, изящная. Хороший комплимент японке – сравнение ее со змеёй, а татарке или башкирке – с пиявкой, олицетворяющей совершенство форм и движений.
В большинстве ареалов «Гусыня!» – оскорбительное обращение к женщине (приблизительно «Дура!»), в Египте – это ласковый комплимент, который можно поставить в один ряд с американским «Му honey!», английское «Му sweet peach!», французское «Mon petit chou!» и так далее (Соответственно «Мой медок!», «Мой персик!», «Моя капусточка!».
В американской культуре «мышь» может означать привлекательную девушку, молодую женщину, жену. Правда, вероятно, что слово mouse («мышь») в данном случае восходит к африканским словам muso (на языке мандинго) и musu (на языке ваи), означающим просто «женщина», «жена», то есть mouse здесь фактически к «мыши» отношения не имеет. Однако превращение этого слова именно в «мышь» в комплиментарном смысле может означать только вполне благосклонное отношение к мыши как к животному. Сравним также русское «Мышка!» как ласковое обращение или даже Микки-Мауса, ставшего, благодаря У. Диснею, американским национальным символом.
Очень положительные ассоциации вызывает киргизское название верблюда, добросовестного и выносливого помощника человека. У русских верблюд, как правило, особо положительных эмоций не вызывает, но:
В той части, где служил Толокно, сапёров с уважением называли верблюдами
(А. Платонов).
У французов же «un chameau» – «верблюд» – синоним грязного и злобного человека.
Бывает, что одному животному приписываются качества другого. В Китае крестьянин в прошлом мог украсить хлев надписями вроде «Буйвол – как тигр Южных гор», «Лошадь – словно дракон Северных морей».
Наконец, имеет смысл упомянуть еще один неординарный инвективный способ: проклятие, носящее, если можно так выразиться, косвенно зоологический характер. Сравним ирландское «Пусть она выйдет замуж за призрака и родит от него котенка!» или индийское «Пусть твоя дочь выйдет замуж за джинна и родит от него трёхголового змея!».
Из некоторых приведённых выше примеров видно, что иные зоообращения настолько эмоционально насыщенны, что можно говорить уже о некотором перенасыщении, когда слово являет собой как бы неконкретный «эмоциональный всплеск», когда уже неясно, какое качество животного имеется в виду. Одного названия животного оказывается мало, чтобы определить, какой человеческий недостаток имеет в виду данная зооинвектива. В таких случаях ругателю приходится добавлять уточняющее определение или разворачивать инвективу в целое высказывание. Сравним русское «Мартышка!», имеющее слишком общее значение и могущее означать несколько отрицательных качеств. Соответственно возможны «Глупая мартышка!», «Вертишься, как мартышка!», «Что это ты вырядилась, как мартышка!» и так далее.
Перейдём теперь к описанию инвектив, связанных с наименованиями свиньи и собаки. Ролям этих животных в различных культах посвящена обильная литература, поэтому здесь целесообразно отметить лишь в самом общем виде их большое значение в религиозной и экономической жизни древних народов, значение, не исчезнувшее и в настоящее время.
Свинья
Без сомнения, первоначально свинья считалась священным животным – например в Ассирии, однако позже у многих народов она стала нечистым существом.
В некоторых ареалах, однако, эта последняя тенденция не возобладала. Папуасы верят, что, поедая свинину, они приобретают силу свиньи. До сих пор в папуасском племени моту (Новая Гвинея), где домашних животных очень мало и они ценятся очень высоко, новорожденным девочкам дается имя Борома («свинья»).
Подобная практика абсолютно исключена в мусульманских странах, где «Свинья!» (например, турецкое «Domuz!») – одно из сильнейших оскорблений, мясо свиньи полностью исключено из пищевого рациона, и восприятие свиньи как животного лишено каких бы то ни было положительных ассоциаций. Характерное проклятие у мусульман с острова Сималур (Суматра): «Ты – последыш свиньи!», то есть что-то вроде «Свиньин сын!»
В японской инвективной практике бранные обзывания тоже не обходят стороной свинью. В Китае «Свинья!» подразумевает тупоумного человека, в Восточной Индии одна из инвектив выглядит как «У тебя мать что, со свиньей спала?».
В европейском ареале тоже прослеживается положительная и отрицательная оценка свиньи. Особенно хорошо это видно на примерах из немецкого языка. Очень грубы инвективы «Du Sau!», «Du blode Sau!», «Du Drecksau!», «Du verdammtes Schwein!», «Dummes Schwein!» и так далее, все с примерно тем же значением «грязная (тупая и тому подобное) свинья!», «Zuchtsau!» («племенная свинья») относится к похотливой женщине. «Sauwetter» («свинья + погода») означает что-то вроде русского «Чертова погодка!», но «Sauwut» («свинья + бешенство») – дикое бешенство, «свинячья ярость», «Saugut» («свинья + добро»), «Saugluck» («свинья + счастье»), «Sauarbeit» («свинья + работа») – высокую оценку (приблизительно = русское «Вот повезло!»).
