Сквернословная пандемия
Американскими социологами был проведён опрос студентов на тему: «Шокирует ли вас, если вы услышите непристойное ругательство: а) с киноэкрана, б) прочтёте его в газете, в) в романе, г) услышите от студентов своего возраста и пола, д) в присутствии мужчин, е) в женском обществе». Результаты показали, что число тех, кого по-прежнему шокирует сквернословие, ничтожно мало по сравнению с числом тех, кто перестал обращать на это внимание.
Изначально англоязычные филологи и психологи обращали на проблемы сквернословия куда больше внимания, чем русские исследователи, которые предпочитали целомудренно не замечать этот лексический слой. Поэтому нам приходится исходить из англоязычных данных. Но есть все основания считать, что и в русскоязычном ареале отношение к бранному словарю стало намного спокойнее и терпимее. Многие слова, совсем недавно обозначаемые только точками («говно», «жопа»), что называется, «вышли в свет». Американцы усматривают здесь утрату многих идеалов, общую демократизацию и раскрепощение нравов, сексуальную революцию, кризис семейных устоев, расцвет маргинальных субкультур, катастрофическое падение авторитета правительства и вообще всех и всяческих авторитетов.
Другие ищут причину в возникновении того, что они называют «Я-поколение» (Me-generation), то есть поколение людей отчуждённых, замкнутых на себе, порождающих асоциальную культуру. Лишённую крепких традиций, которые были бы способны цементировать нацию.
Психиатр из Гарвардского университета Т. Коттл описывает ситуацию следующим образом:
Мы страшимся того, что происходит вокруг нас, и мы сердимся на вещи, которые более чем реальны. А за нашим гневом скрывается наша агрессивность, которая всегда была неотъемлемой частью американской культуры.
Он утверждает, что когда американцы возводят табуированные слова на уровень нормы или хотя бы нейтрализуют производимый ими эффект, это свидетельствует об очень серьёзном изменении всей национальной культуры.
Над этим утверждением стоит задуматься не только соотечественникам Т. Коттла. Развитие русскоязычной инвективы происходит в русле общего языкового, психологического, этического и так далее, развития человечества и подчиняется общим законам общественных запретов.
Всё, что сказано выше американцами об американцах, могло бы быть сказано русскими исследователями о современной России, включая пессимистический вывод. Из сугубо российских причин можно назвать распад СССР, падение «железного занавеса», отмену цензуры.
Тем более что у нас ситуация едва ли не хуже в силу ряда причин, для Америки не столь характерных. Вот что писали наши журналисты в 1990 году:
«Разве это жизнь? Да гори она огнём, её не жалко, лучше сдохнуть!» – вот что на самом деле выкрикивали осатаневшие мужики в том деревенском магазине, где им не досталось даже покурить, а бесстыжий мат был только эвфемизмом. Они орали свои матерные проклятия при старухах и детях, потому что в них нету больше ни любви к жизни, ни инстинкта жить, ни надежды, что человеческая жизнь возможна. Только в этом случае можно не стыдиться матерей, плевать самому на себя. Не щадить детские уши. Мы дошли до ручки. Мы доехали до станции.
Согласимся, что хотя сегодня достать покурить уже не проблема, оснований для «осатанения» меньше не стало, и нет надежды, что в будущем станет легче. Обратите внимание: в вышеприведённом ярком фрагменте мат назван эвфемизмом. До сих пор мы считали, что мат – это дисфемизм, который надо бы как-то смягчить («пятая точка» вместо «жопа»). Но оказывается, сам мат может служить эвфемизмом для чего-то ещё более страшного…
На ту же тему высказывается игумен Вениамин (Новик):
Существует прямая связь между жалким состоянием нашей экономики, повсеместным воровством, всеобщей расхлябанностью, хамством, жутким состоянием мест общего пользования и – повсеместной же матерщиной. Может быть, любовь к матерщине есть просто следствие плебеизации всей страны, которая прошла у нас намного более успешно, чем электрификация, коллективизация, интенсификация и проч. и проч.
К словам отца Вениамина имеет смысл добавить, что растущее сквернословие – не только следствие «плебеизации всей страны», но ещё и один из показателей фрустрированности общества, его тревожности, взвинченности, почти истеричности. Мы смешали свободу слова (говори что хочешь) и свободу говорить как хочешь.
Филолог В. Шапошников, исследовавший русскую речь последних десятилетий, отмечает усиление роли «категорически тревожных слов» типа «авторитарность», «гибель», «диктатура», «катастрофа», «обвал», «пропасть», «распад», «расизм», «спад», «сползание», «фашизм», «демофашизм», «террор», «крах», «нищета», «голод», «обман». Следующую группу он называет «предположительно-обещательно-остерегающими суждениями»: «социальный взрыв», «социальное негодование», «социальное возмущение», «экологическое бедствие», «зона экологического бедствия», «грязная политика», «гибель культуры» и так далее. Очевидно, что одну и ту же фрустрирующую ситуацию можно описать с помощью инвективы и с помощью слов, приведённых В. Шапошниковым.
Филолог Ю. Левин пишет:
«Легко представить себе мир, описываемый (непристойной. – В.Ж.) лексикой, […] мир, в котором крадут и обманывают, бьют и боятся, в котором «всё расхищено, предано, продано», в котором падают, но не поднимаются, берут, но не дают, в котором либо работают до изнеможения, либо халтурят – но в любом случае относятся к работе, как и ко всему окружающему и всем окружающим, с отвращением либо с глубоким безразличием, и всё кончается тем, что приходит полный п…ц».