В итальянской инвективной традиции свинья – частый компонент богохульных ругательств типа «Рогса Madonna!», Dio рогсо! и так далее.
Русское «Свинья!», как и английское «Pig!», «Son of a swine!» (свиньин сын), эстонское «Siga!», киргизское «Чочко!», грузинское «Se gorissvilo» (свиньин сын) и многое другое носят преимущественно бранный характер. Английское «Не is an obstinate pig!» (дословно «прямая свинья!») = «Он упрям как осёл!»
В американском варианте «Pig!» может означать шлюху, как и pig-meat. Исторический словарь сленга даёт следующие значения pig: 1) армейский офицер, полицейский; 2) проститутка; 3) уродливая женщина, особенно толстая или грязная; 4) распущенная женщина; 5) любой грязный или неряшливый человек. В междометном варианте существуют «Pig’s ass» и «Pig’s arse!» («Свинячья жопа!»).
Особое место занимает «свинья» («cochon») во французском языке, где эта инвектива чрезвычайно широко распространена. «Словарь разговорной лексики» передаёт некоторые значения французского слова «cochon» («свинья») как «грязнуля, скотина, похабник, дрянь».
В свое время это слово фигурировало как одно из самых грубых оскорблений. Сегодня оно воспринимается гораздо мягче, иногда даже комплиментарно («Petite cochon!», женский вариант – «coche»). Гораздо грубее звучит сегодня другой французский вариант «свиньи» – рогс, имеющий смысл «грязнуля, обжора, развратник».
Французская (а также немецкая) молодежь крайне левого, особенно экстремистского толка периода 60-х годов называла свиньей, как правило, полицейских, но также и всякого представителя «системы» вообще. Исследователи молодежных течений считают, что такое использование этой инвективы восходит к архаической индоевропейской мифологии, где свинья была материальным воплощением сил зла и мрака. Еще Лютер прибегал к этому слову, говоря о «папистской скверне».
Собака
Но ещё больше, чем свинья, пользуется популярностью в составе бранных оскорблений собака. Именно в силу её исключительной значимости в инвективном общении следует отдельно рассмотреть как роль самого животного в обществе, так и роль соответствующих наименований в системе общения.
Начнем с последнего вопроса. Трудно назвать ареал и культуру, где не существовало бы инвектив, включающих «собаку». По утверждению известного путешественника XVI в. Сигизмунда Герберштейна, посетившего Россию и Венгрию, в обеих этих странах существовало очень сильное ругательство, непристойным образом сопрягавшее собаку и мать. Другими словами, то, что сейчас называется «русским матом», включало собаку как производителя табуированного позорящего действия. То есть смысл брани был «Пёс ёб твою мать!», «Псу бы мать твою е(б)ти!», «Пёс еби(т) твою мать!» и так далее.
Кроме России и Венгрии, подобные ругательства существовали в Сербии и Хорватии. С XV, а возможно, уже с XIII в. это выглядело как «Пёс бы ёб твою мать!» («…ti pas mater») (вариант: «te vrag», то есть производитель действия здесь – дьявол). Кроме того, существовали варианты, как бы сокращавшие инвективу, снимавшие непристойный глагол: «Сын собаки!» («Сукин сын!»). Таким образом, «сукин сын» – это тот же мат, только осуществлённый разрешёнными словами.
О роли собаки в составе наиболее непристойных инвектив в этом ареале говорит даже то, что сама брань этого рода называется «bludna psovka». Такая же брань в Болгарии называется «псованиата». Подобный вариант встречается и в современном польском языке («pies cięjebal»), где «jebać» и «lajać (т. е. как бы «ебать» и «лаять») – синонимы, означающие «бранить». Сравним в русское глагол «лаяться» = «браниться» («Он меня облаял ни за что» = «обругал»). В русской рукописи XVIII в., направленной против матерной брани, говорится:
…И сия есть брань песья, псом дано есть лаяти.
В другой рукописи говорится о «злой лае матерной».
Современные венгерские варианты: «А kutya basszom meg!» («Чтоб тебя собака выебла!»), «Bazd meg az anyadat!» В последнем случае разница с русским матом в том, что непристойное действие производится в адрес не «твоей», а «своей» матери: «Еби мою мать!» Сравним русское «Чёрт меня побери!» Но наименования собаки в этом венгерском варианте уже нет. Сравним английское «Motherfucker!», где налицо – явный мат, но тоже без собаки.
Примеры мата, где пёс – действующее лицо: болгарское «еба си куча майката», сербское «je6o те пас», белорусское «ебаў его пес».
О развитии мата читаем в блестящем труде Б. А. Успенского:
На глубинном (исходном) уровне матерное выражение соотнесено, по-видимому, с мифом о сакральном браке Неба и Земли – браке, результатом которого является оплодотворение Земли. На этом уровне в качестве субъекта действия в матерном выражении должен пониматься Бог Неба, или Громовержец, а в качестве объекта – Мать Земля. Отсюда объясняется связь матерной брани с идеей оплодотворения. На этом уровне матерное выражение имеет сакральный характер, но не имеет характера кощунственного. […] На другом – относительно более поверхностном – уровне в качестве субъекта действия в матерном выражении выступает пёс, который вообще понимается как противник Громовержца […] Соответственно, матерная брань приобретает кощунственный характер. На этом уровне смысл матерного выражения сводится к идее осквернения Земли псом, причём ответственность за это падает на голову собеседника […] На следующем уровне в качестве объекта матерного ругательства мыслится женщина, тогда как пёс остаётся субъектом действия. На этом уровне происходит переадресация от матери говорящего к матери собеседника, то есть матерная брань начинает пониматься как прямое оскорбление. Наконец, на наиболее поверхностном и профаническом уровне в качестве субъекта действия понимается сам говорящий, а в качестве объекта – мать собеседника.
Роль собаки в образовании матерной брани подробно рассмотрена и исследователем В. Ю. Михайлиным. Его объяснения в сокращённом виде выглядят следующим образом. Матерная брань имеет в виду, что пёс осквернил мать адресата. Стало быть, его отец не был человеком, а мать потеряла право называться женщиной и стала сукой. Адресат, таким образом – «сукин сын». Одновременно он же – «блядин сын», так как его мать – «блядь», от слова «блудить» в смысле «заблудиться». Она, таким образом, «заблудилась» и попала на территорию, где бродят «псы», которые, по большому счёту, не животные, а особая каста молодых воинов, играющих роль псов-изгоев. В. Ю. Михайлин подчёркивает, что разница между таким воином и животным не существенна, по понятиям общества того века, она просто не существует.
Что касается связи «собачьего» мата и нечистой силы, то есть возможности замены собаки на дьявола (см. примеры выше), то такая замена вполне допустима, если учесть, что собака, как будет показано ниже, могла считаться исключительно нечистым животным, спутником дьявола и так далее.
Именно поэтому в народном сознании собака могла успешно конкурировать с чёртом в других инвективных восклицаниях типа «Чёрт с ним!» – «Пёс с ним!», «Чёрт его знает!» – «Пёс его знает!» и даже «Ну его к чертям собачьим!». Вот почему обвинение в сношениях с собакой (= дьяволом) можно было понимать и как обвинение в ведьмовстве, то есть «Твоя мать совокуплялась с собакой» = «Твоя мать – ведьма!».
Однако такое объяснение «собачьего» мата не является единственным. Допустимо интерпретировать его и как способ максимального унижения матери оппонента, причём и эта интерпретация возможна в двух вариантах: 1) «Твоя мать была изнасилована собакой» и 2) «Твоя мать по собственному желанию вступила в связь с собакой». В последнем случае это оскорбление смыкается с инвективой типа «Твоя мать – шлюха!». В обоих случаях оппонент – «сукин сын». Сравним фарси «Mâdar sag!» – «Твоя мать – собака!».
Заслуживает внимания гипотеза о том, что наиболее непристойное слово русского языка – «пизда» произошло от «пёс», как и его соответствия в других языках – например, английское «cunt», французское «соп», исп. «соñо» и др. под. могут иметь отношение к латинскому «canis» («собака»). Греч, «киоп» («бесстыдный») может означать «vulva».
Как видно из приведенных выше примеров, в настоящее время инвектив, напрямую называющих собаку в качестве производителя непристойного действия, осталось мало – конечно, если не включать в это число многочисленные варианты «сукина сына» («сын суки», «сын собаки» и так далее). Даже простая инвектива «Собака!» может рассматриваться как намек на «собачий» мат, подобно тому как инвектива «Сестра!» или «Шурин!» содержат непристойный намёк в некоторых культурах (см. ниже).
Суммируем сказанное. Вначале инвектива была исключительно резкой и обвиняла оппонента в позорном или даже дьявольском происхождении, что, разумеется, имело целью понижение его социального статуса. Однако позже произошёл ряд социальных и языковых изменений, которые привели к серьёзному изменению самой сути инвективы. Прежде всего, изменилась оценка собаки, которая в одних ареалах оставалась «нечистым» существом, в других приобрела статус лучшего друга человека. К концу Средневековья охота за ведьмами стала терять свою «актуальность», так что обвинение в ведьмовстве перестало ощущаться столь остро, как раньше.
Сам факт крайней эмоциональной насыщенности инвективы «Пёс!», «Собака!» привел к эмоциональному перенасыщению и как результат – к снижению эмоциональной силы слова и его междометизации.
Когда же всё выражение с этим словом окончательно превратилось в довольно слабое восклицание, подлинный непристойный смысл всего сочетания перестал иметь большое значение, и «пёс» мог опускаться как само собой разумеющийся. С течением времени, однако, перестав употребляться на протяжении столетий, слово «пёс» забылось.
В результате такой трансформации вся инвектива неожиданно приобрела новый, очень грубый смысл, так как теперь уже основная оскорбительная роль принадлежала не псу, а самому говорящему.
В абсолютном большинстве случаев, однако, говорящий в подобных инвективах не называется, хотя и подразумевается, то есть «Ёб твою мать!» интерпретируется как «Я ёб твою мать!».
Именно отсутствие прямого упоминания говорящего заставляет подозревать, что самого говорящего в этом выражении никогда и не было, что он фактически домыслен в результате описанной выше трансформации. Эта трансформация и превратила бывшую «собачью» инвективу в одну из самых грубых для любого современного ареала.
Наконец, нельзя не упомянуть о ещё одной гипотезе, согласно которой собака вообще не имеет отношения к природе мата. Исследователь инвективного словаря в языках народов мира И. Гавран, писавший на сербско-хорватском языке, а вслед за ним и Ф. Кинер, выпустивший монографию на ту же тему по-немецки, предполагают, что первоначально мат выглядел примерно как «Пусть дьявол выебет твою мать!», а уж потом «дьявол» заменился на автора высказывания.
Таким образом, поначалу это была чудовищно богохульная брань. В своё время брань даже против матери, отца, семьи считалась «малой бранью», а всё, что поминало веру, крещение, душу и так далее – «великой бранью». Гавран утверждает, что в XVIII в. славянский мат распространился на славянских католиков и частично – далматинцев. А в XIX в. расширился богохульный набор «объектов мата», кроме матери в ход пошли Бог, Мадонна, святые, всевозможные священные предметы вроде просфоры, креста и так далее. За ними последовали власти предержащие, мирские предметы…
Думается, что и эту гипотезу можно соединить с предыдущими: один вариант не исключает и другого. Сомнение вызывает разве что утверждение, что оскорбление в адрес рода когда-либо считалось слабее оскорбления религиозных святынь: в самом крайнем случае они могли быть только равными по уважительному к ним отношению; в конце концов, родовые святыни имеют самое прямое отношение к святыням церковным. В этом убеждает инвективная стратегия неславянских, особенно южных и восточных народов.
Все сказанное касается мата, с собакой или без оной. Однако и прочие инвективы, включающие «собаку», которые сохранились до наших дней, обычно воспринимаются как достаточно грубые. Сравним в русском языке:
Исторические (былинные) примеры:
Нечестно у князя за столом сидит,
Ко княгине он, собака, руки в пазуху кладёт.
«Ай же ты, старая собака, седатый пёс…»
Пример современный:
– Дай сюда вилы, собака, и отойди от греха.
– Я не собака, а хрещёный человек. Вот отвезу – и отойду. И совсем уйду
(И. Бунин).
Слово «собака» было бранным у древних греков. Сравним:
Но Пелид быстроногий суровыми снова словами
К сыну Арея вещал и отнюдь не обуздывал гнева:
«Грузный вином, со взорами пёсьими,
с сердцем еленя!»
[Гомер. Илиада. Пер. Н. Гнедича.)
Но раздражилася Гера, супруга почтенного Зевса,
И словами жестокими так Артемиду язвила:
«Как, бесстыдная псица,
и мне уже нынче ты смеешь противостать?»
(Там же)
Совершенно очевидно, что современный переводчик сказал, бы не «псица», а «сука».
Даже происхождение собаки связывалось греками с Кербером, страшным псом – сторожем адских врат.
Инвективная политика римлян мало отличалась в этом отношении от греческой.
Из современных языков стоит обратить внимание на то, что даже в японском языке, с его относительно бедным и мало популярным набором некодифицированной бранной лексики существуют инвективы, означающие «Собака!» и «Волк!».
Очень резкий характер носят оскорбления, связанные с названием собаки, в кавказских культурах, причём мусульманские традиции мало отличаются в этом отношении от христианских. В произведениях Важа Пшавелы хевсуры (христиане и кистины (мусульмане) одинаково оскорбляют друг друга «Пёс!» и одинаково рассматривают это оскорбление как смываемое только кровью. Сравним:
Грянуло ружьё Муцара (мусульманина. – В. Ж.),
Открошился выступ скал.
Крикнул кист: «Эй, пёс неверный!
Так в тебя я не попал?»
«Не попала, пёс неверный!
(слова христианина Алуды. – В. Ж.)
И не ранен раб Гуданского креста!»
(Перев. В. Державина)
В грузинской и армянской традициях исключительно грубо звучат инвективы типа «Твой отец – собака!», потому что задевают честь не только того человека, к которому обращены, но и всего клана.
Подобным же образом самое крепкое ругательство в Египте: «Ах ты, отец шестидесяти собак!» Количество собак здесь подразумевает оскорбление всего мужского состава рода адресата. Аналогичным образом построена инвектива «Bint sittin kalb» – «дочь шестидесяти собак». Другие египетские инвективы из «собачьей серии» больше напоминают европейские, например, «kalb» – «кобель», «kalba» – «сука», «ibn kalb» – «сын кобеля», «bint ilkalb» – «сын собачьей (кобелевой) религии». В отличие от многих других национальных рядов, просто «Собака!» или «Сука!» звучит слабее, гораздо слабее, нежели «Сукин сын!» и его варианты.
В армянской традиции существует инвектива, означающая: «Ты вышел из ануса собаки!»; важно, что она воспринимается отнюдь не как пустая, бессмысленная, хотя и оскорбительная фраза. Наоборот, как указывают информанты, наблюдаются случаи, когда дети, рано услышавшие это ругательство, начинают верить, что и сами они появились на свет через анальное отверстие своей матери. (Такое мнение разделяется и представителями других культур. В канадском французском (Квебек) существует одно слово, означающее вагину и анальное отверстие, а среди выражений со значением «родить ребенка» встречается «chiér un enfant» (буквально «высрать младенца») и «chiér des os» («высрать кости»), а самого младенца могут назвать «frais-chiér» (буквально «свеже-высранный».)
Достаточно оскорбительны соответствующие инвективы и в других ареалах. По-калмыцки «Собака!» звучит очень резко. Сравнение с собакой – одно из самых оскорбительных у таджиков. Ненец может очень сильно задеть честь противника заявлением, что тот «хуже, чем собака!». Особенности ненецкого языка не позволяют возникнуть инвективе «Сукин сын», поэтому соответствующее оскорбление звучит всего лишь как «Потомок собаки!», то есть примерно так же, как в азербайджанском языке. В ненецком и болгарском языках существует сходная инвектива: «Сука во время течки!» Известна грубая китайская инвектива: «Разобьём их собачьи головы!» (Более близкий к сути оскорбления перевод звучит приблизительно как «Разотрём в порошок головы этих псов!».) Мексиканцы: называют постового-регулировщика «guau-guau» – «гав-гав».
Ещё очень сильное в недавние времена ругательство во французском языке звучит в дословном переводе как «Святая собака!» («Sacre-chien»).
Другие французские инвективы, связанные с названием собаки: «Chien du bord» («старпом»), «chien du commissaire» («секретарь полицейского участка») и др. Явно богохульный характер имеет образованная по модели «Nom de Dieu!» выражение «Nom de chien!». Резко негативное значение собаки видно и в выражениях типа «Chienne de vie».
Многочисленны «собачьи» инвективы в итальянском языке. Сравним: «Рогсо сапе!», «Сапе rognoso!» и выражения типа «morire comme un сапе», «vita da cani», «trattato come un cane»: и так далее («сдохнуть, как собака, «собачья жизнь», «обращаться как с собакой» и так далее). Широко распространено производное от «сапе» – «canaglia» (отсюда русское «каналья») в значении «босяк», «предатель», «трус», «плут», «неряха», «мошенник», «грабитель». Нередко встречается употребление «Cagna!» – «Сука!» в значении «распутная женщина», «проститутка». «Mondo сапе!» – «Что за собачий мир!»
В немецком языке популярна инвектива «Bloder Hund!» («Глупый пёс!»). Весьма выразительно звучит «Du gemeine Schweinhund!» («свинья + собака» = «Подлец!»). Человек, назвавший другого собакой или присоединивший к его имени прилагательное «собачий», может даже подвергнуться судебному преследованию. Сравним такие немецкие сочетания, как «Scharfe Hund» – о строгом человеке, «Falscher Hund» – о лжеце, «Sturfer Hund»» – об упрямце и так далее.
Характерно, что даже сравнительно мягкие оскорбления этого типа, такие как «Spitzbube!» («Щенок!»), адресованные например, старику, могут восприниматься как исключительн резкие, так как намеренно снижают социальный и возрастной статус адресата. Нем. «Frechdachs!» означает «Наглец! («Dachs» – собака такса).
Исключительно велика «роль» «собаки» во всех странах английского языка. Соответствующие инвективы многочисленны и разнообразны. В качестве инвективы слово «Dog!» может означать «Подонок!», «Старая проститутка!», «Развратник!», «Bitch!» («Сука!») долгое время считалось наиболее грубым оскорблением женщины, грубее, чем «Whore!» Сравним восклицание обиженной женщины: «I may be a whore, but I can’t be a bitch!» (в приблизительном переводе: «Может быть, я и блядь, но уж никак не сука!»). В кругах современного американского среднего класса это слово до сих пор непроизносимо. Однако в целом можно говорить о значительном снижении резкости этой инвективы в обществе. Американский негр может назвать свою жену ласково (в приблизительно переводе): «Ах ты, моя чёрная сучка!» Но белый назвать так свою жену-негритянку не может ни под каким видом, ибо это будет воспринято как тяжелейшее оскорбление.
В английском военном сленге множество самых различных бранных наименований включает «собаку»: пайковый сухарь – дословно «собачий бисквит», военный священник – «собачий ошейник», рядовой – «собачья рожа», воздушный/рукопашный и проч. бой – «собачья схватка», мясные консервы – «собачья еда», гауптвахта – «собачья конура», личный знак – «собачья бляха», еда – «собачья блевотина» и проч. Солдат определяется как «собачья морда, которая носит собачью бляху, спит в собачьей палатке и, как правило, ведет собачью жизнь». Немецкий солдатский знак – тоже «Hundesmarke».
Чрезвычайно интересно использование английского слова dog в качестве своеобразного «инвективного эвфемизма» вместо ещё более непристойного богохульства «God!» Простая перестановка звуков никого не обманывает и одновременно сохраняет резкую сниженность инвективы. Сравним также такие выражения, как «Doggone» вместо «Goddamn», «Dog bite mе! (May God bite me!)», «Dog-blime-me! (May God blind me!)»; «Dog’s wounds! (By God’s wounds!)», «Dog take! (God take me!)» и так далее.
Своеобразно большинство выражений, связанных с собакой, в фарерском языке. «Eg mm dummi hundur!» – дословно означает: «Я моя глупая собака», т. е. «Какой я дурак!». Соответственно брань в адрес собеседника «Ты – дурак!» выглядит как: «(A) tίn dummi hundur!», то есть «О твоя глупая собака!». О третьем лице: «Наnn er ein dummur hundur» – «Он – глупая собака». Отослать куда подальше можно с помощью «Far á hundanum til viđ tær!» – «Иди ты к собаке!» (сравним: «Иди к черту!»). «Hetta er á hundanum til!» – дословно «Это к собаке!», но по смыслу: «Я влип!» На вопрос, как идут дела, фаререц может ответить: «Tad gongur á hundanum til» – «Это идёт к собаке», в смысле русское «Всё идёт к чертям» или английское «It goes to dogs».
В инвективном списке индейцев меномини (племя центральных алгонкинов) кроме обычных «Собака!», «Как собака!», «Щенок!» и тому подобное можно назвать «Собакоподобный!» (о человеке), «Чёрный пёс!» и даже «Зеленый пёс» (шутливое).
Другой, нежели в Европе, статус «собаки» способен привести к другому истолкованию истинного смысла инвективы, с другими отрицательными свойствами. У народности ашанти (Гана) оскорбление «Собака!» вовсе лишено уничижительного значения, характерного для вышеперечисленных этнических традиций, но зато ассоциируется с бездомной, не имеющей хозяина собакой, слоняющейся по африканской деревне.
В огромном числе ареалов распространена инвектива типа русского «Сукин сын!» («Сын кобеля!», «Сын собаки!»). Совпадение буквального значения этой инвективы с древним вариантом русского мата (см. выше) заставляет предположить, что «Сукин сын!» есть лишь смягчённый вариант когда-то повсеместно распространённой инвективы, непристойным образом сопрягающей собаку и мать. Примеры из современных языков: английское «Son of a bitch!», немецкое «Hundessohn!», эстонское «Eitapoeg!», болгарское «Кучи син!», французское «Fils de chien!», грузинское «Jaglissvilo!», таджикское «Писари кучук!», албанское «Quen birqueni!» (буквально «собака», «сын собаки»).
Итальянское «Figlio d’un сапе!» («сын собаки, кобеля») означает «ничейный сын», «незаконнорожденный», «приблудный», a «Figlio d’una cagnia» («сын суки») – «сын проститутки», «шлюхин сын».
Польская инвектива «Psia krew!» («Пёсья кровь!») как бы перефразирует «Сукин сын!», означая «В тебе течёт кровь собаки!».
В румынском языке оскорбительное «Собака!» («Coine») может относиться как к человеку, так и, например, к лошади, корове и так далее – выбор безграничен.
О «собаке» можно повторить то, что было сказано выше о «свинье»: тот и другой вокатив могут неожиданно приобретать не уничижительный, а комплиментарный смысл («Как он, собака, прекрасно танцует!», «Он предан мне, как собака», «Я – твой верный пёс» и так далее). В английском употреблении с помощью названия собаки можно назвать мужчину веселым, умным, проницательным, достойным доверия («gay dog», «wise old dog», «jolly dog», «sly dog», «trustworthy dog» и так далее). В грузинском употреблении «Mamajaglo!» – «Собачий отец!» может служить эквивалентом к русское «Сволочь!», но часто используется как ласковое обращение.
Есть мнение, что былинное русское обращение «Собака Калин» вначале отнюдь не носило бранного характера, так как представляло собой просто кальку с монгольского «No jai Kalyn», где «kalyn» («собака») означает лишь имя хана Ногая. Неудивительно поэтому, что обращение «Собака Калин» (то есть как бы «хан Калин, которого по-русски звать Собака», или «…что по-русски означает собака») было возможно в самых почтительных контекстах.
Очевидно, что само слово «собака» стилистически нейтрально, а стилистически нейтральные слова особенно легко могут реализоваться в речи в самых разных, даже противоположных смыслах. При этом образность слова тем сильнее, чем более «не по назначению» оно используется.
Вот почему слово «собака» способно выражать целый набор знаково разных понятий: в тексте по собаководству оно звучит нейтрально, в комплиментарном смысле оно становится гораздо более выразительным, и, наконец, в составе оскорбления это же слово приобретает резко грубый, шокирующе уничижительный смысл. В сознании говорящего имеются все функциональные признаки слова «собака», но в конкретном тексте, как правило, на первое место выступает та или другая черта.
Трём знаково различным возможностям использования слова «собака» соответствуют три варианта отношения человека к собаке как к животному. Уважительное, а порой и отношение к собаке как к священному животному было характерно для многих древних культур и традиций. Известны даже самостоятельные «собачьи культы» и священные мифы, посвящённые собакам или так или иначе выставлявшие их священными (Древний Египет, Древняя Индия, древняя Спарта, Грузия, Абхазия, государства древних германцев, скифов и так далее).
В Европе культ св. Гинефора, которого легенда идентифицировала с собакой, сохранился до конца XIX в. Многие мифы прямо указывают на происхождение того или иного героя или целого народа от собаки.
Однако вышеприведённым примерам противостоят примеры совершенно иного рода. Талмуд, Ветхий Завет, Коран, говорят о собаках как о самых презренных, «поганых» существах, врагах человека. Первые христиане считали, что ненавистный гунн Аттила родился в результате преступной связи девушки с собакой.
Все это исторические примеры. Но и в настоящее время невозможно говорить о сколько-нибудь однородном взгляде различных народов на собаку. Представляется возможным выделить по меньшей мере три основные группы современных национально-этнических традиций, резко отличающихся по своему отношению к собаке.
К первой группе можно отнести традицию, по которой собака безоговорочно считается другом, помощником и защитником человека, иногда даже прямо приравнивается к человеку. Сравним:
Нас двое в комнате: собака моя и я. <…> Между нами нет никакой разницы. Мы тожественны: в каждом из нас горит и светится тот же трепетный огонёк.
(И. Тургенев).
В одном «Атласе пород собак» можно прочесть, что картина английского художника Лэндсира, изображающая ньюфаундленда, спасающего из воды девочку, расходилась по всему миру в тысячах репродукций. Название картины не оставляло сомнений в отношении художника (и сочувствующих зрителей) к собаке: «Достойный член человеческого общества».
Сравним газетное сообщение из Западной Европы, перепечатанное российской прессой:
Министр финансов Исландии Альберт Гудсмундссон неожиданно для себя оказался в центре шумного скандала. Причиной этого стала… его собака, дворняжка Люси. По закону, принятому 62 года назад, жителям Рейкьявика «по соображениям гигиены» запрещено держать домашних животных. <…> Теперь Гудсмундссон поставлен перед выбором: либо отправить Люси в «ссылку», заплатив при этом солидный штраф, либо самому эмигрировать. <…> Он, похоже, склоняется ко второму варианту. «Люси – дорогой нам член семьи, – заявил он. – Лучше уж я откажусь от политической карьеры».
Известно, что во многих странах существуют собачьи парикмахерские, собачьи мясные лавки, магазины одежды для собак и даже драгоценные украшения для них же. Умершим собакам ставятся памятники, надписи на которых говорят о вере в бессмертие собачьей души. В ряде стран (Полинезия, Новая Гвинея, Алжир, Тунис, Бирма) не считается чем-то необычным зрелище женщины, кормящей грудью щенка.
Вторая, противоположная этническая традиция бытует в ареалах, где, например, распространены собаки-парии, отщепенцы, не имеющие хозяина, но живущие вблизи человеческого жилья и питающиеся отходами человеческой кухни или падалью. В такой ситуации к собаке испытывают равнодушие или презрение. Соответствующие страны и ареалы – это Шри-Ланка, Ява, Суматра, Сирия, Судан, страны в верхнем течении Нила, Индия, Внутренняя Африка, Занзибар, Синайский полуостров.
К этой группе примыкают ареалы, где не существует табу на употребление в пищу собачьего мяса. Некоторые народы, живущие здесь, специально разводят мясные породы собак. Таковы некоторые племена Африки (азанде, митту и другие), а также племена, обитающие на Гаити, Гавайских островах, на Суматре (батаки) и другие. Кулинарные рецепты некоторых племен требуют даже, чтобы животных предварительно замучили до смерти.
Существует и ещё одна, третья группа традиций, в соответствии с которыми собака рассматривается как исключительно полезное домашнее животное, заслуживающее – прежде всего в сельской местности – самого высокого уважения именно в этом качестве. Никому не приходит в голову приравнивать собаку к человеку, но в голодные годы детям и собакам отдавали последние куски. Такова, например армянская традиция. Приблизительно такое же отношение к собаке наблюдается и в других кавказских культурах – например в Азербайджане.
В принципе, этнических традиций, в которых отношение к собаке было бы безоговорочно положительным или отрицательным, по-видимому, не так много. В большинстве случаев собака воспринимается носителями каждой традиции более или менее двойственно. В шумерской культуре, в Ассирии, наряду с изображениями собак в храмах наименование собаки использовалось в составе бранных идиом. На Руси на протяжении столетий собака была символом юродства и отчуждения. Одним из самых унизительных наказаний считалось избиение дохлой собакой. Следовало избегать даже прикосновения к собаке голой рукой. Но одновременно собака очень ценилась за свои полезные качества.
В священной книге зороастризма «Авесте» собака определяется очень двусмысленно:
Собаку же по повадкам можно определить восьмикратно: она подобна служителю Бога, воину, скотоводу, батраку, вору, ночному хищнику, потаскухе, ребёнку.
Но тут же можно встретить и безудержное восхваление животного:
Если собака подошла к дому, не следует мешать ей войти, ибо не стоял бы так прочно дом на земле, которую создал благой Бог, если бы не было на земле собаки.
Все эти нюансы получили отражение в инвективной практике. Наиболее естественно предположить, что резко оскорбительное значение «собачьей инвективы» есть следствие отрицательного отношения к собаке и приписывания негативных качеств собаки человеку.
Но в таком случае «собачья брань» должна иметь место исключительно там, где к собаке относятся или относились отрицательно. Тем не менее существуют ареалы, где к собаке относятся хорошо, но брань, включающая наименование собаки, очень распространена. Еще более странно, что качества животного, стоящего у многих народов выше всех других домашних животных, будучи приписанными человеку, кажутся ему оскорбительнее, чем качества, например, коровы или гуся.
Зависимости между резкостью «собачьей инвективы» и хорошим или плохим отношением в данной местности к собаке не существует. В Индонезии, где в связи с сильным влиянием ислама собака считается «нечистым» животным, она не участвует в создании инвектив. В других же исламских странах (с арабским языком) «Собака!», как уже отмечалось, – одно из самых сильных ругательств. Там оно настолько популярно, что возникло предположение, будто это ругательство пришло в Европу из арабских стран во времена крестовых походов.
Однако это предположение маловероятно: использование наименования собаки как инвективы было бы невозможно без яркого эмоционального отношения к этому животному. Если бы во времена крестовых походов отношение к собаке в Европе было глубоко безразличным, никакое иностранное влияние не проявилось бы в виде инвективы. А если такое эмоциональное отношение имело место, тогда необходимости в иностранном влиянии просто не было бы.
Так или иначе, но в настоящее время в европейских странах, где сегодня отношение к собаке самое благосклонное, имеется множество соответствующих оскорблений.
Разгадка этого феномена видится в том, что превращение того или иного понятия в сюжет оскорбления может вести происхождение из двух диаметрально противоположных источников: из восприятия этого понятия как священного и как сниженного.
Такой подход кажется тем более убедительным, если учитывать, что сниженное восприятие понятия вполне может развиться из священного – достаточно вспомнить первоначальное и более позднее восприятие мифа о происхождении человека или целого племени от союза человека и собаки.
В применении к исследуемой теме это означает, что обожествление собаки и резко негативное к ней отношение могут способствовать превращению её названия в очень резкое оскорбление, сила которого прямо пропорциональна силе поклонения или презрения к ней.
Если же отношение к собаке двойственно, то возможность возникновения соответствующих инвектив ещё более вероятна и оправданна.
Рассмотрим подробнее оба источника инвективизации «собаки».
Понять, почему инвектива может родиться из негативных чувств, довольно легко. Однако необходимо признать, что сравнение с собакой считается оскорбительным ещё и потому (именно потому!), что во многих традициях собака занимает особое, привилегированное положение среди домашних животных.
Собака намного больше других животных связана с эмоциональным миром человека. Но в то же время в ряде аспектов поведение собаки – этого «почти человека» – находится в грубейшем противоречии с принятыми в человеческом обществе нормами. Собака известна своей агрессивностью, может нападать, даже не будучи на это спровоцированной, она не стыдится собственных отправлений и, что особенно существенно, абсолютно не способна соблюдать самое строгое человеческое табу – табу на открытое осуществление интимных отношений между полами.
Подобное поведение со стороны «неочеловеченных» животных общество соглашается снисходительно терпеть; но собака в такой ситуации может вызвать резкое осуждение: «Кажется, всё понимает, а тут ведёт себя, как скотина».
Особенно важно, что собака обладает такими благородными, с точки зрения человека, качествами, как преданность и способность к дружбе. В свете таких достоинств нарушение собакой человеческих табу кажется всем особенно постыдным: подразумевается, что тот, кто способен быть другом, должен быть этическим образцом и в других отношениях, и разочарование в этом случае бывает особенно сильным.
Как видим, осуждение собаки в рассматриваемом случае свидетельствует об очень высокой оценке человеком этого животного.
Особую роль в превращении названия собаки в оскорбление может играть табуированность собаки как священного тотемного животного. Вполне вероятно, что наиболее сильные значения всех «собачьих» проклятий идут как раз от нарушения этого жёсткого табу.
Это естественно: сила кощунственного нарушения табу должна быть прямо пропорциональна силе самого табу. И наоборот, нарушение слабого табу не может восприниматься слишком остро и не в состоянии стать основанием для возникновения чрезмерно грубой инвективы.
Несомненно, что для племени, считающего собаку своим предком, покровителем или родственником, сознательное профанирование священного символа считалось очень серьезным проступком, отчего оно и вызывало сильный шокирующий эффект. А сильный шокирующий эффект, как известно, и есть важнейший признак инвективы.
Парадоксальным образом грубость инвективы здесь свидетельствует не только, и даже не столько, о пренебрежении социальными нормами, сколько о неосознаваемом глубоком уважении, испытываемом перед поносимым понятием. Перед нами – пример того, как священное и сниженное представления одного и того же понятия сливаются в единое целое.
